Инна РОСС

 

 

 1

Вся пьяцца площадью с газету.

квартал, где издавна евреи

практиковали жизнь в аренду

у “черной знати” образцовой,

владельцев множества дворцов и

ключей от гетто.

 

2

Мощеный дворик восемь на семь

с фонтанчиком посередине –

с ручьями слез по Микелине

условной. Цинтия, Августа,

их, как туристов в Риме, густо.

Фонтан – прекрасен.

 

3

Ты с правотой неоспоримой

знал – индивид важнее массы,

подвида, государства, расы…

и алчущих еды кошерной

под пинией с зеленой шерстью

в сплетеньях Рима.

 

4

А кровь древней помпейской фрески.

И, право, велика ль толика

Католика в библейском лике.

Прах в протестантской, чай, постели

покоится на Сан-Микеле,

Джозеф еврейский –

 

5

Верховной инструмент затеи,

не местности привержен – Слову,

и лишь его легки оковы.

Что ж – не бросать в фонтан монету,

не возвращаться в это гетто,

к цепям Маттеи.

 

6

Но просто продолжать посланье,

чей ритм несло во все пределы,

где ярче солнц свеча горела,

пересыхала в горле влага,

персты к перу, перо к бумаге –

пусть чтут дворяне

 

7

жида, поэта, пилигрима,

скитальца, жителя галута…

Хоть мог бы развернуться круто

и к южным двинуться широтам

без страха подойти к воротам

Иерусалима.

 

8

Где шпили в небо тычут пальцы.

Где, как ларьков вблизи вокзала,

близ Храма умников немало,

и даже модерниста имя

шепнут тебе в Иерусалиме –

хотя б Штейнзальца.

 

9

Но, как шагреневая кожа,

с победой каждой убывает

в Святой Земле земля простая;

зато идет увеличенье

разнообразного давленья.

Пустяк? Но все же

 

10

щитом Давида против бреда

ты стать бы мог на самом деле,

иль арфой – струны бы звенели,

иль как Агнон в кульбите длинном –

гибрид пророка и раввина,

взмыть к тем же шведам,

 

11

и – гордость профессуры местной –

в любом из университетов

любой бы выбрать из предметов

чтоб потрошить его вальяжно

мог над водой Лагуны каждый

второй семестр…

 

12

Но нет тебя. И – части речи

собрать не в силах воедино,

не заглушить тоску по сыну,

не заменить ничем утрату,

и не оплакать друга, брата

и боль невстречи.

 

Почему я выбрала стихотворение “Пьяцца Маттеи”? Оно мне нравится постепенной сменой тональности. Хулиганское, ерническое вначале, потом отряхивается, выпрямляется, наконец взлетает (кстати, как еврей в галуте, преодолевший унижения). И в конце – апофеоз свободе, “чья дочь – словесность”.

И здесь проявляется чисто еврейская привязанность не к земле, территории (“сорвись все звезды с небосвода, исчезни местность”), а к слову. А собрание слов – это КНИГА – единственная Родина евреев последние две тысячи лет, до 1948 года. То есть в этом его стихотворении – чисто еврейский проявляется характер.

Отдавал ли он себе в этом отчет? Думаю, да. Слишком был умен. Потому и назвал стихотворение именем крошечной площадки в сердце еврейского гетто в Риме:

 

* * *

Я думала, пьяцца Маттеи – это место.

И только когда на нее попала,

поняла, что с местом в ней общего мало,

Т. е. что это скорей атрибут

принадлежности, мета,

типа пятой графы. Как, например шут –

это характер или занятий род, а брют

указывает на сорт.

В общем, мне показалось, что это тот

признак, который обозначает ГЕТТО

 

Возможно, там был когда-то бар, где он “склонял выю” над строчками. (В ноябре 2011 не было.) Но это только внешний план. Я хотела показать план внутренний. Который мне у Бродского особенно дорог и о котором я и хотела бы вспомнить – “Памяти Иосифа Бродского”.

А внутренний и главный – это власть слова, примат его над миром, даже если этот Мир – Рим. И отсюда уже шаг до Иерусалима. Поэтому в подзаголовке я указала “Из Рима в Иерусалим” (в отличие от статьи А. Арьева” Из Рима в Рим”).

Бродский мог бы сделать этот шаг, если бы еще внимательнее вслушался в голос древней своей крови и послушался бы его.

Он мог бы стать пророком, праведником, рупором Господним. Того самого “ветхозаветного, карающего Бога”, который был ему ближе христианского и которого он представлял “как носителя абсолютно случайной, ничем не обусловленной воли”. И мы обрели бы сына, друга, брата.