Яков Шехтер

Необычные музыкальные способности Арье обнаружи-лись еще в ползунковом возрасте. Стоило матери замурлыкать колыбельный мотив, как оперно горланивший младенец немедленно затихал. Уже в три года, вторя отцу, он выводил пронзительным альтом субботние гимны. Первыми словами, выученными Арье, стали слова литургии, и петь он начал раньше, чем внятно разговаривать.

Помимо абсолютного слуха, ему достался уникальный голос. Гибкий, легко льющийся, теплый – он очаровывал всякого, кому выпадало слушать юного певца. Судороги подростковой ломки обошли голос стороной, и перед Арье распахнулось пронизанное золотистыми точками безвоз-душное пространство славы, ограниченное лишь черным шнурком горизонта.

Родись он в светской среде, быть ему оперным певцом или композитором, но Всевышний привел душу Арье в ортодоксальную еврейскую семью в Реховоте, и не просто ортодоксальную, а «литовского» направления.

В отличие от хасидов, любящих и попеть, и поплясать, «литовцы» сосредоточенны и суровы. Главное – это изу-чение Талмуда. «Есть только один день, только один еврей и только одна страница». И пусть весь мир с его удовольствиями и соблазнами летит в тартарары, «литовцу» нет до него никакого дела, – его задача успеть разобрать эту самую страницу. Где вопрос и в чем ответ, что сказал один рабби и как, спустя триста лет, глухо ответил ему другой. Попробуйте в такой семье вырасти оперным певцом! Просто никаких шансов…

Но, если упирает Всевышний человека носом в стену, то помимо изумрудных лишайников и полосок рыхлого под ногтем раствора между кирпичами судьбы, Он приуготовляет бедолаге потайную дверь на скрипучих петлях. Так и для Арье нашелся выход, – он стал кантором.

Ловкое прохождение сквозь стену вовсе не осчастливило родителей. На канторское пение в «литовской» среде смотрят с презрительным прищуром, ведь настоящая молитва – работа сердца, кропотливый суд самоанализа, ежедневно совершаемого человеком в присутствии Всевышнего.

При чем здесь красивые мелодии и бархатные фиоритуры, напоминающие, не про нас будь сказано, греховное зрелище, именуемое у нерелигиозных оперой?

Однокашники Арье, закончив ешиву для юношей, один за другим женились и поступали в колель – высшее учебное заведение, где главной и единственной дисциплиной был Талмуд. Сам Арье, затворив скрипучую дверцу, около года проработал вместе со знаменитым кантором. Заработок сие занятие приносило увесистый, но каждый полученный шекель ложился тяжелым камнем на души родителей.

Отец Арье вел родословную от самого Арье-Лейб Ланда, знаменитого комментатора Торы, жившего триста лет назад в Праге. Весь многочисленный род Ланда – женщины, старики, дети, и вместе с ними немало больших знатоков Торы – погиб во время Второй мировой войны. Уцелел только отец Арье, вывернулся чудом, благодаря удивительному, редчайшему стечению обстоятельств.

Книги Арье-Лейба изучались во всех ешивах, но свет славы далекого предка согревал мало. Зато ответственность за ношение имени неподъемным грузом навалилась на плечи отца Арье.

– О, так вы потомок самого Ланда? – восхищенно покачивали головой при первом знакомстве, однако это покачивание вовсе не означало, что к нему станут отно-ситься с большей доброжелательностью, чем к потомку, предположим, сапожника или водовоза. Ровно наоборот: требования, предъявляемые к носителю знаменитой фами-лии, всегда оказывались куда строже обычных.

Примерный «литовец» – отец Арье всю жизнь просидел в колеле и достиг в своем деле определенных успехов. Он неплохо ориентировался в безбрежном море талмудической литературы, мог быстро и точно разобрать сложный вопрос и давно уже преподавал в ешиве для юношей. Принадлежи отец Арье к роду попроще, он, возможно, оказался бы вполне удовлетворенным своей долей. Однако нависающая за спиной чернильной глубины тень сводила на нет любые успехи. По сравнению с комментариями предка, перлы, добы-ваемые из талмудической пучины отцом Арье, выглядели жалкими стекляшками. Родословная из благословения превратилась в тяжелый камень, таскаемый под сюртуком. Каждое движение делалось с учетом невидимого другим груза. Склоняясь в молитве или усаживаясь за стол, отец Арье постоянно помнил о величии предка и о собственной незначительности.

Чтоб не сойти с ума, он сделал единственно правильный в такой ситуации ход – переложил ответственность за поддержание славы рода на детей. Увы, Всевышний посылал ему только девочек. И хоть говорится: рождение девочки – знак, что следующим обязательно родится мальчик, на долю отца Арье доставалось только коллекционирование знаков. Грех роптать, девочки получались умницы и красавицы, их выхватывали замуж, не давая закончить семинар. Но! Но! Но! Да что говорить, и так все понятно…

И вот на сорок третьем году жизни отца Арье небеса, наконец, расщедрились, одарив семью Ланда мальчиком. Радости не было конца! По древней фамильной традиции, первого сына всегда нарекали в честь знаменитого предка, но на сей раз счастливые родители позволили себе чуть отступить от обычая, назвав мальчика Арье-Ор. Ор на иврите означает «свет», ведь с появлением сына дом словно наполнился светом – унылое прозябание, наконец, обрело смысл и цель.

Нянчили младенца всем семейством: даже замужние дочери отца Арье, сами давно ставшие матерями, приходили к родителям, чтобы повозиться с долгожданным продолжа-телем фамилии.

Кроме певческого дара, Всевышний наделил мальчика прекрасной памятью и способностями к талмудическому анализу. Он быстро схватывал сложные понятия, самосто-ятельно, без подсказки учителя, увязывая их с уже выученным. Многомудрый и многоопытный директор хедера прочил ему высокое будущее. Разговаривая с матерью Арье, он почтительно складывал руки на животе, и уверял, будто второго такого ученика не припомнит.

– Не следует забывать, – обязательно добавлял он, завершая беседу, – от кого происходит Арье-Ор.

