Елизавета Михайличенко
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ!
УТРЕННЕЕ
Утром люди похожи на хрупких слепцов –
опасное и красивое время.
Шарят руками по воздуху – женщины ищут кольцо,
мужчины – женщин и стремя.
Люди кофе находят и взгляд их становится чёрен,
он наполняется мыслью – как бы так потеряться...
В голове происходит перетирание кофейных зёрен
в ступке из кости, пестиком ассоциаций.
Это странное время, словно идти по вате,
скорее всего на посадку, но не бояться и взлёта.
Суженное сознание, доступность простых понятий
и замирание смысла, как внутренняя икота.
А пустота остается дома и ждёт ушедших хозяев.
В ремесле ожидания она несомненный профи.
Пока же никто не видит, она по-детски зевает,
играет порванной шторой, лакает разлитый кофе.
СМУТНОЕ ЧУВСТВО УДАЧИ
Это смутное чувство удачи похоже на утро,
вернее на то, что почувствуешь встав в темноте,
если смотришь на старый будильник и думаешь: “Утро...”,
и чувствуешь утро, хоть нет ни просвета нигде,
а даже сильнее сгущается тьма. И осадок
морщины на спящих заполнит, усугубит,
и горло заполнит тяжелая липкая сладость –
опивки дурмана, противного даже на вид.
А в небе фигуры, а в небе ужимки чудовищ,
которым дало подсознанье команду: “Гулять!”,
на них интересно смотреть, но таких не прокормишь,
поэтому я не желаю их всех содержать.
И всё же, и всё же, какая-то мнимая птичка
на призрачной ветке качнётся, присвистнет, и вот –
в окошке твоём замаячит похмельное личико
с глазами такими, как будто кого-то зовёт.
Смутное чувство удачи, спасибо тебе!
Ты беспримерно в этой противной борьбе
за веру, царя в голове, за отечество тоже, –
за всё, что имеешь в виду, повторяя: “О, Боже...”
* * *
Снова молчим о России. Где это? Да там,
тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.
Соединительной тканью исполненный шрам
для организма не значим.
Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,
мне нашептали о них: ковыли за станицей,
шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,
что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем,
мне говорили о них постепенные книги,
толстые книги о страсти дворян и народа,
да ладно, ведь образ сложился. Вериги,
свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.
Уже не застала. Еще не увидела. Псы
лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: Попалась!
Застыв на ветру, руки вытянув, как весы,
пытаюсь понять, что на чашах ладоней осталось.
Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.
А горечь осадка брезгливо стряхну.
Пустота.
Волчата пустыни из облака жадно сосут
надежду на жизнь.
А вокруг – красота, красота!
ИЕРУСАЛИМСКОЕ
Устройство этого Города не поддаётся
ни здравому смыслу, ни логике, ни сумасшествию,
ладони сомкнёшь – он сквозь пальцы свободно прольётся,
камень погладишь – в камне окажется лезвие.
– Да он человечек! – смекнёт человечек.– Я рад!
– Да он инфернальный! – подумает дурочка-ведьма.
Вороны над Городом всё-таки странно летят,
крича так истошно и честно, как будто в последний.
– Да это базар!– захлебнётся обиженный гость.–
Здесь жир и восток, как меня оскорбляет всё это,
мистический город вблизи оказался так прост,
что жалко и отпуска, и суеты, и билетов!
А пылкий паломник целует и хочет ещё,
он боженьке в ножки, он камешки поит слезами,
он словно картошечку веру сырую печёт
и умиляется как с неё шкурка слезает.
А житель всё бродит меж светлых и пыльных камней,
душой непрозревшей всё тычется, ищет намёки,
его оскорбляет доступность открытых дверей,
его раздражают закрытые двери и окна.
А ревность его безгранична. По Городу он
ступает интимно. Он просит, он хочет, он ропщет.
Он меряет Город, как меряют шагом перрон,
встречая любовника ночью.
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Года не клонят – отклоняют.
И нет уверенности в праве.
И вены, ставшие корнями,
куда-то в воздух прорастают.
И глаз подвылинявший цвет
уже ни разу не военный,
а как бы тронутый и тленный,
такому и названья нет.
Но в складке выгнутого рта,
натянутого шейной жилой,
дрожит свобода. И она
практически неудержима.
ИЕРУСАЛИМСКОЕ НЕБО
Вот стоять под нашим смутным небом
точно неполезно.
А сидеть под нашим пыльным небом
можно долго-долго.
А бежать под нашим страшным небом...
некуда, болезный.
А лежать под нашим вечным небом –
это очень дорого.
Верить, воевать и суесловить – всё под этим небом по-другому,
каждый мелкий жест исполнен смысла, слово обронил – уже свидетель.
Что же нас под этим небом держит? Чувство одиночества и дома.
В золотом театре поднебесном мы всего лишь уличные дети.
Вот любить под нашим небом сложно –
так нелепо.
Всё смешалось в доме. О которых
говорим любовях? Их немало.
Для одной нам очень нужен рыжий пепел,
для другой вполне сгодилась бы и манна.
Для другой всё ищет царь свою смуглянку.
Ну, не царь, и не смуглянку, и не ищет.
Для другой к воротам выйдешь спозаранку
и протянешь руки в небо, вечный нищий.
Для другой не будешь полон ты отваги –
лишь надежды.
Для другой ты даже ненависть приручишь.
Для другой под этим небом – злой и грешный –
ты просить способен Господа и случай.