Анна Файн

 

 

НАХАЛЬНАЯ КВАРТИРАНТКА

 

 

Тащить  полупустой чемодан вверх по лестнице совсем не  трудно.  Мой кошерный набор туриста – несколько банок тунца, три пачки крекеров и мешок суповых пакетиков  – я слопала в командировке, облегчив чемодан и возвращение домой. Волокла его, гремя железом о камень, а потом  схватила за ручку и понесла к двери на третьем этаже старого дома  на центральной улице  города Холон, носящей  противоречивое имя сиониста Хаима Соколова. 

Стараясь не шуметь, я отперла дверь, вошла и остановилась перед  исцарапанным   хозяйским зеркалом.  На меня глянула смурная физиономия с черными от недосыпа подглазьями, кое-как замазанными мейк-апом. Из кухни  тянуло чадом вчерашней готовки и вонью мусорного ведра.  От стен несло  старушечьим запахом  обоев времен Бен-Гуриона. Я достала из чемодана новое полотенце, так и не утратившее девственной свежести.  В киевской гостинице с окнами на Майдан еле теплая вода считалась горячей, зато полотенца меняли бесперебойно.

Помыться и спать, спать, спать! После бессонной ночи в самолете, ох, простите, «летаке!» украинской авиакомпании так хотелось растянуться на  высоком и жестком хозяйкином диване, укрыться с головой и  “придавить хорьков”, как выражалась Адель, моя вечная компаньонка по съемной жилплощади.  Я приоткрыла дверь, стараясь не скрипеть ржавыми петлями, проскользнула в комнату и…

И  подавила крик то ли ужаса, то ли безмерного удивления. В моей постели лежала совершенно мне не знакомая голая жопа. Мое любимое  пикейное одеяло  клубилось в области головы и груди  жоповладелицы   (без  всякого сомнения, это было  существо женского пола),   обнажив пампушки невероятного размера, гладкости и белизны, да пару полненьких ножек, зябко согнутых в коленках.

Нет, я знаю, что жопа –  грубое и нехорошее слово. Будь передо мной костлявое седалище Адели,  покрытое гусиной кожей и  красное от аллергии, я ни за что не назвала бы его ни задницей, ни даже ягодицами. Но то, что вздымалось теперь на моей кровати –  один на другом два  холма  нежного жира, обтянутого белоснежным атласом кожи – всю эту наглую  роскошь  можно было назвать только так, и никак иначе. Существо безмятежно дрыхло на боку, отвернувшись к стенке и подставив свое богатство моему взгляду и  средиземноморскому бризу, сочившемуся сквозь неплотно закрытые жалюзи.

Между нами, лингвистами: если написать слово “жопа” латинскими буквами – jopa, то, учитывая чередование звуков “п” и “ф” в иврите,  становится совсем уж рукой подать до  еврейского “йофи” – красота.  Так что, отыскав в жопе ивритский  корень, мы не можем не отметить присутствие  в сем предмете универсального идеала красоты, понятного настоящим ценителям, на каком бы языке они ни говорили.    

Я не стала будить белые холмы, спящие в утреннем тумане, а постучалась сразу к Адели.  Адель завозилась, встала, отперла амбарный замок, привешенный  изнутри к двери ее комнаты. Наконец   впустила меня в пятиметровую спальню, самой  изысканным украшением которой служил  хромой инкрустированный столик,  подпертый старой хозяйкиной книгой. На  Аделиной голове дрожали бигуди, тощее тело горбато куталось в красный бархатный халат, набухшие аллергические веки никак не хотели разлепиться и поранить роговицу ярким  утренним лучом. 

– Ну, че? – спросила Адель, зевая.

– Че, че! Че это за жопа в моей постели?

– А, это… Это Мэра привела. Тебя же все равно не было, вот она и подселила. Подружка ее из Москвы.

– А Мэра-то где?

– У Семки и Верки, где ж еще.

– Спасибо вам, дорогие, что без меня меня женили.  И где мне спать теперь?    

Тут я услышала легкий шум из той области квартиры, где возвышались подарочные холмы. Мы с Аделью потянулись туда.

На моей кровати сидела небольшого роста молодая особа в тонкой ночной сорочке с наивными розочками. Она глядела на мир приятными голубенькими глазками и вертела головкой в желтых кудряшках. Она потягивалась, воздев к потолку полненькие ручки. Кружева и ленты  на сорочке дополняли образ фарфорового  ангела, невесть как залетевшего на улицу Хаима Соколова.

– Ты кто? – спросила я. Не имело смысла обращаться на “вы” к особе, чью задницу я только что рассмотрела во всех подробностях.

–  Я Нэла. Нэла Полянская. Меня вам Мэра подарила. Не бойтесь, я неприхотливое животное, и к тому же ненадолго. 

Она встала с постели. У нее была неожиданно узкая талия, небольшие грудки и нежная шея. Невесомый верх, казалось, рвался  к небесам, но тяжелый низ удерживал Нэлину фигуру на земле. В целом она походила на белую детскую кеглю из легкой пластмассы – тонкая вверху, широкая внизу, шаловливая, несерьезная. Такую кеглю легко опрокинуть даже начинающему игроку.    Только теперь я заметила, что на моем  обеденном столе возвышается  гора самой невероятной бижутерии. Латунные сердечки, медные полумесяцы,  меховые браслеты, вышитые бисером, бусы из резной кости на кожаном ремешке, и снова череда  костяных слоников, нанизанных на леску,   керамические подвесочки, позолоченные серьги размером с елочные украшения,   кольца из стекла и пластика…  Все это змеилось, обвивалось и сверкало, вызывая в воображении пестрые духаны рынка Кармель, московские “вернисажи” под открытым небом и  невиданные гранд-базары  далеких стран. 

– Ну, давайте знакомиться, – сказала Нэла.

– Знакомиться потом. Я спать хочу.

Нэла безропотно сняла с диванчика простыню, стащила с подушки наволочку, и я тут же рухнула на диван, не постелив новое белье. Я  укрылась пикейным одеялом, еще хранившим тепло атласных холмов, и тут же провалилась в сон, полный тяжелых сновидений, которые забылись, стоило мне снова открыть глаза. 

Проснулась я после полудня – солнце успело переместиться на запад и освещало теперь гостиную.   На кухне слышались голоса и звон посуды.  Гостиная,  служившая мне спальней, тянулась вдоль всей квартиры.  Из нее открывалось два выхода – один в прихожую, а другой на кухню. Я подошла к кухонной двери и прислушалась.

– Я тебе сколько раз говорила, – ворчала Адель, – те тарелки – мясные. А молочные – оранжевые.

– Так она ж не видит все равно. Спит.

– Бог видит.

– Так ты тоже, что ли, в Бога веришь? А говорила –  Натка.

– Я верю, а Натка  соблюдает. Это не одно и то же.

– Она сумасшедшая, твоя Натка?

– Не-а. Натка не сумасшедшая. Она заполошная. Покричать любит, посердиться.  Я сначала думала – как я буду с такой дурой оручей жить? А потом оказалось, она добрая. Теперь мы с ней как сестры. Знаешь, мы, когда в Израиль приехали, ходили, искали квартиру. Я иврит немножко знала, но говорить стеснялась. А Натка болтала свободно, она у нас борец подпольного сионизма. Прошу у нее – подойди вон к тому дядьке, спроси дорогу. А она орет: сама спроси! Вперед, на мины!!!  Ну, я подходила, спрашивала. Короче, через месяц уже говорила свободно. А все она. Если бы не она, фиг бы  заговорила. 

