Я подумал, что в моих снах никогда не звонит телефон. И он зазвонил – в баре. Позвали официантку. Как сказал мне бармен Николай, будто прочитав мои мысли:
– Странно, откуда узнали этот номер?..
Была пятница, вечер. Было шумно и много народу. Я сидел у стойки с девочкой, с которой познакомился две недели назад. Первый раз мы встретились в «Красном Октябре»; у их компании офис в этом здании, а я пришел на выставку, потом зашел в местное кафе, она сидела за соседним столиком. Мы очень мило перекинулись парой фраз о выставке, посмеялись, и я не очень удивился, когда получил от нее mail с предложением встретиться. Поскольку я в данный момент более или менее одинок, я согласился.
Сейчас она рассказывает мне о себе, и я стараюсь слушать, именно стараюсь – люди ее поколения, ей лет 26-27, часто очень похожи друг на друга (впрочем, так же, как и моего), их истории мало отличаются одна от другой (отчасти так же, как и наши). Во всяком случае, на первый взгляд. Впрочем, главное в ней сейчас не история, а ее улыбка, молодое лицо, большая грудь, торчащая из-под сиреневой вязаной водолазки, и готовность легко воспринимать что-то или кого-то новое. Хотя эта готовность несколько омрачена или ограничена школой «нулевых» – она все пытается оценить с точки зрения «полезности». Это чувствуется почти сразу: попытавшись вставить несколько отвлеченных на темы культуры фраз в ее монолог, я наткнулся на скучающий взгляд – она явно не поняла, зачем я это говорю. То, что ей было надо, она уже спросила – чем я занимаюсь, в каком районе Москвы живу, доволен ли работой, женат ли и часто ли бываю здесь. А собственно говоря, что еще нужно в первые несколько часов, или даже дней знакомства?
У нее странное имя – Ева. Это от мамы – белорусской польки. Маму, кстати, тоже так звали. Когда она назвала себя, я пошутил: где ваше яблоко? Она ответила, но не очень весело. Я спросил: с вами часто так шутят? Она сказала, что как ни странно, не очень.
Ева закончила престижный экономический университет, с помощью отца поступила в небольшую, но приличную, с хорошей репутацией фирму, работает там уже третий год, набирается опыта. Зарплата маленькая по меркам Москвы, но это не главное. Главное – опыт. Через год-два она перейдет на работу в госкомпанию, если все будет хорошо.
Я слышу маленькую паузу перед «если» и спрашиваю, что она имеет в виду.
Она смеется:
– Ну, так, вообще… Обстановку. Если все будет хорошо в Москве, в стране, и у меня.
После еще одной небольшой паузы она продолжает:
– И вот, она перейдет в госкомпанию, там будет хорошая зарплата. Но там будет трудно чему-то научиться. У нее в госкомпании работает подруга, говорит, что вообще, у всех пофигизм просто запредельный, отсиживают время и все, любую бумажку по десять раз друг другу отфутболивают. Можно научиться лишь умению поддерживать хорошие отношения с начальством. Но это тоже надо, – она улыбается.
В баре опять звонит телефон, и вдруг я вспоминаю свой сегодняшний сон. Обычно я не помню сны, но этот запомнил – он был слишком ярким…
Я шел по узкой улице где-то в центре Москвы, по ощущению в районе Чистых прудов, и вдруг увидел большую, ярко окрашенную птицу, сидевшую прямо на тротуаре. Птица была размером с большую чайку. Возможно, это был альбатрос, но вроде бы альбатросы не бывают цветными. Во сне я почему-то подумал, что, наверное, это домашняя птица и она улетела от хозяев. Я огляделся, ища открытое окно, но все ближайшие окна были закрыты. Тогда я решил, что, наверное, птица залетела в Москву с моря, и удивился, откуда же море в Москве? Может быть, она прилетела с Москва-реки, я видел там чаек, но гостья моего сна была слишком большой для речной чайки. Я помню, что во сне меня охватило ощущение свободы, свободной стихии, как говорила Цветаева. На пустынной улице я даже почувствовал соленый запах моря. Птица, похоже, не боялась меня, и весело смотрела в мою сторону блестящим круглым глазом. Как-то совсем не по-чаечьи. И вдруг я увидел на ее лапе кольцо. Блестящее металлическое кольцо с обрывком цепи… А дальше в моем сне сделали стоп-кадр и отодвинули камеру. Я помню себя стоящим посреди пустой и от этого странно тревожной улицы где-то в центре Москвы и смотрящим на морскую птицу с обрывком цепи на лапе – и все, дальше какое-то мельтешение в кадре, «молоко», а потом я проснулся.
– Ты, кажется, не слушаешь меня? – Ева улыбается. – Я уже второй раз спрашиваю тебя, что ты делаешь в свободное время? Я, кстати, видела неплохой фильм, «Черный лебедь» называется. Не смотрел? Про балет.
Я снова включаюсь:
– Нет. Как, ты говоришь, называется фильм? «Черный лебедь»? Слышал, конечно. Но не смотрел…
А в выходные иногда ей становится грустно. Необъяснимо грустно. Ее бой-френд хороший, но… Он называет себя самодостаточным человеком. Он очень самодостаточный человек, наверное, даже слишком – для нее. Если она предложит поесть после одиннадцати вечера, он может раскричаться. Он любит выражение «мы не лузеры!» Он очень боится стать лузером. Наверное, это самый большой страх в его жизни. Причем то, что он понимает под этим словом, ей трудно определить. Не лузеры – это Михаил Прохоров и Аркадий Дворкович, например. Она согласна, это выдающиеся люди. А лузеры? Он как-то сказал, что лузер – его отец. Она немного обалдела, ей кажется, что его отец – симпатичный человек. У него какой-то маленький бизнес в спальном районе. Что-то вроде химчистки. Там же он и живет со своей второй семьей. Родители ее друга развелись, когда ему было 11 лет. Она читала в какой то психологической книжке, что это неудачное время для разводов – может быть, поэтому ее друг такой нервный и честолюбивый? Ему надо доказывать себе и другим, что он – лучше всех, без этого он думает, что его не будут любить.