Тут он переводил взгляд на полку книжного шкафа, где в первом ряду сияли золотым тиснением обложки книги Арье-Лейба Ланда.

– Даст Б-г, – директор указывал шляпой на свободное место в шкафу, – со временем, там встанут труды Арье-Ора.

Возможно, директор несколько сгущал краски или, наоборот, чрезмерно осветлял перспективу, но родительское сердце ждет от воспитателя именно таких слов. Прикрыв голову талитом, суровый отец Арье потихоньку улыбался во время молитвы, не зная, как благодарить Всевышнего за выпавшее счастье. И вот, пожалуйста, кантор…

Нет, сразу отец не сдался. Последовали долгие месяцы увещеваний, осторожных консультаций у психологов, петля-ющего заманивания, молитв на могилах праведников и откровенного улещения. Но насильно стать мудрецом не заставишь. Ведь то, о чем мечтал отец Арье, требовало не простых усилий, а многолетнего самоотверженного труда, полного подчинения жизни Учению, и в эти тиски нужно было уложиться самостоятельно, без всякого давления извне. Поэтому, погоревав, и, чего греха таить, поплакав втихомолку, отец Арье перенес надежды на будущих внуков.

Оставалось лишь женить сына и дожидаться нового Арье-Лейба, но дело выбора невесты внезапно осложнилось. Впрочем, в подробности отец Арье не вникал, полностью переложив это занятие на жену. Ему, как главе семьи, предстояло лишь сказать «да» или «нет» после знакомства с той или иной кандидаткой.

Мать Арье тоже происходила из уважаемого рода, правда, не столь знаменитого и прославленного, как у отца. Предки, чередой уходящие в сумерки средневековой Литвы, все, как на подбор, покачивали высокими раввинскими шапками. Книги, написанные дедами, прадедами и прапрадедами матери Арье, стояли на полках ешив, подобно книгам семейства Ланда. Пусть не в первом и даже не третьем ряду, но стояли, и сей факт придавал ей ощущение уверенности в жизни и незыблемости заведенного распорядка вещей. Правда, самой матери Арье не довелось стать раввиншей, но звание жены ученого, всю жизнь просидевшего над Талмудом, тоже немалого стоит.

Мать Арье отличалась выдающейся скромностью. После замужества, никто и никогда, включая супруга, не видел ее волос. Парик она надела сразу после «хупы» и с того самого момента покрывала голову с величайшими тщательностью и усердием, ведь даже один волосок, случайно выскользнувший из-под платка, мог послужить причиной для неисчислимых бедствий.

Она была уверена, что далеким от Учения простакам кажется, будто миром управляют президенты и диктаторы. Пространство жизни, заполненное гнилостными испарениями идеологий и вонючими отбросами страстей, принадлежит богачам и фасуется на липкие брикеты грязными пальцами журналистов. На самом деле, движущими пружинами оказываются куда более простые, но несравненно более весомые вещи и действия.

Хрупкая целостность мира держится на усердии изучаю-щих Талмуд, а спокойствие и относительный порядок – на женской скромности. Если отец Арье не выучит дневной урок, а мать перестанет следить за прической, то Всевышний, рассердившись, смоет половину таиландского побережья.

С не меньшей тщательностью заботилась мать Арье и об одежде. Ведь именно одежда отличает человека от животного. Не язык – в той или иной степени общаются между собой все живые существа, – а именно одежда. Человек, единственное создание на Земле, скрывающее от постороннего взгляда части своего тела. И если Всевышний предписал женщине скромность, то в чем же проявиться ей, как не в одежде?

В отличие от светских блудниц, использующих одеяния не для того, чтобы скрыть, а наоборот, дабы подчеркнуть и выставить напоказ, мать Арье носила просторные балахоны из неяркой ткани. Свободные складки такого балахона полностью скрывали соблазнительные подробности женской фигуры.

В доме Ланда не было ни трюмо, ни зеркала. Лишь задняя стенка буфета, где красовались кубки для кидуша, серебряный домик «авдалы» и ханукальный восьмисвечник, представляла собой небольшое зеркало. Именно в него смотрелась иногда, правда, очень иногда, мать Арье, когда заботы требовали от нее выйти на улицу. В этом зеркале удавалось различить лишь самые внешние очертания: не косо ли сидит парик и не сбилась ли юбка, – вот, пожалуй, и все.

Косметикой мать Арье не пользовалась, духи употребляла три раза в год: на Рош Ашана, Песах и Шавуот, подол ее платьев прикрывал щиколотки, а края рукавов прикасались ко второй фаланге пальцев.

Понятие скромности распространялось не только на одежду и косметику – общее поведение матери Арье являло собой пример незаметного, полускрытого существования.

Никогда не выделяться, не говорить громко, не повышать голос, не выходить из себя. За всю свою жизнь она ни разу не соврала, ни разу не передала сплетню, ни разу не сказала что-либо, могущее скомпрометировать другого человека или нанести ему вред. Передвигалась мать Арье осторожно, почти семеня, потому, что широкий шаг свидетельствует о грубости натуры.

Впрочем, все жены и дочери «литовских» мудрецов Торы придерживались тех же самых правил. Поэтому мать была уверена, что сможет без труда подыскать своему сыну – наследнику двух знаменитых фамилий – достойную пару.

Но не тут-то было! Девушки из хороших «литовских» семей, то есть предполагаемые невесты Арье, получали образование в специальных школах, где с первой же минуты обучения им внушали, что нет большей чести и слаще долга, чем стать женой талмудиста. Их же собственная духовная работа заключалась в скрупулезном следовании нормам скромного поведения.

Мужу предписывалось с утра до поздней ночи корпеть над Талмудом – есть только один день, только один еврей и так далее – а жене работать, рожать детей, вести хозяйство и по вечерам встречать усталого супруга радостной улыбкой.

– Мужчина в доме – помеха в доме, – объясняли девочкам преподавательницы, подолы платьев у которых прикрывали щиколотки, а края рукавов вторую фалангу пальцев. – Пусть сидит себе в колеле, приносит домой благословение Всевышнего. А в доме должна царить женщина.