– Давно вы с ней знакомы?

– Пять лет уже. Мы на пересылке познакомились.

– В тюрьме, что ли?

– Ты офигела? На сохнутовской пересылке в Будапеште. Туда народ на поездах съезжался, а оттуда уже на самолетах развозили.  Мы в Будапешт на одном поезде приехали, только  в разных вагонах, а на пересылке нам дали комнату на троих еще с одной теткой. Так мы и познакомились. Теперь вместе скитаемся.

Я толкнула дверь в кухню.

– Ну что, телки, кости мне перемываете?

Адель успела навести порядок, вынести ведро, помыть стол, и теперь везде едко пахло хлоркой и лимонной кислотой.  Чистота мало помогла нашей кухне в смысле эстетики. Пластиковые покрытия фанерных дверок  вихрасто загнулись по углам, придавая мебели авангардистский вид.  Хрипло свистел радиоприемник, который Адель нашла на помойке, отмыла и водрузила на полку. Передавали старую эротико-патриотическую  песенку, словно сочиненную распаленным Гумбертом-сионистом. Народ Израиля в ней сравнивался с юной беззащитной девочкой, а страна – с призывно распахнутой постелью.

– Доброе утро, Наточка, –  проворковала Адель, – ну ты же знаешь, я же про тебя плохого не скажу. Ты же мне как сестричка.

– Да уж. Поэтому амбарные замки везде развесила, сестра хренова.

– Да кто ж виноват, что ты такая прожора. Не успеешь оглянуться, а ты уж весь обед подмела.

Что правда, то правда. Мы с Аделью вели раздельное хозяйство, но я частенько с голодухи подметала ее разносолы: рыбу бакалу в чудесном маринаде, пышные дрожжевые пироги с начинкой из грибов, яиц и капусты. Поэтому Адель завела себе отдельный холодильник, и навесила на него амбарный замок. Другой замок защищал дверь ее комнаты – уже не от меня, а от воров. Третий замочек, совсем крошечный, висел на шкатулке, где хранились аделины драгоценности: мамино золотое кольцо с бриллиантом и ктуба, выданная ее родителям в Москве, в 1957 году. Ктуба неопровержимо доказывала родительское еврейство, и, найдись для Адели  жених, сумела бы защитить ее перед раввинским судом.  Кольцо с бриллиантом было выдано мамой Адели перед отъездом.

– Держи, доча, – сказала мама, утирая слезы, – продашь, купишь себе квартиру. 

Когда выяснилось, что самая дешевая квартира тянет на сто тысяч долларов, а кольцо стоит не дороже тысячи,  Адель навеки уложила его в шкатулку и заперла на ключ. Похоже, и ктубу она не собиралась вынимать на свет Божий, потому что стародевические привычки затягивали ее все сильнее. Она ходила по дому в бигуди, раскладывала пасьянсы и сама себе вслух читала русские газеты. Я с ужасом замечала, что ее тусклая аура накрывает и меня, хотя  я была на десять лет моложе моей компаньонки.   

– Садись, Ната, – пригласила меня Нэла, словно это я была у нее в гостях, – ты куришь? У меня есть пол мыл.

– Что? – не поняла я.

–   Pall Mall.

– Давай сюда. 

Она протянула мне сигарету и зажигалку.

– Чем ты, Нэлочка, занимаешься по жизни? – спросила я.

– Коллекционирую впечатления.  Видела мои цацки? Ну, я тебе их покажу, они со всех континентов.

– Что же позволяет тебе коллекционировать страны и народы? – спросила я, затягиваясь пол-мылом.

– Работа переводчицы, – отвечала Нэла.

– А что же ты окончила, моя радость?

– Конечно же, инъяз имени Мориса Тореза, – в тон мне отвечала моя гостья.

– Да что ты! И я!

Мы вспомнили alma mater, нашу столовку с медной табличкой “Lingua”, стареньких профессоров с “вечерки”.   Затянули сначала “Гаудеамус”, а потом гимн английского факультета: “Мы обучались языку у Теккерея, и Каушанская давала нам совет…”  Адель слушала, не встревая. Нэла  учила английский и испанский, который со временем стал для нее почти родным. 

– А вы, девушки, чем занимаетесь? – спросила наша подселенка. Видно, она еще ни разу не разговаривала с Аделью, как следует.

– Я в универе работаю. Вот в Киев ездила договариваться о совместной программе.

– Круть! – восхитилась Нэла.

– Не круть. Платят мало. University means dignified poverty.

Нэла понимающе кивнула.

– А ты что делаешь, Адель? Я ведь тебя так и не спросила. То ты дрыхнешь, то я. В противофазе. 

– А я торгую хищным гадом.

– Чем-чем? – у Нэлы расширились глаза.

– Экспресс-лотерея по-нашему называется “быстрое счастье”. На иврите – “хиш гад”. А я говорю – хищный гад. Это все равно, что наркотиком торговать, только на законных основаниях.  Ой! Я ж в будку опаздываю! Пока, девчонки!

Адель побежала на работу, а мы с Нэлой переместились в мою комнату.

– Вот это я купила у мексиканских индейцев, – Нэла показала  эмалированную тарелочку из темного металла.   Тарелочка держалась на кожаном ремешке. Вряд ли такая грубая штука могла пойти Нэле с ее   красотой в стиле барокко, мягкими очертаниями бедер и трогательными шелковыми бровками.

– А вот это, – она выудила из перепутанной горы драгоценностей латунную серьгу, – я здесь укупила на бедуинском рынке в Беэр-Шеве. Вот эта звездочка со стразиками – московская. А это я с нефти привезла.

– Откуда?

– Мы с Мэрой ездим на нефть.  

– Бакинскую нефть, – объяснила Нэла, –  теперь иностранцы разрабатывают. Нужно много переводчиков с английского и на. Вот мы и ездим. Работа посменная. Месяц вкалываешь без выходных, и срубаешь очень даже славные бабки. А потом месяц отпуска, и дня три можно оттянуться, где хочешь. Хошь –в Париже. Хошь – в Нью-Йорке. Вот я теперь в Израиль, и даже не на три дня. На полгода. У меня перерыв в контракте. А потом опять на нефть.

– На полгода?

– Не бойся, не у тебя. Снимем с Мэркой квартиру и свалим от вас и от Семки.

 

Назавтра, разливая по чашкам утренний  кофе, Адель сказала:

– Вчера, пока ты хорьков давила, звонила Вера.

– И что?

– Мэрка ее и Семенчика совсем доконала.  

–  Из-за жратвы капризничает? 

– Не-а. Голая ходит по хате. Тампакс в письку засунет и ходит.   Прикинь: Сема и Вера только поженились. А тут голая баба в сто двадцать кило весом, и нитка из письки торчит. Сема как-то налетел на нее, а потом Вере и говорит: “Я, Вера, многое в жизни видел. Я всю войну Судного Дня прошел от звонка до звонка. Сутками из танка не вылезал, мертвых друзей по клочкам собирал. Но такого даже я не видел, честное слово тебе даю”.

– Бедный боевой полковник, – я вспомнила, как в прошлом году Мэра голая шастала по нашей квартире. Окна всех кухонь дома на Соколове выходили во внутренний дворик. Когда голая Мэра вплывала на кухню, религиозный сосед в окне напротив давился кошерной курицей. 

– Ну, че смотришь? – кричала ему Мэра, – в сидурчик надо смотреть!  

– Так нам, считай, повезло. Нэла хоть одетая, – сказала я.

