(правый смысл и левая истина)
Памяти Мераба Мамардашвили
“Вся моя интеллектуальная жизнь была сформирована тем, что я условно стал называть Просвещенческим проектом. Его основная посылка состояла в вере, что человеческий разум имеет высшую ценность, а распространение науки и просвещения само по себе неизбежно приведет к тому, что лучшие, чем мы, люди, будут жить в лучшем, чем мы, обществе. Ничто из того, что я наблюдал вокруг себя в течение двух третей прошлого века и подходящего к концу десятилетия нового века, не оправдывало этой веры. И все же я верю в Просвещенческий проект”.
Эти слова, точно и сжато передающие credo века Просвещения, вынесены в предисловие книги “Математика как метафора”, написанной замечательным математиком Юрием Ивановичем Маниным (Филом Вечеровским из повести Стругацких “За миллиард лет до конца света”). В них стоит вчитаться: да, мы научили таблице умножения население земного шара, но люди не стали от этого лучше, и все-таки мы будем продолжать учить их именно этому, ибо мы верим в то, что лучшего нет.
Вера в Просвещение, как и положено вере, поначалу была агрессивна, священников конкурирующих культов закапывали живьем, им отрезали щеки и выкалывали глаза в сестринские революции: французскую и русскую. Народные комиссары во всем подражали железным героям Конвента. Сейчас эта вера подобрела, она готова терпеть и конкурентов. Коммунисты охотно осеняют себя крестным знамением. В синагогах появились профессора. Это верный признак того, что проект Просвещения исчерпан. Твердой веры в то, что человеческий разум – это лучшее, нет и у жрецов Университетского культа.
* * *
Я, в отличие от Ю. И. Манина, никогда не веровал в Разум и не думал, что Просвещение сделает людей лучше. С чего бы это человек, научившийся интегрировать, стал добрее? Но тот мыслительный шаблон, с которым я подхожу к миру, те очки, линзы, через которые я на него смотрю, отлиты проектом Просвещения. Чем старше я становлюсь, тем решительнее мне хочется эти очки с себя содрать. Тем настойчивей звучит вопрос о смысле: зачем я каждое утро хожу в лабораторию? Зачем публикую статьи? Зачем учу студентов и аспирантов? Только ли потому что наука – это единственное, что я умею сносно делать, и только ли потому, что она доставляет кусок хлеба с маслом? И не оттого ли, что мне попросту не выскочить из чертова колеса статей, диссертаций, ученых советов? У меня нет ответа на эти вопросы, но я стараюсь ничего от себя и не скрывать. И, кроме того, изнурительное, никуда не ведущее прокручивание вопросов, на которые нет ответа, и есть, как с большим основанием полагал Мераб Мамардашвили, главный труд человеческой души; в нем и состоит достоинство человека.
* * *
Вопрос “зачем?” – главный вопрос человеческой жизни. На этом вопросе надорвался Толстой. В “Записках сумасшедшего” этот вопрос сначала выводит героя, благополучного, симпатично похрюкивающего помещика из спячки, а затем, как кажется окружающим, сводит с ума. На самом же деле, очнувшийся от спячки помещик – единственный нормальный, в сумасшедшем доме, где душевная болезнь – дремота. Имя этому бедламу, по мнению Толстого – земной шар. Ведь топчущие его двуногие вопросом “зачем” не озабочены, а лишь только этот вопрос – существенен.
Ответ на вопрос “зачем” предполагает некое знание о будущем. Толстовский помещик ехал себе покупать землицу, округляя состояние и предполагая оставить наследникам, и тут-то его догнал ужас бессмысленности жизни. Ну, куплю я еще столько-то десятин, ну и что? Ну, напишу я, Эдуард Бормашенко, еще дюжину статей по физике, ну и что? Без них от науки не убудет, а будущее скрыто от нас непроницаемым мраком, так зачем же стараться-трепыхаться? Если бы герой “Записок сумасшедшего” прикупил-таки себе N десятин чернозему, так вскорости на них бы разместился колхоз имени Троцкого; а статьи мои уже через пяток лет запылятся в электронных архивах, забытые и никому ненужные.
