Наум БРОД

ЛЮДА

У меня хранится один лист бумаги... я его все не выбрасываю, попадется на глаза: «Надо, – подумаю, – выбросить», – и не выбрасываю, снова закидываю в ящик стола, между бумаг, как бы совершенно безразлично, но на самом деле какая-то осторожная мысль чуть придерживает руку, и вот уже сколько лет лист все не затеряется.

На нем напечатаны на моей машинке три строчки сверху, посредине и чуть ниже середины. Печатал их человек, явно не умеющий печатать, опытному глазу сразу заметно, к тому же я знаю, кто печатал.

...В тот вечер я где-то болтался и даже нарочно тянул время, чтобы попозже приехать домой, а она в это время ждала меня у меня дома. Ей я, конечно, сказал, что у меня дела, и она, кажется, поверила. Она младше меня лет на пятнадцать, все, связанное со мной, вызывает у нее безоговорочное уважение, по ее словам я для нее «немыслимая, заоблачная высота», но иди знай, что на самом деле роится в голове у такой молодой женщины. Высота высотой, а если что-то нужно конкретное, претензии предъявляются так, как будто и нет никакой высоты. Попробуй, например, «высота» полениться в постели... Пока, правда, для нее я и в этом вне обсуждений. (Как мне казалось. Теперь я вообще осторожен с тем, что думают обо мне, тем более в таких вопросах.)

Чем дольше я не шел домой, тем приятнее мне становилось оттого, что там сейчас кто-то находится; легко, без грохота определяет в моем кавардаке каждой вещи свое точное место – так, что когда я войду, прежде всего я удивлюсь тому, что в моей маленькой комнате так просторно, что захочется походить по ней.

(Я постараюсь обойтись без ее имени, потому, что  оно не соответствует тому состоянию, которое возникает во мне, когда на глаза вдруг попадается этот лист с напечатанными строчками. Оно само по себе  кажется мне холодным и, кстати, ей совсем не подходит. И вообще неуместно выделяется из строчки: Люда. Одно «ю»  чего стоит. И еще «д» за ним!)

Ее появление было для меня и кстати и некстати.

Вначале «кстати», так как «кстати» чаще всего предполагает какую-то частность, по крайней мере – в данном случае. Она собиралась приехать, когда мне было совсем тошно. В это время я как раз был один, все от меня разбежались. Время от времени такое случается, причем, действительно, пространство вокруг меня разрежается полностью. Пустота. У меня не бывает так, чтобы спокойно, без театральных эффектов, сохраняя плотность почти одинаковой, кто-то сменял бы кого-то – нет, во всем у меня или пусто, или густо. Конечно, всегда можно, наплевав на самолюбие, кого-нибудь вызвонить для временного утешения, но обычно после этого ко всяким внешним пакостям добавляется еще и отвращение к себе. А эта девочка как бы возникала сама собой, я даже из нуждающегося в утешении превращался в некотором роде в того, в ком нуждаются.

Можно было бы не поехать на вокзал – раз все так. Но совершать такие поступки для меня неестественно Я всегда завидовал тем, кто на это способен. Демонстративно я могу, но что толку от демонстрации? Легче не становится, а стыдно – да: и из-за наигранности, и из-за того, что начинают заедать совесть и жалость. К тому же она могла решить, что я не получил телеграмму, и заявилась бы сама (Хотя могла и постесняться...)

«Кстати» еще и потому, что она человек милый, без претензий – легкий, как говорят о таких. Ее присутствие, сколько я помнил, было необременительным. Правда, пока это всегда были только гостевания, то есть пока только праздники. Но она и внешне... особенно когда в колготках отходит к окну одеваться: стройненькая, ноги длинные и так далее, в контражуре – тоже кажется легкой.

А «некстати» относилось к вообще – к вообще человеческим свойствам, в данном случае – не лучшим: эгоизм, лень, подлость и в таком духе. Можно сказать, что в тот момент, когда я узнал, что она едет ко мне, я был выразительным представителем именно этих свойств – вся эта гнусность разом заклокотала во мне, пока там соберешься, чтобы унять это!..

Телеграмму я получил около десяти вечера. Я только пришел откуда-то, еле ввалился. В телеграмме было, что поезд приходит в пять утра – сразу проблема, как добраться.  Такси – крайний вариант, денег, как всегда, не было, а жил я в новом районе, далеко от метро и без телефона; зато с соседкой, полы под паркет, второй этаж, в моей комнате лоджия.

