Михаил СИДОРОВ

 

 

 

 

Писать об этой книге «нормальным» языком – все равно что исполнять симфонию на губной гармошке или пересказывать стихи прозой. И все же, опираясь на анчаровско-стругацкое «понять – значит упростить», попытаемся хотя бы поделиться впечатлениями от прочтения романа-сказки.

Несмотря на сугубую фантастичность книги М.Юдсона, в «Лестнице» обозначены два вполне реальных цивилизационных конфликта. Один – в первой части произведения, «Москва златоглавая»: «женитьба» постмодерна на православии в России (Москвалыми, Колымоскве). Другой – в части третьей, «БВР»: жизнь в «ближневосточной республике» Израиль, находящейся между наковальней исламистского средневековья и молотом того же постмодерна (таким образом, жанр романа вполне соответствует нашей эпохе!). Посредине повествования композиционно оказался «Нюрнбергский дневничок» (тетради его пародируют своими названиями Пятикнижие): в Германии происходит ретроспективная материализация призраков прошлого – трупы в холодильнике, в лифте, в озере...

«Московский» раздел книги проникнут горькой ностальгией: герой – учитель математики еврей Илья Борисович охвачен тоской-любовью – вопреки, назло неприязни и ненависти; последняя его постоянно преследует, вызывая временами инстинктивные вспышки в нем ответных «высоких» чувств – злобы, презрения, жестокости, отчаяния. Как выяснится позже, из москвалымской церковно-приходской гимназии им. иеромонаха Илиодора Илью выгнали за то, что на открытом уроке православной тригонометрии он нелицеприятно отозвался о боге Одине («Эн Минус Один»), которого директор учебного заведения очень почитал; в тот же вечер соседи по «терему», где жил учитель, вышвырнули его с третьего этажа из собственной квартиры (по счастью, в сугроб под окном), обвинив в торговле снегом.

 

В подмосковной электричке раздается глас народа: «...Нужен переход Руси из жидообразного состояния к ледяной твердыне – Великий покаянный канон! Всеконечное решение». Илья Борисович размышляет в ответ: «У вас нет другой Руси? Я хочу обязательно Русь, но без этого всего. Она пьет и бьет – значит, любит». Любит странноватою любовью. Но не зря ведь имя главного героя ассоциируется не только с пророком Элиягу, но и с Ильей Муромцем, и с Илюшей Обломовым!..

И пока на Руси в эпоху после разрушения Второго храма Христа Спасителя мечтают о «всеконечном решении», «пархославный» герой «Лестницы», поддавшись «стадности», появляется в стране решения окончательного. «Или мир перевернулся? – удивляется один из персонажей романа. – Евреи бегут в Германию...» Оказывается, здесь уроки Холокоста не прошли даром, и старейшина еврейской общины фантастического баварского городка Азохенвейдена выговаривает Илье: «Не успели приехать – уже погром устроили... Немцы – нация культурная, музыкальная, с ними можно договориться, у нас столько точек пересечения... Нам надо показать, что мы уже не те оголтелые фанатики, что мы исправились. Что все эти безобразные массовые самосожжения и изуверское травление себя газом в самом центре цивилизованной Европы больше не повторятся-с!» (Что ж, в мире, где американский президент встает горой за египетского брата-мусульманина, Советский Союз приравнен к нацистской Германии, а ветеранам борьбы с фашизмом уже опасно появляться на улицах украинских городов, и такое возможно.) К вечеру также выясняется, из кого колбасная смерть-фабрика делает свою качественную продукцию, и кто усердно трудится в цеху, и что ногти не должны попадаться в доброй немецкой колбасе, и почему она остается кошерной, и многое другое. Затем, по воле автора, Илья очутился в Масаде, этаком граде Китеже; только город этот, носящий имя древней крепости, последнего оплота восставших против римского рабства евреев – подземный, в нем народ всесожжения не только скрывается от страшных существ, зигфридрихардов, но и мстит им, как узники Варшавского гетто, организуя дерзкие вылазки на поверхность земли, – берет реванш за преступления против него, совершенные и совершаемые. В конце второй части сказки ее герой уничтожает при помощи тяжелого трехствольного поджига лабораторию, где «гансы» ставят свои опыты над детьми.

 

В этом подвиге Ильи легко увидеть реминисценцию прогрессорской деятельности Максима Каммерера из «Обитаемого острова» братьев Стругацких. А затем, оказавшись в БВР, герой «Лестницы» побывает в шкуре Вреда, отмучится Стражем, настрадается Стольником и закончит свою карьеру Мудрецом – ведь это так похоже на этапы большого пути Андрея Воронина из «Града обреченного»! Ну, а круглогодичная зима Колымосквы – аналог непрекращающегося дождя в «Гадких лебедях»... Кстати, Борис Стругацкий отмечал и привечал Михаила Юдсона и только доброжелательно внушал ему, что читатель приходит в книгу, как в собес, и ему совсем не важно, какой там рисунок на обоях. То есть, сам текст несет благую весть, а не навязывает игру в бисер слов. Но ведь эта игра – и есть писательский метод Юдсона! «Мне хочется ставить эпиграф перед каждой своей фразой – столько окрест чудесного поспевшего чужого, тянет нарвать», – признается автор «Лестницы». И уж это свое желание он удовлетворяет сполна – срывает зрелые сочные плоды, лакомится ими сам и щедро делится с читателем.

