Александр Воронель

 

НАЧАЛО И КОНЕЦ

 

ИСХОД

 

Теперь мне уже трудно это представить, но в Москве мы жили без телефона, без радио и без телевизора. В середине декабря 1974-го в два часа ночи в дверь позвонила наша подруга Дифа и, рыдая в голос, сообщила, что ей только что позвонили по телефону и сообщили, что нам выписано разрешение на выезд в Израиль. Срок на подготовку к отъезду – две недели.

Почему это должно было произойти среди ночи, откуда и кто звонил, как и многое другое в тогдашней жизни, мы не поняли. Можно ли подготовиться к отъезду из страны, где родился и прожил безвыездно 40 лет, за две недели? Мне кажется, что и сейчас я еще не полностью собрался.

За отпущенные нам две недели у нас в квартире еще раз произвели обыск и несколько раз ненадолго арестовывали и возили на допросы, по-видимому, для поддержания требуемого уровня стресса. 27 декабря 1974 г. мы все-таки вылетели из Шереметьева в Вену. У сходней самолета нам помахали рукой на прощанье два до боли знакомых агента КГБ.

На сборном пункте в Вене за нашим первым ужином на свободе заиграли печальную песенку, от которой мы с Нелей не смогли удержать слез. Впоследствии оказалось, что это был государственный гимн Израиля. Три предыдущих года борьбы на грани тюрьмы и две недели предотъездного напряжения не прошли для нас даром.

В Израиле меня, как старого знакомого, радушно приняли в офисе тогдашнего помощника премьер-министра по алие (“Натив”), о существовании которого я раньше не имел понятия. Как оказалось, он и осуществлял тот пресловутый “сионистский заговор”, которым нам прожужжали уши в СССР. В офисе работали польские и прибалтийские евреи-идеалисты старого закала. Многие из них научились русскому языку в Воркуте и Сибири. Командовал этим узким кругом заговорщиков кибуцник Нехемия Леванон – человек исключительных качеств с внешностью итальянского мафионера, числивший среди своих личных друзей Франсуа Миттерана и сенатора Генри Джексона. Его в свое время выслали из Советского Союза за нелегальные встречи с евреями, и его неотступная воля в сочетании с трезвой макиавеллиевской политикой обусловила массовую поддержку на Западе еврейского движения в СССР.

Нехемия, не дав мне опомниться и прижиться в моем Университете, немедленно включил меня в свою работу и отправил по городам и весям Америки на съедение тамошних евреев. Нужно сказать, что энтузиазм американских евреев действительно превзошел рутинный уровень, и я с некоторым удивлением убедился,что советские власти и вправду недаром опасались влияния сионистских организаций на общественное мнение.

Объездив Америку, Англию и Францию (и даже Австралию) с выступлениями в поддержку советских евреев перед еврейскими общинами, научными обществами и  парламентариями, я сильно усовершенствовал свой английский и почувствовал себя знакомым с жизнью западных стран лучше, чем с Израилем.

 

НАЧАЛО И КОНЕЦ

  

                   “История культуры есть цепь уравнений в

                   образах, попарно связывающих очередное

                   неизвестное с известным, причем этим

                   известным, постоянным для всего ряда,

                   является легенда, заложенная в основание

                   традиции, неизвестным же – каждый раз

                   новым – актуальный момент текущей

                   культуры. Мир построен из двух времен,

                   наличного и отсутствующего”.

Б.Л.Пастернак,”Охранная грамота”

  

Предчувствие конца христианской эры побуждает чувствительные художественные натуры возвращаться мыслью к ее началу. В русской литературе такое возвращение было впервые возвещено в “Мастере и Маргарите” М.Булгакова, а спустя несколько лет и в евангельском цикле стихов к “Доктору Живаго” Б.Пастернака.

Оба романа были написаны авторами, воспитанными еще в досоветской культуре, в которой евангельские подробности составляли необходимую часть памяти образованного человека – “легенду, заложенную в основание традиции” – но оказались cовершенной культурной новостью для советского читателя и до основания потрясли его воображение.

Впрочем, за последние десятилетия и западный читатель так основательно отошел от традиционного религиозного воспитания, что евангельская история выглядит для него если не полной новостью, то во всяком случае подходящим материалом для домыслов и интерпретаций.

Дэн Браун и многие другие по-своему переписали сегодня Евангелия, и их коммерческий успех подтвердил одновременно и правоту сентенции, высказанной в эпиграфе, и плотность непроглядного тумана, в который погрузился исходный текст в сознании большинства читателей.

Сравнительно недавно к такому повороту подошли и в современном кино. Почти одновременно на этом поле выступили два баловня успеха – Мэл Гибсон и Ларс фон Триер, – каждый в соответствии со своим артистическим амплуа.

Мэл Гибсон, суперзвезда, многократный исполнитель ролей героических персонажей, любимец массового зрителя, не стал опускаться до переинтерпретаций, осовременивающих Евангелия, подобно М.Булгакову или Б.Пастернаку, ни, тем более, перевирать их, как Дэн Браун, а поставил себе фундаментальную (но также и фундаменталистскую) задачу воспроизвести”подлинную” картину события и прямо принял канонический евангельский текст за свой сценарий.

Ларс фон Триер противоположен Мэлу Гибсону во всем, но их объединяет тонкое понимание пружин зрительского успеха. Для громкого успеха не всегда нужно потакать публике, иногда есть смысл публику раззадорить или даже умело оскорбить. Это особенно верно, если речь идет о публике изысканной, о театральных снобах и пресыщенных кинокритиках, как в случае фон Триера. В обоих случаях публику нужно ошеломить и озадачить. Оба фильма блестяще справляются с задачей.

Если cовременная европейская публика и привыкла к мысли о распятии Христа, она привыкла к лакированному, эстетически облагороженному образу этой, когда-то позорной, казни. Варварские подробности мучений казнимых, физиологические детали истязаний в фильме Мэла Гибсона сделали из канонически закрепленных, освященных (и отчасти одухотворенных) традицией сцен распятия современный кровавый триллер, способный по своей экспрессии конкурировать со сценами гладиаторских боев, заполнивших в последние десятилетия экраны кинотеатров.