Действительно, в «литовских» домах полностью и все-властно правили жены, никогда не повышающие голоса, отдающие приказания движением бровей или коротким кивком головы. Муж исполнял роль принца-консорта: представлял семью на официальных церемониях, произносил кидуш, окруженный детьми, торжественно шествовал в синагогу, распевал за столом субботние песни, но королевой, истинной правительницей семьи была женщина.

После окончания школы девушка спешила поскорее возложить на свою головку венец домохозяйки. И если, паче чаяния, ей не удавалось выйти за ешиботника, жизнь представлялась потраченной напрасно. Глядя на бывших одноклассниц, мужья которых день-деньской корпели над страницами, она ощущала себя неудачницей, человеком второго сорта. Поэтому «литовские» невесты не желали связывать свою судьбу с кантором, и матери Арье пришлось сполна хлебнуть из горькой чаши унижений.

Ее закадычные подруги, у которых были дочери на выданье, вдруг делали непонимающий вид, если она заводила речь о будущем детей. Свахи долго перебирали картотеку и сокрушенно разводили руками. Найти невесту в другой группе религиозных евреев не составляло труда, ведь Арье уже неплохо зарабатывал, да и собой был куда как хорош. Но его мама хотела невестку только из «своих». Только! Из своих. И только! Весь мир пусть перевернется с ног на голову, но у Арьюшки будет настоящий «литовский» дом, такой как был у его отца, деда, прадеда и прапрадеда.

В итоге этих треволнений, ночных слез, обид на всю жизнь, вычеркнутых телефонных номеров, молитв и обещаний Арье-Ор ушел в армию неженатым. Призыв подкрался внезапно, словно вспышка молнии. Родителям казалось, будто времени еще достаточно и какой-нибудь выход, позволяющий спасти ребенка от воинской службы, обязательно отыщется. Но коварные военачальники нанесли упреждающий удар.

На призывной пункт родители шли вместе с сыном. Их лица выражали скорбь и уныние.

– Даже если ребенок останется жив, – читалось в глазах матери, – что будет с его душой? Выйдет ли он незапятнанным из логова разврата?

– Они же там разгуливают полураздетыми, – думал отец. – Трудно устоять в таком возрасте, ох, как трудно. И почему мы не женили его раньше?

Рассказы о сексуальной свободе, царящей на военных базах, где в соседних палатках бесконтрольно живут юноши и девушки, словно грозовое облако витают над религиозными районами израильских городов. Матери семейств, не прика-савшиеся к мужчине до свадьбы и не помышлявшие ни о ком, кроме мужа, да и то в разрешенные законом дни, с ужасом закрывают глаза при слове ЦАХАЛ. Угодить в армию звучит почти так же, как очутиться в публичном доме. Впрочем, об этом заведении в религиозных районах знают лишь понаслышке, поэтому рассказы обрастают леденящими воображение волосатыми подробностями.

Когда за Арье захлопнулась калитка призывного пункта, мать зарыдала, прикрывая лицо платочком, а отец принялся читать Псалмы. Посреди веселой толпы других родителей, провожавших своих детей на большое приключение, называемое армией, эта пара выглядела более чем странно.

Арье вышел через три часа. Уставшая от рыданий мать обессиленно сидела на скамейке. Отец, по второму кругу заканчивавший книгу Псалмов, бросился навстречу сыну.

– Ну, как? Куда?

Они ждали самого худшего. Им уже представлялся одинокий мальчик на заброшенной базе где-нибудь посреди Негева. Голодный, измученный без кошерной пищи, он стоит на посту, повторяя выученные наизусть главы Торы, когда к нему развязной походкой подплывает полуголая девица в военных ботинках и предлагает…

– Меня записали в военный раввинат, – сообщил сияющий Арье. – Сначала трехмесячный курс по теории музыки, затем иерусалимская школа канторов, потом стажировка у военного раввина, и – петь!

– Где петь? С кем? – встревоженно спросила мать.

– Хор раввината. Выступления в Главной синагоге Иерусалима и на всяких торжественных мероприятиях. Они, оказывается, все обо мне знают.

Да, израильская армия знала про Арье-Ора и его семью куда больше, чем они об израильской армии. Впрочем, не стоит думать, будто упоминание о военном раввинате свалило с душ родителей шершавый камень сомнений. Военный раввинат, это, конечно, не бордель военной базы, но место также весьма удаленное от раскрытой страницы Талмуда. В своем кругу отец Арье и его единомышленники по «литовскому» мировоззрению, презрительно именовали работников раввината коллаборационистами. Ведь того, кто сотрудничает со светским аппаратом власти, тянущим еврейский народ в пучину атеизма, по-другому и не назовешь.

Однако раввины, пусть и запятнавшие себя недостойным сотрудничеством, были все-таки предпочтительнее полу-голых соблазнительниц. Родители почти успокоились, и спустя неделю Арье-Ор отбыл для прохождения воинской службы прямо в Иерусалим.

Два года пронеслись, словно Пуримский карнавал. Помимо забавных вещей, вроде стрельбы из автоматической винтовки, Арье-Ор основательно познакомился с теорией музыки, освоил, наконец-то, ноты, выучился играть на пианино. Параллельно с разбором канторского исполнения литургий, он потихоньку прослушал несколько десятков опер и даже побывал на пяти или шести из них. Зрелище, что и говорить, непристойное, особенно наряды певиц, но ведь ходил он туда не для удовольствия, а ради дела, и в глубине души был уверен, что Святой, Благословен Он, простит ему сие прегрешение.

Литургия в главной синагоге Иерусалима во многом походила на представление в тель-авивской опере. В отличие от других синагог, где расстояние между кантором и публикой не превышало двух-трех метров, зал главной синагоги был построен по-оперному – с размахом. Расположенные амфитеатром ряды роскошных кресел со спинками и подлокотниками из пурпурного бархата упирались в возвышение для молитвы, напоминающее сцену. Группа помощников, сопровождающих пение кантора, во многом походила на оперный хор. Да и сама литургия почти не отличалась от оперы. Иногда, взяв особенно высокую ноту, кантор оглядывался на зал, словно ожидая аплодисментов.