– Ага, – Адель встала, распахнула халат и снова запахнула его. На секунду мелькнули ее острые груди, увенчанные бледными сосками ни разу не кормившей  сорокалетней женщины, и серповидный шрам от удаленной селезенки. Адель и сама была не прочь голой прогуляться по квартире, но только без зрителей. К тому же она никогда не садилась за стол, не надев своего любимого  бархатного  халата.

 

Нэла ничем  не отягощала нашего бытия. Она спала на узком салонном диване в дальней от меня части гостиной, ела самостоятельно добытую пищу. Если то была еда из  свинского магазина, соглашалась поедать ее с одноразовой посуды, чтобы не рассвятить  нашу. Видно, время научило ее правилам социалистического общежития.  На четвертый день она сказала:

– Девки, а пойдем сегодня на сальсу?

– Это че такое? – спросила Адель.

– Это танцы латиноамериканские. А то вы тут гниете просто от скуки. Одна работа и телевизор. Идемте, будет классно.

– У меня вечером смена, – отвечала Адель.

– Я не умею танцевать сальсу, – сказала я.

– Я тебе покажу. Это очень просто.  Смотри! Раз – правая нога вперед, левой притоп. Вернулась в нейтральную позицию. Теперь левой назад, правой – притоп.   Раз-два-три! Вернулась! Четыре-пять-шесть! Вернулась! Поворот, сальса!

 

В ту пору я училась молиться по сидуру. В главной молитве нужно сделать три шага назад, и в конце – три вперед. Но с какой ноги какие шаги начинать, я никогда не могла запомнить, и в конце концов решила, что Бог примет  молитву с неправильными шагами.  Ведь это по Его воле я родилась левшой, и по Его воле родители переучили меня на правшу. Что завершилось полным отсутствием моторной памяти и заполошным характером.

Нэла надела потрясающее красное платье с открытыми плечами и широкой юбкой до колен. Теперь она напоминала перевернутый тюльпан на тонком стебле.  Я нацепила шелковый черный топ – закрытый, по законам религии, и длинную многоэтажную юбку, похожую на латиноамериканскую. В поисках сальсы мы обогнули  темное заплеванное здание автовокзала, через каждые три шага отбиваясь от липучих таксистов. 

– Вон, смотри, латинус чапает, – сказала Нэла, – пошли за ним, он нас выведет.

– Откуда ты знаешь, что это латинус?

– А посмотри, как он идет! Мачо самый натуральный.  

Мужик шел лениво, небрежно сутулясь, слегка приволакивая ноги. Его  борцовская фигура излучала незыблемую уверенность в себе. Через пять минут он замедлил шаг у таблички с надписью Salsa Club. Мачо толкнул дверь плечом и ввалился, а мы вошли за ним.

В отличие от прочих израильских помещений с  каменными  или  ковровыми  полами, в Сальса-Клабе от двери и до барной стойки  тянулись  узкие доски настоящего дерева, светлые в центре зала  и темные под столиками. За стойкой бара топтался вислоусый латинус, похожий на уменьшенного в три раза русского посла Александра Бовина. Мы с Нэлой заняли пустой столик. Нэла вытащила веер из черных перьев и принялась обмахиваться, кокетливо стреляя по сторонам голубенькими глазками. 

– Это я из Буэнос-Айреса привезла, – пояснила она.

– Какой весь пипл разный, – заметила я.

– Еще бы! Вон тот, видишь, смотрит на нас из угла, явно помесь индейца  с испанцем. А вон те трое вообще чистокровные мексиканские индейцы. А тот, белокожий, курчавый – это наш а ид. Дед с бабкой, видно, из Польши переселились в Аргентину, а он приехал сюда искать корни.

Заиграла музыка – яркая, звенящая, пенистая, как черное пиво в стеклянном бокале, как пузырьки кока-колы,  как закатная  вода Средиземного моря в бахроме прибоя. К нам двинулся полуиндеец. Он в нерешительности остановился рядом с нашим столиком. Его индейская половина склонялась ко мне, испанская же тянулась к  пухлой белой мучаче в красном платье. Не дожидаясь его выбора, Нэла встала, положила руку со сложенным веером на жесткое индейское плечо – и опа! Раз-два-три!  Четыре-пять-шесть! Поворот, сальса! Она затараторила по-испански, он отвечал еще быстрее. Острые “ос” и “дос” на концах слов щелкали, как удары бича, как кастаньеты, как каблучки лаковых туфелек Нэлы. Она качала широкими бедрами, выгибала тонкую спину, а вокруг нее израильские девочки в джинсах и маечках просто ходили  взад-вперед в ритме сальсы, нисколько не отягощаясь кокетством,  небрежные,  уверенные в себе.

Ко мне подошел тот самый курчавый а ид, пригласил танцевать. Раз-два-три – и я наступила ему на ногу. Четыре-пять-шесть – он крутанул меня, и я чуть не снесла соседний столик. Смутившись, я оставила а ида посреди затоптанного до белизны танцпола и побежала на свое место. Он, смеясь, отправился за мной, махнул рукой мини-Бовину, и на нашем столе оказались два пива. Мы выпили  и поговорили. Он изрядно владел ивритом и увлекался кулинарией. Мы немного поспорили, что лучше – итальянская лазанья или греческая мусака, а потом он извинился и пошел танцевать с другой.

Обмахиваясь веером, счастливая Нэла рухнула на стул.

– Я нашла, нашла своих мужчин! В Москве так тошно, так мало мужиков, холодно, слякотно!  А латинусы – им неважно, толстая ты или худая. Главное – чтобы зеленые глаза и желтые волосы. У меня хоть глаза не зеленые, зато волосы правильные. Все мачо будут мои!

Она спохватилась и спросила:

– Тебе хорошо? Тебе весело?

– Мне отлично, – я почти не соврала. В мире есть только один божественный напиток –  свежее бочковое пиво.  Здесь его было – хоть залейся. Искоса глядя на нее, я увидела на дне ее прозрачных глаз чувство вины. Что-то там не ладилось у Нэлы с нефтью, не срубала она тех бабок, на которые рассчитывала. Поэтому поселилась не в гостинице, а у нас с Аделью, и, желая компенсировать неудобство, решила теперь одарить нас веселой жизнью.  

Тут я вспомнила, что третьего дня дала себе клятвенное обещание окончательно перейти к ортодоксальному иудаизму. А если так, мужики не должны касаться моего священного тела. Какое облегчение! Я взяла себе еще пива и уже не думала о танцах до конца вечера.

Дверь сальса-клаба распахнулась. На пороге стояла Мэра – тучная, нахрапистая, неотразимая. Она растянула рот, чтобы  продемонстрировать залу ослепительную улыбку, но показала лишь  кривоватые зубы, темные от кофе и сигарет.

– Мама родная, Натка! – крикнула она басом, раскрыла объятья,  и двинулась ко мне. Мы расцеловались, потом она обняла Нэлу. 

Я знала ее давно:  Мэра преподавала иврит с юности,  с конца семидесятых. Она  считала себя душой любой компании и до седых волос  по-детски рассчитывала на гостеприимство и терпение окружающих.  Капризничала, хохмила, неожиданно сваливалась на голову и так же неожиданно исчезала.

Мы втроем уселись за круглый столик. Полуиндеец, как Буриданов осел, вертел головой  между Мэрой и Нэлой.  Мэра понаблюдала за танцующими, быстро все поняла про эту сальсу, схватила индейца и пошла плясать, перебирая маленькими полными ножками так уверенно, как будто родилась с этим танцем. Черные блестки сверкали на ее черном платье, огромные груди колыхались в декольте. Нэлу подхватил юный мачо.  Ее красное платье завихрилось вокруг бедер, обнажая пухлые, как ханукальные пончики, коленки. Танцоры, сменяя один другого, вертели моих подружек. 

