(«Лестница на шкаф» Михаила Юдсона)
Бытие – это и есть литература: ряд и ход событий равны всем текстам мира. В онтологическом шуме не каждый услышит намек, волны вольной вольницы слов не каждого искушат постичь. Но независимо от свободы воли эманация текста всегда равна свечению создавшей его души. Сияет схожество соотношений литературы с миром. Надо только это уловить в бесконечных волнах океана бытия.
Тоталитарные формы семантического жаргона в 20-м веке заковали в средневековые доспехи роскошные телеса идей 19-ого. В начале 21-ого появились попытки снять одежку с красавиц, выставить природное обличье на обозренье.
Литератор Михаил Юдсон – один из немногочисленных исследователей, работающих на глубинных слоях бытия текстов. Существование языка во вселенной призвано отражать вселенную? И Юдсон, как синий кит планктон, набирает в необъятный свой мозг тексты и выдает нам невероятную конгруэнтность тождеств.
Поддавшись неудержимому стремлению создать книгу, которая вместит в себя тотальность мира, проживаемого автором, языком насколько можно охватным, он написал трилогию “Лестница на шкаф”, вышедшую год назад в издательстве “Зебра Е”.
Поскольку читатель, болезненно относясь к попыткам разбить шаблоны, все-таки, интуитивно, жаждет комментария жизненных процессов бытия, то Юдсона замечают. Просто в журнальных, небольших дозах как-то комфортнее воспринимать его экзерсисы, чем усвоить формат книги. Но критик лишь на просторах книги-саги-полотна сможет приложить свои уменья, и мы ждем отзывов на книгу Юдсона “Лестница на шкаф” от титанов, которым посильно увидеть в натуральном масштабе океан и Левиафана на его волнах.
Человек – образ и подобие Б-га. Наслаждение постижением – единственная, наверно, черта Б-га, на которую мы можем указать как на подобие, по которому Он нас создал. Магнетизм познания бытия манит. Результат эволюции – это удачный сбор информации, а не дубина и не колесо. Выжил наиболее информированный и поэтому рейтинг новостных каналов не бьют ни Рембо, ни Джеки Чан. “Главное, чтобы было весело и ни о чем не надо было думать!” – тезис убыточный для господ, сидящих на кассе и проплачивающих “мыло” и “дом”.
Как можно познать мир? Человек является и познаваемым объектом, и познающим субъектом. Изучить человека можно лишь через посредство его слов, которые, описывая мир, являются его частью...
Язык – образ и подобие мира. На пути к постижению мы утверждаем приоритет письменности, называя язык инструментом познания. Причиной возникновения языка считается сходство языка с продуктом творения. Адекватность была утрачена в Вавилоне: очередная и не последняя катастрофа как следствие неугомонного эго. С тех пор, бредя по глухим, кривым дорожкам отделенных друг от друга языков, нас бьет током истины, когда слово отражает процесс воспроизведения образов.
До Вавилона имена вещей были напрямую связаны с их сутью. Что за жизнь была тогда: открывая вежды невеждам, язык был прозрачен, людям не надо было становиться структуральными лингвистами, чтобы воспринимать мир правильно и видеть печать планет на ликах творения. А потом людей наказали за гордыню, по длиннейшей спирали заслав в будущее образ наказания. Двойным ударом по Вавилонской башне оказалось нарушение интеракции и лишение прозрения сути вещей. И вот, в арктическом безмолвии торжественно проступают на белоснежной бумаге в черных смокингах слова-обличья, но эзотеризм письма подразумевает: в коридорах видимых лабиринтов строк скрывается непознанное.
С тех пор символическую функцию языка ищут в перекрещивании лингвистики мира с фигурами космоса, в точках совпадения знамения и слова. Герменевтика, аутентификация сходства на перекрестках океанских дорог – вот занятие литератора. Теперь вещи предстают не в отражении, а в образах, которые нуждаются в интерпретации. Не тот умен, кто знает, а тот, кто толкует.
