Яков Шехтер

 

ОБИДА

 

 

Сапожник Давид обиделся на Всевышнего. Вообще-то сапожника звали совсем иначе, но, разговаривая с собой, он, в честь великого царя древности, именовал себя именно так.

Причина для обиды была тяжелая, точно булыжник. Сидя в мастерской, Давид от бессилия и горечи забивал в верстак мелкие сапожные гвоздики. Один за другим. Один за другим. О, если бы так же легко и просто он сумел решить главную проблему своей жизни. О! О! О!

Из окна мастерской открывался все тот же вид на унылую улицу городка.  Горбатились  почерневшие от  дождя и  солнца крыши,  как редкие зубы белели окна –  жалкая картина ставшей привычной нищеты. Давид уже хотел отвести взгляд, как вдруг увидел городового. Нет, Всевышний явно мстил ему, подсовывая именно сейчас эту красную харю, с выпученными, точно у рака, глазами и немилосердно нафабренными усами, по-тараканьи торчащими из угреватых щек.

Вид городового вызвал у Давида приступ ненависти. Особенно бесила шашка, гордо свисающая с левого бока. Точно такой же шашкой, такой же краснорожий городовой бил его деда. Бил плашмя, чтоб не зарубить, но маленький Давид потом видел синие полосы на спине и груди деда, и это зрелище навсегда запечатлелось в его памяти.

Он вогнал еще один гвоздик и скрипнул  зубами. О, его маленький, угнетаемый народ! За что он так страдает под пятой  российского  императора? Под грязным   полицейским сапогом. Ведь мы умнее русских, трудолюбивее, честнее, дружнее, веселей  в конце концов! Где же справедливость, Всевышний? Почему   грубая нация, понимающая лишь язык силы, должна властвовать над  тонким,  изысканным народом?

Была у Давида мечта. Высокая, заветная, выстраданная. О разном мечтают люди, всякое загадывают, сжимая от нетерпения кулаки, засыпают, рисуя себе самые своеобразные перспективы. Кому-то мечта Давида могла показаться просто тьфу и выкинь, другой бы вообще не понял, о чем речь идет, а третий лишь снисходительно улыбнулся бы и недоумевающе пожал плечами.

Ну и что, может же быть у человека мечта! Не какое-нибудь там фривольное паскудство – упаси Господи! – или безответственное поощрение низменной чувственности, но высокое, гордое мечтание!

Каждый день, долго и упорно умолял Давид доброго Бога о своем, пусть невероятном и запредельном, но важном для него и кажущимся совершенно необходимым.

Давид просил о сыновьях. О мудрых, удачливых, наполненных витальной силой сыновьях, крепких, как вековые дубы и проницательных, будто цари древности. Они должны были забраться на самый верх жизненной пирамиды и показать кузькину мать этим татарским байстрюкам, мнящим себя великой нацией. Да, да, да!

Он хватал с пола непочиненный башмак и с размаху колотил им по верстаку. Вот вам, свиные морды, вот вам, пьяные хари, вот вам, безжалостные насильники!

Давид вполне понимал несбыточность своей мечты и поэтому никому о ней не рассказывал. Даже жене. Вернее, в особенности жене, ибо никто так ловко не поднимает на смех мужчину, как самый близкий ему человек, знающий его насквозь и потому не дающий спуска.

Помощника приуготовил Господь Вседержитель для каждого мужчины, спорого помощничка в деле духовного совершенствования. Ни спать, ни есть спокойно не позволяет мужчине этот помощничек, чудесным образом превращая самые обыкновенные вещи в духовный трамплин. Не все это понимают, и часто совершенно зря сердятся на супругу, не осознавая, сколь важное и ответственное дело поручил ей Всевышний: укреплять и совершенствовать душу человеческую. Душу супруга, разумеется.

Да, каждый день сапожник Давид самозабвенно просил доброго Бога даровать ему умных и могучих сыновей. Не просто просил, а объяснял, доказывал, насколько они необходимы, не только ему, а всему народу, многострадальному, притесняемому народу, и как повлияют они на его дальнейшую судьбу. Повлияют в положительном смысле, то есть дадут новые силы и вкус для еще лучшего служения Всевышнему.

