Зоя Мастер

 

Ночное дежурство

 

Роженицу привезли в первом часу ночи. Вернее, в госпиталь она приехала раньше, но в отделении оказалась уже после полуночи. Женщина была одета в длинное тёмное платье, из-под мокрого подола выглядывали разношенные плоские туфли. Складки мешковатого полупальто слегка обтягивали живот, и на первый взгляд, женщина казалась скорее обрюзгшей, чем беременной. Она сидела в кресле-каталке и тяжело дышала, время от времени вытирая ладонью пот со щёк. 

Из раскрывшейся двери лифта вышел мужчина. Впереди себя он подталкивал детей шести-семи лет, мальчика и девочку. Не взглянув на жену, он бросился к сидевшей за стойкой у компьютера медсестре:

– Is doctor Bennani here?1

– Нет, – ответила Линда, – её не будет, не смогла доехать. Сами видите, какая метель.

– Что значит, не смогла доехать?! – мужчина моментально сорвался на крик. – Мы же доехали!

– Значит, вам повезло, – невозмутимо заметила Линда, взмахнув мохнатыми ресницами, – а могли бы и застрять. Пройдите с детьми в комнату ожидания. Ваша жена должна переодеться, её осмотрит врач. Она набрала номер: «Доктор Зубов, тут новая роженица».

 

На работу ехать не хотелось. Весь день шёл снег: с утра мокрый, степенный, а после полудня начало сыпать вихрящейся снежной пылью, вмиг изменившей вид из окна: вместо рождественской картинки – едва различимые контуры домов и деревьев на захлебнувшейся непогодой улице. Чтобы не опоздать на смену, Ирина выехала на час раньше, а уже по дороге пожалела, что не осталась дома. На светофоре нащупала в сумке взятый на всякий случай термос с горячим чаем – советская привычка. Последние кварталы ехала вслепую за траком и едва не пропустила поворот на парковку. Гараж продувало. Ирину несло от машины к лифту так, что ей оставалось только перебирать ногами. – «Не дай Бог, кому-то приспичит рожать», – подумала она, нажав кнопку вызова лифта. И вот накаркала.

Роженица оказалась грузной и отекшей. Она беспрерывно что-то бормотала – то ли молилась, то ли ворчала. Иногда – вскрикивала. Линда никак не могла найти вену – игла входила, как в воск, оставляя на желтоватой коже углубления, из которых сочилась отёчная жидкость.

– Чего ты так разнервничалась? – удивилась Ирина.

– Сама не знаю. Вот она, вена, нашла наконец-то.

– Тяжёлая у тебя рука, – заметила роженица, глядя на Линду, – каменная. Крестики в уши повесила, а бога не боишься.

Линда вздрогнула: «При чём тут серьги? У вас вены плохие и отёк сильный».

Женщина продолжила, словно не расслышав: «Если умру, муж отомстит, сын отомстит. Запомни».

Линда побледнела. Ирина заметила, как у неё задрожали руки.

«Не бери в голову, – сказала она, – мало ли что может сказать человек в таком состоянии. Вызови анестезиолога,  а я пойду поговорю с её мужем».

 

Ирине нравились ночные смены. Вообще, ночь была её любимым временем суток со студенческих времён и ассоциировалась с тишиной, грудой учебников и запахом кофе. Но не того из госпитального автомата, у которого сейчас стоял худощавый, слегка сутулый мужчина, а настоящего, крепко заваренного в пожелтевшей эмалированной кастрюльке с деревянной ручкой.

Держа двумя пальцами картонный стаканчик, мужчина сделал шаг навстречу Ирине. Из комнаты ожидания, откуда доносились шум и смех, выбежал ребёнок и, балуясь, шлёпнулся под ноги отцу. Горячий кофе выплеснулся на плечо мальчика. Ирина едва успела отскочить, но капли обрызгали  и моментально впитались в тонкую ткань её голубых брюк. «Как размазанная кровь», – подумала она, безуспешно пытаясь оттереть ржавые следы с формы. Мужчина дёрнул за руку ребёнка с пола так, что тот подпрыгнул и встал на обе ноги. Их лица были очень похожи – те же сросшиеся на переносице брови, чёрные, чуть навыкате глаза под тяжёлыми веками, короткий нос с глубоко вырезанными ноздрями, странный, словно растянутый в улыбке рот – у мальчика,  а у отца  – почти неразличимый из-за многодневной щетины на щеках и подбородке.