Всю неделю они работают, в пятницу он идет в бар со своими друзьями – как он говорит, расслабляться, а она, если хочет, встречается с подругами, сидит дома, идет одна в кино, или… – она бросает на меня быстрый взгляд, – вот, как сейчас. По субботам общие знакомые, гости, походы в ресторан и к родителям. По воскресеньям дома – причем полдня он опять работает. Кто он? Компьютерный менеджер и программист.
– И что же вам не нравится? – спрашиваю я. Я начинаю раздражаться. Все эти офисные барышни похожи друг на друга и на персонажей какого то американского сериала. Может быть, теперь так и надо? Но чем же живет ваш дух? – хочется спросить мне, но я сдерживаюсь. Это прозвучит смешно – какой «дух»? Spirit или, может, perfume?
– А еще, – говорит она, будто отвечая на мой вопрос, – он очень любит душиться.
– Что?
Кто-то орет «о, какие люди!» прямо возле нас, и я не слышу ответ. Она стреляет глазами в сторону проходящего мимо высокого парня в красной футболке, потом возвращается ко мне:
– Парфюм, духи. Душится ими даже дома…
Ее это страшно нервирует. Причем, какие-то резкие, полуженские, полуодеколоновые ароматы, у них на работе такие употребляют взрослые женщины.
Я принюхиваюсь: от нее тоже чем-то чуть-чуть пахнет. Но не резко и не неприятно.
– Раньше я любил «Tери Мюглер», – говорю я, просто чтобы что-то сказать. – А теперь не знаю, как-то все равно. У них второе название «Ангел». Флакон в виде звездочки, синий такой, может, видели? Жаль, что это женские духи, а то бы я тоже ими душился. Красиво и немного печально…
– Да? – она смотрит на меня, кажется, не понимает или не очень слушает и вдруг говорит:
– Иногда делается так тоскливо, что я сажусь в машину и просто езжу по улицам. По Садовому или по третьему кольцу, если выходной. На вопрос «где была?» говорю, что встречалась с подругой, а сама просто бесцельно петляю по улицам… Почему не в кафе? Нет сил видеть развлекающихся, веселых людей. Подруга, к которой она якобы едет в гости, всерьез думает, что у меня любовник.
– А его нет? – спрашиваю я, и мне становится неловко за свой вопрос. Времена меняются. Это у моей ровесницы в 1980-1990-е годы и даже сейчас в таких обстоятельствах сразу появился бы любовник. Они в этом плане более цельны, или более трусливы, или и то, и другое.
Она смотрит на меня, улыбается, но улыбается немного напряженно, я нарушаю неписаные границы. Их границы. Шутить, рассказывать о своей личной жизни можно, особенно случайному встречному, тем более, старше себя, я для нее пока что-то вроде таксиста или психолога – мне можно всю жизнь рассказать, но задавать встречные прямые вопросы – конечно, нельзя. Я это знаю, но видимо потихоньку мне надоедает слушать ее историю. Если мы окажемся в постели, рассказ о себе будет входить в обязательную программу. А пока я не ее султан, чтобы слушать 1001 почти одинаковую историю… Кстати, про постель все в тумане. В ней сегодня есть какая то скованность или напряжение, и меня это останавливает. Мне интереснее понять, действительно ли они такие… пластиковые, как кажутся.
– А что вы будете делать, если обстановка в стране изменится к худшему? – вдруг спрашиваю я.
Она удивленно смотрит на меня, пожимает плечами:
– Не знаю… Буду терпеть. Человек ко всему привыкает. Опять же госкомпания пригодится. – Она смеется. – А что еще делать? Потом, когда-нибудь все нормализуется, я очень надеюсь на это.
– Протестовать не будете, не уедете? Вы же наверняка знаете английский.
Она пожимает плечами: английский она действительно знает, но не сказать, чтобы очень хорошо, и кому она там нужна? Это надо было делать раньше, если делать – лет в 17-18, сразу после школы. А протестовать… Вы что, серьезно? Я не самоубийца и это просто бесполезно.
Мне хочется спросить «а кому вы нужны здесь?», но я молчу. Это опять будет нарушение правил: наши роли подразумевают разговор легкий и необременительный, без ныряния вглубь и задавания неприятных вопросов. Особенно, с моей стороны.
Я замечаю, что она начинает скучать, в то же время в ее взгляде какое-то ожидание. Время около 11 вечера, можно попробовать предложить ей поехать ко мне домой, но я же сказал, пока это не входит в мои планы.
– Закажем еще что-нибудь, или пойдем куда-нибудь еще? Я знаю недалеко отсюда одно забавное место, – говорю я своей Еве. – Пошли?
Мы расплачиваемся, я прощаюсь с барменом Николаем, он бросает взгляд на мою спутницу и улыбается. Она предлагает мне поучаствовать в оплате счета, но быстро убирает бумажник, когда я отрицательно качаю головой. Я обращаю внимание на жесткий, солидный, почти мужской фасон кошелька. В ней вообще есть что-то маскулинное, почти мужское, может быть, от короткой стрижки. Я имею в виду не пол, а характер, как говорил один венский писатель. По-видимому, она чувствует небольшую неловкость за свое слишком быстрое согласие не участвовать в оплате и, когда мы выходим на улицу, говорит, неожиданно переходя на «ты»: слушай, я слишком быстро согласилась чтобы ты заплатил, да? Прости. Просто мне редко это предлагают. Мой друг пристально следит, чтобы мы всегда платили поровну. В следующий раз плачу я, договорились?
Я удивляюсь:
– Я привык, что платят мужики. Советское воспитание, ничего не поделаешь.
– Ты милый, – говорит она, – но у тебя устаревшая ментальность. И в вашем поколении некоторые так же не любят платить за даму, как в нашем. Особенно, – следует небольшая пауза, – до постели.
Я делаю вид, что не расслышал ее последней реплики. У выхода из клуба к нам бросаются несколько таксистов. В полухамском московском стиле, загораживая дорогу, предлагают такси. – Нет, спасибо, – нам приходится их обходить. Один из водителей, кажется, он слышал конец ее фразы, с сильным акцентом говорит нам вслед: нэдорого!..