Назавтра Нэла сказала, попивая кофе:

 – Дала ваш телефон одному латинусу. Зовут Мигель Шмуэль. Я так и не поняла, где  имя, а где фамилия.

В описываемые времена ни у кого из нас еще не было мобильника. Сексуальные приключения Нэлы грозили эпидемическим распространением нашего телефона по всем помойкам Тель-Авива. Мы обеспокоились, но еще через три дня Нэла  сгребла  бижутерный ком в холщовую сумку, а платья – в маленький чемоданчик. Она чмокнула нас с Аделью в щеки и отбыла к Мигелю Шмуэлю. А еще через месяц попросилась назад.

– Его бывшая вернулась. Путачча, черт ее дери. 

 

Мне позвонила Вера.

– Слушай, тебе деньги нужны?

– Нужны  всегда. А что?

– Я тебе сделаю подарочек. Возьми у меня Мэру. Хороший подарочек, знатный, жирненький.  А я тебе еще и приплачу.

– У меня самой такой подарочек на диване. 

– Тогда давай меняться. Ваша хоть одетая ходит. Нам она больше подойдет.

– Ни за что. Я с Мэрой  когда-то жила. Кормишь ее, кормишь, а она еще и нос воротит, капризничает, ругается. Да ты попроси ее одеться, и все дела.

– Уже просили. Она говорит, что мы ханжи и сексуально зажатые старые пеньки. Мне-то пофиг, а Семе уже, правда, много лет, так он обижается.

Содержание разговора каким-то образом дошло до Нэлы, и она решила, что может задержаться у нас на прежних условиях – веселье в обмен на счета за воду-газ-телефон.

– Девки, пойдемте на черную party, – сказала она как-то раз.

– Пойдемте, – неожиданно согласилась Адель.

Мы спустились в Яффский порт. У причала болталась просторная баржа. Над ее бортами возвышались деревянные решетки, оплетенные то ли засохшими пальмовыми ветками, то ли просто соломой.  Волны ударяли о борт судна, но оно, кажется, не собиралось в плаванье, навсегда  пристав к доброму берегу.  Меж прутьев решетки сквозь пальмовую оплетку сверкали разноцветные огоньки дискотеки, окрашивая солому мучительно химическими красками. 

– Вы ошиблись, леди, – сказал привратник, – это черная пати.

– Мы нисколько не ошиблись, – томно ответила Нэла, – нас пригласил господин Мабуто Убонго.

 

Мабуто Убонго вышел к нам, блестяще-черный, с упругим резиновым телом и прыгучей походкой охотника.  На нем были тонкие белые брюки и широкая черная рубашка, расшитая по вороту золотым орнаментом. Когда он повернулся и повел нас к своему племени, стало видно, как перекатываются под тонкой тканью штанов его объемистые и круглые, точно баскетбольные мячи, ягодицы.

– Это вообще-то церемония наречения имени, – рассказывала Нэла, – в одной общине родилась девочка. Имя нарекают прилюдно, обязательно перед важными персонами. Тут у каждой страны свое землячество.  Увидите – они одеты по-разному.

Важные лица – послы африканских держав – заняли свои места за столом на высоком помосте. Мы уселись за круглый столик, напротив разместились трое друзей Убонго, молодые, скуластые и белозубые. Сам он ушел куда-то улаживать малопонятные африканские дела.  Они все были из одной страны, названия которой я не запомнила.  В этой самой стране жили разные племена,  не понимавшие друг друга.  Поэтому между собой разноплеменные гости  болтали  по-английски, но это был совсем не тот английский, которому меня когда-то обучили Теккерей и Каушанская.  Честно сказать, я не понимала ни слова. Но, когда кто-нибудь из соседей по столику обращался к нам, его английский неожиданно приобретал общепонятное звучание.

Мама новорожденной девочки, высокая смуглая женщина в многоярусном, сверкающем блестками платье из полупрозрачной синтетики, поднесла ребенка к послу своей страны и что-то тихо сказала мимо микрофона.  Встал посол – грозный человек в белой чалме, синих штанах с лампасами и саблей на боку. Одной рукой он  перехватил кружевной конвертик и показал обществу спящую  личинку кофейного цвета.   

– Нарекается именем Тереза Маргарита Кеке Бубу Сара Нбонго Исраэль, – глядя в бумажку, торжественно выговорил посол. 

Все захлопали. Вокруг было много женщин в одежде европейского покроя, но неумеренно цветастой, покрытой вычурными узорами.   Другие носили национальное платье – свободные длинные одеяния, вышитые у одних лишь по вороту и подолу, а у иных  – и спереди, и сзади, и на рукавах. У третьих не было вышивки, зато набивка радовала глаз  прелестным сочетанием тропических красок. Золотые, коричневые и фисташковые тона, уродливые на европейках, удивительно шли африканкам с их темной кожей. 

Понеслись торжественные речи на английских диалектах  разной степени понятности.  Пока важные особы чествовали других важных особ и родителей девочки, арабы-официанты разносили светлое пиво в круглых, как глобусы, стеклянных кувшинах и пустые стаканы.

– Кто они по вере? – спросила я у Нэлы

– Понятия не имею. Убонго христианин. Типа евангелиста или баптиста. Короче, Ветхий Завет чтит больше Нового. Сам обрезан, отдыхает в субботу, мясо нечистых животных не жрет.  Шляется по местам боевой славы Иисуса, а когда кончаются деньги, работает на всяких тяжелых работах.

– А ты откуда знаешь, что он обрезан?

– Я успела это проверить, – сказала Нэла с таким достоинством, словно речь шла о дегустации редчайшего вина.

Подошел упругий каучуковый Убонго, сел рядом с Нэлой, обнял ее за плечи. Один из трех его друзей тут же исчез.

– Кормить они нас будут? – спросила я.

– Кормежка в конце пати, – ответила Нэла, словно это она была здесь хозяйкой.

Я заметила, что между высоченными африканцами ходят мелкие азиатки, похожие на собачек среди жирафов.

– А эти что здесь делают?

–  В филиппинской общине много женщин, а у африканцев – наоборот. Вот они и спарились.

Заиграла музыка – густая, ритмичная, горячая, как биение   крови в жилах. На барже погасли большие огни, остались только разноцветные фонарики, пульсирующие под удары барабанов. Толпа вздрогнула и затанцевала. Иногда луч прожектора падал то на  одно, то на другое  лицо, подставленное  небесам, темное и блестящее, как слива.   Каждый вольно танцевал сам по себе, и я тоже – опа! –  рискнула  подергаться, предусмотрительно забившись в темный угол.  

Потом снова зажглись большие огни, и все уселись за столы.

– Теперь закуска, – объяснила Нэла.

Официанты  принялись разносить огромные блюда с горами белого риса – простого белого  риса  без специй. На столах расставили тарелки, раздали ложки. Африканцы стали накладывать себе рис и заедать им остатки пива.  Пати тихонько угасала до часу ночи. Без пятнадцати двенадцать  мы с Аделью убежали, как две Золушки,  чтобы успеть на последний автобус. 

– Нэлка, бери рыбу, – раздобрилась Адель в обед следующего дня. Нэла только что вошла и села за стол. Она ночевала не у нас.  Рыба бакала в прекрасном маринаде радовала глаз и нюх.