Давид ощущал, что там, наверху, благосклонно взирают на его просьбу. Так, по крайней мере, ему казалось. Во всяком случае, теплое чувство сопричастности и удовлетворения воцарялось в его душе после окончания молитвы, и Давиду действительно мнилось, будто его услышали.

Помимо молитвы Давид предпринимал и другие усилия, нажимая на все известные ему тайные рычаги, о которых не стоит всуе распространяться. Кто знает, тот знает. Впрочем, краешек завесы можно слегка приподнять.

Каждый день перед началом богослужения Давид успевал прочитать от начала до конца древнюю святую книгу. Она повествовала о героях давно минувших дней и была написана прекрасным языком, журчащим, словно горный ручей в середине жаркого лета. Давид припадал устами к прохладным, вкусным словам и со смаком проговаривал каждую букву, прищелкивая языком от удовольствия.

Труд непростой, требующий изрядной сноровки и внимания. О, он не просто произносил святой текст, а в каждом предложении выискивал намек на свою просьбу, вкладывая личный смысл в вечность, записанную великим предшественником. К концу чтения книги Давид впадал в некое отрешенное состояние, которые сведущие люди назвали бы экзальтацией. Но он о таком понятии слыхом не слыхивал, ему просто было хорошо.

И Всевышний отвечал своему сыну. И в чем только не усматривал Давид  намек на то, что его просьба будет выполнена. Наобум распахнутый молитвенник всегда открывался на странице с подходящим содержанием. Узорчатая тень деревьев скрывала в себе ободряющий намек, надо было только присмотреться внимательней. А если гвоздик косо заходил в подошву, или ломался каблучок женской туфельки в тот миг, когда Давид в очередной раз прокручивал в голове просьбу, он однозначно воспринимал убыток как компенсацию, взимаемую Всевышним за будущий успех.

В общем, все концы сходились, и сапожник, полностью уверенный в благополучном завершении дела, терпеливо ожидал, когда же, наконец, добрый Бог начнет обращать тайное в явь.

Но ничего не происходило. А если происходило, то совсем не так, как он просил. Родился первый сын, прожил меньше недели и умер. Они с женой очень горевали, но сразу начали работать над вторым ребенком. И вот он появился на свет: крепкий, розовощекий, красивый мальчик. Просто загляденье, а не сын. И что же? Через полгода забрал его Бог. Послал корь и отобрал мальчика!

Давид горестно всхлипнул. Он любил второго сына больше всех своих детей. Даже больше выжившего третьего, успешно преодолевшего болезни и опасности детства. Третьему он дал имя мудрого правителя древности – ведь имя, это судьба – рассчитывая, что оно повлияет на характер ребенка. Увы, мальчик рос недалеким, с холодным равнодушным сердцем, расчетливым не по годам. Такой не поведет за собой  на битву, не перехитрит за столом переговоров.

 И когда окончательно стало понятным, что некому мстить за поруганный народ, некому воздать по справедливости  имперскому мурлу – всем! всем! всем! – от последнего дворника до первого генерала, вот тогда сапожник Давид сильно обиделся на Всевышнего.

– Как же так! – в сотый раз восклицал он, не в силах успокоиться. – Если Ты любящий отец, благосклонно принимающий молитвы сыновей, почему же Ты отказал мне? И ведь не запрещенного я просил, и не преступного. Если бы мой сын так долго и настойчиво умолял меня об одолжении, разве я бы не выполнил его просьбу?! Почему же Ты, отец наш небесный, не обратил на меня никакого внимания?

 Горючие слезы обиды сами собой текли из глаз. Да, было до невозможности  скорбно и больно, и не только потому, что не дали, но из-за того, что все молитвы, ночные бдения со святой книгой, пожертвования бедным, и другие шаги оказались бесполезными, значит – бессмысленными.

– Я сам знаю, как можно мне ответить, – говорил себе Давид. – Если сын по недомыслию просит отраву, разве отец подаст ему собственными руками склянку с ядом?

Но ведь не яду я просил, достаточно давно живу на свете, дабы разобраться, где отрава, а где нет. И не надо мне объяснять, будто Судья праведный лучше знает, как и когда выскочит пагубное последствие, казалось бы, невинного поступка. Не надо! Я искренне просил Отца о помощи. А он отказал! Отказал и все тут! И от этого обидно! И потому больно!

