Зоя Мастер     

                                                           Сыграть Джульетту

                                          

 

                                                                                     1

Тоня была городской сумасшедшей. Её знали все и звали Джульеттой из-за чудаковатого покроя платьев и расшитой стеклярусом сеточки на распущенных волосах. Ей было тридцать. Похоже, её странный вид и приплясывающая походка смущали прохожих. Некоторые опускали глаза, другие ухмылялись и спрашивали, почему она гуляет одна, без Ромео, а Тоня терпеливо начинала рассказывать о себе и своем Ромео, которого звали Костиком, и который тоже умер совсем юным, правда, не от любви. А вот она осталась жить, потому что непременно должна была сыграть Джульетту. Но люди почему-то пугались её откровенности и отходили, не хотели слушать, а ведь сами спрашивали. Странные...

Она очень изменилась. Из прежней жизни осталась только сеточка-ретичелла в светлых, с нитками седины волосах. Мама смастерила ей эту сеточку-шапочку, когда с третьего раза Тоня поступила в театральное училище. Мама, служившая в театре костюмершей, считала, что Тоню, с её великолепной памятью и безупречной дикцией, ждёт грандиозная сценическая карьера, вершиной которой станет роль Джульетты. Так было всегда: мама умела внушить то, во что верила сама, и эту свою несбывшуюся мечту передала дочке – вместе с ретичеллой, почти такой же, как у Оливии Хасси в фильме «Ромео и Джульетта».

Театр – это запах пыли и пота, – данность, которую Тоня воспринимала с детства, точно так, как спёртый запах тесных гримёрок или уют огромного, с растопыренными ногами, кресла в костюмерной, где она ждала окончания спектакля. Говорили, что это чёрное кожаное кресло с золочёными гвоздиками по периметру, когда-то принадлежало известному врачу, лечившему необычные заболевания, что сохранилось оно ещё с революции, и что доктор так и умер, сидя в нём –задремал между приёмом больных, и не проснулся. После его смерти соседи по коммуналке отдали кресло на реквизит - в театр, находившийся практически в соседнем доме. Когда ставили Чехова или Островского, кресло вытаскивали на сцену, а в остальное время оно стояло в костюмерной, задрапированное наваленными на его спинку нарядами. Складки тюля и шёлка свисали на подлокотники, драпируя тонино лицо и плечи.

«Мое лицо покрыто маской ночи,/Иначе ты б увидел, как оно/Зарделось от стыда за те слова/Признания, что ты сейчас подслушал», - читала Тоня.

Такой я её запомнила с детства, как фото в рамочке: под кипой разноцветных тряпок с книжкой Шекспира в руках. Мы были одноклассницами, жили в одном дворе. Отец Тони, всю жизнь проработал осветителем в театре. Будучи весьма общительным человеком, он, тем не менее, ненавидел шумные компании, потому гостей в их дом приглашали только раз в год, в день рождения дочери. 16 сентября, в единственной комнате, переходящей в кухню, сдвигали столы, а мы с Тоней заставляли их бутылками с лимонадом, тарелками с пончиками, песочными пирожными и конфетами «Белочка». Я завидовала подружке, потому что мой день рождения приходился на время летних каникул и поздравлять меня было некому, кроме нескольких ещё не уехавших или уже вернувшихся с моря родственников. Обычно мы шли на озеро и загорали на берегу, умирая от июльской жары, но опасаясь заходить в мутную от взбаламученного песка воду. Взрослые вяло жевали принесённые в пластиковых кошёлках салаты и курицу, а дети торопливо ловили ртами тающие куски пломбира, шумно втягивая белую массу, которая капала на наши купальники и голые животы. Потом мы бегали к фонтану смывать с себя липкие подтёки и приставший к пяткам серый пляжный песок.

Тоня на мои дни рождения не приходила; летом театр уезжал на гастроли, и она с родителями возвращалась только в августе, уже перед самым началом школы. А ещё через две недели весь класс собирался в нашем дворе, и почему-то именно Тонин день рождения, а не первое сентября, становился общим праздником. В центре двора чертили круг, где мы по очереди читали стихи, пели, дурачились. Тоня всегда декламировала Шекспира. У неё был звонкий, сильный голос и прекрасная дикция. Вспоминая, я вижу другую фотографию: моя подружка в пышном, белом в жёлтый горох платье, выгоревшие до белизны косички, полуприкрытые веками глаза, страдальчески изогнутые брови, неестественно заломленные над головой руки... Это было смешно, но я завидовала её непогрешимой уверенности в своём таланте. Она уже знала, чего хочет, а я – нет.