– Я сыта, – отвечала Нэла, – меня Убонго накормил фуфу.

– Чем-чем?

– Значит, варится густая манная каша. Очень густая, как мамалыга. Содержимое кастрюли вываливают на общее блюдо. Каждый – чпок! – выдирает из каши кусочек, макает в специи и поедает. “Чпок” на их языке – “фуфу”.

– Ты серьезно с ним закрутила? – спросила Адель.

– Ах, девочки! У него ноги, как черные стволы эбеновых деревьев. У него член лесом пахнет. У него яйца, как плоды дерева манго в густой листве. Или нет! Как мохнатые кокосовые орехи!

– Песнь песней, – ехидно сказала Адель.

–  Завидуете, кошелки? – утвердительно спросила Нэла, – скиснете тут заживо, сгниете. Жалко мне вас.

 

Она снова ушла, и месяц от нее не было ни слуху ни духу. Через месяц раздался телефонный звонок. Я взяла трубку.

– Девочки, выручайте, – Нэла плакала, – я в беде!

– Что случилось?

– Мы с Убонго заночевали вместе, а утром он отправился на работу. Вдруг слышу – ключ скребется в замке. Я внимания не обратила – мало ли, почему вернулся. Потом чую – стоит кто-то надо мной. Открываю глаза – а это желтая обезьяна!

– Кто? – не поняла я.

– Да филипок же! Говорит, что ты делаешь в моей квартире, и как ты сюда попала? Говорит, я только к маме съездила на Филиппины, и тут же воровка в квартире. Я говорю, Убонго меня пригласил. А она: ты врешь, Убонго мой муж, он мне никогда не изменял и не собирался изменять. А ты воровка, как ты сюда влезла, я вызову полицию. Я ей говорю – где ты видела, чтобы воровки забирались в постель? Вообще посмотри, все вещи на месте. А она дверь спальни снаружи заперла, а сама звонит куда-то, чирикает по-своему. Вдруг подружек позовет, они же меня изобьют!

– Ну, и чем я могу тебе помочь?

– Девки, вы же респектабельные женщины, гражданки Израиля. А она гастарбайтерша. Позвони ей, я сейчас дам телефон, напугай как-нибудь. Скажи, мол, вызовешь полицию, а они проверят ее вид на жительство, или как там это называется. 

Я позвонила желтой девушке и попросила отпустить Нэлу.  Я объяснила, что она не имеет права лишать русскую туристку свободы передвижения, и все ее действия  в отношении Нэлы незаконны.

– Ай донт андерстенд, –  ритмично роняла мадам Убонго. 

Я повесила трубку. Через минуту Нэла позвонила снова. Теперь она плакала навзрыд. Ее вчерашняя одежда, сброшенная в порыве страсти, валялась в гостиной на  стульях и столах. Прочие вещи лежали в чемодане в другой комнате.  Скромная Нэла  боялась предстать перед полицией  неглиже.     

– Мы едем, – сказала я, – Будь готова бежать через окно.

Мы зашли с тыла – Нэла сказала, что окно спальни выходит во двор. Я споткнулась о газовые баллоны, спугнула стаю кошек, но в итоге мы увидели Нэлу в лифчике, боязливо глядящую из окна во двор.  

– Стол  подтяни, – посоветовала Адель, – там есть стол? Ложись пузом на стол, жопой к окну. Теперь ноги в окно высовывай. Тяни, тяни их дальше. Чувствуешь кондиционер? Давай, лезь назад, опирайся  ногами.

– А вдруг он вниз екнется? – испугалась Нэла.

– Тут кронштейны такие, что ядерную войну выдержат. Давай становись на колени. Так, смотри вбок и вниз. Видишь балкон нижнего этажа? Держись руками за мазган, ноги вниз тяни. Прыгай.

Нэла прыгнула и удачно приземлилась на гору отодранных от пола ковровых настилов, всколыхнув тучу белой пыли – на нижнем этаже шел ремонт. Черный лифчик Нэлы и ее черные кружевные трусы мгновенно поседели, как от нервного потрясения.   Мы заметили, что за перемещениями нашей подруги внимательно наблюдают два молодых африканца из дома напротив. 

– Теперь куда? – жалобно сказала Нэла.

– Теперь на дерево перелезай, – велела Адель.

– Вперед, на мины!!! – добавила я.

Нэла поставила босую ногу в развилку меж ветвей, схватилась руками за ствол и замерла. До земли все еще было высоко.

– Девки, я боюсь, я не сумею слезть, – запищала Нэла, – пусть кто-нибудь  подлезет под меня вон на ту ветку и даст мне руку!

– Я не могу, – сказала я, – у меня моторный кретинизм.

– А я вообще человек без селезенки, – добавила Адель, – не переношу физических нагрузок. Обнимай ствол и ползи сама, как можешь.

Нэла обняла ствол и скользнула вниз. Через пару минут она стояла перед нами, а мы ахали и охали – ее живот и грудь были до крови ободраны о древесную кору. Я вытащила из пакета кофточку, мою многоярусную испанскую юбку и пару резиновых тапочек.  Нэла кое-как оделась, и мы побрели в сторону улицы. Не успели мы завернуть за угол, как раздался  парализующий  вой  сирены и замелькали синие всполохи.  

–  Эта сука вызвала ментов! –  взвизгнула Нэла.

– Не орать и не бежать, – приказала я, – пойдем тихо, важно. Мы респектабельные дамы  и гражданки страны. 

– Все, завязываю, – клялась Нэла, обклеивая пластырем белоснежные свои прелести, – never again!

– Never say never, – отвечала я.

 

Через три недели раздался телефонный звонок. Голос в трубке говорил по-русски со знакомым гортанным  акцентом.

 

– Пожалыста, Нэлу, – попросил голос.

– Ее нет, а кто ее спрашивает?

– Это Саид. Как тиба зовут?

Я повесила трубку.

– Нэла, – начала я, когда мы втроем уселись пробовать великолепный свекольник Адели, – скажи мне, кто такой Саид?

– Моя новая любовь, – отвечала Нэла.

– На этом ты заканчиваешь свою карьеру в нашей квартире, –  твердо сказала я. 

– Но…

– Никаких но. Сваливай, и поскорее.

– Но он свой парень! По-русски бяшет, в Москве учился! В Патрисе Лумумбе!

– Только не говори, что у него член пустыней пахнет, – ехидно сказала Адель, – а грудь – козьей шерстью.

– Держи карман шире – в Лумумбе, – завелась я, –  по лесам подмосковным он бегал, там его гэбэшники готовили. Откуда он вообще?

– Из Ка.. калькилии, –  выдавила Нэла.

– Час от часу не легче. Нелегал. Где нелегалы, там наркотики, угнанные тачки, полиция. А мы с Аделью – респектабельные дамы. Я работаю в универе, у Адели без пяти минут свой бизнес.

– Ну, чего вы…  Мы просто любим друг друга.

– Знаешь, Нэла, я не расистка. Я – человек терпимый, даже, если хочешь, толерантный. Я люблю всех убонго и мабуто на свете. Пусть им будет на здоровье до ста двадцати. Но я  элементарно хочу выжить. И вообще, у нас с арабами война. Ты думаешь – здесь рай, да? Травка зеленеет, солнышко блестит? А тут залезаешь в автобус, и не знаешь, сойдешь ли живой, или от пола отскребут.

– Особенно они любят взрывать школьные автобусы, – добавила Адель.