Выступать в обычной синагоге Арье-Ору нравилось больше. В театре между певцом и залом пролегала невидимая, но хорошо ощущаемая преграда – по сцене передвигались избранные, носители высокой артистической судьбы, чьи имена обозначены на афишах и проспектах, а в зале сидела безликая, безымянная толпа. Волны плохо скрываемой зависти то и дело окатывали сцену и, разрезаемые холодными лучами юпитеров, стекали в оркестровую яму.

Литургия в синагоге напоминала авангардистскую оперу: певец располагался прямо в зале, а зрители, знавшие наизусть не только либретто, но и каждую ноту, то и дело превращались в хор. Арье-Ор любил менять традиционное течение литургии: убыстрять темп или неожиданно переходить на мелодический речитатив, а то и заменять хорошо знакомые мелодии новыми. От неожиданности публика, вернее молящиеся, а еще вернее, соучастники представления, замирали на несколько секунд, а потом быстро подхватывали. Не всем это нравилось, иной раз после молитвы к нему подходили старики и укоряли за отступление от принятых норм, но большинство просто млело от восторга. У Арье-Ора возникла слава экспериментатора, его стали приглашать так часто, что военному раббануту пришлось выделить отдельного солдата для организации выступлений.

Он много сидел в библиотеках, разыскивая старые ноты, прослушивая древние граммофонные пластинки с записями знаменитых канторов. Одну и ту же молитву они исполняли на разные лады, и Арье с огромным удовольствием сличал исполнения, подхватывая то неожиданный поворот мелодии, то смену ритма, а то накладывая один на другой два или три варианта и создавая из них свой собственный.

Больше других он почитал знаменитого кантора Шенкаря, особенно его «Мир вам, ангелы», открывающий субботу гимн, журчащий, словно весенняя вода. Арье разыскал с десяток разных исполнений, записал их на магнитофонную кассету и раз в неделю, чтобы не «замылить» ухо, прослушивал, обмирая от восторга.

Кончился карнавал военной службы. Арье снял форму, нанял суетливого делягу-администратора и погрузился в «концертную» деятельность. Каждую субботу он пел в другом городе, заявки на выступления были расписаны на много месяцев вперед.

– Я забыла, как ты выглядишь! – вздыхала мать.

В будни Арье репетировал с утра до позднего вечера, перемежая пение перелистыванием Талмуда. Учеба шла плохо, в голове крутились разные мелодии, то склеиваясь в причудливые ленты, то распадаясь на горсточки сверкающих нот, из которых можно было сплести собственное кружево.

Домой он возвращался поздно, ел, односложно отвечая на вопросы матери, и ложился спать. Неожиданные, серпан-тинные повороты литургии возникали в тот самый момент, когда мягкие пальцы сна осторожно прикрывали его веки. Арье пытался запомнить мелодии, но они, точно заколдованные, тут же исчезали, стоило только верньеру засыпающего внимания начать вращение.

На выходные и праздники он уезжал. Ему снимали номера в лучших гостиницах, наперебой приглашали в гости, были рады показать город, познакомить с раввинами, просто посидеть рядом за субботним столом. Другой бы на его месте был счастлив, но Арье по натуре оказался домоседом. Его утомляли постоянные поездки, череда лиц, вереницы людей, желающих пожать ему руку после конца молитвы и произнести несколько восторженных слов. Он уставал от ночевок на новых местах: слаще и глубже всего ему спалось в собственной постели, пусть не такой роскошной, как в гостиничных номерах, но своей, привычной и своей. Ведь нет больше радости и удовольствия для религиозного еврея, чем провести царицу-субботу в кругу семьи.

Понимающие в бизнесе люди посоветовали Арье-Ору увеличить цену за выступление.

– Многих это отпугнет, но настоящих ценителей лишь раззадорит. В итоге деньги ты будешь зарабатывать те же, только выступать меньше.

Увеличение платы не помогло: его требовали наперебой, звонили из Америки, Канады, Австралии, а старосты изра-ильских синагог просто приезжали в Реховот и лично договаривались о встрече. Сумма сбережений на банковском счету Арье-Ора увеличивалась с головокружительной скоростью, но на его образ жизни это не оказывало ни малейшего влияния. Строгое, даже суровое воспитание крепко держало его в рамках скромности.

Наконец, отыскалась и невеста. Своя, «литовская», причем без всякого изъяна. Девушка случайно попала на субботнюю молитву Арье-Ора и «заболела». Мать Хаи, досточтимая и праведная Басшева Вульф, даже слушать не желала о каком-то канторе: жених ее дочери должен был заниматься Талмудом и только им одним.

Правда, в доме наличествовал еще отец Хаи, однако он, как и полагается «литовскому» отцу семейства, без-вылазно сидел в колеле, зарабатывая благословение Все-вышнего. В нужный момент Басшева рассказывала ему необходимые подробности и он, хорошенько обдумав и взвесив обсуждаемое дело, принимал решение. Как-то так получалось, что его решение всегда совпадало с уже высказанным предложением жены, но подобного рода совпадения вовсе не являются случайными, а есть прямое следствие гармонии, царящей в «литовских» семьях.

Итак, мать была против. Категорически. Бесповоротно. Весь мир пусть перевернется с ног на голову, но у Хаялэ будет настоящий «литовский» дом, такой как был у ее отца, деда, прадеда и прапрадеда.

Кто долго живет на свете, знает, что порой нежное девичье сердце может сделаться стальнее самой железной стали, а свинцовая тяжесть категорических утверждений оказаться легче тополиного пуха.