Напротив, нарочито условная, обманчиво игровая режиссура фон Триера, возвращающая зрителя к упрощенным “шекспировским” театральным меркам, затрудняет восприятие неискушенным зрителем издевательски мизантропического замысла фильма “Догвиль” (“Псоград”).

На первый взгляд фильм фон Триера вообще ничего общего с Евангелиями не имеет. Это история избалованной дочки (суперзвезда Николь Кидман) всемогущего гангстера-миллионера, бежавшей из отцовского дома, где жизнь людей была основана на грехе и жестокости, в поисках “простой и чистой” жизни.

Она попадает в маленький городок, заповедник американо-протестантской добродетели, где пытается на деле осуществить евангельские заповеди, которые якобы искренне исповедуют его обитатели. Здесь она встречается с местным интеллигентным молодым человеком, который так глубоко ее понимает и сочувствует, что становится ее доверенным лицом и представителем, озвучивающим и осуществляющим ее связи с жителями города, ее советником и наставником в новой, незнакомой для нее, обстановке коммунальной жизни американской глубинки. Они ведут задушевные разговоры о красоте простоты и прелести неиспорченной низкими страстями провинциальной жизни.

Городок живет по правилам ранней американской демократической традиции, принимая все свои решения на общем собрании, неизменно сопровождая их пуританской, христианской риторикой. Сначала героиню увлекает эта идиллия. Именно о такой чистой, общей с простым народом жизни она и мечтала, к этому всей душой стремилась. Ее принимают в городскую общину на условии безоговорочного принятия их давно устоявшихся правил. Она изо всех сил старается понравиться обывателям и всячески услужить каждому из них.

Однако евангельская кротость и безграничная уступчивость героини очень быстро приводят к тому, что город понемногу привыкает ею помыкать и ее эксплуатировать. Молодой человек каждый раз со знанием дела объясняет, хоть и не всегда идеально чистые, но оправданные общечеловеческим несовершенством, мотивы горожан и горячо одобряет ее самоотверженное смирение, утешая ее цитатами из Писания.

Постепенно прорисовывается евангельская ситуация, при которой город привыкает взваливать на нее свои огрехи (а в конце концов и грехи) и требует от нее все большей самоотверженности в ее преданности людям.

Через небольшое время она устает от своей добродетели и в отчаянии пытается бежать из города. Однако ее останавливают на полдороге, напоминая о бесчисленных недовыполненных обязательствах, которые она невольно на себя взяла в тщетном усилии никому и ни в чем не отказать.

После неудачной попытки бежать она окончательно попадает в рабство к окружению, выполняя всю черную работу, которую на нее сваливают, а весь город еще дополнительно винит ее в неблагодарности. Жители города, еще так недавно единодушно хвалившие ее бескорыстие и отзывчивость, принимают все новые фарисейские решения о ее недостаточной уступчивости, неблагочестии и несоблюдении правил.

Окончательно проясняется евангельский сюжет о Иисусе Христе, которого непостоянный и неблагодарный народ, еще недавно обожавший (и обожествлявший) его, уже готов был развенчать и распять. Совершенно в духе современной нетерпимости к мужскому шовинизму здесь по произволу режиссера-модерниста в качестве страдающей за грехи всех людей фигуры выступает женщина.

Молодой человек, красноречиво уговаривающий ее “подставить вторую щеку”, каждый раз представляет ей (и зрителю) новую изысканную казуистику, с помощью которой требует поверить, что каждое очередное надругательство над ее человеческим достоинством может (и даже необходимо должно) быть оправдано духом христианской кротости и всепрощения.

После многих недель унизительной нищеты, недоедания, непосильного труда, издевательств местных подростков (включающих, между прочим, и серию изнасилований, за которые позорят ее же), героиня порывает со своим гидом, добровольным идеологом непротивления и возвестителем коллективной воли жителей, и окончательно решает вернуться к своему отцу-гангстеру.

Здесь у ее отца (блестящий актер Майкл Кан) открываются черты Отца-Саваофа и религиозный сюжет окончательно выходит на поверхность. Отец прямо задает дочери вопрос Громовержца: оставить ли жизнь этому жалкому городку и его жителям или уничтожить все разом.

Дочь уже в совершенно пророческом стиле приговаривает город к гибели и лично стреляет из пистолета в ханжу-идеолога (то есть попросту в христианского гуманиста), который все это время оправдывал перед ней вопиющее лицемерие и двойные стандарты жителей этого вместилища ложной веры и скрытого порока. Таким образом, евангельской легенде в фильме приписано новое завершение вполне в ее апокалиптическом духе: после предсмертного взывания Иисуса с креста – “Зачем же ты меня покинул, Господи!” – Всемогущий отец-гангстер (гневный, жестокий Иегова – Бог мщения!) явился во плоти и силе и по слову Апокалипсиса разрушил весь мир греха.

Искусные условные постановочные ходы и прекрасная игра актеров отчасти прикрывают намеренное кощунство режиссерского замысла, но рассыпанные по сценарию многочисленные намеки не оставляют сомнений. Сторожевого пса в городе зовут Моисей, и он неприкаянно торчит на краю города в виде молчаливого картонного манекена, никак не участвующего в драматическом действе, но сообщающего ему его библейскую многозначительность.

Оба режиссера получили шумный и скандальный успех.

Мэл Гибсон – за то, что возвестил миру свою преданность христианской цивилизации, хотя при этом и не отказал себе в личном удовольствии подчеркнуть зловещую роль евреев при самом ее зарождении. Как он сам сказал, отвергая обвинения въедливых журналистов в намеренном показе евреев в таком некомплиментарном сюжете: “Чего вы от меня хотите? Норвежцев там не было!”

Ларс фон Триер – напротив – за то, что он на весь мир проклял эту цивилизацию. Он проклял ее за ее фактическую неспособность соответствовать своим собственным заповедям и настойчивое лицемерие, с которым эта несостоятельность ею отрицается.

Впрочем, это также единственная цивилизация, которая может позволить внутри себя такое безоговорочное осуждение. Мера свободы художника в европейской (уже не совсем христианской, или даже совсем не христианской) культуре давно выплеснулась за рамки не только христианства, но и простого инстинкта самосохранения христианских когда-то народов. Именно эта безграничная свобода провоцирует особо чувствительных граждан нагло бросать свой ботинок в истеблишмент, который не в силах удовлетворить их обостренную потребность ощущать себя праведными.