– Это война, – продолжила я, – а на войне, как на войне. Что бы ты сказала про русскую девушку, которая в сорок первом году залезла  бы под немца?

– Что она хочет выжить, как и ты, – изворотливо парировала  Нэла. Она успела собраться с мыслями и обрести боевой гонор.

– Девки, сейчас все живут везде, – начала она, – а то, что Саида не пускают в города, где жили его предки – это сегрегация. Он мирный человек. Ведь вы, когда иврит преподавали – ну ты, Мэра, отказники всякие, ведь вы же боролись за свободу передвижения. Разве не так?

 

– Понимаешь, – сказала я, – это китайцев полтора миллиарда. А нас – полторы Москвы. И нам очень хочется жить.  К тому же, страна у нас маленькая. Вот как эта квартира. Представь себе, что у тебя на кухне поселился Саид, а в ванной – Убонго. И Саид требует независимости для твоей кухни, а Убонго – суверенитета для ванной.

– Как ты политизирована! – воскликнула Нэла, – точно комсомолка на БАМе! Оставь эти глупости! Пока вы тут мыли полы и работу искали, в мире произошли изменения. Глобализация произошла. Все живут везде. Все говорят на трех языках. Гло-ба-ли-за-ция! Поняла? А вы носитесь со своей тухлой национальной идеей!

– Может быть, все живут везде. И говорят на трех неродных языках. Но за эту хату платили мы с Аделью. И мы имеем право решать, кто будет совать свою голую жопу в наши постели, а кто – нет. Так что проваливай. Собирай вещички.

– Хорошо, я уйду, – Нэла резко встала, отодвинув тарелку с недоеденным свекольником, – но вы – просто курицы. Просто советские синие курицы, замороженные, никому не нужные. Вас никто не хочет трахать. Отсюда весь ваш национал-большевизм и вся ваша долбаная религия.

– Пошла  вон, проститутка, – печально сказала Адель.

– Иди, Подлянская, – добавила я.

– Нацболки! – крикнула Нэла, уходя. Я вдруг разозлилась, как часто случалось со мной в те годы. Схватила со стола пустую бутылку и метнула  в Нэлу. Хотела попасть по жопе, но бутылка  шмякнулась в удаляющуюся  спину и с легким пластиковым  звоном упала на пол.

 

Наступила весна. На голых одинаковых ветвях тропических деревьев расцвели разнообразные цветы, и стало видно, какое из них местное, а какое  – завезено из Африки.  Израильтянки сняли одинаковые черные полупальто и оделись в модные цвета тогдашней весны. Как-то вечером, когда я пришла с работы,  Адель сообщила: 

– Звонила эта арабская шармута. Говорит, рассталась со своим Саидом. Говорит, жалеет обо всем. Квартиру сняла, в гости зовет. Пойдем? Скучно все равно, а с этой шлюхой как-то веселее.

– Если раскаялась, я готова снова пригреть эту змею на своей груди. Но только не в нашей хате. Где она живет?

– В Южном Тель-Авиве, от улицы Алия направо, в сторону Неве-Цедека.

Мы долго шли по улице Алия, рассматривая аккуратные полки и витрины  винных магазинов. В полутьме сверкали ровные солдатские ряды водок и бренди, офицерские колонны виноградных вин, генеральские выезды коньяков в кортеже из ликеров. Смутно блестели мундиры этикеток и эполеты печатей. И нигде ни одного покупателя. Видно, армия бутылок служила прикрытием ударного отряда – разнообразных производных мака и конопли. Ими, по слухам, торговали из-под прилавка все местные люди.

Мы все-таки зашли в самый последний магазинчик и выбрали бутылку дешевого сладкого вина, подходящего к заранее купленным шоколадным конфетам.   

За углом открылась пустынная улица без указателей и табличек. Справа и слева тянулись лачуги из гофрированной жести, бетонные кубики, пустыри, заваленные лохматым металлоломом. Это был островок крошечных частных мастерских, явно нежилой район. Фиолетовая предвечерняя мгла жалась к стенам убогих строений.  Мобильников у нас не водилось, и Адель хотела было вернуться  в винный магазин, чтобы оттуда позвонить Нэле, как вдруг от ближайшей лачуги отделилась темная  фигура, напоминающая кеглю. 

– Кошелки! –  кегля  засеменила в нашу сторону, – как я  скучала! Дуры вы недотраханные!

Мы обнялись. Нэла повела нас к лачуге.

Мы вошли и огляделись. Круглая комната, небольшая, зато высокая – не меньше пяти метров – что-то очень напоминала. Что?

– Это же домик Кабирии, – догадалась я, – Феллини нервно курит в сторонке!

– Да здесь везде итальянский неореализм, – согласилась Нэла, –   В этом южном Тель-Авиве только кино снимать.

В домике Кабирии было жарко, пахло разогретым металлом.  Поверх металла висела органическая вонь – кислая,  живая.

– Тут раньше пивзавод был, – объяснила Нэла.

– Так ты в бочке живешь! Диоген ты наш! – засмеялась Адель.

– И сколько хозяин дерет с тебя за это счастье? – осведомилась я.

– Бесплатно. Бардуго добрый и щедрый.

– А чем пахнет его..? – начала было Адель.

– Ничем. Бардуго многодетный, религиозный и нравственный. Я занимаюсь испанским с его сыном, а он за это пустил меня в бочку.

– Все чудесно, Нэла, – сказала я, – но через месяц грянет жара, и ты в этой консервной банке просто сваришься и превратишься в бычка без томата. 

– А вот и нет. Бардуго дал мне переносной кондиционер. Бардуго предусмотрительный.

Кондиционер, белая коробка с отходящим в сторону шлангом-гармошкой, стоял у стенки рядом с белой коробкой размерами побольше – холодильником. Далее по кругу следовал конус ничем не огороженного унитаза, кровать и белый шкаф на молнии – клеенчатое сооружение, натянутое на металлический каркас. Все эти белые объекты походили на гипсовый учебный натюрморт, расставленный в художественной школе для урока рисунка. Над натюрмортом вдоль стены тянулась металлическая лестница, спиралью уходящая вверх. Лестница оканчивалась площадкой и дверью.

– А это там что такое? – спросила я.

– Это выход на балкон, – гордо сказала Нэла, – оттуда все море видно = аж до Греции.

Мы втащили по лестнице три стула, пакет с вином, шоколадом и одноразовыми стаканчиками. Снаружи оказалась другая металлическая площадка, уродливая, но до странности уютная.

Вечерело. Последняя мандариновая долька уходящего солнца тонула в море, подсвечивая оранжевым тягучие бархатные облака.

– Хорошо у тебя, Нэла, – сказала Адель, затягиваясь пол-мылом, – что же ты Мэрочку сюда не переселила? Ведь от нее Вера уже стонет.

– Мэрка на нефти, – сказала Нэла как-то обреченно.

– А ты?

– А меня, девки, туда не пускают, – созналась Нэла, – вот ведь стервозные какие бабы. Ну да, закрутила я роман с американцем. Дело молодое.  Зачем же стучать его жене? Ведь мне от него ничего не надо было. Женатый человек, что я могла с него иметь? Ну, шубу он мне подарил…

– Хорошая шуба? – осведомилась Адель.

– Искусственная,  но дизайн хороший. И цвет такой необычный – морская волна.

– Мексиканский тушкан, – съязвила Адель.