Хая понравилась Арье с первого взгляда, и свадьбу сыграли через три месяца. Молодые купили квартиру неподалеку от родителей, в старом районе Реховота, именуемом даже среди религиозных – «гетто». Гетто представляло собой прямоугольник, образованный стоящими вплотную домами с высокими крышами из терракотовой черепицы. Построили их еще до образования государства. Архитектор – еврей из Венгрии – взял за основу еврейские кварталы Будапешта. Там, во враждебном окружении, такое расположение служило не только для защиты от хулиганов, но в основном, уберегало от культурного влияния нееврейского мира. Ворота во внутренний двор запирались, и дети спокойно играли в своем кругу, без контактов с развратной улицей. В реховотском гетто обосновались «литовцы», укрывшись за его стенами от тлетворного дыхания светской публики, вредоносных поползновений хасидов, реформистов и консерваторов.

Ровно через девять месяцев после свадьбы Хая родила девочку. Отец Арье, приученный судьбой покорно сносить удары, пришел поздравить сына. Ему даже удалось улыбнуться, и для человека в его положении это был очень серьезный поступок.

– Ничего, ничего, – утешал он Арье, отечески похлопывая его по плечу. – Девочка – знак, что следующим родится мальчик.

Честно говоря, Арье было совершенно все равно, кто родится следующим; девочка его радовала ничуть не меньше мальчика, а про отцовские планы продолжения рода мудрецов и законоучителей он успел позабыть. Будущее рисовалось ему в самых радужных тонах, через месяц он уезжал в длительную поездку по Америке, после которой предполагалось капитально перестроить квартиры родителей. О своем доме они с Хаей пока не думали, им было так хорошо вместе, что мелочи быта просто не задевали их внимания.

Все изменилось за какие-нибудь полторы-две минуты. Каждые три месяца Хая отвозила девочку на проверку в поликлинику. Обычное освидетельствование: как идет развитие, симметричны ли пухлые складочки на ножках, иногда прививки, – в общем, полчаса в очереди и десять минут у врача. Поликлиника находилась на другом конце города, но Реховот не Париж, и даже не Тель-Авив, Хая вызывала такси за десять минут до начала приема и приезжала вовремя.

Наступил май, город заполонило дыхание цветущих апельсиновых деревьев – старые сады вокруг Реховота, словно гигантский пульверизатор, наполняли улицы умопомрачительным ароматом. Девочку Хая носила наподобие кенгуру: в специальном мешке на животе. Перед тем, как сесть в такси, она осторожно вытащила ребенка и, крепко прижимая к груди, устроилась на заднем сидении. В открытые окна автомобиля вливался свежий апельсиновый воздух, таксист не торопился, езды до поликлиники было минут восемь. Захрипел радиотелефон, и диспетчер попросил водителя поспешить: на другом конце Реховота его ожидал нетерпеливый клиент. Машина прибавила ход, веселый ветерок засвистел, заиграл кружевной оборкой на чепце девочки. Хая улыбалась дочери, и та в ответ морщила теплый носик и смешно гукала.

Мопед с ящиком, на котором красовалась реклама пиццы «Домино», вывернул из проезда между домами совершенно неожиданно. Мальчишкам, развозившим зака-занную по телефону пиццу, хозяева платили отдельно за каждую доставку, и поэтому они метались по городу, как сумасшедшие, не обращая внимания на правила уличного движения.

Таксист в бешенстве зарычал и ударил по педали тормоза. Машину занесло вправо и она резко остановилась. Вильнув ящиком в сантиметре от левой фары, мопед скрылся в дорожной сутолоке, а не ожидавшая толчка Хая слепо уткнулась головой в спинку переднего сидения. Ребенок выскочил из ее рук, вылетел в открытое окно и покатился по асфальту. Хая распахнула дверцу и выпрыгнула наружу, прямо под колеса минибуса, пытающегося уйти от столкновения с такси.

На похоронах, читая кадиш перед свежей могилой, Арье-Ор почувствовал, что его голос точно заковали в обручи. При попытке взять ноту выше или ниже разговорного интервала горло сжимала невидимая рука.

Впрочем, петь Арье и не хотел. Несчастье оглушило его, точно удар молотка. Первый день траура он просидел на полу своей квартиры, не в силах принять, что Хая больше никогда не войдет в комнату, и что игрушки, розовые ползунки, кроватка и с такой любовью и тщательностью подобранный набор детских купальных принадлежностей тоже теперь ни к чему.

Люди шли сплошной чередой, и разговоры с ними отвлекали его от тяжелых мыслей. Но вот наступил вечер, посетители разошлись, родственников он попросил уйти сам и остался посреди тишины пустой квартиры. Войдя в спальню, он рухнул на Хаину кровать и спрятал голову под подушку. Подушка хранила запах ее волос, матрас – очертания ее тела. Арье-Ор Ланда перевернулся на спину, закрыл глаза и впал в забытье.

Утром в его квартире должен был собраться миньян, но дверь оказалась запертой. Отец Арье воспользовался своим ключом: его сын спал, раскинувшись на кровати покойной жены. Дверь тихо притворили, и миньян переместился в ближайшую синагогу; будить беднягу ни у кого не хватило духу.

К обеду отец Арье снова заглянул в спальню – Арье-Ор лежал в той же позе. Заподозрив недоброе, отец подошел к постели. Сын дышал глубоко и ровно, его лицо было безмятежным, словно лицо ребенка.

Постояв в нерешительности несколько минут, отец Арье все-таки окликнул сына. Громче, еще громче. Тронул за руку. Потряс за плечо. Принялся тормошить, брызгать в лицо водой. Никакого результата.

Позвали мать, прибежали сестры. После нескольких попыток разбудить Арье, вызвали скорую. Врач прицепил приборы к рукам и ногам спящего и погрузился в наблюдение за чернильными зазубринами, оставляемые на бумажной ленте острыми носиками самописцев.

– Все показатели в полном порядке, – сказал он, закончив обследование. – Судя по всему, он просто спит. Медицине такие случаи известны. Переверните его на правый бок, чтоб не образовались пролежни, а часа через два – на левый. Потом снова на спину. Если не проснется до завтрашнего утра – везите в больницу.