 

Кажется, вся сколько-нибудь значимая беллетристика «передумана» и зашифрована М.Юдсоном в его книге. Здесь встретишь следы любимого им «Улисса» и хлебниковскую заумь, узнаются и Свифт, и Чехов, и Борхес, и Кафка с его обличением абсурдности нашего мира и нашей жизни (у Юдсона «беглый беженец» из Баварии, от «немцовичей» – образец и предел абсурда). Мы находим тут и свою «Песнь Песней», и «Приглашение на казнь», и «Кондуит и Швамбранию»... И «Записки сумасшедшего» – тоже: автор «Лестницы» окидывает придуманный им (но вполне правдоподобный) мир еврейско-гоголевским взглядом; что может быть парадоксальнее, учитывая отношение Николая Васильевича к «бойкой жидовской натуре»! (К слову, такой же подход М.Юдсон применяет и в своей пьесе «Ревизор-с», прочесть которую я также настоятельно рекомендую.) Все уже написано до нас! – будто бы говорит нам Юдсон. – Надо только вспомнить соответствующие, подходящие произведения и изложить свой сюжет на языке мировой литературы. Для этого и создан автором особый русский язык, структурные единицы которого – не просто слова (сами по себе непростые!), а скрытые и явные цитаты из художественных творений – известных и не очень.

Один из критериев «читабельности» прозы – это зримость рассказа, когда при чтении возникают образы: антураж, персонажи, их движение. В этом смысле «Лестница» – как кино в голове, несмотря на замороченность сюжета, вычурность языка и нарочитую сложность повествования. Сон! Ну да, это сон, временами кошмарный – при бодрствовании и невероятно активной деятельности разума, игре фантазии автора и увлекаемого им читателя. Бывают ведь сны, в которых мы разговариваем умно и красиво, иногда даже с иностранцами в липовых аллеях – и без непонимания; а проснулся – и все рассеялось, оставив по себе неясное воспоминание. А у Юдсона – не рассеивается; наоборот: концентрируется, кристаллизуется, логически связывается, хотя кое-где логические цепочки событий и составлены из бубликов с маком (встречается, говоря словами самого автора, «логическое проскальзывание»), но это не портит общей картины, если читатель принял правила игры создателя «Лестницы».

Слишком непрост Юдсон, слишком изыскан для манихейского дуализма – его мысль развивается по законам многовалентной логики, диалектики в ее блестящем языковом проявлении. Он расщепляет слова-атомы и синтезирует такой язык, который в зависимости от обстоятельств обретает форму то философского жаргона, то пресловутой фени. Тут не поток, а целое цунами сознания! Если бы не его игра словами, не многозначительные и многозначные аллюзии, эта одиссея или «ильиада», вся эта русско-еврейская, да и чуть ли не мировая, история (хотя и пошедшая по замыслу автора несколько иным путем) заняла бы не 550 страниц, а на порядок больше. Несмотря даже на такие перлы, как «превысокомногоблагорассмотрительствующий Кагал». Вот тебе и «тарабарщина хаммурапья»! Любовь к родному языку и прекрасное знание художественной литературы позволяют Юдсону в массе каламбуров, анаграмм, палиндромов, акростихов и т.п. не сбиться в назойливое хохмачество и балагурство, избежать пошлостей. Из-за этого тонкого чувствования слова прощаешь автору и некоторые его «грехи», вроде нередко встречающейся обсценной лексики («матсуржика»), или плеоназмов; правда, чаще всего они служат повышению эмоциональности изложения и усилению образной характеристики персонажей.

 

Итак, третья часть «Лестницы на шкаф». Здесь, в дополнение к библейскому Исходу евреев из Египта, повествуется об «Изходе» пархов из Колымосквы в БВР. При этом, по ходу действия романа происходит «усекновение» имен: они «стираются». Илья Борисович («колымосковский арифмометр и механик», «русский мыслитель с чемоданом») становится Илом, а затем уж и вовсе – И. («за господином И. что-то никак не приходили»); евреи же – «пархи», «абрамосары» – укорачиваются до «жи». «Смысл Колымосквы – онтологически – в том, чтобы исторгнуть нас. Она таки – матка», – говорит один из Семи Мудрейших. «Вся Москвалымь – это Колымлаг».