Мы идем по Никитской улице вверх, к храму. Тепло, начало лета, солнце недавно село, за храмом на западе еще видна светлая полоска неба. На заднем плане вдали темнеют зубцы и пятиконечная звезда сталинской высотки.
– Бывала в этом храме? – спрашиваю я.
– В каком?.. Нет. Я не хожу в церковь. А ты что, ходишь? – в ее вопросе я улавливаю легкое удивление и даже, может быть, раздражение.
– Бывает.
– Зачем? Ты что верующий? Или тебе просто интересно – говорят, там венчался Пушкин.
– Наверное, верующий.
– Неожиданно, – она снова смотрит на меня с удивлением. – Зачем тебе это? Ведь это бизнес… – после маленького колебания она добавляет: – По большей части. Ты что, не можешь справиться сам со своими проблемами?
Мы останавливаемся на перекрестке у ТАСС. Машин нет, светофоры горят желтым. Желтеют впереди освещенные стены храма Большого Вознесения.
– А причем тут мои проблемы? – спрашиваю я.
– Ну как, а для чего же еще ходят в церковь?
Я молчу, думаю несколько мгновений, продолжать или нет. С одной стороны, то, что я скажу, почти наверняка будет, что называется «втуне» и потом в ее кармане легко найдется 10 предложений… короче, она найдет, что мне возразить. Но, с другой, где то мои слова отложатся, это я знаю по себе. И если потом ей кто-нибудь скажет то же самое, а потом еще – однажды, вместо того, чтобы в минуту уныния кружить на машине по городу, она может зайти в церковь. Дальше многое будет зависеть от священника или даже женщины, продающей свечки, но, будем надеяться, что Бог не станет ее испытывать и не пошлет ей ханжу или дурака.
– Мне иногда бывает там хорошо, – говорю я осторожно и киваю на храм.
– В смысле?
– В смысле на душе.
– Именно в этом храме?
– Нет, кстати, не в этом. Этот слишком большой и… какой-то пустой. Потом здесь немного печально. Возможно, из-за Пушкина, а может быть, мне кажется, не знаю. Очень хорошо в старых, которым лет по 250. И еще хорошо, когда церковь при монастырях. Чтобы молитву служили монахи.
– Ну, конечно, – говорит она. – Коллективное самовнушение… Потом в церкви красиво – роспись, хор, свечки, вот тебе и становится хорошо… Впрочем, не буду с тобой спорить. Мы ведь живем в свободной стране, правда? В смысле у нас свобода вероисповедания и церковь пока необязательна для посещения, – она смеется.
– Можно сказать и самовнушение, – сказал я. – А можно вспомнить про, прости меня, Духа Святого, который иногда возможно присутствует в этом здании, – я киваю на церковь.
– Присутствует что?.. – она молчит минуту, потом кивает: – Да-да. Возможно… А почему, кстати, ты говоришь «прости»? Кого и за что?
– Ну, я же немножко всуе сейчас говорю.
Она хмыкает:
– Ну-ну. По-моему ваш Христос проповедовал всем и везде, нет?.. Кстати, ты читал в Интернете про часы за 40 тысяч евро у патриарха? И видел священников во всяких «президиумах» и на машинах с мигалками? Как у них насчет того, что иногда по твоим словам присутствует в церкви?
– У них насчет этого, наверное, не очень, – после паузы говорю я, – но человек слаб… А те, про кого ты говоришь – люди. Люди, не надо об этом забывать. – Мгновение я думаю, надо ли мне продолжать. Слишком часто последнее время приходится повторять эти слова. Но продолжаю: – И искушения, которые они испытывают, наверное, не меньше, а побольше наших. Кто-то из святых отцов говорил, что церковь – это толпа кающихся грешников, а не собрание святых. И священник в, как ты говоришь, президиуме, не святой… Но – в духовных книжках говорят, что имеет смысл больше думать о собственных, а не о чужих грехах. Зачем мне думать о часах Патриарха, к примеру, когда я не могу себя заставить раз в две недели положить в кружку на построение Храма в честь жертв Сталинских репрессий больше 100 рублей? У меня что, нет больше? Я же сторонник свободы и громко возмущаюсь тем временем. Вот же воздвигают храм в честь погибших, что же я? Я за чашку кофе плачу больше, как мне тогда судить кого-то за дорогие часы?..
Светофор зажигается: зеленый. Мы переходим улицу. Сильно пахнет сирень на бульваре у памятника Тимирязеву.
– Удобная позиция, не находишь? – говорит она. – Про «думай о своих грехах»… С одной стороны, вроде бы правильная, а с другой, позволяющая им делать все, что они хотят. У православной церкви немаленький бизнес, это я тебе как экономист говорю, ей не нужны твои 100 или даже 500 рублей. У нее есть жертвователи побогаче…
Мы немного молчим.
– Кстати, – она странно смотрит на меня: – Ты вот пьешь, куришь… все остальное. Как с этим?
– С этим? Грешен. Но я сказал, что мне в церкви хорошо. Я не говорил, что я монах, – говорю я. – Хотя вообще ты права, конечно. Наверное, мне сейчас надо идти домой, а не с тобой тут прогуливаться.
Ева и дочь Евы смеется:
– Нет уж, останься, я пошутила. Потом, – добавляет она, – ведь мы просто разговариваем… пока, во всяком случае… Правда? – И она снова смеется.
Я вдруг весело и одновременно немного испуганно думаю, что ее имя неспроста, что сегодня вечером может появиться и кое-что остальное, если эта метафора продолжится. Интересно, что мне предложат? Обычное яблоко или что-то посложнее?..
Я набираюсь сил, чтобы отказаться, ха-ха-ха.
Мы идем мимо храма. Мне хочется, как обычно, перекреститься, но я думаю, что сейчас, при ней это не очень удобно, слишком демонстративно. Пока я думаю, что делать, церковь остается позади. Мы проходим мимо сквера Алексея Толстого в молчании, и метафора, не став медлить, продолжается.