Признаться, я долго не могла понять тониной страсти к театру, тем более, что лучше всего ей давались точные предметы. Она мыслила цифрами и часто говорила, что словам верить нельзя. Кроме того, её внешность цветущего одуванчика никак не вязалась с одержимым желанием стать драматической актрисой. И в душе я соглашалась с дядей Олегом, укорявшем жену, которая всю жизнь обшивала этих богемных гопников, в том, что та заразила Тоню микробом безумия. В один из тёплых летних вечеров, когда окна были открыты настежь, мы с Тоней слышали, как отец скандалил с матерью, мерно стуча кулаком по столу:

              - Ты пойми, разве ж это люди?! Это ж самовлюблённые куклы.

В лицо слюной брызжут – старик, ты гений, а за спиной: бездарь, неудачник. Думаешь, они талант уважают? Щас! Чем больше талант, тем жалоб и анонимок на этот талант больше. А вот когда кто спился или помер, тут они слёз своих актёрских не пожалеют. И ты собственную дочку в эту свору пихаешь Джульетту изображать! Ради чего?

              - Мне не надо изображать Джульетту, - прошептала тогда Тоня, - я и есть Джульетта.

Самое странное, что на какой-то миг она заставила меня в это поверить. Двенадцатилетняя круглолицая, голубоглазая, курносая толстушка – такой мне запомнилась Тоня в нашу последнею встречу.

А потом мы расстались и встретились уже через много лет недалеко от дома, где прошло наше детство. По улице шла полноватая, странно одетая женщина с ридикюлем в одной руке и веером – в другой. Она улыбалась каждому встречному – глазами, а уголки губ оставались опущенными, и от этого выражение лица было приветливо-скорбным. Поравнявшаяся с нами старушка жалеючи покачала головой.

- Тоня? - Я подошла к ней вплотную и ощутила запах нафталина и сладких духов.

- Ты с репетиции, - спросила я, - не успела переодеться?

- С какой репетиции, - встряла замедлившая шаг бабушка, - кто ж её такую на сцену выпустит? Была актёрка, да сплыла.

- Пойдём ко мне, - сказала Тоня так, будто мы уже встречались этим утром.

Мы шли по улице: моя сильно повзрослевшая подружка, слегка подпрыгивая, и я, подхрамывая из-за натиравших ноги туфель, и прохожие оборачивались вслед нам обеим.

Во дворе пахло ремонтом. Дверь нашей бывшей квартиры была выкрашена ярко-оранжевой краской. На ней болталась вывеска «Уехали в отпуск. Ценностей нет». Дверь соседней квартиры была снята с петель, рядом валялись ржавые батареи. Как раз на том месте, где каждый год 16 сентября очерчивали меловой круг, стояло обшарпанное кожаное кресло с потускневшими гвоздиками по периметру, и в нём, в позе филина, дремал обрюзгший мужчина неопределённого возраста в очках с толстыми линзами. Прижатой к животу рукой он удерживал полупустую бутылку пива.

- Узнаёшь папу? - бросила Тоня, не замедляя шага. - Он теперь тут живёт, в театральном кресле. Видишь, даже пижаму не снял. То болтает без умолку, то спит. И вот так всё лето. Надеется прямо в кресле и умереть, как тот доктор. Смешно, да?

И вот это смешно, да? настолько диссонировало с трагическми обертонами её голоса, что я непроизвольно поморщилась.

- Ты помнишь Костика, - спросила Тоня деловым тоном, когда мы уселись за кухонный стол, – ну, того, который сказал математичке, что я в уме считаю быстрее неё? Он умер, давно уже. Пил много. А у меня после него никого не было. Сама подумай, можно ли менять мужчин и при этом играть Джульетту? Но дело не в этом. Недавно я устроилась на замечательную работу, целый день считаю деньги – отрываю билетики, отсчитываю сдачу.

- А театр? Ты сыграла Джульетту?

 Тоня загадочно улыбнулась, кокетливо поправила прядь желтоватых волос и кукольным голосом, словно под диктовку суфлёра, продекламировала: « В узких переулках Вероны иногда появляются два призрака – юноши и девушки. Взявшись за руки, они плывут на уровне окон, н растворяются, как только люди пытаются их окликнуть».

- Это что, из какой-то пьесы, из несыгранной роли? Зачем ты придуриваешься? Мы ведь уже  взрослые тётки, а ты всё о том же. Лучше расскажи о себе.