Будущее всегда было от нас скрыто, но сегодня застилающий его туман сгустился. Если двести лет назад человек мог сделать разумные предположения о том, как и где его похоронят, как будут жить его внуки, что они будут читать написанные им книги, то сегодня это совершенно неочевидно. Характерное время происходящих вокруг нас изменений, именуемых вкратце прогрессом, стало меньше срока человеческой жизни. Обозримое будущее исчезло. Это значит, что будущее непредставимо, внятного ответа на вопрос “зачем” нет, и из жизни испарился смысл.
* * *
Толстой остро чувствовал, что из жизни вытек смысл, и попытался заместить его истиной, просвещенческой истиной, ухитрившись и Священное Писание переписать, очистив от чудес. А вне чуда смысл – невозможен, смысл вырастает из чуда.
* * *
Просвещение освободило людей от тяжелого труда, подарило им свободное время, и они начали со скуки колоться наркотиками. Накормило голодных – расплодились паразиты, с наслаждением живущие на пособие и Просвещение презирающие. И мы вовсе не гарантированы от того, что не выпустим из наших лабораторий супервирус, который покончит и с человечеством и с его проблемами.
Проект Просвещения, стартовавший с Декартова “Рассуждения о методе”, поставив на ясную, прозрачную для разума истину, сегодня, на пике своего успеха – убил смысл. В этом главная проблема нашего времени, во всяком случае, для слоя, именующего себя интеллигенцией. Сложить ладную мозаику не царапающих друг друга истин и смыслов не удается.
А раньше вроде бы удавалось. Ньютон и Лейбниц были верующими, мистиками. Для них и научное познание было богослужебной деятельностью. Сегодня – не то. Мы многое узнали об окружающем мире, переполнив до краев разум истинами, все более бессмысленными по мере их неуемного почкования. Захлебываясь плодящимися истинами, мы оставили вопрос “зачем” религии, тем более успешной в массах, чем менее она озабочена истинами. Ничто ведь не мешает колоть больному изощренный антибиотик, представляющий собой концентрированный научный разум и одновременно запихивать под подушку амулет: не повредит же, верно ведь? Разлад между истиной и смыслом и есть подлинный конфликт между наукой и религией, а вовсе не споры о Большом Взрыве, в котором, по правде говоря, мало кто сведущ. При необходимости выбирать многие предпочтут смысл, предпочтя ладное, гармонизированное бытие истине, ведущей то ли к таблице умножения, то ли к черному квадрату теории струн.
Наладилось разделение труда: специалисты по смыслам – священнослужители, эксперты по истинам – профессора. При этом священники бестрепетно игнорируют истину, и вместо смысла охотно продают пастве социальное давление и дисциплину, легко подменяющие смысл, ведь так покойно жить под чутким, неусыпным, отеческим руководством пастыря в разлинованном мире, где трудности есть, а проблем не бывает, где ответы на все вопросы известны. В мире, где утонуть тебе община не даст, детей женит, покойников оплачет. Отсутствие проблем часто и принимают за осмысленное существование, фальшивая монета нередко удобнее настоящей. Ее не подделать.
Но и профессорам – несладко, их жизнь часто оказывается бессмысленным бегом белки в колесе истин. А созданный ими мир понятен, но бесчеловечен: “Мир физики и астрономии есть довольно-таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево. Все это как-то неуютно, все это какое-то неродное, злое, жестокое. То я был на земле, под родным небом, слушал о вселенной, “яже не подвижется”. А то вдруг ничего нет, ни земли, ни неба, ни “яже не подвижется”. Куда-то выгнали в шею, да еще матерщину вслед пустили – наплевать и размазать” (А. Ф. Лосев).
* * *
Научный разум расширяет поле познанного в бесконечность, смыслы требуют самоограничения. Горизонт истины, по-видимому, неизмерим аршином смысла. Лишь маломерный, малогабаритный мир осмысленен. Разбегающуюся в пустоту Вселенную не обогреть, сил человеческих на это недостает. Безбрежность и всеядность равно обессмысливают экуменизм и науку.
* * *
Сидел себе костистый советский инженер в шестидесятые в своем КБ и малевал на совесть гусеницы для танков, так что аж кульман дымился, и жизнь его была полна, осмыслена и самодостаточна, ибо был на службе у правого дела. А потом пришли через тридцать лет прогрессивные журналисты и рассказали о том, как с этих гусениц в Будапеште лопатами счищали человеческие кишки. Правду, между прочим, рассказали. Истину. И жизнь нашего инженера потеряла смысл; хоть вешайся.
