Гитлеровцы выбрали удобное время для «окончательного решения» еврейского вопроса: лязганье танковых гусениц, рев самолетов, разрывы бомб и снарядов заглушали стоны людей в душегубках Хелмно и автоматные очереди в Бабьем Яру. Это покажется невероятным, но нацисты всерьез рассчитывали, что западные демократии не только не предпримут решительных мер по защите евреев от геноцида, но и сами будут участвовать в нем. При этом они учитывали сложившуюся в «цивилизованном мире» психологическую атмосферу. Не секрет, что «окончательное решение» было подготовлено многовековой европейской юдофобской традицией. Нацистский еженедельник «Штюрмер» выходил под лозунгом «Евреи – наше несчастье», который в конце XIX века провозгласил немецкий историк Генрих фон Трейчке. Но и он не был здесь первопроходцем – еще Мартин Лютер говорил о евреях: «... Они тяжкое бремя для нас, бич, чума и несчастье для нашей страны». «Протоколы сионских мудрецов», эта политическая полупародия-полуплагиат, изготовленная в начале минувшего века царской охранкой в провокационных полицейских целях, зажила своей собственной жизнью и сыграла немалую роль в подготовке «окончательного решения». Популяризацией юдофобских идей, черпавших свой пафос из «Протоколов», занимались не только гитлеровские листки, но и принадлежавшая Генри Форду газета «Дирборн индепендент», а изданной им же книгой «Международное еврейство», переведенной на немецкий язык, зачитывались молодые германские нацисты. В 30-е годы волна антисемитизма захлестнула не только гитлеровскую Германию, но и довоенные Польшу, Румынию, Венгрию, другие европейские страны, а правительство Великобритании тем временем ограничило въезд евреев в подмандатную Палестину. В этих условиях и произошел Холокост, или Третье разрушение.
Уже семь десятилетий идут поиски ответа на простой с виду вопрос:
как такое стало возможным?
Расхожая трактовка – уничтожение «неполноценного» по расовой «теории» народа, обвиненного, однако же, во всех возможных грехах перед «арийцами», – по сути, ничего не объясняет. Этот, уже сам по себе дикий, «аргумент», провозглашав-шийся открыто и чуть ли не официально, все же скорее всего служил камуфляжем подлинных мотивов невиданного преступления.
Поголовное истребление еврейского народа говорит прежде всего о чувстве собственной ущербности, терзавшем организаторов геноцида. Такую лютую ненависть едва ли можно испытывать к искренне презираемому «недочеловеку»; такого чувства достоин могучий соперник, которого не только ненавидят, но и боятся. Если какую-то часть немцев посредством пропагандистской демагогии еще можно было убедить в том, что евреи – «низшая раса», то уже маловероятно, чтобы в подобную чепуху верили сами нацистские главари. Тем более невероятно это для нобелевских лауреатов Филиппа Ленарда и Иоганна Штарка, самоотверженно боровшихся за «немецкую физику». Даже «Протоколы сионских мудрецов» представляют собой свидетельство – хотя и сфальсифицированное – существования хитроумного «всемирного заговора», а отнюдь не «неполноценности» евреев.
Катастрофа поражает своими масштабами, бесчеловечностью и дьявольским иррационализмом замысла, в сочетании с детальной продуманностью, безупречной организацией и четкостью исполнения, и это затрудняет ее осмысление и формулирование внятных выводов.
Эта неспособность нормального человека даже поверить в происходившее тогда на оккупированных немцами территориях отражена в новом романе Нины Воронель «Секрет Сабины Шпильрайн», в диалоге двух персонажей (см.: «22», №165).
Лев Гинзбург: «Это очень серьезно. Говорят, немцы поставили своей целью уничтожить всех евреев... Если немцы дойдут до Ростова, я не поручусь за вашу жизнь».
Сабина: «Я полжизни прожила среди немцев, они лечили меня и учили меня, я говорю на их языке лучше, чем на русском. Зачем же им меня убивать?»
Лев Гинзбург: «Этого никто не может объяснить ... Наверно, это какие-то другие немцы, охваченные какой-то новой формой безумия».
Сабина Николаевна Шпильрейн (1885 – 1942) – реальное историческое лицо, психоаналитик, ученица З.Фрейда и К.Г.Юнга, внесшая заметный вклад в теорию психоанализа. В августе 1942 года она и две ее дочери, вместе с 27-ю тысячами евреев, были убиты нацистами в Змиевской балке, под Ростовом-на-Дону. Это место называют российским Бабьим Яром...
Среди прочего, можно говорить о причинах Катастрофы и в русле концепции «восстания масс»
. Хотя юдофобией могут быть заражены все слои общества – как аристократы, так и люмпены, – до окончательного решения «додумался» именно кумир толпы Гитлер, который вместе со своими приспешниками не один год целенаправленно и настойчиво вдалбливал эту идею в головы немцев. В конце концов задача истребления всех евреев от мала до велика стала восприниматься охлосом как дело хотя и экстраординарное, но все же вполне приемлемое и даже жизненно необходимое для немецкого народа – в духе больших перемен, охвативших Германию под властью национал-социалистов.