Да! Гуманистическая цивилизация дала просвещенному человеку безбедную жизнь, но она не нагрузила его сознанием неотменимого долга, который составил бы смысл этой жизни. И он бунтует, чувствуя себя обманутым. Как будто в самом начале этот смысл проглядывался. Или это была иллюзия?

Мы все были воспитаны на европейской культуре. Русская культура, на которой мы выросли, вся пронизана ностальгическим чувством по Европе. Она как бы тоскует по Европе, она построена на европейских реминисценциях. Не было ни одного по-настоящему плодотворного русского писателя – от Гоголя до Толстого и Достоевского – который бы многократно не путешествовал по Европе, не любил ее, не говорил на многих языках, не читал бы европейскую литературу. В России, в библиотеке Серпуховской тюрьмы, где я провел две недели вместо Международного семинара по физике мне достался академический томик Пушкина – “Незавершенное и незаконченное”. Все это “незавершенное” было полно его заметок: “хорошо бы написать русского Вальсингама, русского Тернера”. Он все время словно бы пытался “переводить Европу” на русский язык.

Ощущение от Лондона напомнило мне Диккенса. Вернее, еще до прибытия, я уже настроился на Диккенса, а когда я увидел Париж, я был счастлив узнать описания Бальзака. И Рим...

Как раз Рим дал мне очень характерное переживание. В Риме, сопоставляя невероятную красоту Рима классического – Форум, Колизей – с Римом современным, я пришел к мысли, которую затем начал постепенно расковыривать. Мне показалось, что это характерно для всей Европы: Рим – это полуразрушенный, заброшенный город, захваченный варварами. Это, разумеется, грубое преувеличение, но я сознательно делаю такое преувеличение. В Риме я не увидел ни одного здания, которое было бы своевременно отремонтировано. Не было ни одной стены, не загаженой свастиками и серпами и молотами. Рим показался мне чудовищной безала-берностью и безобразием, нагроможденными на покинутую и заброшенную красоту.

Во Франции поражает расхождение между Францией, принадлежащей сегодняшним французам, и Францией, принадлежащей русским читателям.  Французский знакомый сказал мне: “Вы гуляете по бульварам, по набережным Сены, но вы не знаете настоящей Франции. Пойдите на могилу Наполеона, и вы увидите сердце Франции. Вот, если вы сумеете пережить это, – тогда вы поймете...”. – Я пошел на могилу. И должен сказать, – после этого понял, что действительно Францию совсем не знаю. Эта гробница полна ложного пафоса. Могучий мрамор, невероятная пышность, памятник побед, которых у Франции нет. Это памятник комплексу неполноценности.

Современная Европа чувствует, что она не в силах освоить собственную культуру. Сегодня во всем мире культура создается, – точнее, ее пытаются строить, – в условиях распада религиозного сознания, отсутствия абсолютных ценностей. Я боюсь, что в этих условиях построение подлинной культуры вообще невозможно.

Я не верю, что может существовать безрелигиозная культура.

Я понял, что в мире нет центра. Этим и характерен западный мир, повторяющий эйнштейновскую модель Космоса – в нем нет центра. Амстердам – это центр для голландцев, замечательное, потрясающее место, но это ни в какой мере не центр ни для англичан, ни для французов.

Сол Беллоу как-то сказал, что Париж в культурном смысле нисколько не выше Буэнос-Айреса, но для французов – это их уровень, их центр.  В этом плане Тель-Авив и Иерусалим – ничуть не меньшие “центры”. Мне даже кажется, что некоторая чуткость позволила бы нам заметить, что в каком-то еще более глубоком смысле подлинный центр мира действительно находится здесь, – не только для нас, евреев...

Разговор о “центральности” Израиля имеет и иной, более глубокий смысл. Европа и европейская культура были созданы деспотизмом и поддерживались до тех пор, пока традиция деспотизма сохранялась. Сейчас Европа переживает кризис, который ставит перед ней – и всеми нами – проблему: может ли вообще существовать демократическая культура? Американское общество – единственное в мире общество, которое знает только демократическую традицию. Эта культура, что в США, что в Европе, в значительной мере оказывается посредственной.

Культурное творчество, в которое ушли силы еврейского народа – “СЛОВО” – не выжималось под давлением. Это не был результат тирании или какого-либо целенаправленного насилия, индивидуальной воли...

Русская литература создала у нас превратные представления о европейских нравах и западном образе жизни. Вместо английской холодности и французского жизнелюбия неподготовленный наблюдатель сталкивается подчас с английским хамством и французским культом еды.

Желание понять немецкую загадку толкнуло меня даже согласиться участвовать в германско-израильском научном сотрудничестве, которое предполагало длительное пребывание на территории Германии.

 

В ИЗРАИЛЕ

 

Обосноваться на новом месте ученому-выходцу из СССР не легко. Профессия ученого (тем более экспериментатора) в западном мире включает совсем другой перечень сведений и умений. Прежде всего умение добыть и разумно потратить деньги, а также правильно себя представить, т.е. говорить с нужными людьми, писать статьи, делать доклады и выступать на конференциях. Все это требует не только знания языков и известного светского лоска. Это требует и способности неназойливо внушить окружающим некое неформальное уважение, не зависящее от неизбежных мелких промахов. Конечно, на первом этапе я совершил все возможные ошибки и много лет за это расплачивался. Одно дело, когда ты суперзвезда, тускло мерцающая из-за железного занавеса. Другое дело, когда ты обыкновенный оле хадаш, тыкающийся туда и сюда, не зная, кто есть кто и что почем. Но мне повезло со студентами. Вместе с нами из России в 70-х приехали многие способные молодые люди, в которых горела страсть к науке, еще не отравленная прагматическим духом. Они теперь уже защитили свои диссертации и разъехались по разным университетам. В России было принято, чтобы лучшие ученики оставались при своих профессорах, а на Западе наоборот – лучшие уезжают. Возвратиться они могут после нескольких успешных лет за границей на конкурсной основе. Теперь, проходя по коридору мимо открытых дверей профессорских кабинетов, я то и дело слышу русскую речь, иногда уже с акцентом.