Арье-Ор не проснулся. Ни на следующий день, ни через два, ни на пятый. Он лежал в палате реанимации, подключенный к доброй дюжине всяких аппаратов, скрупулезно фиксирующих его состояние, и безмятежно спал.

Не доверяя медперсоналу, сестры Арье круглосуточно дежурили возле кровати больного, в надежде уловить хоть какой-то намек на пробуждение. Больше всех у постели просиживала самая старшая из сестер – Рути. Обстоятельная и малоподвижная, она уже родила десятерых детей и носила одиннадцатого. Когда Арье появился на свет, Рути уже была замужем, поэтому относилась к нему почти как к собственному ребенку.

Ей-то и пришло в голову приложить к ушам спящего наушники и включить его любимую кассету с исполнениями «Мир вам, ангелы». При первых звуках музыки веки Арье дрогнули, а когда из неплотно прилегавших наушников, наполняя воздух сладкой вибрацией, полился голос Шенкаря, Арье-Ор открыл глаза. С недоумением оглядевшись, он спросил Рути:

– Я проспал миньян, да?

Очнувшийся Арье-Ор практически ничем не отличался от заснувшего, за одним лишь исключением – интерес к музыке остался за призрачной кромкой обморока. Вкрадчивое движение звуков, каплевидное кружево нот, обрывы и всплес-ки мелодического речитатива литургии больше не вызывали в нем ни дрожи восторга, ни даже простого любопытства.

Больным он себя не ощущал, семь дней, проведенные во сне, пролетели, словно обыкновенная ночь для здорового человека. Арье-Ор внимательно осмотрел внутренним взо-ром все органы и нигде не заметил скрытого подвоха. К чему поднимать шум и ходить на проверки? Но врачи считали иначе.

Его пропустили через изнуряющие жернова процедур, ощупали внутренности ультрасаундом, перебрали косточки и жилки на томографе. Никаких отклонений от нормы не обнаружилось. Самые точные приборы однозначно подтверждали: Арье-Ор Ланда абсолютно здоров.

Отец и мать отвели его ко всемирно известному про-фессору. Тот долго изучал заключения и снимки, потом минут двадцать заставлял Арье выполнять всякие упражнения, потом снова рассматривал анализы.

– Ваш сын, – сказал он, глядя на родителей поверх очков, – прячется в забытье, как улитка в раковину.Таким способом он убегает от реальности, с которой не способен сосуществовать. Медицине известны случаи подобного продолжительного сна без кажущихся последствий. Без кажущихся, – повторил он, выделяя каждую букву. – Столь серьезное отклонение от нормы не может не отразиться на работе мозга. Первое отключение, как правило, заканчивается благоприятно для больного, но след, – тут он предостерегающе поднял желтый указующий перст, – след остается. Опасным и критическим является второй припадок. Случается, – тут профессор опустил перст долу и постучал им по крышке стола, – подчеркиваю, не всегда, но случается, что он инспирирует распад личности.

– А в чем выражается распад? – спросил отец Арье.

– Частичная или полная амнезия, абсцессивно-фоби-ческое поведение, неадекватные реакции. Больной не узнает окружающих, теряет профессиональные навыки, развивается боязнь открытого пространства.

– Что может привести ко второму припадку? – платочек в руках матери Арье превратился в комок, но говорила она обычным ровным голосом, не поднимая глаз на постороннего мужчину.

– Отрицательные эмоции. Любой нервный срыв способен вызвать приступ. Увы, но вам придется баловать своего взрослого сына, точно малое дитя.

– И до каких пор?

– До самого последнего дня.

Вернувшись из больницы, Арье-Ор несколько дней промаялся в пустой квартире. Воспоминания, точно мираж, дрожали в разреженном воздухе салона, переливались в ванной, вставали смутным призраком над постелью жены. Иногда ему чудился детский плач, иногда легкие шаги Хаи. Он спасался у Рути: устраиваясь на кухне, бесконечно помешивал ложечкой чай в толстой глиняной кружке или крошил медовый пряник.

Разговор не клеился, но Арье-Ор и не нуждался в словах. Ему было достаточно просто наблюдать, как сестра возится с детьми, готовит обед, управляется по хозяйству. Ее ровное отношение к жизни сглаживало пики и пропасти его эмоций. Через час-другой волнение отпускало, в голове становилось ясно, а на сердце спокойно. Спустя четыре дня Рути подала ему телефонную трубку.

– Я набрала номер отцовского колеля, – сказала она, прикрыв рукой микрофон. – Скажи секретарю, что с завтрашнего утра ты начинаешь учиться.

Ее влажные после мытья посуды пальцы, перечеркнутые яичной полоской обручального кольца, походили на нотный стан.

Арье вопросительно поднял брови.

– Слушайся старших, Арьюш, – с лукавой наставитель-ностью произнесла Рути. Многолетняя привычка слушаться сестру заставила Арье взять протянутую ему трубку. Секунду помедлив, он поднес ее к уху и твердо произнес:

– Говорит Арье-Ор Ланда...

Он стал приходить в колель одним из первых и оставаться там до глубокой ночи. Тяжелая интеллектуальная работа над Талмудом иссушала мозг, Арье возвращался домой обессиленным, наскоро ел и валился на постель. Сбылись мечты отца Арье и матери Хаи, но доведись им заранее узнать о цене, они бы обеими руками оттолкнули мечту прочь.

Полностью погрузиться в учебу не получалось. То и дело Арье отвлекли горестные мысли. Почему несчастье случилось с его милой, добродетельной женой? Чем заслу-жила она такую короткую жизнь и внезапную смерть? В чем провинилась их крохотная дочь, еще не успевшая совершить ни одного самостоятельного поступка? Может быть, во всем виноват он, вместо учения и духовного совершенствования распевавший песни в синагогах?

На тридцатый день Арье приснился странный сон. Все было словно наяву. Он вернулся домой из колеля, включил свет, вошел в салон. На столе стоял гроб, а в нем, покрытая тонким слоем песка, лежала Хая.

– Хаялэ, что с тобой?! – воскликнул Арье.

Она тут же села и принялась сбрасывать с себя песок.

