Михаил ЮДСОН
ОПИСЬ ПЬЕС
Нина Воронель – автор замечательных романов и эссе, книг стихов и переводов (одна хрестоматийная «Баллада Редингской тюрьмы» чего стоит!), но драматургия стоит на отдельной полке в ее творчестве – и стоит об этом поподробней.
«Из всех искусств самым заманчивым мне представлялся театр, – пишет Нина, предваряя сборник пьес «Кассир вечности». – Моя театральная карьера началась, когда мне было пять лет». Девочку с заметным голубым бантом вызвали из зала на сцену, вручили прутик и велели зорко охранять гусенка от лисы. Стоять, так сказать, над пропастью во ржи.
Ну, с тех пор это и длится – отделение света жизни от тьмы небытия, размежевание добра и зла, сепарация злаков и плевел, дифференцирование агнцев и козлищ, броженье Садом и вхождение в Содом – пьесы множатся, но прутик в руках автора по-прежнему крепок. Неизменна и мелодия гусенка-лисы, гусли-самогуды земного нашего спектакля знай малиново наигрывают вечную калинку: «Мир – театр, театр, театр, театр...» (пусть и вне-вне-вне условного Бродвея).
В предисловии к еще одному сборнику пьес Нины Воронель «Майн либер Кац, или Первое апреля» Леонид Зельцер отмечает: «Она начинала с пьес для кукольного театра, которые охотно ставили, потому что они не слишком противоречили канонам соцреализма. Но как только она стала нарушать «правила поведения» советского писателя (кстати, тут у Зельцера забавная, но и знаковая опечатка – «советкого писателя» – сидящего, значит, сплоченно, заедино, на одной ветке! – М.Ю.), обозначился конфликт с властью: ее пьесы были выброшены из репертуара и стали распространяться в Самиздате».
В общем, коллективная калинка картаво обернулась «каинкой», на авторе была поставлена жирная печать непроходимости – и вскоре Нина со своим мужем-диссидентом, профессором-физиком Александром Воронелем отправилась в Исход. С тех пор немало воды утекло в Иордане и дождей натекло в Кинерет – это уже другая часть жизни, страна обетованная, новая сторона творчества. Пьесы Нины были напечатаны в Израиле, спектакли ставились в Тель-Авиве и Иерусалиме (на русском и библейском), в Лондоне и Нью-Йорке шли на английском... Совсем недавно ее пьеса «Крымская драма» стала лауреатом престижного московского конкурса, проводимого Литинститутом, выпускницей которого Нина Воронель является, – можно сказать, возвращение на круги своя, в Москву, в Москву!.. Канва сей пьесы такова и весьма эффектна: кровать, на ней Федор Михайлович Достоевский, а по бокам – Аполлинария Суслова (короче, АС) и Анна Сниткина (по-своему, тоже АС) – вечный муж Федя и две его музы, злая и добрая. Своеобразный театральный «бутерброд», тройственный союз. Их письма, воспоминания, реальные речи и додуманные разговоры – кстати, Полина и Анна действительно столкнулись в Крыму в смутное время Гражданской бойни. Очень, мне кажется, постановочно: обстановка скупая, спартанская – одна койка, три тела. Дело за воплощением...
Вообще, конечно, писание пьес – пьесание – занятие замысловатое. Поскольку пьеса как таковая – не просто проза, из которой изгнаны занудные описания природы, это иное измерение искусства, «художества», по выражению Чехова. Многочасовое чтение романа, эдакое далекое путешествие из Западной Сибири на Ближний Восток (Чита – Тель) здесь заменяется кратким повелением – зри!.. А одновременно – слушай, гля, шевели ушными извилинами! Два говорливых друга тут бродят под руку – монолог да диалог. Ну, хор иной раз влезет на котурны... Создателю будущего спектакля надо умудриться уложиться в издавна известные, многократно разжеванные жесткие рамки. Прокрустово похрустывая, пьеса должна играться, обязана проговариваться – у нее свои законы, правила, уложения. Да даже попросту прустовские поиски утраченного времени! Уже Булгаков бурчал в «Театральном романе»: «Стоит актриса и, плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то уходит».
Замечу, что того же Михаила Афанасьевича или, скажем, Джорджа Бернарда я предпочитаю читать в уютном одиночестве, самолично вызывая «говорящую коробочку», а не рассматривать в большой незнакомой компаниии чужие живые картины. А то ж мне, зоилу, и Хиггинс с Элизой не милы (не похожи!), и братья Турбины не белы, и Чарнота ни черта не очерчен – ах, по Парижу хоть в кальсонах, зеркальный сон невыездного драматурга... Естественно, это все на любителя, но я ведь не зря рассказываю вам именно о книгах пьес Нины Воронель – читайте! Бумажно они букинистичны, но порыщете в интернете – и обрящете. Театр тает, а пьеса остается. Спектакль краток, а текст вечен.