У одного из круглосуточных кафе через улицу стоит странный экипаж – что-то вроде железной птицы на колесах и, одновременно, огромного трехколесного велосипеда. Между крыльями птицы устроены сиденья – сзади на трех седоков, и одно впереди – на шофера. Железные части птицы выкрашены черным, колеса и длинный клюв впереди блестят серебристым металлом. Конструктор был явно знаком с живописью – в ней есть что-то от образов Босха. Вдруг клюв птицы открывается, и из него вырывается огонь, как из паяльной лампы. Я даже вздрагиваю – неплохое продолжение нашего разговора… Потом вспоминаю, что не так давно читал про «птицу». Это какой-то американец, он сам сконструировал и собрал этот экипаж и теперь путешествует с ним по миру. Был в Европе, потом в Китае, теперь приехал в Москву. Всего-то. Ночью все воспринимается преувеличенно, – думаю я. Потом я почему-то вспоминаю свой сон, прикидываю, не напоминает ли странный экипаж птицу из моего сна – но, слава Богу, вроде бы не напоминает. Почему слава Богу – я даже не знаю.
– Прикольно, – говорит Ева, показывая на птицу. – Не хочешь покататься? Я читала об этой штуке в Интернете.
– Я тоже читал, – говорю я и качаю головой. – Сейчас что-то не хочется.
– Ага, боишься? – говорит она.
Интересно, – думаю я, – наш разговор про часы Патриарха и эта странная колымага и есть единственное продолжение начавшегося разговора? Не похоже. Опыт показывает мне, что наш разговор продолжится, а изрыгающая огонь железка пусть важный, но всего лишь пролог и реквизит.
После сквера мы сворачиваем направо и мимо дома Горького идем на Спиридоновку. В саду великого пролетарского писателя стоит тишина. Японские пихты отбрасывают на стены четкую, будто нарисованную тушью тень. Снова пахнет сиренью.
– А я знаю, чей это дом, – говорит Ева. – Максима Горького. Я читала его, но мне не очень понравилось. А ты читал?
– А что ты читала? – спрашиваю я.
– Про детство что-то. Как он жил у дедушки-купца и этот дедушка его лупил... Тяжеловато как-то написано.
– Эта вещь называется «Детство», – говорю я.
– Я читала, его отравили, – немного погодя говорит она, – это правда?
– Похоже на то, – говорю я. – Возможно. Я тоже читал об этом, но точных данных, насколько я знаю, найти не удалось. Слишком далеко лежат.
– Но… он же был «за»? За Советскую власть?
– Ну и что? – говорю я и думаю: где были ее родители, школьные учителя? В Эдемском саду? Она же училась в 1990-х годах. Или тогда советское время большинству казалось сном, утраченным раем?
Мы поворачиваем и проходим сквер с памятником Блоку. Все литературные места.
– А его я люблю, – говорит Ева. – Почитай мне что-нибудь. Ты должен хорошо читать стихи девушкам.
Пока я думаю, она сама читает «Девушка пела в церковном хоре». Читает кстати неплохо, хотя немного деревянно. Но все равно я удивлен. Это высокомерно прозвучит, но я давно не видел молодых экономистов, читающих Блока.
Кафе, в которое мы шли, видно и слышно издали. На пустынной, тускло освещенной уличными фонарями улице – яркое пятно света, издали слышен шум голосов, музыка. Я думаю о людях в окружающих домах, но они темны – по-видимому, там уже одни офисы. Основная публика сидит внутри кафе, а на ступеньках устроено что-то вроде импровизированных столиков: постелены соломенные коврики, по бокам в виде бордюра цветочные горшки и несколько любителей свежего воздуха сидит здесь.
Мы тоже садимся на улице. Заказываем кофе и по бокальчику вина. Симпатичный официант вскоре приносит два плетеных подносика с кофе, ставит их рядом. Я закуриваю.
Публика в кафе была забавная, не похожая на клуб, в котором мы были только что. Богемы и менагеров среднего звена почти нет. Иностранцы, дорогие путаны, бизнес, какие-то неопределенной профессии дорого одетые мужчины, по виду чинуши или даже гэбисты. Впрочем, как я уже сказал, основной народ, несмотря на лето, сидел внутри и на ступеньках кроме нас были еще две девчонки лет 20, кажется пьяные, и парочка, сильно занятая друг другом. Девчонки покосились на нас, одна что-то шепнула другой – они засмеялись. Я достал сигареты, закурил, предложил Еве – она тоже взяла одну.
К одной из девушек, очень худенькой, с почти детскими локтями и коленками подошел невысокий парень, по виду кавказец, в ярко-синих джинсах из хорошей ткани и белой рубашке с широко расстегнутым воротом, в котором была видна золотая цепочка с крупными звеньями. Он что-то сказал худенькой девушке. Я расслышал слово «пойдем».
– На вы, пожалуйста, – то ли весело, то ли раздраженно сказала худенькая.
– Пойдем-те, – весело сказал кавказец, – прошу в ближайшую подворотню. И он сделал галантный жест рукой.
Худенькая встала и, покачнувшись пошла с ним. Они повернули в ближайшую арку.
Ева посмотрела на меня, слегка приподняв брови.
– Да, – сказал я. – Шумит ночной Марсель в портовых кабаках.
Она не поняла:
– Что?
– Песня такая была когда-то. Раньше. Еще во времена наших родителей.
Я достал из сумки еженедельный журнал с портретом какого-то большого чиновника на обложке, перелистал его, ища заметку о понравившемся спектакле, хотел показать ей. Ева несколько раз оглянулась внутрь помещения, откуда донесся особенно громкий смех. Я подумал, что возможно она немного скучает. Я слишком «интеллектуален» для нее, надо было ехать кататься в огнедышащей птице по ночному центру, а потом нечего изобретать велосипед – разгоряченными от впечатлений и нового знакомства упасть в койку. Но заданный завтра утром самому себе вопрос «зачем?» или неловкое молчание и ожидание, когда же она уйдет и я закрою за ней дверь, могут многое испортить и создать то самое ощущение одиночества, от которого она нарезает круги по Садовому кольцу. Этого я, честно говоря, просто боюсь.
– Он что, теперь будет начальником в Питере? – передо мной стояла уходившая в арку парочка.