– Я немного задремала, – произнесла Хая своим ласко-вым голоском и улыбнулась. Ее лицо плыло и менялось, словно очертания деревьев в знойный день.

Проворно выбравшись из гроба, она пошла к двери.

Песок осыпался с ее платья, как конфетти в день их свадьбы, когда, дрожа и немея, он вел ее после хупы в комнату для первого уединения новобрачных.

– Ты куда? – спросил он дребезжащим от волнения голосом.

– Я хочу посмотреть мир, – сказала она, не оборачиваясь. Дойдя до двери, Хая оперлась плечом о косяк и, быстро обернувшись, поманила мужа пальцем.

Глаза, вот что больше всего поразило Арье. Огромные, выпуклые, это не были глаза Хаи! Он смотрел в них, не отрываясь, и пространство комнаты начало медленно съежи-ваться, сминаться, точно лист черной бумаги. В последнюю секунду перед пробуждением Арье увидел, как Хая переступила порог и еще раз поманила его за собой.

Проснувшись, он долго лежал, ожидая, пока успокоится спотыкающееся сердце. Лоб обметало липкой испариной, ру-ки противно дрожали. Ощущение реальности произошедшего не отпускало. Арье казалось, если он поднимется, включит свет и выйдет из спальни в салон, то обнаружит на столе черный гроб, до половины засыпанный рыжим песком.

Минут через двадцать он заставил себя встать, вымыть руки и войти в салон. В комнате было пусто, белая скатерть холодно сияла на столе. Он подошел поближе. Под ногами что-то захрустело. Песок. Откуда здесь песок? Или ему кажется?

Арье принес из кладовки метлу, тщательно собрал мусор на совок и поднес к лицу. Сомнений не оставалось: на темно-синей пластмассе отчетливо выделялись рыжие песчинки.

О ночном видении он не стал рассказывать. Зачем? Поверить не поверят, только сочтут сумасшедшим. Мол, рехнулся от горя. Начнут таскать по врачам, пичкать ле-карствами…

Он постарался выбросить сон из памяти, забыть, вытереть, словно и не было ничего, но глаза, огромные, выпуклые глаза, неотступно стояли перед его мысленным взором. Все чаще и чаще Арье закрывал Талмуд и уходил из колеля блуждать по городу. Бесцельно, рассматривая прохожих, он бродил по улицам час, а то и два, точно надеясь встретить Хаю, снова заглянуть в ее лицо. Нет, это были не ее глаза, а какой-то другой женщины. Но он уже видел их когда-то, да, видел! Но где, при каких обстоятельствах?

Голос не возвращался. Впрочем, если бы он и вернулся, Арье-Ор не стал бы петь. Что-то сломалось внутри, исчезли напор, желание блеснуть. Отец называл это куражом и укоризненно качал головой, когда Арье-Ор, еще мальчиком, делился с ним переживаниями. По мнению отца, кураж происходил от дурного побуждения, и с ним следовало беспощадно бороться. Способов было много: посты, особые молитвы, изучение специальных трактатов. Но Арье-Ор и слушать не хотел – чудесный талант, подаренный ему Всевышним, распирал грудь изнутри, словно туго заведенная пружина.

Сейчас давление исчезло: пустой, как дождевая труба в августе, Арье блуждал по улицам Реховота, переходя из кружевной тени деревьев в плоскую, словно вырезанную из жести, тень домов. Бесстрастно читал объявления на столбах, скользил равнодушным взглядом по витринам, слушал перекатный шум деревьев. Не то, все не то.

Когда усталость колкими мурашками начинала покусывать икры, он возвращался в колель, открывал Талмуд и сидел над страницей до пепельных, с пламенеющими краями пятен перед глазами.

Ему не мешали и не делали замечаний, хотя такой стиль плохо совпадал с принятым среди «литовцев» усердием. Необычайное горе вывело его за рамки нормальной жизни, и поэтому на странное поведение бедняги закрывали глаза.

Одним утром, когда небо над Реховотом сияло, точно пасхальное блюдо, Арье забрел в Крошинскую синагогу. Располагалась она у окраины города. Крошинский Ребе, построивший синагогу и небольшой религиозный район вокруг, хотел жить подальше от соблазнов центральных улиц. Здание синагоги, сложенное из розового кирпича, с широкой лестницей парадного входа, стрельчатыми окнами и высокой крышей, величественно замыкало Реховот – дальше простирался рыжий пустырь, с бледными заплатами выгоревшей травы. За пустырем струилась черная лента объездной дороги, а за ней тянулись до самой Нес-Ционы мелкие холмы, поросшие теребинтом.

Арье остановился на первой ступени лестницы и принялся разглядывать игру солнечных лучей в зеркальных стеклах окон. Снаружи стекла были непроницаемы для взгляда, зато изнутри выглядели, как самые обыкновенные.

Год назад Арье выступал в этой синагоге. Народу набра-лось великое множество, пришел даже сам Ребе, и сидя на кресле, больше походящем на царский трон, одобрительно кивал головой. Его хасиды, в плоских меховых шапках, черных кафтанах, перетянутых черными вязаными поясами, в штанах до колен, ослепительно белых чулках и в туфлях, сшитых на старинный манер, без шнурков, с большими серебряными пряжками, заполнили зал от стены до стены. Женщины сидели на балконе, укрываясь от нескромных взглядов за скользкими занавесками из белого шелка. Между занавесками виднелись узкие щели, через них можно было рассмотреть происходящее внизу.

Крошинские хасиды строго соблюдали разделение между мужчинами и женщинами, их правила скромности, оставляли за кормой даже «литовские» обычаи. Сразу после хупы девушка наголо обривала голову и вместо парика надевала туго обтягивающий череп платок. Если он сбивался, приот-крывая запретное, то вместо волос жадному мужскому взгляду доставалась лишь синеватая полоска чисто обритой кожи.

Поначалу, завидев на улице крошинских женщин, Арье вздрагивал от отвращения. Уродующий, унижающий человеческое достоинство обычай казался ему чудовищным пережитком. С годами, привыкнув к виду туго обтянутых платками голов, он даже стал находить в них некое своеобразие, иную эстетику. Некоторым женщинам такая «прическа» даже шла, а кого-то действительно уродовала.