Соседка, кстати, сидела в это время в кухне, чаевничала, в байковом халате с сиреневыми цветочками. Искоса она заметила по моему лицу, что телеграмма озадачила меня – я действительно какое-то время поторчал у двери, соображая, а сделать лицо непроницаемым я никогда не успеваю; почему-то всегда, если кто-то есть, я должен выразить свою эмоцию; тут же, еще не успев излиться, понимаю, насколько она неуместна для посторонних ушей, что только вежливое терпение заставляет людей сочувственно кивать, много раз клял себя за это и все равно ничего не могу с собой поделать. Самое смешное, что я, знающий за собой эту слабость, считаюсь человеком скрытным, умеющим собой владеть. Ерунда какая-то.

Раз человек приедет, его надо чем-то занять. Хотя меня уважают и постараются сделать так, чтобы не доставлять мне хлопот, тем более, если я сразу оговорю, что занят. Но все равно. Остаются вечера, будут еще какие-то часы выпадать – человек из провинции, захочет перехватить чего-нибудь столичного. А я, между прочим, не из этих. Для этого ни должности, ни денег, ни подходящего характера. Были бы деньги, можно было бы куда-нибудь сводить, хотя бы для того, чтобы самому не было скучно. А так – сиди, привязанный к своему микрорайону, комната с лоджией, второй этаж, улучшенная планировка.

 Когда один – еще ничего, привыкаешь, с самим собой не скучно, хотя это и попахивает патологией, но на самом деле объясняется просто: скучно – это когда чего-то ждешь, а что можно ждать от одиночества? А когда ты с кем-то, да еще с молодой, да еще откуда-то!.. С такими юными созданиями можно иметь дело только тогда, когда можешь им покровительствовать, проще говоря – откупаться щедротами. Современный мужчина вообще плохо знает, что такое доставлять радость себе тем, что можешь доставить радость женщине. Ладно, если она взрослая тетя, уже все сама прибрала к рукам. Но когда ты оказываешься связанным с молодой... В моем распоряжении оставалась только полуторная тахта. Так ведь и то не двуспальная и не в отдельной квартире с кафельной ванной, кухонным набором, кофемолкой... свежемолотый кофе... виски с содовой... журналы с нерусским шрифтом на атласных обложках. И не валяться же целыми днями в постели. Уже не мальчик. Часам к одиннадцати хочется позавтракать, газетками пошуршать под кофе, поворошить в голове разные приятные планы на будущее... Хотя девочка аппетитная. Правда, интерес у меня к ней уже давно не тот – дело прошлое.

Но встречать надо было. Вот не помню: это было летом или зимой. Она приезжала несколько раз, то, что это был не первый, совершенно точно: для первого раза был бы совсем другой ход рассуждений. Один раз она приезжала на вступительные экзамены, один – проездом из Ленинграда – тоже летом; пару раз – зимой, просто так, за покупками и в командировку: отрядили от работы покупать елочные игрушки. Долго она была только один раз – когда поступала в институт, и то я тогда уговорил ее остановиться в общежитии, а ко мне – пожалуйста, в любое время и на сколько хочет. (То есть в любое время я мог отправить ее в общежитие – не на улицу.) Но теперь быть с ней больше трех-четырех дней мне тоже могло показаться, что это «надолго». Поскольку она приезжала в пятницу, могло статься, что она собиралась быть три дня; хотя могло быть, что и дольше, а субботу и воскресенье она, естественно, прихватила заодно.

Встал я в четыре...

(Вот совершенно не помню, было светло или темно. Потом, когда мы шли по вокзалу, было светло – значит, вряд ли зима. Скорее всего, задержавшаяся весна. По поводу того, что «я в четыре утра выхожу из дома», возникают на равных правах две картины: слева темный торец соседнего дома на небольшом пригорке, от него по периметру тротуар и проезжая часть, потом круто вниз травянистый склон, опять тротуар, шоссе, тротуар противоположной стороны и густо заросший довольно глубокий овраг – так вот, в одних случаях все это белое, кроме черной полосы шоссе, в других – тротуары и шоссе светло-серые, по-летнему смиренные в такой ранний час. Но в перспективе всегда один и тот же светло-сиреневый цвет.).

Вдруг меня осенило: позвонить на вокзал, узнать, не опаздывает ли поезд – этот часто опаздывает. Телефонная будка пустая – хоть это хорошо. Действительно: опаздывал! На три часа. С одной стороны, я обрадовался: решалась проблема, как добраться, не надо было тратиться на такси; с другой стороны, разозлился, что зря встал в такую рань. На улице пустота – ни людей, ни машин. Еще и погода дрянная.  Противно все.