Нина Воронель сроду в своем творчестве (еще раз подчеркну, что драматургия – лишь часть целого) отличается редкостной, пробирающей до костей, тянущей за собой читателя придумкой, зачаровывающей историей – при строго расчисленном построении текста. Сочиняя пьесы, собирая разноголосье в единое течение, Нина наделяет каждого персонажа желаниями, переживаниями, самострочной речью (порой переходящей в глоссолалию) – будоража, оживляя, рассаживая по местам на сюжетной жердочке. Драматург – что демиург: он не дергает за ниточки, а нежно вдувает жизнь.
Драматические произведения Нины Воронель можно разлинеить на три очевидных вида-отряда: сначала сочно воссозданный мрачный и кусачий ад-советикус («Вся власть нечисти!»), потом поэтичный мир светлых детских пьес-фантазий, сказок для взрослых, и далее, наконец – «Прости меня, Ханаан» (Дибук наших дней), «Маленький канатоходец» (о композиторе Рихарде Вагнере, его жене Козиме и примкнувшем к ним Бакунине, анархисте и, не подумайте плохого, педерасте), пьесы о Достоевском и женах его, и письмах его, и страданиях с озареньями – исторические личности в их повседневности...
Ранний сборник пьес Нины Воронель «Прах и пепел» имеет подзаголовок «Драматическая поэма». Это действительно поэма в том же примерно смеховом корне и ключе горечи, что и гоголевская поэма «Мертвые души». Пять пьес с эпиграфами из Книги Бытия, трагический лиризм – сплошь о хождениях души по мукам. Не все Кацу масленица, блин! Вот «Змей едучий» – пьеса зело языкознатная! Народ ведь, слышь, богоносец-то, он не ругается матом, он на нем изъясняется. Действо происходит на дебаркадере – плавучей пристани на Волге. В иерусалимской постановке режиссера Славы Чаплина персонажи на сцене были накрыты тяжелой рыбачьей сетью и передвигались под ней на карачках – куда ж символичней!
А в пьесе «Матушка-барыня» (это ласковое название вагины) уже не волны бьются о борт, а припадочно орут, плачут и причитают обитательницы абортной палаты. Очень точно написал в эссе-предисловии к этому сборнику поэт Илья Рубин: «Социальный, нравственный и религиозный распад всегда сопровождается распадом языка. Речь персонажей Нины Воронель – это полуиздохшее, алогичное бормотание, рептильное косноязычие торжествующего подсознания. Ни к кому не обращенное словоизвержение воронелевских героев, нивелированное распадом, сливается в нечто среднее между гулом, чавканьем и воплем». Но и музыкально-хоровые потуги персонажам не чужды, отдадим должное – в пьесе «Утомленное солнце» бодро исполняется на два голоса «барнаульско-эвакуационное» танго: «Утомленная Сарра возвращалась с вокзала... Я никому не дам, все съест родной Абрам!»; в пьесе «Первое апреля» пьяные таксисты поют дуэтом: «Работа у нас такая, забота наша большая», а маразматики из дома престарелых писателей бесстрашно-умиленно декламируют Макса Волошина:
С Россией кончено! Ее на последях
Давно мы прокутили, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Измызгали на грязных площадях.
Грех тут не процитировать еще разок Илью Рубина: «Пьесы Нины Воронель фиксируют момент, когда в результате исторического катаклизма гибнет нравственность целого народа, – последние дни Содома, когда жители обреченного города безумствуют в грехе, а немногочисленные Лоты лихорадочно пакуют чемоданы, опасливо поглядывая в небо, где повисла над ними пылающая Божья длань. Обитателей Содома невозможно разделить на добрых и злых, мучителей и мучеников, чистых и нечистых – зла, мучений и грязи уже так много, что никто их не замечает, все запачканы в равной мере, все давно уже привыкли, принюхались и притерпелись».
Ох, не соглашусь с Ильей Рубиным! Это что же, братия (и сестрия), получается: все одним мирром мазаны, грешный человек на грешной земле, кто скажет, что ни при чем – пусть первый кинет кирпичом, не успеет трижды пропеть петух – эх, ухнет!.. Да нет же, отнюдь не этому учат пьесы-притчи Нины Воронель – наоборот, крепись на письме и в быту, не умножай зла, не будь первым драконовским учеником, не предавай, кокоша, Учителя, не норови укокошить ближнего, не доноси, не ссы в подъезде и на поле брани, не стукачествуй со знаком качества... Ничего личного – это только привычные заповеди.
Так, в пьесе «Последние минуты» Андрей (33 года), ученик профессора Крейна, выдает своего наставника «органам безопасности» и слышит напослед троекратное: «Ты погиб, ты погиб, ты погиб, Андрей!» Предатель – вечно живущий пред адом, душа неупокоенная. Единожды, а там и многажды предавший постепенно превращается в иное существо, оборотня-дятла, крота-провокатора, он как бы выводит себя за рамки разумной жизни, избегает света, тлеет гнилушкой, пусть эта подлая порода и никак не переводится – Иуда и удавленный живее всех живаг!..