Конечно, – продолжал размышлять Давид, – всегда можно заявить, будто  такой великой милости мне просто не полагалось. Человек может сколько угодно просить о том, что ему не предназначено, но оно никогда к нему не попадет. Какой же из этого следует вывод? Да очень простой: то, что полагается, я получу в любом случае, а то, что не мое, не достанется никогда.

И вот тут возникал самый страшный вопрос, – Давид откладывал в сторону подметку, щедро смазанную клеем, и принимался нервно расхаживать по комнате.

– Для чего же тогда просить? Для чего все эти раскачивания, слезы, страстное шептание и закрытые глаза? Зачем тратить на молитвы силы и время? Живи себе спокойно, зная, что положенное получишь в любом случае.

Эти и другие мысли полностью лишили Давида покоя. Молиться он не перестал, но воодушевление и страстность куда-то пропали. Теперь он сухо и скучно пробегал по знакомым страницам и холодно закрывал молитвенник. Разумеется, ни о каких ночных бдениях речь больше не шла.

– Ну, и что Ты выиграл? – иногда шептал Давид, поднимая глаза к Небу. – Так Тебе лучше? Зачем Ты оттолкнул своего верного сына? Не блудного, не паскудного, не лукавого, а простого и преданого? А, испытание? Тебе, похоже, доставляет удовольствие без конца мучить своих детей испытаниями и проверками? Почему, почему, почему Ты не хочешь дать мне и  несчастному народу то, о чем я так долго и так страстно умоляю?!

Но Бог не отвечал, скрываясь за пеленой суеты и повседневности.  Вразвалку  тянулись дни,  перевитые темнотой безутешных  ночей,  уплывали недели,  расчерченные  решеткой выходных, заканчивались месяцы, и  ничего,  совершенно  ничего не менялось в жизни сапожника. А сегодня Он просто  глумился над несчастным Давидом, подсовывая под самые глаза городового с шашкой. Выход из создавшегося положения был только один. Привычный, испробованный выход.

– Иосиф! – крикнул сапожник, приотворив дверь из мастерской в комнату. – Иди сюда, Иосиф.

Мальчик быстро вошел в мастерскую и остановился перед верстаком в позе почтительного сына.

«Лицемер, – подумал Давид. – Уж я-то знаю, как ты ко мне на самом деле относишься!»

– Иосиф, – сказал он, отводя глаза в сторону, стараясь не замечать фальшивого проявления сыновней почтительности. – Принеси отцу кувшин вина, Иосиф.

 Мальчик молча склонился в поклоне, стремительно повернулся и вышел из комнаты. Вслед за ним в мастерскую ворвалась жена. Неутомимый демон духовного совершенствования.

– Опять мечтаешь, – прошипела она, окинув взглядом горку не отремонтированной обуви. – Сколько можно, спустись уже на землю! Скоро день закончится, а ты еще ничего не сделал. Завтра за всем этим, – она ткнула пальцем в сторону обуви, – люди придут. И что ты им скажешь?

– Уйди, очень тебя прошу, уйди, – сквозь сжатые зубы вымолвил сапожник.

– До утра будешь сидеть, – начала заводиться жена. – До утра, пока всю работу не сделаешь, а заодно вспомнишь, как тебя зовут на самом деле! Давид хренов, куропалат, прости Господи!

–Уйди, Богом прошу, уйди!

Увидев, как у него заходили желваки на скулах, жена плюнула на пол прямо перед верстаком и вышла вон.

Он нежно погладил святую книгу, раскрыл наугад, прочитал несколько строф и в который раз захлебнулся от восторга.

– Как красиво! Как невозможно величественно, точно и красиво!

Иосиф вернулся, поставил на верстак кувшин и грубую глиняную кружку. Несколько капель пролились на книгу.

– До чего ты неловкий!

 Он наполнил кружку до края и прильнул к ней губами. Первый глоток, жадный, пенящийся, благодатный глоток в половину кружки.

– Уф! Действительно, хватит мечтать, – не выпуская из  руки  кружки, он посмотрел в окно. Красное солнце низко висело над крышами Гори. Заканчивался день, еще один день его пустой, скучной жизни. Сапожник Виссарион бережно отер «Витязя в тигровой шкуре»,  вторым глотком осушил кружку до дна и,  отодвинув в сторону скорбные мысли о  судьбе  угнетенного   осетинского народа,  взялся  за починку обуви.