(Нет, точно не летом: судя по погоде и по тому, что на вокзале, когда я приехал, было сумеречно и только к подходу поезда стало светло, правда относительно, потому что погода была мерзкой – дождь не дождь, холодно, пасмурь...)

Еще и на вокзале пришлось ждать час – поезд опаздывал уже на четыре часа. Дома я не стал завтракать, а теперь захотелось, но к вокзальному буфету очередь. И котлеты сухие. Присесть тоже негде; накупил газет и не могу почитать...

Да, мне еще нужно было куда-то успеть по делу,   примерно в это же время, хотя известно, какая у нас теперь деловая пунктуальность, тем более когда у одной стороны личная заинтересованность, а у другой – только государственная. Личная была у меня, так что мне бы только спасибо сказали, если бы я не стал беспокоить. На свое «дело»  я мог бы наплевать, почти стопроцентно зная, что ничего из него не выйдет, но пока оставалось немного надежды – я еще и в связи с этим дергался: то ли потащить ее с собой, значит, где-то болтаться с ней по такой погоде, пока не выйдет время идти – это часа два, или сразу мотнуть домой, оставить ее, а потом уехать. Дело в том, что я терпеть не мог дважды в течение дня мотаться из своего района, я и привычку выработал: если выбираюсь, то так, чтобы сразу сделать все дела. Иногда, чтобы лишний раз не возвращаться в свою железобетонку, приходилось часами просиживать в кафе за одной чашкой кофе, а какие в Москве тогда были кафе – объяснять не надо:  проходные дворы, все в пальто, ну или, по крайней мере, в головных уборах, которые не любят принимать гардеробщицы;  грязь месят, не знаешь, куда шапку деть;  а если чуть поприличней, уже неудобно ждать с одной чашкой кофе –  через десять минут начинаешь нервно водить задницей или, наоборот, весь собираешься в кулак, готовясь к борьбе за выживание, мысленно репетируешь обличительно-защитительные речи, в голове делается горячо, пока вдруг не спохватишься, что такая борьба глупее, чем сдаться без боя.. Или приходится просто гулять, а это я совсем не умею: прогуливаться. Говорят, что тогда хорошо думается. Перед каждой такой вынужденной прогулкой я настраиваюсь на то, что зато сейчас мне будет «хорошо думаться» – хоть такая маленькая радость послужит компенсацией неудачно сложившемуся дню. Но именно тогда-то в голову начинает лезть всякая дребедень – и, ладно бы дребедень – как назло, вся с короткой жизнью: не успеешь о чем-то подумать, как и думать уже не о чем – начинаешь думать, о чем бы еще подумать.  И время в таких случаях тянется страшно. Даже думанье о предстоящем деле и то сразу обрывается, никуда не развивается – не играет.

Да и дела тоже... такие, что всякий раз, произнося слово «дела», я стараюсь быстренько забить его соседними словами, чтобы не дай бог у собеседника не возникло искреннего желания поинтересоваться: «Какие дела?» Чушь какая-то, почти всегда унизительная. Это я шебуршусь под всеми, напоминая, что я еще есть, еще жив, хотя кому напоминать, зачем? Ну, живу... ну, не живу. Я настолько никому не преграда в моем нынешнем существовании, что, пожалуй, каждый, кому я напомню о себе своим шебуршением внизу, может обратить на меня внимание по-доброму, ничем не рискуя, хотя бы потому, что каждый (!) будет совершенно свободен от каких-либо обязательств перед таким человеком, как я – совсем внизу.

Правда, она-то, как раз, сама смотрит на меня снизу вверх, что тоже раздражает: уже не тот возраст, чтобы обольщаться подобным самообманом. Если бы она смогла понять и разделить со мной мою оценку моего общественного положения, то, даже будучи сама ничтожной сошкой, мелочью, никем, она бы не смогла удержаться от презрения ко мне.  Потому что ее собственная ничтожность почти вровень с тем, что можно от нее ждать – молодой женщины из тупого маленького городка; а моя ничтожность – взрослого мужчины, почти сорокалетнего, из столицы, с замашками эпикурейца – прежде всего вызывает удивление, а когда не находится ей удовлетворительного объяснения, удивление, по идее, должно смениться презрением. Надо быть очень добрым человеком, или тюфяком, или просто безразличным, чтобы не презирать неудачника.