Еще больше разница в финансировании. В России приходилось отчитываться только в потраченном, назначенном заранее бюджете, что зачастую склоняло к обману, тем более, что, разумеется, никто никогда этих отчетов не читал. На Западе – наоборот – основной документ – заявка на исследование. Она пишется до выполнения работы и требует фантазии и способности заинтересовать и увлечь рецензента финансирующей организации возможной перспективой. Отнюдь не все заявки получают финансирование, и, не проявив достаточного творческого воображения, ученый может остаться на мели, совсем без средств.

Ученым по западному определению является только сам инициатор исследования. Исполнитель чужой инициативы определяется как помощник (инженер, техник или студент) и финансируется только из средств инициатора. Инициатор должен также тесно сотрудничать с учеными разных стран и участвовать в конференциях, чтобы всегда быть в курсе того, что в мире сейчас считается актуальным, а также быть знакомым с разными научными школами и методами. 

На второй год пребывания в стране мне пришла повестка в армию, и я побывал в “милуиме” – резервной службе, которую в то время несли все мужчины до 54 лет. В военкомате долго не могли решиться послать меня просто в солдаты, но я обнаружил такой уровень безграмотности в иврите, что все сомнения отпали. Впоследствии, разговорившись со своим офицером на английском, я заслужил его комплимент: “Оказывается, ты не такой идиот, как я думал. Если тебя еще немного подучить, из тебя получился бы неплохой сержант”. Спасали мою репутацию только усердная чистка оружия и стрельбы, на которых я неплохо попадал в цель. В первый же месяц мне пришлось стрелять из боевого оружия больше, чем за все мои шесть месяцев обучения военному делу в России. В российской армии учат не воевать, а подчиняться.

 

Две вещи в армии Израиля оказались для меня новы по сравнению с Россией: отсутствие внимания к формальным признакам дисциплины (никаких строевых занятий, минимум придирок к форме одежды) и явно более высокий умственный и образовательный уровень офицеров в сравнении с солдатами. Но общий бардак и бесхозяйственность сближают все армии мира, как и всякие чрезмерно большие организации, состоящие из  разнокалиберных людей. Мысль, что так много людей во всем мире систематически вынуждены бездельничать в нежеланном окружении, в зародыше убивает всякий идеализм. Бравый солдат Швейк остается настоящим героем всякой армии, в том числе и израильской.

 

В Израиле мне впервые пришлось вплотную познакомиться с системой еврейских религиозных правил и народных обычаев, между которыми ультраортодоксы отказываются проводить различие. При ближайшем рассмотрении правила эти оказываются довольно рациональными.

613 мицвот в иудаизме имеют прямое истолкование в литературной теории «остранения» Виктора Шкловского. Намеренно замедляющие усложнения всех повседневных действий имеют целью сосредоточить внимание человека на онтологическом (сакральном) содержании человеческой жизни и задержать внимание на каждом процессе.

Впрочем, и внутри этой системы религиозный человек сплошь и рядом все же действует автоматически, упуская тот самый элемент уникальности каждого переживаемого мига, ради которого вся система была построена. Однако, по крайней мере одна цель достигнута: человек ежеминутно помнит, что он еврей.

Какую информационную (и соответственно нервную) нагрузку может выдержать человек? Во всякой цивилизации наступает момент, когда средний ее представитель (т.е. решающее большинство, превышающее перколяционный порог) перестает справляться со всем, что необходимо для легитимного существования в обозначенных рамках. Тогда даже самый лояльный член общества начинает систематически нарушать общепринятые нормы, и общество разваливается. Мы были свидетелями ситуации, когда никакое реальное действие, на пользу или во вред системе, cтало невозможно без нарушения какого-нибудь закона или привычного правила – и Советская империя действительно рухнула на наших глазах (это заняло около 25 лет в очень малоподвижной, чрезмерно жестко скрепленной стране.)

Не приближаемся ли мы к такому же пределу и в системе либеральных демократий? Либерализм, конечно, сильно смягчает все правила, но зато опутывает человека такой густой сетью моральных обязательств, что можно понять (не простить, а только понять) всяких татуированных панков, желающих всем назло мочиться в лифте.

 

«Не поминай имени Б-его всуе» – можно сказать, что четвертая заповедь предписывает с осторожностью упоминать слово, понятие, которое не подлежит общим правилам обращения со словами. В самом деле, ведь слова это вещи, даже скорее слова – это числа, и они позволяют нам производить с ними те же алгебраические действия, что и с числами, потому что математика – это просто логический язык. Однако и математика признает существование выделенных чисел: если  А  добавить к В, сумма, вообще говоря, должна составить А+В. Но, когда А равняется 0, А+В = В для любого В, а если А равняется бесконечности, то А+В = А, какое бы ни было В. Таким образом есть число, СЛОВО, которое НЕ ВПИСЫВАЕТСЯ В ОБЫДЕННУЮ РЕЧЬ, и потому не должно быть произнесено без уделения ему специального, экстраординарного  внимания.

В природе таких особых вещей нет, но человек  наделяет такими особыми свойствами (святость) разные места, времена  и предметы. Иудаизм клеймит эту склонность идолопоклонством, но вполне освободиться от нее не может. По-видимому, это (как и изобретение нуля)  психологическая (аналогичная физиологической необходимости) потребность в ориентировке, инстинкт, установление начала координат.

Отсутствие в самой природе системы координат ясно проявляется в разнице, которая существует у разных цивилизаций в отсчете времени. Христиане считают время от Рождества Христова, а мусульмане от Хиджры, но евреи дерзают считать от Создания Мира. Это выглядит более фундаментальным, и, во всяком случае, более ранним началом, чем два предыдущие. Однако, и христиане, и мусульмане утверждают, что события, послужившие для них началом времен, сравнимы с сотворением мира по своему космическому значению, и это несомненно субъективное ощущение, которое  не может ни наблюдаться объективно, ни обсуждаться рационально. Культурное сосуществование требует, если не формального признания, то де-факто учета всех этих различий. Столь же иррационально и фудаментально утверждение о принадлежности Иерусалима (начало еврейского отсчета в пространстве) еврейскому народу (подобно тому, как у древних римлян “все дороги вели в Рим.”). Любые рациональные объяснения могут только ослабить фундаментальную силу этого почти всеобщего убеждения.