Девушка покачивалась и, не скрываясь, улыбнулась мне. Кавказец показывал на обложку моего журнала. Говорил он почти без акцента.
– Не знаю, – нейтрально сказал я.
– А кто это? – худенькая без интереса нагнулась, рассматривая портрет на обложке.
– Очередной держиморда, – сказал кавказец, – тебе не надо знать.
– А… – худенькая выпрямилась, нетвердо пошла к своей ступеньке. Я машинально отметил, что от нее не сильно пахнет алкоголем.
– Знаете, что говорил Швейк, когда его спрашивали о портрете государя-императора? – спрашиваю я.
– Кто?.. Швейк?..
Ева засмеялась.
– Да, – сказал я, – был такой литературный герой, слышали?
– Мы книжек не читаем, – сказала худенькая. Ее подруга прыснула.
– За сэбя говори, – строго сказал грузин. – Приключения Швейка я прочел еще в Кутаисском университете. Ты тогда в школу, в первый класс ходила и на мальчиков только издали смотрела.
– Я на них издали никогда не смотрела, – худенькая, и ее подруга снова засмеялись.
Грузин вдруг внимательно посмотрел на меня и на Еву:
– Не хотите выпить? – он показал внутрь кафе.
– Нет, спасибо, – быстро сказала Ева, – мы лучше посидим на воздухе. Нам поговорить надо.
Грузин немного удивился:
– Ну, как хотите, – и нехотя пошел внутрь кафе.
– Ты что, испугалась его? – спросил я, когда грузин ушел.
– Да нет. Почти, – она усмехнулась. – Он кто?
Худенькая повернулась, посмотрела на нас:
– Ваша девушка что, боится? Этого?.. Не бойтесь, он мирный, только выпендривается, – она опять засмеялась.
Напротив кафе притормозил большой белый джип. Вышли невысокий полный мужчина и такая же женщина – полная, коренастая блондинка, в длинной, несмотря на летнюю погоду, темной юбке. По виду бизнесмены или телевизионщики. Мужчина посмотрел вглубь кафе, по- видимому не нашел того, кого искал, вынул мобильный телефон, набрал номер.
– А я за колонной сижу, маскируюсь, – через минуту из кафе вышел высокий мужик лет 45, спортивного вида, с каким-то странным, почти волчьим лицом.
Приехавшие засмеялись чуть напряженно.
– Слушай, давай здесь поговорим. – Высокий мельком глянул на нас, на девчонок по соседству (парочка к тому времени ушла), и по-видимому, не нашел для себя никакой угрозы.
– Хочешь, давай в машине? – сказал низенький.
– Нет, в машине не надо. Как жизнь?
– Ничего, вот из Италии недавно вернулись, – сказал полный.
– А, – без интереса сказал волк. – А чего там? У вас же дом вроде не в Италии?
– Мы отдыхали. Культурными достопримечательностями любовались.
– Я чего звонил-то, – волк еще раз оглянулся на нас и все-таки понизил голос. – Есть места в Думе.
– Ого, – сказала блондинка. – А у кого?
– В «Объединенной Руси» и «Правом уделе», – сказал волк. – Но фамилия должна быть русская или татарская.
– Мы не проходим, – засмеялась блондинка и потрепала мужа по плечу. – Ее спутник тоже засмеялся, но немного нервно. Совсем немного.
– Я знаю. Но, может, кому надо? – сказал волк, и снова оглянулся.
По-видимому, что-то в выражении наших лиц ему не понравилось, и он пригляделся к нам повнимательнее. По-видимому, результаты более детального осмотра ему не понравились еще больше, и он взглянул в нашу сторону с откровенной неприязнью: мол, чего уши развесили?
Блондинка и толстяк тоже посмотрели на нас с Евой, но спокойно. Мне даже показалось, что толстяк рад, что их кто то слышит.
Я опустил глаза. Было с одной стороны противно, с другой немного страшно, а с третьей возникло желание что-то сказать высокому волку. Например: как вы смеете?! Или: что вы делаете?! Кто вы такой?! – Что-нибудь в этом духе.
Что думала Ева, я не знаю. Она помешивала ложечкой свой кофе и глаз не поднимала. Но то, что она слышала разговор наших соседей, я был уверен. Продавец мест в Госдуме еще раз посмотрел на нас. Взгляд этот, мягко говоря, не был дружелюбным, и я отдал ему этот взгляд – тоже посмотрел в упор и с явным недружелюбием. Я допускал скандал, но, как ни странно, волк стушевался. Или не стушевался, но на обострение идти не стал. Он отвернулся от нас, приобнял своих собеседников и отошел с ними в сторону, поближе к арке, куда ходили худенькая и грузин. Прямо медом им там намазано, место силы какое-то… Еще я подумал, что «змей» появился, вот он, но почему-то обратился не к нам. За что спасибо конечно, и слава Богу.
– А че случилось-то? – спросила худенькая. – Чего это он так набычился на вас? – Она кивнула на отошедших к арке.
– Не знаем, – сказала Ева. – Само вышло. Он, наверное, решил, что мы его слышим и не одобряем. И обиделся.
Ага, она тоже слышала и слушала, – подумал я.
– А вы зачем слушаете и не одобряете? Вы или не слушайте, или одобряйте. А вы что, его знаете? – засмеялась худенькая.
– Нет, конечно. А вы?
– Ну, так…
– К тому же его невозможно не слышать, он же не шепчется о своих делах, а говорит о них во весь голос, – сказала Ева.
– Как у Маяковского, – сказал я.
– Что? – худенькая не поняла.
– Мы всех знаем, кто здесь бывает, – вдруг сказала подруга худенькой, блондинка с длинными рассыпанными по плечам волосами. И волосы и плечи были очень неплохими, но лицо над ними мне не понравилось. Оно было недобрым и, одновременно, как бы это сказать… на все согласным. Ну, если не на все, то на многое. Сейчас я часто вижу такие лица.
– Но не всех близко, – блондинка усмехнулась.
– У него здесь погремуха, кличка в смысле, «генерал», так что вы осторожнее, – вдруг трезво сказала худенькая.
– А так, чем он занимается, не знаете? – спросил я.