 Фантастика Юдсона разворачивается из «лихих девяностых» по двум направлениям: не только в будущее, но и в прошлое. «Жи» ушли из Москвалыми через метро. И возглавил их «Изход» не кто-нибудь, а Лазарь... Моисеевич Каганович, в честь которого столица БВР (явно Тель-Авив!) названа Лазарией; такое вот мифотворчество. Ну, пришли, а свято-то место – не пусто! Заселено частично «аразами» (а/з – «аравийскими заключенными»). Думали: «парх и араз – кузены навек» (примерно, как русский и украинец!), а вышло – известно как. Вот и Илья стал Стражем-садовникером, охраняющим Сад, по которому злой араз ползет с кинжалом, сделанным из напильника. Тут вам и страна ПА – «Прекрасная Аразия – байда из грез бредовых...» Ну, это уж – не «Энигма», совсем легко догадаться, о чем пойдет речь: аразы «не мир нам несут, а меч...еть!» И получается, что «БВР – Постлаг, метагетто, пусть без желтых лат»...

На мой взгляд, «БВР» сюжетно убедительнее, прописана более детально, стилистически отшлифована и явно «перевешивает» две первые части – и не только по объему. Но целостность романа от этого не страдает; напряжение и динамика повествования остаются высокими от первой до последней страницы. Эрудиция и талант автора в сочетании с солидным жизненным опытом (служба в Советской Армии – в книге она «Могучая Рать», учительство в средней школе, скитания по Европе, жизнь в Израиле) помогли ему создать достоверные образы, оказывающиеся в самых невероятных ситуациях. И в третьей части постоянно возвращается одна из основных тем «Лестницы» – тоска по Руси («сокращенно – топор»), грусть по потерянному аду, неласковым, но родимым местам с их мрачноватыми, но отходчивыми жителями.

 

Среди семи мудрецов, обитающих в подземном (опять, и не случайно!) номерном «Ерусалиме-52» (он же – Космополис, стан беглых космополитов), у которых И. хочет найти истину, «семимудрость» и получить «утепленную бомбу» для растопления колымосковских льдов, согласья почти по любому вопросу – нет как нет. Один из них, Особняк, уверен, что «из Колымосквы не может быть ничего хорошего...» Другой, Интелигняк, иного мнения: «Колымосква слоится в памяти хорошим и плохим. Да, у ее ног разбитое корыто, но в нем – золотая рыбка». Нет консенсуса. И только в одном лишь!.. Скрепя сердце, со скрипом, из русской классики: «... Камлачь заклинанье: «завизжали полозья посыпался иней с берез» – непонятно, но завораживает! – «пахнут смолою еловые жерди забора». За одни этакие звуки все финики [деньги] отдашь!» Язык «орусский», «милые ненужные слова»!.. Лет сорок тому назад, помнится мне, появилась гипотеза о том, что именно его язык помог русскому народу под монгольским игом сохранить свой индоевропейский облик. Не знаю, достаточно ли безумна эта идея, чтобы быть верной. Во всяком случае, герой «Лестницы» даже в БВР набоковски признается: «Бывают ночи, только в койку – в Колымоскву плывет кровать!» И с тоскою сообщает, что когда звонит туда по мобильнику, «возникает из космоса замогильный голос с окаянным окающим акцентом: «Ящик захлопнут. Абонент недоступен навсегда». И вообще, оказывается, весь «мир, чтоб ты знал, – есть Лаг!» Хотя сам автор «Лестницы на шкаф» внушает нам, что мир – это прежде всего текст. А интересно было бы изобразить эту «малую вселенную» юдсоновского романа, с ее многослойным подпольем, подземными туннелями и замкнутым пространством «Кафедры», куда можно попасть через «калитку», – наподобие той схемы «Улисса», которую составил Дж.Джойс!

Михаил Юдсон создал гротескный мир своего героя, остроумно и неподражаемо описал его литературными кодами и игриво предлагает читателю расшифровать описание – «вот и вся задачка!» Выдержать этот ребусный натиск автора, эту его интенсивнейшую, на пределе возможности понимания работу над словом сможет, да и просто захочет далеко не каждый – дело вкуса. Зато когда читающему удастся «раскусить» очередной орешек в тексте «Лестницы», возникнет ощущение маленькой победы, и в награду за нее – приобщения к миру великой, бессмертной литературы. Наверное, есть в юдсоновской прозе и что-то исцеляющее, просветляющее, облегчающее душу: автор, как один из его персонажей, пиит и «недержала слов» Ялла Бо, будто «заговаривает» нас; это какая-то психоаналитическая литерапия.

 

«Сказка для эмигрантов» предназначена, конечно же, для русскоязычного читателя. Было бы неплохо при этом, чтобы он хотя бы немного знал иврит. Только такой читатель и сможет в полной мере по достоинству оценить роман М.Юдсона, который, скорее всего, невозможно перевести на другой язык. С учетом сказанного, число хвалящих и ругающих «Лестницу» будет превышать количество прочитавших ее, но даже сумма тех и других останется не очень значительной. А жаль! Впрочем, если и не погружаться с головой в плотный и вязкий юдсоновский текст, а лишь скользить по его верхнему смысловому слою, – и тогда сказка захватывающе интересна. Книга эта, несомненно, – событие в русской литературе. «Лестница на шкаф» заканчивается не точкой, а вспорхнувшей запятой Юд’, которая – словно ребенок, появляющийся на свет из чрева матери. Значит, история еще не завершилась...