Психоз «перемен», поразивший страну высокой европейской культуры, был показан еще Э.М.Ремарком в его романе «Черный обелиск», где мясник Вацек, наслушавшись по радио речей Гитлера, который «знает все», убежденно говорит: теперь, камрад, все пойдет по-другому. «В этой пресловутой фразе «все пойдет по-другому», – размышляет герой романа Людвиг, – заключено универсальное оружие всех демагогов земного шара». И действительно, «по-другому» пошло если и не все, то очень многое. Достаточно было дать людям от имени самого фюрера санкцию на освобождение от пут совести, объявив последнюю еврейской выдумкой, – и они с легкостью стали превращаться в зверей.
Анатолий Кардаш (Аб Мише) еще двадцать лет назад высказал предположение, что Шоа – это «черновой вариант» (так называлась и его книга) возможной судьбы всего человечества. Наверное, правы и те, кто видит в Катастрофе трагический итог двухтысячелетней истории еврейского и западного духовного развития. Поэтому Холокост – не результат лишь столкновения евреев с немцами; к Катастрофе причастно все человечество, и урок для себя сквозь ее призму может прочесть в книге Истории каждый народ.
Не подлежит сомнению особая, выдающаяся роль русской интеллигенции в формировании безрелигиозной культуры, анархистского мировоззрения и этики бунта в России XIX – XX веков. Интересно, что еврейские погромы 1881-82 годов оправдывало большинство тогдашних русских революционеров, видевших в них начало «чувства народной сознательности» и «массового революционного движения». Причины этого парадокса раскрыл Н.А.Бердяев. Анализируя «Бесов» Ф.М.Достоевского, он писал: «В типичном народнике Шатове перемешаны элементы революционные с элементами реакционными, «черносотенными». Такие шатовы, подчеркивал Бердяев, «всегда враги культуры, враги права, всегда истребляют свободу лица. Это они утверждают, что Россия выше цивилизации и что никакой закон для нее не писан. Эти люди готовы истребить Россию во имя русского мессианизма».
Разумеется, русская интеллигенция состояла не из одних только шатовых и верховенских. Религиозный философ Владимир Соловьев, например, считал иудаизм и христианство не различными религиями, а двумя ступенями одной – богочеловеческой религии и делал неординарный вывод: еврейский вопрос – это вопрос христианский.
Фанатичный, агрессивный атеизм, захватывавший все более значительную часть русской интеллигенции, вел к нравственным перверсиям, что нашло свое отражение и в русской литературе, проделавшей за два-три десятилетия путь от «Братьев Карамазовых» до произведений Леонида Андреева и Максимилиана Волошина, в которых реабилитировался и возвеличивался Иуда Искариот (о поступке Иуды, как о подвиге, писали также Анатоль Франс, немецкий драматург Карл Вейзер, шведский писатель Тор Гедберг и др. Эта версия достаточно популярна и в наши дни, среди нерелигиозных авторов, для которых ни Ветхий, ни Новый заветы не имеют сакрального смысла и допускают различные нетрадиционные, в том числе и весьма экзотичные, толкования). Оригинальное – «нейтральное» – объяснение действий Иуды изложили братья Стругацкие в своем романе «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» [рукопись «ОЗ» (28-29)]. Здесь рассказано о шестнадцатилетнем юноше, вечно побиваемом, обзываемом тухляком, идиотом, дерьмоедом, сирийской рыбой, римской смазкой и т.д. Этакий Иудушка-дурачок – малопривлекательный, но и не похожий на злодея. Только Рабби, в котором узнается Иисус, отнесся к нему по-человечески. Он-то и научил «тухляка», куда тому надо будет сходить, кого спросить, что рассказать и что сделать потом. Тот сделал все, как было сказано, получил за свое сообщение мешочек с деньгами, вернулся и доложил об исполнении. Рабби сам поцеловал Иуду, «как иногда сына целует отец». Тут в помещение ворвались стражники, которых привел доносчик, и события продолжились по сценарию евангелий, а апостол Петр после ареста Иисуса забрал у ошеломленного, истоптанного и ничего не понимавшего «тухляка» деньги и сказал ему: «Предатель вонючий, иуда!» Оказавшись в другом времени (в перестроечном Советском Союзе), перед «опасным Иоанном» (Агасфером Лукичом), Иуда, стоя на четвереньках, визгливо вскрикивал: «Велено мне было! Велено! Он сам велел! И никому не велел говорить! Я бы сказал тебе, Опасный, но ведь он никому не велел говорить!..» Конец истории, в духе «Мастера и Маргариты», нетрудно теперь предугадать: «Встань, дристун, – сказал Агасфер Лукич. – Подбери сопли. Все давно прошло и забыто. Пошли. Он хочет тебя видеть».
Признание же Иуды «самым сильным и посвященным из апостолов» представляло собой не только реанимирование ересей («секта Иуды» и др.), но и открывало «многозначную этику» (еще до появления многозначной логики), расшатывало основы христианской морали: когда сатанинская гордыня, сребролюбие и предательство вызывали не отвращение и безусловное осуждение, а оправдывались и даже превозносились как «безвестный подвиг», это могло служить нравственной индульгенцией эсеровского террора и «экспроприаций», получения во время Первой мировой войны от вражеского генштаба денег на «пролетарскую революцию» и т.п.