Подруга худенькой быстро глянула на меня и глаза ее на минуту стали трезвее:
– Нет, зачем? Меньше знаешь, крепче спишь.– Она опять усмехнулась.
– Пойдем, наверное? – сказала Ева. – Кофе вроде выпили. Чего еще?
Я вошел в кафе, позвал официанта. За одним из столов большая компания иностранцев громко рассказывала друг другу по-английски о каком-то то ли пикнике, то ли ужине, – они говорили быстро, и я не разобрал подробности. Фигурировал какой-то Майкл из Бирмингама, который застрял в пробке на «Кутузовски проспект» и у него в машине, в багажнике были продукты к этому пикнику (ужину?), и его в загородном доме все ждали, shit!.. – компания просто легла от смеха.
Симпатичная официантка принесла счет. Видимо наш мальчик был занят.
– Что-то вы быстро?
– Да мы всё.
Похоже, говоря это, я сказал что-то еще и лицом, а может, невольно покосился в сторону наших «новых знакомых» из арки, потому что девушка вдруг кивнула:
– Понятно. Заходите еще, – сказала она, когда мы встали, – у нас в будние дни спокойнее.
– Это как попадешь, – сказала худенькая. – А вы когда собираетесь зайти? – Она совершенно откровенно поглядела на меня. Впрочем, почти такой же взгляд достался и Еве.
– Ты имеешь успех, – сказала Ева. – Может, останешься? Можем вызвать мне такси, я не гордая.
Проходя мимо высокого и его друзей, я не стал портить себе настроение и смотреть в их сторону, но когда мы заворачивали за угол, мельком оглянулся. Высокий смотрел нам вслед.
Ева засмеялась:
– Ты видел, как он на нас смотрел?
– Нет, а что? Когда?
– Когда мы проходили мимо. Очень не дружески, мягко говоря.
– А знаешь, хрен с ним, – сказал я. – Это мы, что ли, места в Думе продаем? Мне надоело глядеть на всякие гадости и делать вид, что все фанни, супер, то есть так и должно быть, и что я ничего не вижу и не слышу.
– Не знаю, – сказала Ева, – чего ты добился, в сущности? И потом, он что тебе, мешал отдыхать? Не мешал ведь, скажи честно?
– Он не мешал, а мысли по его поводу мешали.
– Ну, мысли, – сказала она. – Мои мысли, мои скакуны…
– Здесь не мешал, а через полгода, за следующим поворотом помешает, – сказал я. – Какие законы примет Дума, в которой места продаются, как в театре?
– Тебе-то что до их законов? – спросила Ева, помолчав. – Ты что, по ним живешь? Я понимаю, еще я бы возмущалась, но ты-то что? Ты же художник, как я поняла, тебе должно быть на все наплевать!
Потом она добавила:
– А этот… грузин, с которым ты говорил про Швейка, он кто… сутенер? – последнее слово Ева произнесла с некоторым усилием.
– Не знаю, – сказал я. – Не исключено. Может быть драгдилер по совместительству.
– Забавно, но он симпатичнее того, высокого, – сказала Ева.
Мы медленно идем вдоль почти пустой Спиридоновки. Раз или два проезжает машина, вокруг спящие дома и спящие автомобили, в черном воздухе белыми кругами висят уличные фонари, вокруг них совершенно по дачному вьется мошкара. Проходим знаменитый Морозовский особняк МИД, ярко освещенный снаружи и, простите мне эту банальность, темный внутри. Знакомой мне с детства таблички «Здесь в 1918 году бывал Ленин» нигде не видно. Недавно убрали, или давно, и я просто не замечал? – думаю я. – Забавно, при Ельцине не решались (я даже помню какой-то скандал на эту тему), а сейчас убрана бывшими сотрудниками КГБ в два счета, и без всякого шума.
Метров через сто из-за стены посольства какой-то латиноамериканской страны густо свешиваются кусты цветущей сирени. Волк продаст толстому свои места и, в крайнем случае, рванет сюда, – подумал я. – Океан, тепло, тропические цветы, банковский счет в Швейцарии или в Эмиратах. А мы будем еще 10 лет разбираться с «результатами» его деятельности. Минимум десять… В 1991 мне было 25 лет. Сейчас за 40. Ну и что же, жили же люди во времена 30-летней войны и ничего… Хотя зачем братцу-волку в Латинскую Америку, наверное есть места и поближе.
Я смотрю на свою спутницу. Она идет, опустив голову, и я вижу, что она тоже думает о том, чему мы только что случайно стали свидетелями.
– Лучше один раз увидеть, да? – спрашиваю я.
Она нервно смеется:
– Да уж. Я много раз слышала об этих делах, но чтобы так, из первых рук – впервые. Неприятно… Даже странно – почему? Чай, не маленькая. Мне-то что? Вообще, лучше не видеть, я тебе так скажу.
– Да? У нас с тобой все наоборот, – сказал я. – С дерева познания добра и зла ты пробовать не хочешь.
– Не хочу, – засмеялась Ева, – но приходится.
Она некоторое время молчит, потом искоса смотрит на меня:
– Неужели ты считаешь себя отчасти виноватым в том, что я услышала? Ты с ума сошел?..
Повернув направо, к Никитской, мы проходим мимо еще одного кафе и дорогого отеля, существующего здесь уже давно, по-моему, чуть ли не с советских времен. Улица перед отелем, так же, как 5 минут назад была залита светом, за столиками кафе сидят нарядно одетые девушки, на парковке тесно от дорогих машин. Мы проходим мимо со странной неловкостью. Похоже, мы думаем об одном и том же, так как она смотрит на меня и вдруг смеется:
– Ну, я надеюсь, депутатские мандаты продают не везде?
Я молча пожимаю плечами.
Дальше улица становится совсем пустынной. Поздно, но кое-где еще горят окна.
– Хорошо здесь, – она вздыхает. – Вот бы сюда переселиться.
– Знакомые места для меня, – говорю я. – 15 лет здесь хожу. Когда-то здесь жили мои родственники.
– Почему жили?
– Уехали в Америку году в 1988-м.
– Понятно. А квартира?
– Что квартира?
– Ну, кому досталась квартира?
