Мелкий бог домашних насекомых не спешит на тараканий зов, к смерти неминуемой влекомых не спасёт он лапок и усов.
Сколько ж вас ухлопано, страдалец! Говоришь, меж нами есть родство? Говоришь, и мне протянет палец в грозный час чужое божество –
и не бросит огненный окурок в наши муравьиные холмы? Черт с тобой, хитиновый придурок, я поверю в косточку хурмы.
* * *
Одного лишь выпуска лицея – девятнадцатого октября, одного пернатого еврея, каркнувшего правду про царя,
шелеста одной Тарусской рощи, с ветром залетевшего в местком, горстки дурней, вышедших на площадь с детскою коляской и листком,
пары книжек толстого журнала – сизых, цвета лунного луча, – хватит, чтоб до срока не сгорала вольности заветная свеча.
Чтоб она, дрожа, в ночи алела, дерзким жалом уязвляя тьму – пусть опять не выгорело дело, пусть опять, опять конец всему,
пусть придут и книжной гильотиной тонкие страницы искрошат, и пропишут курс аминазина, и в Лицее – порку разрешат.
26. 12. 2010
В тот день Москва остекленела. Бронёй покрытые хрустальной, ломались ветки то и дело и рушились под звон прощальный.
Троллейбусы, автомобили застыли в хрупкой амальгаме, и так хрустело под ногами, как будто здесь посуду били.
И узник в кубе застеклённом глядел, не тяготясь охраной, в окно, где рушился со звоном наш общий дом, наш дом стеклянный.
* * *
Если вышло писать историю, Если вышло о битвах петь – У окошка сиди в скриптории,
Где уместно пером скрипеть:
Чёрным соком дубовых шариков Всласть напаивая стило, Чаркой красного да сухариком Подкрепляясь, чтоб дело шло.
А кровавым копьём историю Позовут писать – не ходи: Не расчислишь стрел траекторию С оперённой стрелой в груди.
Мертвецу не воспеть викторию, Мяснику не подняться ввысь… Если вышло писать историю, На замок от нее запрись.
* * *
А ещё был кофе со сгущёнкой: жестяной цилиндрик с двух сторон вспарывался – и тягучей, тонкой струйкой запускался в кружку он.
Сверху наливался кипяточек, размешал и пей, чего ж ещё? Пролетарской радости источник: приторно, душисто, горячо!
Если б это видел итальянец, швед, француз или другой зоил, он бы возопил: «Какой засранец это непотребство сотворил?!»
Но не зная про двойной эспрессо, запасали бабушки к зиме тюрю, что у нас для политеса
звали кофэ – с оборотным «э».
Отхлебнуть и выпить без остатка… Консерванты – это не беда, лишь бы стало горячо и сладко, горячо и сладко, как тогда.
* * *
– Не плачь, – шептала мне мама в кино, – никто не убит, никто не казнён, сейчас режиссер скомандует «Стоп!» –
и все актёры, монтёры, дублёры живёхонькие побегут в буфет.
И я представляла школьный буфет: слегка слежавшийся винегрет, прямоугольник ржаного хлеба – корочка с трёх сторон – и стакан взлохмаченного компота. И я улыбалась маме, но что-то было не так. Ведь если буфет – то смерти нет, и бессмертья нет. И отменяется всё кино, и все убиты. Всё – казнено.
* * *
Пришёл стишок ростом с вершок: – Мама, откуда берутся стихи?
– Их находят в капусте, их приносит аист, они заводятся в животе от любви к другому поэту, или же к музыканту, или к целой рок-группе. Ещё их можно с кем-нибудь нагулять, а потом растить в одиночку.
– А меня? А я? – А тебя, мой маленький – ветром надуло.