- А я и говорю о себе, потому что Джульетта – это я. Только она была вовсе не смуглой изящной брюнеткой, а наоборот, аппетитной блондинкой вроде меня. Я так и сказала об этом нашему главному, когда он дал мне роль кормилицы, а роль Джульетты – Оксане Земцовой, она тоже в нашей школе училась, на два класса старше. Зем-цо-ва! Звонкое имя, да? И сама она звонкая, яркая. Была...

 Тоня лучезарно улыбнулась, зевнула и сказала неожиданно нормальным голосом: «А теперь иди, мне ещё сумочку надо расшить. Мама смастерила. Видишь один цветок красным бисером вышила, а на втором мы её похоронили».

 

                                                                                     2

 

              Я хромала по плавящемуся асфальту, задыхаясь от запаха краски, извёстки и ещё чего-то едкого. Сирень разрослась вдоль стены до самых ворот. Её сердцеобразные, скрученные по краям листья были покрыты сероватым налётом. В вязкой тишине цоканье каблуков моих модных неудобных туфель казалось оглушительно неуместным.

              - Убегаешь?– окликнул меня Олег Валерьянович. - Ну что, побалакала с моей Джульеттой? По лицу вижу, что пообщались.

              - Простите, сначала я вас не узнала, а сейчас мне показалось, вы спите.

              - Понятное дело, не узнала. Лет через двадцать и тебя мало кто узнавать будет. Особенно если жизнь по башке бьёт. Да и жизнь эта тупая, смысла в ней ноль. Ради чего работать, чего-то добиваться, семью строить, если всё равно сдохнешь никому не нужный? Говорят, в этом кресле помер доктор один знаменитый, счастливый был человек – глаза закрыл и всё. Вот бы и мне его счастье.

              Похоже, Тоня оказалась права – разговорчивость её отца переросла в острую форму болтливости. Я присела на лопнувший по краю кожаный подлокотник и сбросила туфли, - Скажите, что случилось с Тоней, что вообще произошло?

- А что произошло? Ничего особенного. Спятила моя Тонька, спасибо её мамаше. Ты ж помнишь разговоры эти: теа-а-тр,

Шекспи-и-р, Джулье-етта, слава, аплодисменты. Ну вот, дорвалась до мечты своей – и головой двинулась. И цена тому – три паршивых букета цветов.

- Так ей всё-таки дали эту роль?

- Не дали. Сама взяла. Хотя играть должна была Оксанка; она и репетировала до самой премьеры. То действительно актриса была: сразу понятно – вот она, Джульетта. Как скажет:

«Что он в руке сжимает? Это склянка. Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Все выпил сам, а мне и не оставил!»,

даже у меня ком в горле. И удивительнее всего то, как она умела в образ входить и выходить - просто по щелчку. Вот стоит в кулисе, анекдот рассказывает или наоборот, лается с Толиком, Ромео своим, что им целоваться, а у него опять изо рта воняет – никак свои зубы в порядок не приведёт. Шипит на него, как кобра, а через секунду на сцене: «Уходишь ты? Ещё не рассвело...» - и такая там нежность, и голос медовый, и нега, и страсть, что сомневаться начинаешь, она ли только что этого закулисного Ромео матом крыла. И после спектакля, с последним поклоном вся Джульетта из неё выветривалась. Вот что значит талант и мастерство: надо – в истерике бьётся, рыдает без всякого вазелина, надо – хохочет так, что в ушах звенит. Короче, родилась она актрисой, а не напридумывала себе судьбу.

              - Дядя Олег, почему и вы, и Тоня говорите об Оксане в прошедшем времени? Она что, умерла?

              - Нет, зачем? Хотя да, как актриса и правда умерла. Тонька её умертвила.

               Я почувствовала себя так неуютно, как может чувствовать зритель, по ошибке купивший билет в театр абсурда.

 – Пожалуй, я пойду, жарко. И вообще, вредно вам на солнцепеке... Вы ещё, я вижу пиво на жаре пьёте.

              - Нет уж, ты послушай, - он дёрнул меня за руку и, потеряв равновесие, ткнулся затылком в спинку кресла. Бутылка с глухим стуком упала на асфальт и поперхнулась шипящей жидкостью.

 – Конечно, дочка моя не подсыпала Оксанке яду и не плеснула в лицо кислотой. Может, вообще всё получилось случайно, совпадение вышло. Только у меня своя теория образовалась.

