Поэма
Жизнь провёл человек на самой вершине славы,
его окружали сплошь гении, таланты и знаменитости,
и если в иных мемуарах его проявления слабы,
то надобно понимать, что это дело взаимности.
Он был Героем труда и трижды лауреатом,
о нём писались книги, дипломы и диссертации,
на давних военных снимках был он молодцеватым,
в мифы и анекдоты вошли его ситуации.
А рядом жил человек вовсе незнаменитый –
он ревностно чтил законы и выполнял указания;
местом его работы был институт закрытый,
где он рассчитывал схемы и снимал показания.
О нём не снимали кино и не писали газеты,
люди его общения были тоже незнаменитыми,
и поскольку жизнь его проходила в секретах,
не возникло навыка на сцене стоять под софитами.
Лишь одно их объединяло – что оба были евреи
и на себе ощущали тяжесть забот государственных:
одному – задания выполнять как можно скорее,
другому – часто доказывать
правильность жестов дарственных.
А в пятьдесят втором вождь заболел, но не умер,
и, к рычагам вернувшись, план привёл в исполнение,
и в пятьдесят третьем, точно под праздник Пурим,
всех евреев страны погнали на поселение.
И всё прошло без сучка, поскольку имелся опыт
чеченцев, калмыков, немцев,
татар и прочих подавленных:
не то чтобы крик протеста –
не слышен был даже шёпот,
и не было мародёрства в домах, поспешно оставленных.
Был тот самый порядок, о коем всегда мечтали
в народе, который по праву именовался титульным,
а если случались проколы, то это были детали,
портившие настроение
лишь слабонервным и мнительным.
Сколько тысяч людей в дороге сложили кости,
сколько душ и умов было навек потеряно!
Можно было в итоге говорить о втором холокосте,
да только в стране тогда не было этого термина.
Но как-то всё утряслось, доехавшие осели,
оказалось, что можно жить и на сибирском севере;
люди ели, и пили, и создавали семьи:
полгода стоит зима, но есть и ночи весенние…
А заграница молчала, не желая быть вовлечённой,
поэтому делала вид, что не имеет понятия.
И оба наших героя – Герой труда и учёный –
сошлись на лесоповале как оставшиеся без занятия.
Объединенные случаем – общей пилой двуручной, –
они постепенно сблизились, и вечерами барачными
соединили подходы художественный и научный,
чтоб сообща бороться с мыслями самыми мрачными.
А тиран в пятьдесят восьмом всё-таки врезал дуба,
и Двадцатый съезд состоялся
лишь в шестьдесят каком-то там,
и по домам вернулись наши два лесоруба –
один с чемоданом фанерным,
другой и вовсе с котомкою.
И оба в короткое время заметили не без боли,
что встреченные на улицах смотрят на них завистливо,
что они по виду богаче, чем оставшиеся на воле,
а вокруг нищета такая, что и представить немыслимо!
Но всё-таки надо признать: вернувшимся были рады,
о них говорили страницы газетные и книжные,
очередной генсек им раздавал награды,
очередной премьер на должности звал престижные.
Герою труда вернули все его прежние лавры,
его опять узнавали и приветствовали многие,
и он согласился стать самым по сути главным
в определении новой государственной идеологии.
Второму с самого верха тоже предложено было
возглавить отдел перспективы
в наиглавнейшем «ящике»:
поскольку поныне оружие – наша главная сила,
в этой науке нам нужны далеко смотрящие.
Но он ответил просто: – Я отстал от науки,
зато хорошо и серьёзно
вчитался в законы Всевышнего
и хочу поэтому, чтобы дети мои и внуки
жили по этим законам, даже пусть и без лишнего.
И как только в границе слегка приоткрылись двери,
он, окинув мысленно путь прожитой и пройденный,
осуществил мечту, с которою жил не веря, –
забрал свою семью и навеки расстался с родиной.
Прилично освоил иврит, что было совсем непросто,
но стал писателем русским
и, ступивши на поле минное,
написал книгу под названием «Два холокоста»
и с ней получил признание, можно сказать, всемирное.
А идеолог тоже больших успехов добился:
есть свободная пресса, выборы тоже свободные.
Но власть не просила прощенья
за каторги и убийства –
она, мол, осуществляла лишь чаяния народные.
Семидесятые годы были годами подъёма,
жить стало явно лучше, но только вот веселее ли?
И в новой свободной прессе мотив зазвучал знакомый:
мы были б ещё богаче, когда бы не под евреями!
Между двумя друзьями все годы шла переписка,
они обсуждали подробно и прошлое, и настоящее,
и тот, который в Хайфе, обо всём говорил без риска,
окончательно освободившись
от призрака службы в «ящике».
А тот, который в Москве, взвешивал каждое слово,
поскольку за ним наблюдали и левые, и правые,
и с обеих сторон звучал приговор сурово,
и с обеих сторон набрасывались оравою –
ибо не был своим; а он не мог снести положенье,
когда уже не оказывал на судьбы страны влияния,
и в последнем письме признал своё пораженье,
и вскорости умер от странного острого заболевания.
Ему оказали почести, которых и в жизни хватало,
были печальные речи, было надгробное пение…
А через год примерно ночью пришли вандалы
и осквернили его последнее упокоение.
Май 2013