Не стало смысла, но раньше, верно, был. И отправилось следующее поколение за утраченным смыслом воевать Крым. И придется опять ржавые от крови гусеницы драить.
Или провел человек жизнь над страницами Священного Писания и состарился в нем. А пришел к старику сынишка-просветитель и поведал истину: произошли мы-де от вонючей обезьяны, а не от Адама, и разлетелся смысл вдребезги, не соберешь. Но тут-то сказке и не конец. Следующее поколение зашвырнет подальше “Происхождение видов”, и вместо обезьяны повесит на стену портрет благообразного дедушки с седой бородой и всепонимающими глазами. С обезьяной внучок не знаком, а дедушку – помнит. Чем там наука нас давит: фактами? Дедушка – факт, а питекантроп – химера, привидение. Не морочьте мне голову, доценты.
* * *
“Возникает новый тип человека – рассудочный
исполнитель, ориентированный лишь на
факты внешнего мира”.
А. И. Фет, “Пифагор и обезьяна”
Проект Просвещения развернул глаза души. Прежде человек главным образом вглядывался в себя, а начиная с Галилея, стал интересоваться окружающим миром. Мы все больше знаем о мире и все меньше о себе. Это означает, что в принятии решений мы ориентируемся не на себя, ведь себя-то мы и не знаем, а на окружающие обстоятельства, мы становимся оппортунистами. В оппортунизме самом по себе ничего дурного нет; человек, ловко использующий внешние обстоятельства, – успешен, он удачник. Но дело в том, что смысл никакого отношения к успеху не имеет, и более того, часто возникает, рождается именно при поражениях. Смысл человеческой жизни фиксируется при главном ее поражении – смерти. Завоевав бессмертие, мы бы окончательно похоронили смысл.
* * *
Борьба может быть безнадежной, но отнюдь не бессмысленной.
* * *
Человек лихо устраивающийся, умело обыгрывающий сложившиеся факты – юркий удачник, человек, действующий не по обстоятельствам, – личность. Смысл возникает только там, где есть личность. Превратив науку в массовое ремесло, сделав производство знания профессией, Просвещение отделило познание от смысла.
“Я ждал однажды пропуска в “проходной” большого физического института. По-видимому, сотрудники возвращались с обеда. Они вливались в проход между двумя будками непрерывным потоком, точно так же, как рабочие, проходящие на завод по гудку. Они шли налегке, им разрешалось иметь с собой лишь тонкую папку или книгу; портфели были в камере хранения, чтобы не внесли в институт бомбы и не вынесли краденые детали. Они шли мимо двух будок и предъявляли пропуска. У проходивших был покорный, смиренный вид. Никто из них, конечно, не отдавал себе отчета, насколько вся эта процедура их унижает. И я дал им определение “ученый скот”.
Пусть каждый из них мастер своего дела, и пусть они совершают вместе величайшие дела – не в этом институте, так в другом. Пусть разделение труда неизбежно, пусть невозможно вырвать у природы более глубокие тайны без этой коллективной атаки на ее укрепления, – все равно они скот. И если рассмотреть каждого из них в отдельности, то вне своей социальной функции он просто автомат, в нем нет ни ума, ни вкуса, ни образования, нет и простого достоинства, какое еще можно встретить у рабочих. Каждый из них в отдельности, – ничто” (А. И. Фет, “Пифагор и обезьяна”). Массовое производство истинок убило личность и вслед за ней порешило смысл. Ученым баранам не до богослужебной деятельности, их ведут на убой Молоху науки.
* * *
Мераб Мамардашвили в лекции о философии Ницше написал следующее: “для Ницше сама фигура ученого, мыслителя, есть, по определению, типичная фигура стандартной, средней личности, в общем, просто пассивный, банальный инструмент измерения мира (так, как термометр измеряет температуру) … ученый для Ницше – это типичный представитель массы, усредненной массы… для классической культуры знание о мире, то есть поиск истины, есть один из самых личностных актов … а у Ницше? Самим актом исследования осуществляется стандартизация и усреднение мысли и ухудшение личности”. Это очень страшное и очень точное представление истинного положения вещей. И если, выбрав науку, я хочу сохранить душу живу, я должен все время эту мысль отрабатывать: прописываясь в клане ученых, я хожу по болоту, поглощающему смысл; я обязан сопротивляться деградации личности. Масса ученых – ничуть не лучше, чем любая другая масса.