«Sorry», – зачем-то сказала Ира, наблюдая, как мужчина отчитывал сына, тряся его за плечо. Девочка следила за происходящим из дверного проёма. Она улыбалась, продолжая повизгивать и приплясывать на месте, ожидая продолжения игры. И когда мужчина движением пальца указал ей вернуться в комнату, та скорчила Ирине хитрую гримаску и вместе с братом, как ни в чём не бывало, запрыгала по сидениям сдвинутых к центру стульев. По этой гримаске Ирина её и узнала.

 

Вчера утром они с сестрой заехали в магазин – купить подарки к Новому году. Уже чувствовалась перемена погоды: пронизывающий, набирающий силу ветер натягивал с гор плотные серые облака. Прозрачная зимняя голубизна приобретала мышиную окраску.  Сжимаемое свинцовым обручем восковое солнце бледнело и сжималось, как постепенно гаснущий диск люстры перед началом спектакля.

– Я только сейчас поняла, почему терпеть не могу зиму, – сказала Ира, придерживая свободной рукой капюшон куртки, – это самое неуютное время года.

– А осень – уютное? – потянув на себя дверь магазина, спросила Люба.

– В общем, да, потому что – красочное. Красота – греет.

У касс ещё никого не было – магазин только открылся, продавцы раскладывали товар по стеллажам и полкам. Тем более странно и неуместно в пустоте рядов воспринимался галдёж назойливых детских голосов.

В первую очередь, Ира с сестрой прошли в секцию сумок. Они искали светлую, на весну, вместительную и главное, лёгкую сумку маме, но шум и возня в нескольких шагах отвлекали и раздражали. Чтобы слышать друг друга, сёстрам приходилось повышать голос. У стеллажей с обувью прыгали дети. Мальчик методично скидывал обувь на пол, а девочка засовывала в неё свои обутые в резиновые сапожки ноги, затем отшвыривала очередную пару и, наступая на разбросанную вокруг обувь, бегала кругами, издавая пронзительный писк. Мальчика вся эта игра сильно заводила и он, подскочив к висящим початкам зонтиков, принялся срывать их с крючков.

– Не дети, а террористы какие-то, – заметила Люба, пятясь к витрине с украшениями. – Почему бы продавцам не сделать замечание их мамаше?

– Потому что покупатель всегда прав, – ответила Ира, – и вообще, это тебе не Советский Союз, где все считали себя вправе делать замечания и учить жизни.

– Знаешь, кое-что из той советской жизни не мешало бы внедрить в эту американскую. Например, некоторые правила поведения. Вот же мамаша наглая, стоит в пяти шагах, слова не говорит, да ещё усмехается, видя, что её детки действуют на нервы, а народ играет в политкорректность, делая вид, что ничего не происходит.

– Да отойди в другой конец магазина, – предложила Ира, – или просто не обращай внимания. Пусть хоть весь магазин разнесут. Тебе-то что?

– Excuse me1, – мимо сестёр прошёл мужчина спортивного вида в яркой куртке и лыжной шапочке. – Совершенно дикие дети, – пробурчал он, неодобрительно качая головой.

- Yes, these kids are a little annoying, but look at their cute, happy faces. What’s wrong with having fun?2 – укоризненно возразила ему пожилая дама. Подбирая серебряные серьги, она прикладывала их к ушам и, казалось, рассматривала в стоящем на высоком прилавке зеркале не столько украшения, сколько свои морщинки под глазами и аккуратную, хоть и несколько старомодную, по мнению Ирины, укладку волнистых, чуть подсиненных волос.

 «Хотела бы я так выглядеть в её возрасте, – подумала Ира. – Ведь ей уже хорошо за семьдесят, а какая молодец. Непонятно, как американкам удаётся сохранить эту доброжелательность, терпимость? Каким образом то, от чего мы моментально раздражаемся, они умеют воспринимать снисходительно-отстранённо, не портя нервы себе и другим?»

Слева из-за стеллажа, ловко уворачиваясь от зонтика, которым размахивал старший брат, выбежала девчонка. Не удержав равновесия, вытянутыми руками она толкнула пожилую женщину в спину, и та, покачнувшись, ударилась грудью о стекло витрины.