(Не будем в то же время забывать об известной «асимметрии» иудаизма и христианства. Религиозный еврей может прожить всю жизнь, не задумываясь и даже не зная о евангельских сюжетах. А христианство без Моисея, иудейских пророков и самого Иисуса – просто немыслимо. Поэтому для христианской культуры образ Иуды, конечно, имеет несколько иной смысл, чем для еврейской – в том числе и из-за юдофобской коннотации его имени. Но, думается, он столь же символичен, как и образ ветхозаветного злодея Каина, отрекающегося от Бога и убивающего своего брата.)
А затем начались уже открытые надругательства над святынями, ограбление и разрушение храмов, репрессии против служителей культа всех конфессий; появились все эти «юные безбожники» и их великовозрастные наставники – «воинствующие атеисты», «красные дьяволята» и прочая санкционированная атеистической властью чертовщина – осквернение Бога равносильно возвеличению дьявола. Возможно, эта – на первый взгляд невинная – романтизация образа Иуды подготовила и безнравственную почву для многочисленных доносчиков, «стукачей», вроде булгаковского Алоизия Могарыча...
Но даже сохранение религиозных институтов государства вовсе не гарантировало нравственного здоровья общества. Более того, сама церковь под влиянием нацистской идеологии и политики в ряде стран подверглась деформации. Потому-то и стали возможными такие отвратительные явления, как декларация протестантских лидеров рейха в 1941 году, провозглашавшая «невозможность спасения евреев путем их крещения из-за их особой расовой конституции» и возлагавшая ответственность за войну на них же, как на «прирожденных врагов Германии и всего мира». Еще до прихода Гитлера к власти внутри Евангелической церкви Германии возникло движение «Немецкие христиане», безоговорочно поддерживавшее нацистский антисемитизм. Хотя история знает немало примеров спасения христианскими священнослужителями обреченных на смерть евреев, героического и самоотверженного сопротивления пастырей нацистскому режиму, Ватикан так и не предпринял решительных действий для прекращения геноцида избранного народа. И даже в воевавших против стран оси державах, хорошо знавших, что такое нацизм, до самой победы (и после нее!) сохранялась юдофобская атмосфера; к тому же ни Черчилль, ни Сталин, ни Рузвельт вовсе не хотели, чтобы Вторая мировая война восприни-малась в том числе и как борьба Объединенных наций за спасение евреев.
Трагедия, постигшая человечество в войне, и особая жертвенная роль в ней евреев уже многие годы остаются в центре пристального внимания историков и теологов, философов и социологов. После Катастрофы только самые непоколебимые материалисты не задумались вновь о богоизбранности – или, что то же, об уникальной исторической судьбе еврейского народа в религиозной либо метафизической постановке проблемы.
Этот вопрос вообще нестерпим для антисемитов, и они быстро нашли верный способ самоутешения. Пока делаются попытки осмыслить историю Холокоста и извлечь уроки из грандиозной трагедии, находятся люди, посвятившие себя опровержению исторических фактов и доказательству, что никакой Катастрофы европейского еврейства не было. Не было газовых камер. Не было никаких убийств немецкими палачами евреев – в концлагерях они умирали сами, не выдержав тягот военного времени. Шесть миллионов погибших – выдумка, якобы нужная Израилю для, чтобы получать от Германии компенсации. Бывший иранский президент, собиравшийся стереть Израиль с лица Земли, называл Катастрофу назойливым мифом... Наверное, даже нюрнбергские висельники – узнай они о том, как их выгораживают отрицатели Холокоста – и те покраснели бы от такой гнусной лжи.
Некоторые полагают, что Катастрофа требует не анализа, а молчания. Эта позиция небезосновательна: настойчиво пытаясь доискаться причин трагедии, мы невольно профанируем ее, принижаем ее великую тайну и вторгаемся в сферу, не доступную и не дозволенную человеческому разуму. Иногда, забывая или намеренно затушевывая уникальность Катастрофы, ее превращают в расхожий синоним массовых человеческих жертв.
Недавно Генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун сравнил с Холокостом события в Сирии. Неужели уважаемый глава международной организации не понимает, насколько некорректно уравнивание Катастрофы и гражданской войны, имеющей вполне определенные социально-экономические и политические причины? Бесчеловечная жестокость и достойные сожаления жертвы, без которых не обходится ни одна война, не могут быть оправданы, но их все-таки неправомерно отождествлять с беспримерным – последовательным и полным – истреблением целого народа.
И все же от главного вопроса никуда не уйти. Возможно, в мучительности поиска ответа на него – наказание за тот грех, который совершили люди нашей цивилизации. Шесть миллионов, принесенных в жертву избранным народом, уже не воскреснут. Но, быть может, в душах людей оживет Бог, о смерти которого возвестил в конце позапрошлого века Фридрих Ницше, и Шоа не окажется черновым вариантом трагедии всего человечества, а останется незабываемым грозным предупреждением на будущее.