Я некоторое время молчу. Забавно, мне это редко приходило в голову. Первые лет 10 после их отъезда не приходило вообще, а потом только когда спрашивали.
– Тогда продать ее было невозможно, а заморачиваться, меняться и прочее никто не догадался, – говорю я. – Они были люди театральные, я – студент. Интеллигенция, в общем. Да и такого ажиотажа вокруг московского жилья как сейчас, тогда не было.
– Понятно, – говорит она. После паузы добавляет: – Вы были близки?
– Да, – говорю я. – Первое время после их отъезда мне было довольно одиноко. А почему ты решила?
– Так, видно…
Еще поворот, несколько минут, и мы выходим на бывшую улицу Качалова, у посольства небольшой африканской страны. Неподалеку уже видно Садовое кольцо.
– Знаешь, что это за дом? – спрашиваю я.
– Нет, а что? По-моему, это опять какое-то посольство.
– Это дом Берии.
Она даже останавливается:
– О, Господи! Ты, что, специально меня тут повел?
– Нет, конечно. Это просто короткий путь.
Некоторое время она разглядывает высокий каменный забор – больше ничего не видно.
– Я слышала, он таскал сюда девушек?
– Да.
Мы помолчали.
– Странно, что здесь нет никакой памятной доски, – сказала Ева.
– Памятной доски?
– Я имею в виду в память жертв.
– А… Ну это не сейчас. Будет еще.
– Ты думаешь? – она с сомнением покачала головой
– Уверен.
Она невесело улыбнулась, пожала плечами. Невольно мы переходим на другую, лучше освещенную сторону улицы.
– Странный у нас разговор вышел, – сказала Ева. – Слушай, а у тебя так бывает, становится всех жалко? Где-нибудь вдруг, на улице или в метро?
– Бывает, – сказал я. – Сейчас правда уже реже… Сейчас одновременно с этим чувством я на людей злюсь. Мол, ну что же вы, е-мое?
– А, – сказала она, – я не злюсь, нет. Что злиться-то, бесполезно.
– А у меня часто, – сказал я. – Хотя церковь этого не одобряет. А почему ты вдруг сказала мне об этом сейчас?
– Не знаю, – она засмеялась. – Почему-то сейчас мне стало жалко…. – она чуть помедлила, – нас. Может, дом этот навеял, не знаю. – Она усмехнулась.
Ее телефон запищал: смс. Она достала, посмотрела.
– Мне пора домой. Милый вернулся. – Она не то неловко, не то сердито пишет короткий ответ, прячет телефон в карман.
Пока она пишет ответную смс, я смотрю на часы: второй час ночи. Поздновато для семейного ужина… С другой стороны я рад – вопрос, чем завершить вечер, во всяком случае на сегодня решился сам собой.
Мы выходим на Садовое кольцо. Спускаемся в пустой переход, какой-то странный дядька в столь поздний час продает книги. На расстеленной на земле газете лежат бестселлеры прошлых лет – «Сто лет одиночества», Юлиан Семенов, «Белая гвардия»… Она присела на корточки, перелистала, задержалась на томе «Сказок 1001 ночи». Всегда, когда я вижу эти книги, к тому же продающиеся задешево, я почему-то грущу. Герои былых времен.
– 150 рублей, девушка, – сказал дядька, показывая на сказки. – Покупайте, дешевле нигде не найдете.
– Купить? – она повернулась ко мне.
– Купи. Придешь домой с книжкой – хорошее дело. И алиби отличное.
– Да я особо не читаю. Так, если в отпуске или на Рождественских каникулах. И мне не нужно «алиби», меня, увы, ни о чем не спрашивают.
– А когда у тебя отпуск?
– В июле, скоро.
– Ну вот, как раз, возьмешь с собой. Потом это отличное чтение в твоем случае – будешь читать по вечерам своему киборгу, хватит на три года.
– Мужчина, вам в следующий раз скидка, – пошутил продавец. – За рекламу.
Мы вышли из перехода, еще немного прошли вдоль Садового и остановились у дома Шаляпина. Неподалеку, у американского посольства, тяжело свисает звездно-полосатое полотнище.
– А ты что, собираешься уезжать? – спросила она. – Я правильно поняла?
– Местечко выбрали, – сказал я, кивая на флаг. – Прямо Бакунин и Герцен какие-то. Можно давать друг другу клятву. Только в чем, не пойму.
– А, – сказала она, – про это я знаю! Спектакль смотрела, автор – Том Стоппард. Мне понравилось, видишь, все-таки я не совсем безграмотная.
– Кстати, а почему ты там сказала, что тебе нас жалко? – спрашиваю я, показывая через Садовое на тихий переулок, где мы только что были. Бывший дом Берии не виден, он скрыт листвой.
– Ну… Периодически ужасы всякие вокруг, разве нет? Вроде так все благополучно с виду, но то и дело какие-то морды высовываются, как в ужастике. То этот мужик в кафе, то дом Берии, то новости какие-нибудь… У нас есть мужчина на работе, зам генерального, большая умница, внешне чем-то на Медведева похож, он говорит, что если цена на нефть упадет, то здесь будет военный режим, как в Латинской Америке. Поневоле, знаешь ли, станет себя жалко, разве нет? – Она опять не то сердито, не то грустно усмехается.
– Может быть, будет, а может, и нет. Чем мы хуже египтян? Устроим революцию… Вообще, это неправильно, но конкретно нас и таких, как мы, мне как раз не очень жалко, – сказал я. – Мы более-менее умны, более-менее понимаем, что происходит. Можем уехать, в крайнем случае. Я думаю об этом, ты права. Если не уедем, то это будет результат только нашей личной лени, обстоятельств, инерции… А вот люди, условно говоря, «в метро» – похоже, не особо адекватны, они плохо понимают, где они и что с ними. Как поговоришь с каким-нибудь таксистом, или, того хуже, посмотришь результаты смс-голосования во время какого-нибудь шоу на ТВ, где зрители дружно голосуют за какого-нибудь демагога или просто агрессивного идиота, так становится сначала грустно, а потом их жалко. Самому страшно, конечно, тоже, но главное – их жалко. Думаешь: что же с ними будет, елки-палки? А потом уже злишься, конечно.