* * *
Смысл возникает там, где есть личность. А личность возможна там, где есть свобода. Смысл неотделим от свободы. Истину могут искать и рабы. Советские рабы-академики и атом в шарашках расщепили, и спутник запустили.
* * *
Коллективным может быть дело, успех, победа, но смысл всегда личностен. Восторг коллективных переживаний – протез, симулякр смысла. Подростком я как-то еще в Харькове оказался на футбольном матче. И через полчаса я орал, приплясывая и матерясь со всеми, как резаный. Я неожиданно спросил себя: а отчего я так развопился? Мне что, на самом деле так уж интересно: кто кому закатил мяч? С этого момента, я на стадион – ни ногой. Захватывающее коллективное приплясывание – ядовито ядом подмены, на стадионе продают фальшивый смысл.
Коллективный смысл организует прекрасно упорядоченное, полнокровное, понятное бытие. Роли расписаны и закреплены: парни с моей улицы – лихие хлопцы, а с соседней – бандиты; в нашем селе – люди, а там, за горой – каннибалы; мушкетеры – герои, а гвардейцы кардинала – шкурники и трусы.
В России есть поразительный литературный жанр: “коллективное письмо деятелей культуры в поддержку (осуждение)….”. Советского Союза уже вроде бы, нет, а письма из него продолжают идти. У деятелей культуры не может быть никакого коллективного мнения, а если таковое имеется, то они культурный скот, а скот надо стричь, и за пастырем не станет. И спросим, перефразируя Паскаля: разве скот перестает быть скотом, оттого что хозяин его любит?
* * *
Если вглядеться в конфликт между “правыми” и “левыми”, не сложно разглядеть все ту же драчку смыслов и истин. “Правые” – за смысл, “левые” предпочтут истину. А по левой истине парни с моей улицы ничем не лучше соседских, всем надо выдать по одному избирательному голосу, и пусть деньги работяг распределяют те, кто ни дня в жизни не работал, сексуальным просвещением занимаются педофилы, которые в отличие от педагогов, в самом деле, любят детей, а обороной будут поровну ведать боевые офицеры и дезертиры.
Смыслы переживаются личностно, интимно, но существуют в координатных сетках, натянутых не мной и не вчера. Эти сетки подвешены на крючки, вбитые семьей, родом, традицией (смысл деятельности ученого тоже возникает внутри научной традиции, что бы на эту тему ни думали почтенные профессора). Со стадиона удрать – несложно, а сорваться с реперных крючков можно лишь ценой разрушения личности.
Я знаю, что мои семья, род, синагога – не лучшие в мире, но они мне дороже всех прочих, и потому я – правый. А равномерно, холодно освещенный, однородный мир безличных истин, в котором все и вся в одну цену, мне не нужен. Но он не нужен и левым, ибо они точно знают, что их ребята – герои, а правые – подлецы; жители Тель Авива – благородны, а поселенцы – фашисты; профессора – сведущи, а раввины – мракобесы – реализуя первейшую и естественнейшую потребность души в ненависти.
Философам положено видеть сетки и крючки, удерживающие смыслы, но легче их не замечать; осмысленность органично прислоняется к наивности. Мераб Константинович Мамардашвили, третируя российских заединщиков, изживая и презирая коллективную, общинную мифологию, верил в то, что в Грузии, у свободных горцев все по-другому. А оказалось, что и там, как у людей, и самого Мераба Константиновича по возвращению в Тбилиси объявили предателем нации.
Философу вроде бы не пристало опираться на протез коллективных переживаний, но вот ведь штука: Сократ и Декарт были бравыми воинами и при случае брались за копье и шпагу, защищая и род и дом. А кто ж философы, как не Сократ и Декарт? Истины и смыслы – дело рук человеческих, и помириться могут только во мне, коктейль истин и смыслов смогу сбить только я. Если, конечно, не давить слишком быстро лапками на беличье колесо.
оглавление номера все номера журнала "22" Тель-Авивский клуб литераторов