Пока я так бездарно соображал, как все получше устроить, пока топтался на привокзальной площади... со всех сторон тебя толкают, орут... и эта пакостная погода... и жрать хочется!.. ее абсолютная безропотность: «Делай как тебе лучше» – по мне лучше, если бы ты вообще не приезжала некстати, ей-богу!.. девка она неплохая, но куда мне с ней сейчас возиться? денег нет... и даже не в этом ... тащить ее в коммуналку с эрзац-паркетом и лоджией – непонятно, зачем она мне, только холоднее в комнате... пока мы шли от вокзала к метро, под ручку, и я никак не мог отвязаться от ощущения нелепости:  я, затурканный, затерявшийся среди мириад таких же неприметных точек встреча-а-а-ю на вокза-а-а-а-ле какую-то юную даму в периферийной шляпке... так шляпка – еще ничего, сумка у нее интересная:  из зеленого кожзаменителя, скорее школьный портфель, разбухший и похожий на головку ветчины, только зеленого, несъедобного цвета, и поэтому еще больше действует на нервы,.. а держу, конечно, я, хотя он и нетяжелый, но ведь еще и воспитание у меня!.. – пока мы медленно шли к метро –  то ли шли, то ли не шли, а я тем временем держался, чтобы не прорвалось наружу, как мне некстати ее приезд,  потому что она-то совсем не виновата, я бы места себе не находил, казнился бы, если бы она поняла это и сама бы решила оставить меня, но чтобы все-таки дать выход своему раздражению, я стал глуповато шутить на эту тему, а она смотрела мимо меня, немного оглушенная и Москвой, и вокзалом, и встречей со мной, и улыбалась – легкая, прозрачная улыбка, – пока все это, как раз дотянули до десяти, когда уже можно было туда позвонить (по «делу») и мне сказали, что меня сегодня не ждут.

И мы поехали ко мне

(Странно: столько раз он попадался на глаза, столько раз за эти годы я перетряхивал свои бумаги – сколько выбросил!.. Человек хороший? Ну и что? Все хорошие... Она «хороший человек» пока рядом, когда успеваю привыкнуть, разглядеть. Разумеется, я и без этого считаю, что она «хороший человек», но когда мы отдаляемся друг от друга, когда я забываю о ней, меня ведь не может достать, какой она человек. В это же время рядом со мной какой-то другой человек – меня интересует уже этот человек. А вот лист тем не менее храню. Хотя это след отношений с женщиной, которая теперь для меня ничего не значит. Какое-то время сохранялась инерция первых страстей, потом долго пытались найти какую-нибудь иную основу для отношений – дружеская не получалась, слишком далеки друг от друга во всем, – а что-то другое. Я убеждал себя, что всегда держу про запас готовность оказать ей любую услугу, но две-три ее скромные просьбы выполнить не удалось, и она больше не обращалась, а я вполне искренне злился на нее за это – мол, что могу, то могу, а что нет, то нет, нечего дуться, я всегда готов ей помочь... Какое-то время обменивались письмами, в которых я ревниво выискивал признаки охлаждения и, к своему удивлению, не находил, после чего небрежно зашвыривал в общую кучу писем, даже с легким раздражением, что она напомнила о себе... )

По мере нашего приближения к дому настроение менялось. Вокруг нас становилось все просторней, разреженней, немного взбадривало и то, что мы как бы двигались навстречу основному потоку; рабочий день разгонялся, все направлялись к центру, а мы наоборот – от центра, в мой микрорайон. И автобус был почти пустой и подошел сразу – редкий случай, одно удовольствие! Была бы еще погода получше...

И все равно раздражение не оставляло меня. Казалось совсем нелепым, что я в свои сорок лет, что называется «в расцвете сил», все дела, все, что мог сделать, все, на что был способен и на что был готов и что ждал – все заменил тем, что вез молодую женщину в периферийной шляпке с зеленым мячом-портфелем к себе домой (и утром! – самое время для подвигов), чтобы что?..

Все же в два часа я стал запоздало придумывать какое-то новое важное дело – надо, мол, – засобирался быстро-быстро, а она виновато отмахивалась: «Конечно, конечно». Вот тогда было самое гнусное настроение. Мы уже встали, уже пришли в себя, с ее шеи уже сошли красные пятна – всегда перед этим она покрывается красными пятнами, – но все равно в голове еще было пусто…  два только что разлепившихся тела… гадость!..  и если бы еще хорошо получилось, хотя бы было соответствующее настроение  для этого – нет же, все равно не мог повременить;  ко всему еще ее благодарный вид, а я-то знаю, что благодарить было не за что. Когда есть, тогда есть. А тут – одно старание...