Вообще все правовые соображения суть условности, происходящие от договорных отношений между людьми. Они вынуждены отступать перед законами природы. Однако религиозные  принципы, основанные на древней предшествовавшей традиции в каждой цивилизации, претендуют на абсолютность даже более высокую, чем законы природы. Условное, конечно, должно уступать абсолютному, как  и договорное вынуждено уступить природному. Пытаясь устранить иррациональный элемент из своих убеждений, мы ставим свою цивилизацию в заведомо проигрышную позицию. Поэтому наличие еврейского фундаментализма – единственное реальное основание существования Израиля в сознании народов. Все рациональные обоснования его оспоримы и опровергаемы людьми, принадлежащими к иным культурам. Навязать другим народам свое представление о нерушимости договорных отношений (например, Авраам ведь купил пещеру Махпела в Хевроне!) мы не можем, это и для нас не всегда предмет веры, а для других просто предрассудок. Но мы можем противопоставить им свою не менее последовательную систему абсолютов, основанную на более ранней традиции.

 

НЕХЕМИЯ И ЮВАЛЬ НЕЕМАН

 

Жизнь в России приучает к такому уровню политического цинизма, что нормальные западные люди, читающие газеты не между строк, а по буквальному смыслу кажутся российскому выходцу наивными младенцами. Вопреки широкой известности  Фрейда, Фромма  и других проницательных иссле-

дователей подсознания, “либидо”, “воли к власти” и т.д., израильский гражданин десятилетиями без юмора выслушивал речи вождей Рабочей партии о Новом Ближнем Востоке и скором мире с арабами.

В первые дни своей израильской жизни я думал, что эти речи направлены на дезинформацию противника или, в крайнем случае, “на Европу”. Но со временем убедился, что эта дезинформация воспринимается всерьез не только теми, для кого она как бы предназначена, но даже и теми (может быть, все же не всеми), кто ее изготовляет.

Это парадокс открытого общества. Одна и та же пропаганда звучит и друзьям, и врагам. Если наш премьер хочет напугать Ахмадинеджада, он рискует ввергнуть в панику своего избирателя.

Чем дольше я жил в Израиле, тем чаще  сталкивался с этим парадоксом в сочетании с удивительной смесью цинизма и слепоты  политического руководства.

В отличие от большинства российских выходцев я не был предрасположен враждебно к израильскому “социализму”. Что бы о нем ни говорить, это несомненно был социализм с человеческим лицом. 

В правящей элите было еще немало искренних идеалистов, и они были достаточно открыты для общения, что создавало в стране особую, почти семейную атмосферу, теперь полностью оставленную. Я очень сдружился с Нехемией Леваноном, который проявлял широкий взгляд на действительность, далекий от мелочных склок и коррупционных скандалов, уже раздиравших его Рабочую партию к 1977 г.

Один за другим вожди этой правящей партии, воспитанные в неформальных доверительных отношениях в своей среде, попадались на разных незаконных махинациях, к которым они привыкли (и которые привыкли друг другу прощать) за десятилетия бесконтрольного господства. “Бескорыстные” ошибки все чаще сменялись прямым мошенничеством. Нарушения морали “для пользы дела” сменились со временем целенаправленным казнокрадством в свой карман.

За две недели до очередных парламентских выборов, я пришел к Нехемии в офис и сказал, что поскольку судьба сионистского движения в России и русская алия есть общенациональное дело, он бы должен подготовить свой “отряд” к возможной смене правительства, чтобы начальная неразбериха и новое, некомпетентное руководство не разрушило невольно его неформальную паутину влияний в Европе и Америке, которую он с таким тщанием и талантом плел много лет. Он засмеялся: “Саша, хотя вы уже два года в стране, вы все еще ничего в ней не понимаете. Наша партия 30 лет правит этой страной и еще 30 лет будет править. Вся эта предвыборная шумиха ничего не значит. Пошумят и разойдутся. Народ опять проголосует за нас, как и в прошлом, потому что они знают, на кого можно положиться”.

Они положились. Провал Рабочей партии в 1977-м был катастрофический... Пришедший к власти Менахем Бегин оказался, однако, гораздо хладнокровней и предусмотрительнее, чем я опасался, слушая его страстные, напыщенные речи, с чрезмерным пафосом разоблачавшие правящие круги. Он специально призвал к себе Нехемию и попросил остаться на его важном для государства посту, несмотря на смену правительства. Он не давал пафосу, зажигавшему избирателей, слишком далеко увлечь себя самого.

Большинство коллег по профессии (не только в Израиле, но и в Америке, особенно евреи), неожиданно для меня, как и Нехемия, совершенно не улавливали признаков такой предвидимой, такой очевидной катастрофы и продолжали отдавать свои симпатии социалистам. Их обывательский конформизм в сочетании с детской наивностью совершенно заглушал профессионально развитую аналитическую способность в приложении к общественным делам.

Ученые, писатели, артисты были связаны либерализмом как общим знаменем и имели в своем прошлом опыт увлечения коммунизмом, СССР, “борьбой за мир”, борьбой против “маккартизма”. Изменить системе символов своей юности означало для них разрушить собственный образ беззаветного, бескорыстного гуманиста. Не могли же они признать, что “охота за ведьмами”, от которой некоторые из них пострадали, имела более чем реальные основания.

Но было одно замечательное исключение – покойный проф. Юваль Нееман, гениальный физик и будущий израильский министр науки. Этот человек, истинный интеллектуал и нонконформист, родившийся наследником многих поколений в Израиле, во всем превосходил своих современников и сограждан, и я счастлив, что успел познакомиться с ним достаточно близко. 

В начале 80-х, когда он был увлечен созданием крайне правой партии Тхия (“Возрождение”), я откровенно спросил его: “Что тебя (в Израиле все на “ты”) связывает с этими крайними, нетерпимыми людьми? Ведь ты же совершенный либерал”. Он тогда мне ответил: “Во всех демократических странах нормальный политический спектр состоит из массивного центра, а также правого и левого крыла. Левое крыло стремится к изменениям, а правое старается сохранить то, что есть. Евреи, съехавшиеся в Израиль, почти все происходят из левого крыла своих стран и не могут себе представить никакой иной позиции. У нас нет нормального политического спектра. Весь спектр страшно смещен влево. Наши граждане не привыкли думать о вопросах существования. Для этого в странах Диаспоры всегда хватало консервативных партий коренного населения, к которым евреи привыкли относиться с пренебрежением”.

