Даниил Альтерман

Музей Кафки в Праге

Неподалёку от Карлова моста, на Малостранной, находится музей Кафки. Это – место, где он жил. Первый этаж музея – светлый, аккуратный, изобилующий брелками, календарями, открытками с оттиснутыми на них фотографиями писателя, то есть самыми обычными атрибутами почти любого такого музея. Второй  этаж контрастно мрачен по сравнению с первым. Комнаты разгорожены фанерно-алебастровыми стенами и заполнены тусклым, сизым сумраком, который призван воссоздать не то атмосферу жизни Франца, не то – настроение его книг, не то – состояние его души. Этим сумраком, кажется, пытаются передать что-то болезненное по сути. Посреди главной из комнат, между  полом и потолком, – растянут пластиковый холст, служащий экраном, на который проецируются изображения Праги столетней давности. По изображению плывёт волна, размывая и сглаживая чёткость и прямолинейность углов и рёбер зданий. Вот город – фантом, по которому идёт человек. Город, где небо от века исписано его почерком. Почерк Кафки – правильный, как у ребёнка. Он вписывает в строку свои звёзды и кометы.

Под панелями из прозрачного стекла находятся подлинные образцы его рукописей. Оказываясь здесь, попадаешь в книжный паноптикум. В стеклянных саркофагах покоятся, охваченные световыми нимбами ламп, книги, как навсегда воскресшие и выпавшие из времени мертвецы. Но они дышат. Дышат не срамом своей обнажённости и бессилия, а покровами скрывающейся в них тайны. Вокруг, по комнатам, распространяется звук придавленного стона. С таким же усилием продвигается звук в толще воды. Так сквозь ночь стонет человек, измученный привидевшимся ужасом.

Надо сказать, что если кто-либо, когда-либо, что-то смыслил в болезни души, то – это в первую очередь Кафка. Его состояние – это душевная болезнь, при абсолютном здоровье разума. Несмотря на то, что он всё время на грани, он не перестаёт и не устаёт фотографировать, его щелчок предельно точен. Отсюда и неслучайная, бросающаяся в глаза «чёрнобелость» его прозы. Он смотрит на себя как будто с двух противоположных полюсов, – разума и безумия.

Кафка описывает пограничные состояния сознания, и, если не бояться называть вещи своими именами, он описывает параноидальный его аспект. Мания преследования – состояние столь специфическое, что описать его достоверно не представляется возможным. Кафка решает эту задачу с блеском.

Ему не приходится ничего изображать. Для него это состояние естественно, он просто не перестаёт его фиксировать и анализировать. И всё-таки, его творчество – это трезвость, запутавшаяся в безумии. Они чередуются, так же, как сильнейшие параноидальные приступы сменяются целыми периодами контролируемого страха.

Кафка – нездоров, наверно, потому, что страх – это вид боли. А боль – телесная или душевная – критерий болезни. Кафка здоров – так как способен вдуматься в своё состояние отстранённо и даже отчуждённо. Нет другого автора, чьё описание параноидального страха  было бы настолько же правдоподобно. Не случайно он концентрируется не на самом страхе, а преимущественно на том, «что его вызывает». Пояснить же причину не всегда возможно, так же, как невозможно отыскать в его текстах простую логику. Здесь действует выражение «логика абсурда». Справедливым будет сказать и обратное: безвыходность его ситуации в том, что «страх» так же внутренне ему присущ, как и человеческой реальности вообще. Поэтому здесь нет места противопоставлению одного другому: вы просто растворяетесь в мире, который Кафка создаёт, здесь размыты и внешние и внутренние границы. Вынося в реальность подсознательный пласт, Кафка не подвергает его искажениям, ни образным, ни смысловым, что почти невозможно для обычной человеческой речи. Подсознательное остаётся подсознательным, несмотря на обретение им речевой формы. Его речь обладает свойством высокоточной камеры. Опять же – если её изображение является чёрно-белым, то – только для сохранения «точности». Точности «размытости».

Творчество Кафки – это подсознание, воплощённое в реальность, одушевившееся и одевшееся для реальности в свои собственные одежды, без боязни выглядеть неуместно – воплощённое без малейшей утраты своего воздействия на читающего. Подсознательное переходит в реальность, не теряя своего подсознательного качества, – хотя и выражено сознательной речью. И лишь потом – глубоко возделанная тема довлеющей государственной административности, мировой бюрократии. Обе эти темы – лишь фон для описания того гнёта, изуверства и насилия, которым подвергается в этом мире неписаных правил душа. Но если его мир и вывернут наизнанку, то – только в той степени, насколько правдива его болезнь.

Можно сказать, что всё это я понял из текстов его книг, и мне трудно представить, что никто до меня не приходил к подобным выводам.

Кафка – не просто гений, а – инструмент Божий. Таких за всю историю было не больше нескольких сотен. К таким людям можно причислить, скажем, – Моцарта. Обладатели таких “чувство-знаний» создают то, что мистики и эзотерики называют «сверхреальностью».

Он один из немногих, а, может быть, – единственный, кто видит в «страхе» свою «гармонию».  Кто сводит и сближает между собой гармонию и страх. И, действительно, его проза гармонична, несмотря на «злокачественность» содержания.

Вот фотография молодого Кафки. Его улыбка – умная, завораживающая, ироничная. В лице Кафки – что-то магнетическое, ни малейшего налёта привычной еврейской местечковости. Улыбка – трезвая и взвешенная, глаза – напряжённые, в них можно найти всё что угодно, кроме душевного здоровья. 

В одной из периферийных комнат музея – фотография девушки. Табличка снизу поясняет, что это возлюбленная Кафки, и сухо сообщает о том, что девушка погибла в немецком концентрационном лагере. Лицо девушки – благородное и сложное, и настолько, безусловно, прекрасное, что не сразу удаётся отвести от него взгляд.

И тут во мне вскипает невольное возмущение. И даже – не возмущение, а – негодование: каким образом людей такого очевидного духовного отрыва могли отнести к категории низшей расы?!

На этот вопрос был дан ответ.

Если одних людей подвергают безжалостной и агрессивной многолетней нацистской пропаганде, а других бреют наголо и сгоняют в безликие толпы, когда бессмысленное убийство провозглашается добродетелью, – мало кто остаётся способен что-либо понимать и различать. В таких условиях, – самое благородное лицо сливается в одно пятно со стриженной под ноль толпой, становится стереотипом врага, предметом слепой, не различающей ненависти.

Мой бедный Франц! Из твоей жизни сделали мрачное пугало: и забыли, совсем забыли, – что ты умел  и как – любить?! К своему несчастью, я всегда чувствовал родство со всеми «безумцами» этого мира.

Поэтому книги Кафки загипнотизировали меня. Возможность поговорить с ним о жизни наедине, с глазу на глаз, за кулисами реальности, доставила мне наслаждение…