– Но ты же сам сказал, что надо думать о своих грехах, – неожиданно говорит она.
Я удивляюсь:
– Причем тут это? Я же говорю, что их сначала жалко.
– Жалко у пчелки, – сказала она, помолчав, – знаешь такую детскую считалку?
– Знаю, конечно, – сказал я. – Кстати, она была популярна в середине 1980-х годов, при генсеке Андропове. Я тогда школу заканчивал. Забавно, что сейчас я опять часто ее слышу и, в основном, от молодых людей. Ей вас Путин научил?
Она усмехнулась:
– Жизнь научила… Ее любил мой предыдущий, институтский мальчик. Нынешний тоже ее знает. Правда, кто ему сказал – не знаю. Вряд ли Путин, они не знакомы.
Я поднимаю руку. Остановилась машина. Она наклонилась к окну, сказала адрес, водитель кивнул. Она повернулась ко мне:
– Ну ладно, я поеду…
Возникает неловкая пауза.
– Спасибо, неплохо прошлись, – говорю я.
Она заторопилась:
– Да-да, конечно. Очень. Мне завтра рано вставать, а то бы...
Она не заканчивает фразу – что «а то бы»? Она бы соврала бой-френду, что переночует у подруги?
Она неловко целует меня в щеку, садится в машину, опускает стекло:
– Я позвоню, хорошо?
Я киваю: конечно. Я не то чтобы сомневаюсь, что она позвонит, но в вечере было маловато любовной энергии, согласитесь. Хотя кто знает… Она остается, я правда собираюсь уезжать. В каком-то смысле мы общаемся, как на вокзале. Может быть, где-то встретимся – потом, как во французском кино. С другой стороны, я собираюсь уезжать уже лет пять и, неизвестно, сколько еще прособираюсь. Вдруг она протягивает из окна руку, берет мою.
– Спасибо.
Я удивляюсь:
– За что?
– Ну, так, хороший вечер был.
– Не за что. Не преувеличивай.
– Нет-нет, правда, не иронизируй. – Она пожимает мне пальцы. У нее теплая ладонь.
Машина трогается, она повторяет:
– Пока, спасибо.
Я сворачиваю с кольца и медленно иду вдоль пустынного переулка. Оборачиваюсь: ее машины уже не видно, не видно и флага над американским посольством. Вокруг тишина, с одной стороны дома, в глубине переулка –старая церковь, когда-то я бывал здесь на службе; с другой – тополя, потом какой-то странный нежилой дом и новое здание американского посольства за глухим красным забором. В освещенном стеклянном тамбуре на воротах видны фигуры американских полицейских в темно-синей форме. В перспективе улицы – подсвеченное прожекторами неестественно белое здание Белого дома.
Небо на востоке светлеет. Через пару минут в моем кармане звонит телефон. Звук телефона звучит странно в этот рассветный час, будто во сне. Сейчас позовут бармена Николая.
Это она. Я удивлен.
– Я забыла тебя спросить, – говорит Ева, – с точки зрения религиозного человека, лично я должна делать какой-то выбор? Я должна осудить этого козла в кафе, или могу махнуть на все рукой? – Я слышу смешок на том конце провода: – Я-то что? Я человек маленький… Ведь лично от моей позиции мало что изменится?
– Тебе решать, – говорю я. – Как религиозный человек говорю, что наша религия предоставляет тебе так называемую свободу выбора.
– Что именно решать мне? – я опять слышу смешок.
– Да почти все, – говорю я. – Добро или зло, если в общем. А в частности, с козлом в кафе или без него. Махать рукой или не махать. И так далее.
Я вдруг вспоминаю фотографию из какого-то журнала путешествий: мраморный бюст римского императора Тита, найденный где-то в Турции: первый век нашей эры, при этом императоре жили апостолы, и был разрушен Иерусалим. Вздернутый нос, высокомерно поднятая голова, жестокое лицо не очень уверенного в себе человека, привыкшего все вопросы решать силой. Говорят, что он был маленького роста. Какими смешными, наверное, казались первые христиане и их проповеди на фоне этих мраморных статуй, сверкающих на солнце военных доспехов, пения длинных победных труб и мраморных дворцов с колоннами и лестницами.
– А здесь нет даже величия, здесь просто какой-то фарс… – говорю я тихо.
Я вспоминаю ее слова: «неужели ты чувствуешь себя отчасти виноватым в том, что я услышала? Ты с ума сошел?» Хорошая девушка, я буду ждать ее звонка. И никакие они не пластиковые, она во всяком случае. Ева права, и, хотя я не чувствую себя виноватым, мне… неудобно. Неудобно за ситуацию, за продавца думских кресел, за нехороший осадок, оставшийся от всей сцены в целом. Все же жанр нашей встречи планировался несколько другим.
Мы все здесь с ума посходили, – вдруг думаю я. – Мы не то что не испытываем негодования при виде совершеннейшего свинства, коему мы становимся свидетелями чуть ли не ежедневно, мы считаем неудобным, несовременным это негодование испытывать и даже вообще обращать на это свинство и на наши эмоции по этому поводу внимание!.. Как ловко все устроил братец-волк – не он, а я, мы чувствуем в данной ситуации неловкость!.. Браво!..
Переулок заканчивается, я выхожу на длинную пустынную улицу, что ведет от зоопарка к Кутузовскому проспекту, выхожу как раз напротив памятника жертвам революции 1905 года. Сразу за памятником – высоченный забор Белого дома. Дом пуст, только где-то на верхнем этаже горят два окна. Забыли выключить свет, наверное… Как любой москвич, глядя на этот дом, я вспоминаю события 1993 года, танковые залпы через Москва -реку, черный дым из этих окон, телевизионную истерику Руцкого: Валера, звони западным корреспондентам, нас всех тут убивают!..
В конце улицы показывается такси. Желтое, на американский манер. Я поднимаю руку. Такси останавливается, я говорю таксисту: домой, – будто он знает мой адрес, и сажусь. Мне вдруг становится так спокойно и хорошо на душе, как будто я тоже что-то решил, на этот раз для себя.