              - Зачем вы всё это мне говорите?

              - Ты ж сама спросила, что случилось. Так я рассказываю. Ты, вообще надолго приехала?

              - Нет, завтра уезжаю.

              - Ну так тем более послушай, а как за ворота выйдешь, можешь всё из головы выкинуть. Так вот, прогон накануне премьеры прошёл неудачно. Оксанка грипповала, температурила, лицо горело так, что даже подсветка не помогала. Ей, вообще-то, надо было бледной быть, особенно в последней сцене. Играла - так себе, силы для премьеры берегла. У нашего главного, - я сверху видел, - лысина была точно кипятком обваренная. Он бедолага, дёргался, руками размахивал, на Оксанку наорал, мол, у настоящих актёров на сцене болячки проходят. Все разошлись нервные, злые, а Оксана заперлась в гримёрной. Ну, у неё вообще привычка была там отсиживаться, а потом на пустой сцене репетировать какие-то отрывки. И Тонька это знала. В тот день я тоже в театре задержался, прожектор ремонтировал, он всю дорогу мигал невпопад. Ну, и дочка меня ждала, но не в костюмерной, как обычно, а по театру болталась, за кулисами бродила. Вдруг слышу грохот и крик Оксаны, жуткий такой, короткий – а-а-а! И всё. Тишина. Прибежал, вахтёра на помощь позвал, а в потёмках ничего не разобрать. Я свет на сцену дал, оттуда мы в кулисы прошли и увидели Оксанку реквизитом придавленную. Картиной, с оборванной леской. А может, подрезанной… Тут Тонька примчалась, - ах, боже мой, надо же, какая беда случилась, - и втроём мы Оксану в чувство привели. Вроде всё нормально с ней было, кроме шишки над ухом и царапины на плече. Правда, заикалась она сильно, но сама тогда посмеялась, дескать, буду первая Джульетта-заика. А на следующий день она уже не шутила, потому что заикание не прошло. Если честно, комично у неё выходило: «Уг-г-гомонись, к-кормлица, и т-ты».

- А Тоня кормилицу играла?

- Во втором составе, а вот Джулетте замены не предусматривалось, потому что спектакль на Оксану ставился. Ну, и когда все отхихикали и поняли, что премьере не быть, тут и закрутилось. Главный наш собрался звонить в министерство. И вдруг Тонька так уверенно говорит: «Не надо ничего отменять, я сыграю, я роль знаю, и мизансцены тоже». Тут все уже не только хихикать стали, а в голос заржали, но осеклись, когда главный сквозь зубы цыкнул :

«Ну-ка, замолчали все. Иди, Антонина, гримируйся». И она пошла, неторопливо так, вроде бы и не ждала всю жизнь этих слов, а просто подчиняется обстоятельствам. Оксанка, бедная, ещё и гримироваться ей помогала, хотя всё надеялась, что заикание до начала спектакля прекратится. А чуда не произошло ни в тот вечер, ни на следующий, ни вообще... Закончилась актриса Оксана Земцова если и не по тонькиному велению, то точно по её хотению.

- Не смешно.

- Это как раз смешно. Грустное – впереди, - успокоил Олег Валерьянович.

- Папа, иди обедать, - пропела из окна Тоня.

- Сыт всем по горло, - ответил Олег Валерьянович, не повернув головы.

Тоня согласно кивнула и снова взялась за вышивание. В открытом окне, покорным наклоном головы с распущенными по плечам волосами, она напоминала состарившуюся Маргариту из Фауста, или Джульетту, которая, не умри она так рано, выглядела бы так же.

– Тоня провалила роль?

- Лучше бы провалила. Нет, она слишком хорошо сыграла. Наутро в газете написали: «Это была правда, о какой боялся мечтать сам Шекспир». Поначалу в зале шушкались, хихикали. И правда, светловолосая Джульетта в лопающемся платье смотрелась странно.

А потом, - я даже не понял, когда именно, - стало тихо, и я услышал голос Тони. Она играла любовь, которой у неё самой никогда не было. Ведь и Костика своего она придумала. Не было там отношений, и Тоня моя – старая дева. Чем дальше, тем больше я нервничал, потому что уже понимал – что-то происходит, и боялся последней сцены: а вдруг так заиграется, что умрёт по-настоящему И когда она простонала: «Чьи-то голоса. Пора кончать. Но вот кинжал по счастью.», у меня дыхание остановилось от тревоги и беспомощности своей. Я же ничего изменить не мог, хотя чувствовал – ничем хорошим это не кончится.