На улице мне стало немного полегче. По-прежнему было сыро, холодно, бестолковая толчея возле метро, но мне хоть было приятно сознавать, что на улице среди этой неуютной бестолковщины был я, а она была дома, в чистенькой комнатке, с почти паркетом, второй этаж довольно милого дома рядом с автобусной остановкой, хотя и в отдаленном районе, но днем там самое то:  простор, легко дышится, людей мало, нешумно, а на второй этаж забежать, чтобы нырнуть в свою чистенькую комнату, ничего не стоит.

Я пошел в холод, грязь, а ее оставил в тепле и чистоте – хоть такое добро мог начислить на свой счет.

Потом я с кем-то встречался

На какое-то время я забыл, что у меня дома кто-то есть, а когда вспомнил, стало совсем скверно: с одной стороны, с кем я общаюсь, хотя и без какой-либо пользы для себя, а им так и вовсе не нужный, а с другой стороны – кто меня ждет и кто, если мне понадобится, по моему малейшему намеку готов сделать так, чтобы обнадежить меня. Такое неожиданное наглядное соотношение моих притязаний и возможностей. Куда рвусь и куда мне приходится возвращаться, не солоно хлебавши. На большее, следовательно, я и не могу рассчитывать, кроме как на такой случайный приезд почти не существующего милого человечка из почти несуществующего городка. (Сколько ни называл его, никто – ну абсолютно никто – не слышал о таком. Хотя он не так и далеко: от Москвы ехать ночь.)

Был, правда, момент, когда я подумал: едри твою так, а чем эти лучше? Ну, ждала бы меня какая-нибудь расфуфыра из этих – легче мне было бы?  У моей хоть ничего деланного, все свое (даже обходилась без косметики, ну или так не грубо могла обмануть мужчину.) И не дура;  во многом наивна, но от простодушия, а не скудоумия. По мне лучше своя глупость, чем заимствованная мудрость.

А все-таки я слабый человек, подлый.

Пока я общался с теми, я непременно должен был намекнуть, что меня ждут. «Да-а?!» – и все бы поняли, кто меня ждет. «Ну ты молодец!»...  дал бы понять, что приехала… свалилась. «А-а! Ха-ха!»…  поня-ятно, мол, знакомая ситуация, у всех у нас… непременно должен был поддержать слабенькую молву обо мне, что я большой мастер по дамской части (как будто не знаю, что такой «молвой»  может похвастать любой мужчина, даже импотент). Если в тот раз я этого и не сделал, то делал в какие-то другие разы, иначе откуда во мне было взяться стыду за это?

Вернулся я довольно поздно, но не настолько, что уже неуютно общаться:  громко не скажи, есть уже не хочется, за стенами только храп, хрип, кашель и тяжелое молчание спящих – а еще вокруг нашей маленькой комнаты с лоджией на втором этаже блочного дома облегченно позвякивала вечерняя жизнь – все дела позади, но ко сну еще рано,  можно потянуть. (Все время в этом месте вклинивается такая картина:  вечер, автобусная остановка у нашего дома, все съезжаются по домам, последнее оживление перед сном, когда уже и не злит, что весь день ушел только на то, чтобы рано уехать на работу, проторчать там до вечера и поздно вернуться в переполненном транспорте, один фонарь выделяется своим освещением, а я стою на противоположной стороне и вроде бы жду автобуса, на котором… сам же должен приехать).

Соседка закрылась в своей комнате, там, через матовое стекло двери почти неслышный светился телевизор – квартира стала казаться полностью нашей.

У нее тоже были какие-то дела, она даже ходила звонить – вот какой она молодец (к торцу соседнего дома), сходила в универсам (точно: появилась еда), соседка ей открывала, очень приветливая старушка. “Ну вот видишь, как все хорошо...»   Я уже со всех сторон успокою свою совесть, стану совсем свободным от забот, чем бы ее занять – между прочим, с полного ее согласия, после ужина она еще останется на кухне; а я, благодушный, пойду в комнату ждать ее: теперь в оставшиеся час-полтора всему возвращалось свое время и место. Тогда я увижу в машинке лист с тремя строчками:

Наумчик, я тебя люблю!

Как тебе не стыдно?        

ходишь где-то, а я тебя жду

(Опечатки ее.)