Несомненно, что в России и мы фактически принадлежали к левому,т.е. либеральному крылу, хотя введенная узурпатором Сталиным лживая терминология называла его правым (контрреволюционным), вопреки его содержанию и здравому смыслу.

Однако, при чем тут Нееман? – Отчасти эта перевернутая советская терминология, цель которой была скрыть следы сталинского государственного переворота в СССР, прижилась и в Израиле, сохранявшем много рудиментов российских стереотипов. Одним из этих стереотипов было и отношение к Нееману коллег по университету. За ним, как и за проф. Теллером в Америке, закрепилась идущая от массивной советской пропаганды, репутация реакционера, “антисоветчика”, “антикоммуниста” и “поджигателя войны”.

Я часто сталкивался со злопыхательством по его адресу в Израиле, но в университете оно неизменно сдерживалось его высоким научным авторитетом. Ученому в точных науках легче сохранить независимость от мнений толпы, чем гуманитарию или артисту.

Мне захотелось продолжить свое исследование этого феномена, и я продолжал расспрашивать: “Но ведь тебя вовсе нельзя назвать и консерватором. Ты типичный интеллигент, для которого свобода – главная ценность”. – “Это правда, – ответил он – но в нашей стране именно свобода больше всего нуждается в защите. Без господства закона не может быть свободы. Евреям из России или США никогда не приходилось задумываться, как сохранить законный порядок, а только о том, как егопеределать или обойти. Однако, вне упорядоченных, демократических правил не может быть и свободы. Плюрализм западного общества возможен лишь потому, что он хорошо уравновешен их устойчивым, консервативным бытом. У нас нет ничего подобного. Сколько ни толкай нашу политику вправо, мы все еще будем далеко влево от нормы. Младшее поколение израильтян уже привыкло, что у нас есть свое государство, и им невдомек насколько хрупко его существование. А я еще помню время, когда государства не было, и существование наше висело на волоске. Я знаю, насколько оно непрочно и как сильно зависит от всякой случайности.” Он был гармоничный человек, умевший иронически отнестись к любой догматике, в том числе и к своей собственной, якобы крайне правой.

Однажды Юваль преподал мне неожиданный урок демократии. Я был председателем Попечительского Совета Цфатского научного центра, который мы планировали создать под давлением наплыва высококвалифицированных людей из разваливающегося СССР. Кандидатом на должность менеджера был человек из Канады с русским языком и техническим образованием, от деловой активности которого зависела бы в будущем успешность всего проекта. Юваль поддержал его кандидатуру. Я спросил его наедине, что он думает об этом человеке. Он ответил: “Откровенно говоря, я думаю, что он российский шпион”. Я ахнул: “Как же ты поддержал его кандидатуру?” Он ответил: “Пусть этим занимается контрразведка, а работать он, как я уверен, будет хорошо, чтобы отвести от себя подозрение”.

Вот, эта идея разделения властей (и идей) нелегко дается советскому человеку, всю жизнь бывшему погруженным в нерасчлененную тотальность тиранического режима. Я подумал, что консерватором Юваль, конечно, не был, но он был настоящий “тори”, политически корректный  прирожденный джентльмен.

Спустя десять лет после этого разговора уже ясно обозначилось, что все-таки зачаток правого крыла у нас появился. “Русская” группа со своим специфическим опытом сыграла заметную роль в этом сдвиге.

С тех пор борьба между правыми и левыми достигала порой такого накала, что казалось могла перерасти в гражданскую войну. Политические противники, якобы идейно мотивированные, которым было далеко до толерантности Неемана, борясь “за справедливость”, готовы были уничтожить друг друга. Мне часто хотелось спросить: А где же центр? – Ну, т.е. “болото”? – Все, вроде, борются за право и справедливость, особенно за справедливость к арабам, но должен же кто-нибудь представлять и нашего обывателя, который хочет жить независимо от того, справедливо это или нет.

Конечно, справедливость, особенно справедливость к чужим, практически всегда есть только предлог в борьбе за собственное доминирование. Но в политике мнимые мотивы не отличаются от реальных.

Устойчивость общества, его существование и благосостояние поддерживается золотой серединой. Как ни ругай середину, а без нее ни вода из крана не потечет, ни хлеб в магазине не появится. Казалось, в нашей стране нет центра. Одни лишь идейные борцы. Израиль 70-х еще недалеко ушел от революционного брожения.

 

Ностальгия по прошлым идиллическим временам всеобщей бедности и равенства обратилась теперь у израильской интеллектуальной и политической элиты в догматическое основание для их преувеличенного показного либерализма. С годами эта атмосфера “доброго старого времени” не просто выветрилась – она выродилась в лицемерное замалчивание общеизвестных социальных и международных проблем, в подмену реальности целиком выдуманной картиной, соответствующей лживой миротворческой пропаганде мировых СМИ, первоначально созданной Советским Союзом, а затем перешедшей на собственные рельсы. Ангажированные интеллектуалы используют эту пустую шелуху гуманистических в прошлом идеологий для своей борьбы за доминирование в культуре и влияние на вкусы публики.

Простой народ в Израиле давно осознал нелепость этой пропаганды и корыстный характер закрепившихся на ключевых позициях в культуре и экономике людей, но большая часть интеллигенции(особенно гуманитарной и художественной) с упорством отчаяния по-прежнему цепляется за пустые словесные формулы, напоминающие им привычные якобы гуманные принципы, воспроизводящие скорее идеализированные древние правила раннехристианских общин, чем реальные, политически выполнимые требования.  

 

НУЛЕВАЯ ЗАПОВЕДЬ

 

Однажды в своей полемике с экуменической позицией либерального российского культуролога Григория Померанца еврейский ортодокс Эдуард Бормашенко сформулировал («22», № 103) фундаментальное (не путать с фундаменталистским!) требование к любому содержательному диалогу, которое выглядит особенно убедительным для математиков: «Когда два математика произносят два одинаковых утверждения, они имеют в виду одно и то же». Это следовало бы назвать нулевой аксиомой математики, ибо только после принятия такого предположения (а это именно предположение!) приобретают смысл все остальные определения и аксиомы математики (вроде того, что «прямая линия – кратчайшее расстояние между точками» и т.п.).