Пьесы Нины Воронель не несут никакой назидательности, они талантливо рассказывают и показывают, но вовсе не указывают, как жить – это уж вы сами мозгуйте. Да, окружающий мир таков – он временами суров, но местами прекрасен. Святые маршируют прямо в рай, а вы решайте – по дороге ли с ними, или лучше огородами.
В данных пьесах частая тема – человечья ответственность, тяжкий выбор, в самом классическом смысле – ту би али нет, множественные персонажи маются этим, можно даже обобщить – «дни Тубиных». Куда разумней головой – в хомут иль омут? Существуют среди героев и уклонисты, бегущие от выбора в принципе, балансирующие в пограничной ситуации, птички божии, не рубящие сук (и прощающие кобелей).
Снова вставим из Леонида Зельцера: «Еще в России, в диссидентские годы, Нина Воронель поняла, что социальные катаклизмы и политический гнет – всего лишь частные случаи той трагической бездны, которая нас окружает всегда. И потому главное в ее творчестве – не новизна жизненного материала, а самобытность и новизна стиля. Доминантный признак ее стиля – контрастность, разноречивость, некий оксюморон. Сталкивая разноплановые компоненты, человеческие полярности, Нина Воронель обнажает дисгармонию мира».
Я бы назвал это «столкновение стилизаций» – ежели простодырный арго налезет на интеллигентскую феню, то кто кого сборет?
Мне особо нравится пьеса «Дуся и Драматург», где Фея (существо нездешнее, поясняет автор) превращает истопницу подмосковного Дома творчества работников искусств, грузную тетку Дусю в грозную чиновницу «по культуре». Затеяно танцевать от печки до министерства! В пьесе задействованы стихи и песни Александра Галича (с которым Нина Воронель была дружна), что удачно подчеркивает переходы и перепады от высокого слога к низкому штилю, а также поиски конформистского «общего языка». Славно придумана Ниной Воронель и совершенно языческая сцена, когда на голову Драматурга набрасывают шутовской колпак, и стукаческая камарилья начинает шаманить и кружить вокруг него, камлая хором: «Героическое время, бремя, племя, знамя, вымя. Героизм, коммунизм, реализм, патриотизм – изм, изм, изм! Строем, строем, за героем всех врагов в земле зароем! Раз – раз – раз – раз – кто не с нами, тот против нас». Согласитесь, очень запоминается – или уже с детства засело намертво успешно, черт его знает. Как Горький-то любил говаривать: «анафемский успех!»
Переход к шутливо-веселым «фантастическим пьесам» из сборника «Шестью восемь сорок восемь» – будто ушат живой воды на организм вылили! Смешно, светло, и детям хорошо, и родителям не помешает. Такая «Пьесня пьесней» для младшего возраста – тут тянется и пегасный воз, стихи неустанно состыковываются с сюжетом, впрягаются в действо. Персонажи неожиданные – скажем, робот-искусствовед навеселе («Химчистка времени»), механически громящий космополитов грядущего – «душу отвел!» Или черный кот Трой в нетрезвом виде из Дома-с-привидениями («Прочтите письмо») – «пропустил рюмочку-другую, исключительно из вдохновения».
Ну, и собственно «Шестью восемь сорок восемь» – пьеса, давшая название сборнику (совершенно непроездная в паровозно-совдеповские времена, потому как восемь маген-давидов, дети, дают год образования Израиля – 48-й). А пьеса-то безобидная, ласковая, подцензурная, с милейшими переводами из Милна – здесь царствует король Джон-Патрик Первый, канцелярит лорд-канцлер Томас Том, скоморошествует Шут... Гимн, правда, исполняется несколько подозрительный:
В нашем королевстве есть такой пароль:
В нашем королевстве лучше всех – король!
В нашем королевстве знает знать и голь:
В нашем королевстве лучше всех – король!
А Шут обучает заветной считалке, и она звенит «красивым и тугим» мячом: «Шестью восемь – сорок восемь, на два делим, пять выносим! Пятью девять – сорок пять, три прибавить, семь отнять, на двенадцать разделить – выйдет время кофе пить! Прочитать наоборот – выйдет время пить компот!» В пьесе утверждается, что эта считалка-заклинание «очень помогает, когда человеку страшно или одиноко». Так что всем рекомендую.
Ну вот, я список пьес прочел до середины... Есть, есть и еще, и сценарии наличествуют увлекательные – выловите в Сети, нынче все доступно. А моя задача была скромна – просто сделать опись пьес, обрисовать контуры, набросать абрис написанного Ниной Воронель для театра. Читайте, играйте.