– Ну вот, – продолжила Нэла, – а они решили, что я хочу за него замуж и раззавидовались. Он же миллионер. Шуба не потому искусственная, что жадный, а просто ему жалко бедных зверьков. Конечно, он мог взять меня замуж, он же мормон. Это в теории. А на практике он такой же мормон, как я –  иудейка. И жена у него только одна. Но зато вредная и злющая. Из-за этой сволочи отдел кадров не перезаключил со мной договор, – пепельные крошки с ее сигареты грустно просыпались меж прутьев балкона.

– Ну, а с Саидом что? – не унималась Адель.

– А с Саидом вот как вышло. Вернулись мы с ним как-то с рынка, а он вдруг меня спрашивает: Нэлочка, а кто это такие – черножопые?

Я говорю – это которые понаехали.

– А-а, – говорит, – я понял. У нас в Калькилии ты будешь черножопая.

Ну, тут и я все поняла. У него это серьезно. Он хочет забрать меня в Калькилию. Целый шкаф тряпья мне накупил. Взяла, а что делать? Весь мой гардероб желтая обезьяна забрала в качестве трофея. С братом своим  меня познакомил. Пару золотых колец прикупил. Я проверяла – золотые. Короче, хочет жениться. А я еще не готова к браку.

– А сколько тебе лет, Нэлочка? – спросила я.

– Двадцать восемь. И еще десять лет будет двадцать восемь, а потом сразу станет тридцать восемь, но уже до пятидесяти. А потом будет пятьдесят до конца жизни.

– Все это чудесно, – сказала я, – но тряпки и цацки Саиду  надо  вернуть. Он покупал их тебе как будущей жене. С его точки зрения, ты ему теперь должна. И во избежание неприятностей – лучше  вернуть.

– Еще чего, разбежались, – фыркнула Нэла, – все, что у меня есть в этой жизни, –  тряпки Саида, два золотых кольца  и зеленая шуба мормона. Да еще твоя кофта с  юбкой. А голая я не хожу. Я не Мэра.

На прощанье Нэла расстегнула перед нами дверцы  клеенчатого шкафа. Да, судя по всему, Саид не шутки  шутил. Шкаф был набит как раз тем, что носят арабские студентки нашего универа. Черные негнущиеся джинсы, черные водолазки и безрукавки убойных цветов от серого до кислотно-зеленого. Такие прикиды – я знала – сочетаются с  простым, без выкрутасов,  черным хиджабом. Лично я бы не стала играть с огнем и вернула бы Саиду его подарки, но уговаривать Нэлу второй раз мне не хотелось.

 

Она исчезла надолго, и мы с Аделью, закрутившись каждая на своей работе, стали забывать нашу подругу. В разгар лета Семен и Вера пригласили нас отпраздновать новоселье. Они купили совместную квартиру – небольшую, зато в центре Тель-Авива. Мы сидели на плюшевых желтых диванах, с которых хозяева еще не успели снять фабричный полиэтилен, и пили темное пиво, заедая его солеными орешками. Счастливые молодожены остались, наконец, вдвоем – Мэра, как уже было сказано, трудилась на нефти. В полутьме салона то вспыхивал, то снова тускнел экран телевизора.

– В районе центральной автобусной станции Тель-Авива, – озабоченным голосом произнесла дикторша, – найден чемодан с расчлененным трупом молодой женщины, предположительно, туристки из России.

Адель замерла с открытым ртом. Бокал пива дрожал в ее худой красной руке.

– Девки... это она… – голос Адели сорвался, – это она!!! – Адель завизжала, слезы брызнули из ее аллергических глаз, – говорили же мы ей – отдай Саиду тряпки и кольца!!!

– Да погоди ты, – я еле шевелила одеревеневшими губами, – может, не она. Там в Южном Тель-Авиве этих туристок…

– Вот-вот, – Вера поддержала меня, – не реви, Аделя. Разве ее жопа в чемодан влезет, сама подумай?

– Любой женщине можно подобрать чемодан по размеру, – рассудительно проворчал Семен.

– Надо в полицию, – всхлипывала Адель, – опознать… труп.. или они сами нас найдут?

– Тихо, бабье, – глухо взревел опытный Семен, – пока полиция вас не потянет, сами никуда не ходите, поняли?

На экране мелькали синие мигалки, ходила туда-сюда похоронная братия с длинными пейсами, во флуоресцентных жилетках поверх белых рубашек.  Потом показали кровавый чемодан и рядом –  останки, упакованные в пластиковый мешок.

– Я в туалет, – выдавила я, – живот схватило…

– Дверь закрыть не забудь, – прорычал Семен.

– Сема, ты что? – удивилась я на бегу.

– А Мэрка дверь не закрывала, когда на толчке сидела, – крикнул Семен мне в спину, – кто вас знает, вы ж подружки…

Когда я вернулась, компания обсуждала Мэру.

– Вот ты на нее  злишься, Сема, – тихо говорила Вера, – а  она, в сущности, несчастная баба. Как бы ты жил, если бы тебя родители назвали Маркс – Энгельс – Революция – Аврора?   С таким именем можно с ума сойти.

– А Нэла – тоже аббревиатура? – предположила я, – ну-ка, попробуем. Нелегальная Эмигрантка, Любовница Араба.

Все засмеялись, с  облегчением всасывая воздух.  Такой захлебный смех бывает у маленьких детей после утомительного плача. 

– Или Нелегальная Эмигрантка – Любительница Адюльтера – поправила Вера.

– Вот мы тут  ржем, а она там мертвая лежит, – грустно сказала Адель. Голос у нее все еще дрожал.

– Не лежит, – Семен поскреб загорелую лысину, – у меня чутье на такие дела. На нефти ваша Нэла. Где ж ей еще быть?

 

Неделю спустя произошло событие, незначительное и мелкое, если наблюдать его сверху и со стороны, но крайне важное для моего внутреннего “я”, или для души, если верить в ее существование. Я сидела в тени спасательной будки, глядя на море. На нем вспухали и опадали небольшие волны. Был женский пляжный день, воскресенье или вторник, не имеет уже значения.  Благочестивые мамаши полоскали в соленой воде выводок бледных дочек, в остальное время суток обтянутых чулками  до самых бедер. От нечего делать я читала русскую газету, почти всю состоявшую из криминальной хроники стран бывшего Союза. За моей спиной на смотровом этаже вышки ругались три спасателя. Один, судя по зычному голосу, молодой марокканец, а двое других тоже ясно рисовались моему внутреннему взору – жилистый и тощий иракец в штанах-бермудах до колена, и грузный белый ашкеназ, должно быть, начальник двух других.

– И буду орать, и буду! – не унимался марокканец, – имею право орать!!!

Я прочитала про бабушку, которая в окрестностях города Новгорода отправилась в лес по грибы, и на полянке, под прелыми листьями, нашарила  две огромные грибные шляпки странной формы. Бабушка ковырнула их палкой, а они синие и… не грибы вовсе, а  человеческие пятки, Бабка как припустила во всю мочь... А голоса спасателей за моей спиной дошли до такой степени рева, что  бледные дети в воде уже не слышали, что говорят их мамаши. Я читала дальше про мертвеца из Новгородского леса и про внука, убившего бабушку за сто рублей, а голоса за спиной ревели все громче и громче… Наконец я встала, скомкала газету и швырнула ее в урну, и тут спасатели смолкли, как будто кто-то невидимый крутанул ручку радио, переводя его на другую волну. А на другой волне был плеск волн и крики чаек. Потом один из спасателей – и точно жилистый и одетый в “бермуды”! –  поплыл куда-то, ловко орудуя веслом, стоя в своей узкой лодочке, похожей на серебряный лист оливы. Мне казалось, что если я мысленно утоплю его, лодка тут же пойдет ко дну, повинуясь моим мыслям, и спасатель провалится в бездну, кишащую чудовищами – медузами-горгонами, гидрами и левиафанами, которых так боялись смелые финикийцы и тороватые греки.   Вселенная зависела от моего мозга. В этот момент я приняла окончательное решение перейти к кошерному образу жизни, чтобы научиться фильтровать мысли, от которых могла разрушиться вселенная – если не общая, то моя личная, уж точно. И я обратилась к Богу, говоря так:

– Боже, если и вправду мои мысли что-то значат для Тебя, прими  молитву, пожалуйста.  Помнишь эту дуру Нэлу? Милый Боженька,  сделай так, чтобы Нэлка оказалась жива! Наверное, уже поздно, но ведь для Тебя нет невозможного во времени и пространстве!