– Oh, – вскрикнула она от боли и задышала часто, смахивая перчаткой внезапные слёзы, а потом, глядя на замерших от неожиданности детей, прошептала прерывистым голосом: «What are you doing? Calm down1». Дети отбежали к матери и, указывая пальцами на скривившуюся от боли женщину, захныкали, явно жалуясь на своём гортанном языке. На смуглое, с лёгкой желтизной, одутловатое лицо матери набежала тень, брови сошлись к переносице, бледные губы сжались в едва различимую линию. Ирина поразилась этой мгновенной перемене, «Дай ей в руки нож – убьёт, или так загрызёт», – невольно подумала она.

– Ты что сказала моим детям? – взвизгнула мать, вплотную подойдя к старушке. –  Смотри, как ты их напугала! Ты кто такая?!

Опешив, та смотрела на усталую, грузную, беснующуюся женщину с недоумением, словно не веря, что эти вопли, проклятия и трясущийся перед её лицом указательный палец с обломанным ногтем могут относиться к ней. Немного придя в себя, она медленно и раздельно произнесла: « Я учительница, тридцать лет учила детей. А теперь вижу, что зря. Твои вот даже не извинились».

– Извинились?! – Задыхаясь от ярости, женщина говорила торопливо, но с тяжёлым акцентом. – Ты орала на моих детей. Именно на моих. Ты сказала, что вызовешь полицию, что их посадят в тюрьму. Это я тебя посажу в тюрьму. Смотри, там тоже плачет ребёнок. Почему ты ему не сделала замечание?

Словно под гипнозом, старушка оглянулась, следуя направлению пальца и, увидев коляску, растерянно ответила: «О чём вы говорите, при чём тут младенец? Я не грозила полицией. Зачем вы это выдумываете? Какой урок даёте собственным детям? Вот же люди слышали и видели… Ваши дети вырастут и вам же будут лгать».

– Мои дети – моё дело, – не успокаивалась женщина. – Иди к себе домой и там командуй, а моих детей не трогай.

– Вот же дрянь, – возмутилась Люба в пространство, – и наглая такая. Врёт и Бога не боится.

– Знаете что, – не выдержала Ирина, – я правда сейчас вызову полицию, а когда они приедут, посмотрят запись камеры наблюдения. Вот, видите, над вашей головой, – и тогда станет ясно, кого куда заберут. Может, детей – от вас, или вас – от детей. И вообще, где охранник?

– Как же так, – выдохнула пожилая дама, – голос её звучал хрипло и прерывисто, – как странно, как стыдно, что все промолчали. И только вы одна…

– С такими никто не хочет связываться, и они это знают, потому и ведут себя, как дома, – опустив глаза, заметила молчавшая до сих пор продавщица. – Что с вами? – вскрикнула она, увидев, как старушка начала оседать, неловко опершись о стекло прилавка: её рот чуть искривился, а правая рука повисла плетью.

Их окружили, и никто не заметил, куда девалась женщина с детьми.

 

К утру ветер успокоился, и снег падал лениво, словно устав от ночной истерии. В палате было тихо. На кровати у окна мать кормила грудью младенца.  Его крошечное смуглое личико еле виднелось из-под полосатой вязаной шапочки.  Расплющенный нос утыкался в массивный чёрный сосок; завёрнутый в пелёнку ребёнок был вполовину меньше набухшей материнской груди. Женщина смотрела на сына и зевала, демонстрируя безупречно ровные зубы. Увидев Ирину в дверях палаты, она улыбнулась ей, приподняла младенца и сказала нараспев: «Ахме-е-ед».

 

Закончив смену и переодевшись, Ира набрала телефон сестры:

«Привет, Любочка, ты сегодня дома? Как, вы открыты? Ты шутишь. Ну, ладно, будь осторожна за рулём. Да, помнишь  вчерашнюю мамашу с детьми? Этой ночью я приняла у неё роды. Да, представь. Нет, в форме и  маске она меня вряд ли узнала. Ты веришь в переселение душ? Ведь не может быть, чтобы душа той учительницы переселилась именно в этого ребёнка? Хорошо, заеду к тебе в субботу».

Ирина положила трубку и расплакалась.