Уж если проблема неадекватного понимания дает о себе знать в математике, она тем более присутствует во всех остальных человеческих коммуникациях. Особенно, если иметь в виду коммуникации между представителями разных цивилизаций. Вообще говоря,  два человека, говорящие одно и то же на одном языке, должны быть предварительно уверены, что они в самом деле стремятся к согласию. Ибо, если цель одного из них – уничтожить другого, этому другому лучше прекратить разговор и подумать о спасении.

Для разных народов, тем более для разных культур, стратегическая оценка возможных намерений оппонента просто входит в обязанность правительств. Язык переговоров может вести людей к согласию, только если обеспечено предварительное согласие в нулевой аксиоме.

 Никакого общего языка, тем более общего принципа, между либеральным Западом и его радикальными противниками в сегодняшнем мире никогда не было. На какой же основе вести переговоры? Что выбрать за нулевую аксиому?

В Библии есть такие слова, которые могли бы обеспечить общую основу для соглашений – нулевую заповедь:

«Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло, благословение и проклятие…  Избери жизнь,  дабы жил ты и потомство твое…»  (Втор.  30, 19.)

Действительно, мир Библии асимметричен. Жизнь лучше смерти. Свет лучше тьмы. Библия взывает к предсознанию. Сама эта концептуальная двойственность отражает нашу страстную заинтересованность в одной из сторон. Неживая природа не знает этих оценок.  Мы знаем только жизнь. А смерть для нас остается предметом пугающих спекуляций. Даже не минусом, а сплошным вопросительным знаком...

Предпочтение жизни для всех жизнелюбивых народов еще недавно казалось чуть ли не само собой разумеющимся.

Инстинктивная тяга биологического организма к жизни предшествует разуму и может составить мистическую (неосознаваемую) основу нашей веры в превосходство упорядоченности над хаосом. Договора над вечной и всесторонней враждой.

Чем упорядоченность лучше? Ощущение превосходства упорядоченности (понижения энтропии) укоренено в нашей физиологии, как условие выживания. Наше сознание  невольно детерминировано нашими глубинными интересами.

Мир китайских представлений, развитый отрешенными мудрецами, более нейтрален и включает на равных «Инь» и «Ян». Так же отчасти сбалансированы мировые тенденции и  в цивилизации индусов. Поэтому и время в этих культурных группах не имеет определенного направления, а  ведет их по кругу, сообщая характеру их обществ некоторую избыточную пассивность.

Библейская жизнеутверждающая асимметрия небезразлична к благосостоянию обществ.Время у пост-библейских народов однозначно течет от прошлого к будущему. Оно движется от создания мира к его предполагаемому усовершенствованию. И это направление многозначительно для нас совпадает с направлением времени в каждой индивидуальной жизни. Совпадение это невозможно переоценить. Именно оно порождает концепцию Истории и Прогресса.  Оно порождает иллюзию Цели и Смысла и направление стрелы времени в нашем сознании. Совпадение это заложено в самом основании западной цивилизации и сообщает также и исламу его наступательный характер. Оно придает неосознанной природной активности человека онтологически положительную оценку и благословляет его на дальнейшие свершения. То, что космос, Мир, называется на иврите ОЛАМ (вечность), несмотря на наше интуитивное представление о нем, как о пространственном феномене, несомненно содержит в себе еще нераскрытую фундаментальную тайну, заложенную в основание традиции.

“Выбери жизнь!”

Такое требование, пожалуй, предшествует всем остальным, и может быть названо нулевой заповедью. Такую заповедь имеет смысл держать в уме впереди остальных при любых условиях.

Однако библейская жизнеутверждающая асимметрия, превращаясь в господствующее мировоззрение, порождает и свою внутренную оппозицию. Сосуществование в видимом мире контрастов и различий, света и тени, богатства и нищеты соблазняет изощренный человеческий разум к мысли о возможной  вражде между ними (“классовой борьбе”!). Иногда даже в форме непримиримой космической борьбы между Добром и Злом.

 Влияние такой, в основе негативистской, протестной мысли, впервые укрепившейся  в древнем Иране благодаря зороастризму, проникло во все варианты монотеистической религии еще в античные времена (ессеи  в иудаизме, множество сект гностиков, манихеев, катаров в христианстве и исмаилитов в исламе) и иногда направляло мысли людей и судьбы народов в течение веков.

Во всех послебиблейских религиях сложились с тех пор так называемые «гностические»,  диссидентские ереси и толки, склонявшие своих последователей переменить направление асимметрии на противоположное и представлять торжество жизни на земле как победу зла, небытие как более высокое состояние и материю как грязь, засоряющую сияющую пустоту. Это неизменно приводило к мрачным, мироотрицающим идеям и даже к культу смерти и несуществования. Для членов такой секты предпочтительность жизни не очевидна, и упомянутый  выше общий принцип не мог бы привести к взаимопониманию.

Христианство в Европе систематически боролось с этими ересями, порою словом, а чаще огнем и мечом. Против альбигойцев (катаров), населявших в ХIII в. Прованс и Лангедок, римский папа даже организовал Крестовый поход. Когда благочестивые рыцари обратились к духовному авторитету с вопросом, как отличить еретика от честного католика, он ответил исчерпывающе: «Убивайте всех. На том свете Господь распознает своих.»  Война продолжалась 30 лет. Целые области Франции были опустошены...  Поэтому в христианской культуре почти не осталось наследников гностических учений.

Иначе обстояло дело в исламе. Возникновение и распространение ислама совпало с возникновением и расширением мусульманского государства, и вопрос о вере всегда переплетался у них с вопросом о власти. Три из первых четырех («праведных») халифов были убиты на почве якобы религиозных разногласий. Убийство халифа Али (из рода пророка Мохаммеда) узурпатором Муавией (из рода Омейя) послужило причиной первого, фундаментального раскола ислама на две ветви – шиитов (“отщепившихся” сторонников Али) и суннитов – ортодоксов.