- Да что же менять? Зачем?

- Занавес закрыли, все должны на поклон выйти, а Джульетта всё лежит на трупе своего Ромео. Толик ногами дёргает, руками показывает, помогите встать. В общем, подняли их обоих. Аплодисменты, три букета цветов главной исполнительнице, зал бесновался, а у Тоньки на лице даже улыбки нет – страдание одно, будто Ромео ещё не ожил. Толик уже о банкете думает, как нажрётся от счастья, а эта не в себе. Взгляд блаженный, улыбка мечтательная, речь замедленная. И вот до сих пор, как у Оксанки заикание, так у Тонечки странности эти остались. Вроде как в образ вошла и не вышла. Вот такое несчастье. А спектакль сняли с репертуара и больше не ставят.

- А ваша жена?

- Умерла через год после этой истории. Может, я её запилил, может, сама себя винила за ту чушь, которую дочке в башку втемяшила. Джульетта, Джульетта, та и поверила. И понимаешь, когда смотрел я тот спектакль, и правда казалось, что не играла она, а рассказывала про то, что с ней самой случилось. Жуткое было ощущение.

Дрожащими пальцами Олег Валерьянович поднял с асфальта упавшую газету.

- Ты приходи ещё, с тобою, я сокровенным поделюсь, - крикнула мне Тоня и жеманно помахала рукой.

- Помните, когда мы ещё детьми были, Тоня говорила, что она и есть Джульетта.

- Здрасьте-приехали, давай ещё ты расскажи мне эту галиматью

 о призраках Вероны.

- Я была в Вероне прошлым летом, призраки двух влюблённых мне не встретились. Но вы знаете, когда город отмечает день рождения Джульетты?

- Ну?

- Шестнадцатого сентября. Вот такое совпадение.

- Олег Валерьянович закрыл глаза, - Иди, иди отсюда, - пробормотал он, - лучше бы ты мне этого не говорила.

 

                                                                      

 

 

3

 

Час пик ещё не начался, но автобус уже был переполнен. Чем ближе к вокзалу, тем больше пассажиров с чемоданами, пакетами, сумками и сумочками, тем интенсивнее запах пота и снеди, тем сильнее закипавшее с каждой остановкой раздражение.

- Билетики, билетики не забудьте. Передавайте денежку,

 - услышала я знакомый голос, – вот ваша сдача. Следующий, пожалуйста. Всё верно, можете не пересчитывать, я никогда не ошибаюсь.

- Тоня! - я помахала рукой и попыталась протиснуться к ней.

- Ты чё, коза, считать ваще не умеешь, - рявкнул хриплый голос впереди. – Ты, наверное, дура совсем; мелочь скинула, а пятёрку зажала. Не, вы видели, совсем обнаглела чучела патлатая.

С чемоданом и сумкой в руках, мне удалось обойти лишь одну пассажирку, - распаренную тётку, чьи пухлые плечи почти закрывали происходящее. Лицо Тони со слипшимися на висках волосами было похоже на переваренную свеклу, но на нём не отражалось и тени раздражения.

- Какой вы странный, право, мне передали рубль, а не пять. Он у меня в руке, смотрите.

- Вот блядь крашеная, - расхохотался парень, - она ещё стихами разговаривает!

- Оставьте кондуктора в покое, - вступилась распаренная дама, успевшая вклиниться между мной и субтильной старушкой траурного вида.

Тонины губы скривились, как у собравшегося закатить истерику ребёнка.

- Не расстраивайтесь, милая, - продолжила дама, - хамов не перевоспитать. А вам стыдно должно быть, - обратилась она к парню, - видите женщина не в себе.

- Я – блядь? – словно очнувшись от шока, завопила Тоня. - Люди, вы слышали, он назвал меня блядью. Меня, когда я чистая, как стакан!

- Как хрусталь, - ехидно подсказал парень.

- Да, как хрусталь, - звенящим от возмущения голосом подтвердила Тоня и, ища поддержки, обвела глазами стоящих вокруг пассажиров.

Её взгляд скользил по головам, и я поспешно спряталась за спину голоплечей дамы, потом пригнулась, и в этой неуклюжей позе начала продвигаться к задней двери.

На опустевшей остановке, у заплёванной скамейки, валялись сигаретные окурки и обёртки от мороженого. Серый купол вокзала вырисовывался за спуском. Я села на чемодан и заплакала. До поезда оставался час. А завтра вечером начинались гастроли – я играла Джульетту.