Мы не умеем по-другому постигать: мы ищем символы, сигналы, знаки, которые расшифруют суть Вселенной. И в языке, и в письменах мы вынуждены искать смысл – от явного до скрытого, мы придумали ПаРДеС и взираем на древнееврейские тексты Ветхого завета с щемящим сердцем. Сердце-ведун подсказывает: перед нами расшифровка мира. В иврите сохранились корневые признаки подобия, указывающие на суть вещей и, ступая на эту тропинку, угадываешь контуры сияющего вдалеке смысла.
Юдсон идет по этой дороге. Тело его текста, которое он лепит из глины других, пропитано ивритом и стоит на иудаизме: свив Одиссея – ошую и одесную. В руках мастера из вязкой массы языка, не разделяя этимологию и синтаксис, лепится ряд фигур, обладающих новыми свойствами, на первый взгляд, может быть, нелепыми и ненужными, а на взгляд второй объясняющими логику прежнего своего существования. Компенсируя сигнификативное функционирование языка, он актуализирует текст.
Наши успехи в познании соответствуют нашим потребностям и ограничены нашими возможностями. Юдсон находит новые методы познания. Продираясь сквозь дебри и буреломы доказательств-украшений его дериваций, ощущаем трепет толпы перед воздетым пальцем пророка.
Игра представления у Юдсона отходит далеко от слова-ярлыка, множится и отражается в другом, эквивалентном ему единстве существенных свойств предмета. Язык находится в сером пространстве неведомого, и автор вытаскивает сходство на белый свет и нанизывает на него безделушки-оттенки, помогающие заглянуть в смысловую бездонность.
Мистика слова для него связана со звуками, а в звуках бытие языка. Юдсон извлекает языки из пространства представлений, с хрустом разбивает стеклянные преграды-перегородки определений и порядков... Он фиксирует и воодушевляет то безмолвие, которое метет хвостом за речью.
Сигнификативный семантизм есть привилегия безумца. Но если безумец в состоянии выразить лишь ему одному слышимую речь – он поэт.
Язык связан со свободой воли: одиночка, карцер, гнет рабства, бремя болезни – сжимая тиски материи, одушевляют виртуальные миры, высвобождают душу мятежную, богатую впечатлениями... Свою книгу Юдсон начал писать, заточив самого себя в тесной, бедной, голодной хрущобе.
Творчество Юдсона это история того, что для любой культуры является и внутренним, и чуждым: расширение одноприродного, того, что является одновременно и раздробленным, и родственным в рамках культуры, т.е. того, что должно быть различено посредством признаков и опять собрано в тождества. Он создает и препарирует невиданные ранее культурные коды, и это вызывает одновременно отторжение и притягивает...
Юдсон восстанавливает разрывы культуры под напором времени, ее неустойчивость, ее недостатки на почве современной эмиграции, наивно полагаемой застывшей сразу после рывка. Игрой мысли он расставляет образы в упорядоченную цепь тождеств. Механика создания образа проста: впечатление, воспоминание, воображение… И место заблуждения, и способность доходить до истины. Образы, одаренные новым понятием, образуют новые знаки. Нас завораживает предположение, что благодаря воображению жизнь человека намного больше того опыта, который ему дан.
Идея вбирает в себя образы. Перерождаясь и мерцая освобожденной энергией, они оставляют на поверхности видимые следы, которые считывает мозг. Юдсон перелопачивает, вспахивает вручную пространство языка от горизонта до горизонта. Трюмы его словесности плотно набиты, казалось бы, конечным количеством символов, описывающих действительность, но пространство, на которое нанесены знаки, не существует! А значит, бесконечно...
Целое сложнее компонентов, из которых сложено. В пределах творения матушка-природа беспредельна; вечно шумит лес, огражденный градом; стоя на берегу, мы знаем – океан безбрежен. Только тот, кто создает текст, по мнению покойного Александра Гольдштейна – друга Юдсона и замечательного писателя, остается навсегда каплей в океане, частичкой планктона даже, когда дробное, конечное, покрытое скорлупой – замерло, перестало мыслить... Природа имеет пределы, в которых она, матушка, беспредельна... Внутри скорлупы божественность неиссякаема, как огражденный городом лес, как безбрежный в своих берегах океан…