После того дня события закрутились с непонятной мне самой проворностью. Нашелся кружок, где мне не противно было слушать рассуждения раввинши о Торе – это мне-то с моим снобизмом. И очень быстро сия почтенная дама познакомила меня с учеником своего мужа – и оппа! Мы уже стояли под хупой, плохо соображая, кто мы такие и что с нами будет. Заиграл клезмерский джаз. Захихикала скрипка, глумливо взвыл саксофон, забубухал барабан, и пошли плясать чинные матроны и тихие девушки, ровно двигая аккуратными ногами в туфлях-лодочках. Меня подняли на стуле и понесли вперед, туда, где качалась над перегородкой, отделяющей мужчин от женщин, меховая папаха моего жениха. Впервые мне было спокойно во время танцев – не нужно было двигать ногами. Я просто сидела на стуле, а толпа несла меня вперед.

Оказывается, и со случайным человеком можно прожить неслучайную жизнь, ведь Богу все известно заранее.  Один за другим родились у нас двое детей, а после небольшого перерыва – снова двое, на этот раз – близнецы. Дети и муж потребовали бесконечного терпения, которого у меня, у заполошной, не было и в помине.  Но оно натянулось, как чайная заварка, которую ждешь, не торопя событий.  Так, в непрерывной заботе и круговерти, прошло без малого двадцать лет. Три съемные квартиры сменились нашей собственной, дети выросли, и наступила совсем другая эпоха, а девяностые годы стали историей.

А что же Адель? Примерно тогда же, когда я на женском пляже читала гнусную газетенку,  моя подружка Адель сидела в своей будочке и торговала бумажным наркотиком.  И вдруг в окошко просунулась круглая голова, покрытая жесткими седыми волосками. На  седые колючки была насажена круглая шапочка, связанная из синих и белых ниток.

– Вам чего? – спросила Адель,– быстрого счастья не желаете ли?

– Желаю, – отвечал хозяин сине-белой шапочки, – выходи за меня замуж, и побыстрее! И будет нам счастье!

– Не получится, – заупрямилась Адель, – ты религиозный, а я нет.

– Так ты же Псалмы читаешь, я видел.

– Так это я с Ним разговариваю, – парировала Адель, – а о чем я буду говорить с тобой?

–  А о чем нам разговаривать? Я любить тебя буду, какие уж тут разговоры! Ты у кого хочешь, спроси – Нисим Бардуго хороший человек. У меня два пивных ларька на этой улице, а раньше свой пивзавод был.

“Бардуго добрый, Бардуго щедрый, Бардуго нравственный», – заговорил в ушах Адели чей-то голос. Она никак не могла вспомнить, чей.

– Я овдовел недавно, – рассказывал Бардуго, – а тебя вся улица знает. Ты думаешь, люди тебя не видят? И все мне тебя советуют. Нехорошо мужчине быть одному. Даю два дня на размышление.

 

Через два дня Адель и Бардуго обходили трехэтажный дом в Самарии, на склоне холма, усыпанного белыми камнями.

– Нравится дом? – спросил Бардуго.

– Нравится, – честно призналась Адель.

– Берем, – кивнул Бардуго и жестом подозвал  риэлтора.

Вот в этот самый дом я и отправилась недавно на субботу, одна, чтобы немного отдохнуть от мужа и детей и обновить запас терпения.  Адель встречала меня на остановке у въезда в поселение. Соломенная шляпа затеняла ее лицо, но все равно я заметила, что выглядит она лучше, чем двадцать лет назад. Конечно, морщин не стало меньше, но зато прошла вечная аллергия, так досаждавшая ей в зрелые годы.  Дом Бардуго посолиднел, оброс зеленой бородой плюща. Три бардуговские внучки качались на широких качелях под полотняным навесом, четвертая, постарше,  начищала на крыльце субботнюю обувь своих братьев  и сестер. Мы вошли в дом. “Бабушка!” – крикнул крошечный бардучонок, с разбегу утыкаясь в плоский живот ни разу не рожавшей Адели. Дети, невестки, зятья и сам Бардуго, занятые разнообразными предсубботними  работами, вразнобой приветствовали меня, не выпуская из рук веников, кухонных ножей и сковородок.

– Пойдем ко мне, – предложила Адель, – здесь покоя не будет.

Посреди спальни четы Бардуго сверкала  постель, накрытая стеганым атласным покрывалом с оборочками.  Адель рухнула лицом вниз  в  центр ложа, отчего по нему побежали во все стороны розовые волны.

– Гляди-ка, что я тебе покажу, – сказала она, раскрывая перед собой ноутбук, дотоле мирно дремавший на кружевной подушке.  Я тоже рухнула в атласное море рядом с ней.

В черном окошке ю-тьюба застыли какие-то фигуры. Адель кликнула по экрану, и фигуры зашагали нам навстречу. Это была небольшая толпа, состоящая из теток советского вида в пуховых вязаных шапках, девиц  в платках и без, и парней в красно-белых “арафатках”.

– Че за пипл? – спросила я.

– Антиизраильский пипл в Москве, – отвечала Адель, – протестуют  против нашей операции в Газе.

– А че ты мне это показываешь?

– А то. Никого не узнаешь?

Я всмотрелась в экран, но никого не узнала. Толпа подошла поближе.

– Вот она, гадина, – сказала Адель с каким-то почти материнским любованием, даже восхищением.

Корреспондент с микрофоном интервьюировал одну из демонстранток,  шарообразную женщину непонятного возраста, с прямыми, коротко остриженными желтыми волосами. Я ее по-прежнему не узнавала, но тут на экране появилась надпись: “Нэла Садовая-Полянская, писатель, общественный деятель”.

– Она! – ахнула я, – живая!

– Куда она, падла, денется, – ворчала Адель,– Садовая! Голова ее садовая!

– Это она в честь Садового кольца, – догадалась я, – типа, москвичка.

Садовая-Полянская меж тем говорила об Израиле, о жуткой нетерпимости его населения, особенно русскоязычного, навсегда испорченного Совком. Она клялась, что знает об этом не понаслышке, ведь она провела  среди этих политизированных изро-совков достаточно времени, чтобы судить о таких вещах.

– Пригрели змею на своей груди, – не унималась Адель. – Подлянская! Сволочь какая!

– Знаешь, Адель, – сказала я, – все хорошо. Слава Богу, что так вышло.

– Что хорошо? Эти гады нас обстреливают, а мы ответить не можем? А все из-за таких вот потаскух, простите, писателей, как эта дрянь.

– А я все равно рада, что Нэлка осталась жива. Ведь китайцев полтора миллиарда, а нас всего-то четырнадцать миллионов на весь Божий свет. Пусть демонстрирует. Хорошо, что ее не убили.