Прецедент несправедливого отстранения от власти халифа – всемирного главы верующих - впоследствии повторялся много раз, и едва ли не каждый раз это приводило к образованию новой секты последователей  “замученного праведника”. Члены отделившейся секты затем развивали ислам, как им казалось, в духе заветов Пророка, но уже с поправками, внесенными их временем и обстановкой.

 

В одной из больших шиитских гностических сект «исмаилитов» к концу IХ в. оформилось сильное радикальное крыло, впоследствии печально прославившееся в Европе под именем «асассинов» (гашишников). Тайное, мистическое учение сектантов позволяло им не только накуриваться гашишем до бесчувственного состояния, но и аллегорически толковать Коран, включая истовую веру в переселение душ и презрение к наличной, материальной жизни, вплоть до прямой тяги к смерти. Посланцы секты – асассины – не боясь смерти, проникали повсюду и демонстративно открыто убивали врагов секты, нисколько не заботясь о собственной судьбе.

В конце ХI в. асассины овладели несколькими  крепостями в Иране и Сирии и образовали централизованную структуру (орден – государство в государстве), оказавшуюся способной более 150 лет противопоставлять себя  всему окружающему миру.  Их мощь основывалась не столько на их военной силе, сколько на систематической практике политических убийств. Множество вождей крестоносцев, сельджукских сановников и египетских мамелюков погибло от рук бестрепетных асассинов-смертников, посланных Горным Старцем из Аламута (так назывались глава секты и их крепость в северо-западном Иране близ Каспийского моря).

Правление Старцев, наводившее ужас на все соседние страны, было прервано только нашествием монголов, которые, будучи еще варварами-язычниками, не вникая в вероисповедные тонкости мусульман, сравняли с землей Аламут и перебили все его население (т.е. они поступили, как крестоносцы во Франции поступали с катарами). Мамелюки воспользовались замешательством и сделали то же самое с опорными пунктами секты в Сирии.

Асассины, как единая политическая сила, рассеялись, но не исчезли. Они навсегда остались в памяти народов, как устрашающий прецедент. Во всех европейских языках слово «асассин» с тех пор означает «убийца». Хотя с точки зрения ортодоксального ислама, все они были несомненные еретики, их былая  пугающая слава способна и сейчас подавать вдохновляющий пример мусульманским экстремистам.    

Поскольку гностические секты (и катары в Европе, и исмаилиты в Азии) веками подвергались гонениям, в их среде выработались привычные способы маскировки под ортодоксию, которые получили арабское название «такыйя» – мысленная оговорка. Член такой секты может (и часто даже должен) скрывать свою религиозную принадлежность и расхождение с общепринятой догматикой, внешне выполняя все правила общины, в которой он живет. При такой тактике поведения никто не может знать наверняка, сколько из членов общины правоверных принадлежат к этой секте.

 Более того, уровень знания своих первоисточников у народных масс сегодня таков, что отличить ересь от ортодоксии в своей собственной вере они могут не более, чем могли крестоносные рыцари в Европе ХIII в.

Представители крайних мусульманских организаций уже не раз открыто заявляли, что «Западный мир обречен, потому что они слишком любят жизнь, а мы любим смерть». Не скрывается ли за идеологией шахидов, которая в столь короткое время распространилась по всему мусульманскому миру, несмотря на очевидное противоречие с Кораном, влияние тайной секты, сильной своей древней верой и хранящей опыт тотальной войны против всего мира?

Это совсем не  согласуется с буквой Корана, но это означает, что они успешно освоили новый вид оружия и застали западное общество врасплох на полдороге к торжеству пацифизма. Введение в практику боя самоуправляемого, самомаскирующегося и самокорректирующегося снаряда с неограни-

ченным радиусом действия, которым становится снаряженный и обученный шахид, меняет все сегодняшние тактические  правила войны на земле, на море и в воздухе, и отчасти уравнивает шансы.

В западном мире нанесение ущерба противнику всегда сопоставлялось с риском возможных потерь для себя. И предполагаемые действия противника до сих пор оценивались по той же рациональной схеме. Современное оборонительное оружие было рассчитано на врага, которому есть, что терять, и он не ищет гибели. При тактической игре в поддавки упрощенная партизанская доктрина самоубийственных террористических  атак  оказывается  конкурентоспособной  с  супер-

сложными системами, призванными обеспечить безопасность западного человека. Это нововведение меняет понятие о войне...

Изменение понятия о войне меняет и понятие о мире. Точнее, меняет наше представление о возможности заключения мира.

Принимая общебиблейский принцип – «Избери жизнь!» – мы все еще остаемся на одной почве с противником. И мы можем с ним торговаться, но можем и уступить, допустив существование у нас общих интересов и, возможно, общего будущего.

Отвергая этот общий принцип, противник не оставляет нам выбора. Западный человек под страхом смерти оказывается вынужден принять тотальный способ ведения войны варваров-монголов (или варваров-крестоносцев), от которого он уже давно, в принципе, отказался.

Внутри западного либерального общества принять решение о тотальной войне почти столь же трудно, как и принять решение о тотальной капитуляции, и наши  постоянные уступки террористическому противнику всегда рассчитаны лишь на оттягивание решающей конфронтации.

Внутри мусульманских обществ любая уступка агрессивной еретической идеологии означает замедление в их общественном развитии, которое и так слишком медленно, чтобы предотвратить их неуклонное сползание в нищету.

Террор мусульманских, хотя бы и еретических, квазимусульманских экстремистов-фанатиков не может остановиться. Он психологически необходим всему мусульманскому сообществу в целом, как открыто не признаваемое ободрение, как скрытая моральная компенсация за их историческое отставание. Как допинг отстающему спортсмену. Как лекарство от многолетнего комплекса неполноценности...

XXI век начался разливом показного либерализма и попытками установить мировой порядок на основе законности, но это будет век несравнимо более жестокий, чем два предыдущие. На Земле уже живет 7 миллиардов человек. Восьмому миллиарду не уместиться на той же планете без борьбы. Этому, еще не рожденному, миллиарду нечего терять. Удержать их в уважении к правам первых семи миллиардов, вопреки их равному праву на жизнь, вряд ли удастся. Война за воду и хлеб, нефть и территории, за право дышать и занимать место будет более длительна и более беспощадна, чем были две войны, названные европейцами Мировыми. Теперь это будет война за жизнь.