«Но ведь так и со всяким другим нарядом, – думал Арье. - И со всякой модой. Дело только в привычке, заложенной в детстве эстетической установке».

Ему случалось разговаривать с крошинскими хасидами, и он с некоторым удивлением узнал, что они считают своих жен очень красивыми. Женщины «гетто» и окрестностей, расхаживавшие по улицам в растрепанных париках или грязноватых шляпках, из-под которых торчали концы посекшихся волос, вызывали у хасидов брезгливую неприязнь.

На той субботней молитве в крошинской синагоге Арье запомнилась женская ручка, выглядывавшая из-под белой занавески. Изящная, с тонким запястьем и узкими длинными пальцами, ручка беззастенчиво отбивала такт, и в этом повторявшемся, равномерном движении было столько откровенной эротики, что у Арье перехватило дыхание.

Солнце поднялось и перестало переливаться в стрель-чатых окнах. Арье уже собрался двинуться дальше, как вдруг из-за розового угла здания показалась девушка. Каблучки ее туфель затеяли забавный разговор с плитами мостовой. Девушка шла мелкими быстрыми шажками, придерживая локтем большую хозяйственную сумку и опустив глаза к земле.

Арье тоже старался отводить взгляд при виде проходящей женщины, – к чему пялиться, ведь праздное любопытство порождает греховные мысли, – но тут он почему-то не отвел взора. Проходя мимо, девушка подняла голову и коротко взглянула на Арье. Его точно жаром окатило – крупные, чуть выпуклые глаза, такие, как в его сне. Он стоял, не зная, как поступить, провожая девушку взглядом. Подойдя к двери близстоящего дома, она обернулась и еще раз посмотрела на Арье.

Такие, да не такие! Глаза, несомненно, походили на Хаины из сна, но сильно отличались. Чем – Арье не мог сообразить: то ли величиной, то ли своей выпуклостью. Они очень напоминали ему другие глаза, виденные не во сне, а наяву, те самые, которые он все время пытался припомнить. Он стоял, окаменевший, словно жена Лота, лихорадочно пытаясь нащупать ускользающий образ, и вдруг – вспомнил.

«Точно, это она! Как же я сразу не догадался!»

Вокруг «литовского» гетто, словно кораблики возле флагмана, проживали небольшие группы разных религиозных общин. Дом хасидов одного направления, дом другого, два дома «йеменцев», пол-улицы выходцев из Триполи, улица «марокканцев». У каждой группы были свои синагоги, детские садики, школы, ешивы. Среди ешив самыми престижными считались «литовские»: чужаков туда принимали мало и неохотно. Садики и школы были более открытыми, дети разных направлений играли в одной песочнице или с криками гонялись друг за дружкой по школьному двору. Различия начинались позже, когда мальчик превращался в юношу. Что же касается синагог, то в них молились, где кому нравится.

Хасиды, «литовцы», сефарды, религиозные сионисты ходили в одни и те же продуктовые лавочки, сталкивались нос к носу на остановках автобусов, примерно представляли, кто из их района, а кто пришлый.

Крошинская девушка осветила заснувший уголок памяти Арье, и он сразу припомнил йеменку, жившую на соседней с «гетто» улице. Ей было уже за тридцать, но голову она не покрывала, то есть осталась незамужней – случай для религиозного района довольно редкий. Другие сведения по внешнему виду не устанавливались, да Арье и не пытался, йеменитка составляла всего лишь внешний фон его жизни. Тем же усилием памяти он помнил столбы на остановках, цвет стены синагоги, трещины на асфальте перед домом. И вот мелкая, малозначащая деталь вдруг скакнула на первый план, загородив, вытеснив казавшееся главным и существенным.

Чуть не подпрыгивая на ходу от нетерпения, Арье помчался к Рути.

– И зачем тебе понадобилась эта пучеглазая старая дева? – спросила она, выслушав просьбу брата. Рути чистила картошку, и шелуха, выползая из-под лезвия ножа, завивалась ровной спиралью, аккуратно укладываясь в пластиковый мешок.

– Я хочу посмотреть на нее вблизи, – сказал Арье. – Только и всего. Только посмотреть.

– Ты бы лучше взглянул на себя в зеркало, – выдала Рути нетривиальный совет.

В ее доме, подобно дому их родителей, зеркалом служила задняя стенка буфета. Сквозь частокол кубков, коробочек со специями, подсвечников и стеклянных бокалов для субботних трапез с трудом пробивались лишь общие очертания лица. Впрочем, Рути, как и ее мать, смотрелась в зеркало в самых крайних случаях, поэтому совет звучал немного странно.

Арье послушно подошел к буфету.

– Лицо как лицо.

– Если бы, – фыркнула Рути. – Дрожишь, будто жених перед хупой. Чем она тебя околдовала?

– Околдовала? – удивленно переспросил Арье. Ему и в голову не приходило, будто его интерес может быть истолкован подобным образом. Но вот Рути произнесла свои слова, и он почувствовал, что за подкладкой стремления взглянуть на глаза «йеменитки» прячется иное желание, о котором он старался не думать, вытесняя его на край сознания. Арье-Ор смутился.

– Не красней, не красней, – сказала Рути. – Дело понятное, мужчине нужна женщина. Но почему ты выбрал именно ее?

– Я еще не выбрал, – пробормотал Арье. – Я только хочу посмотреть.

– Ладно, – согласилась Рути. – Посмотреть устроим. В нашем детском садике есть несколько «йеменских» детишек, я поговорю с их мамами, все разузнаю. Но сам понимаешь – только посмотреть. Если вдруг, не дай Б-г, – она тяжело вздохнула, – все-таки решишь знакомиться, скажи мне, а я уж договорюсь.

Она еще раз вздохнула.

– И как ты после красавицы Хаи глаза на нее поднимаешь? Да и рано, трех месяцев еще не прошло после похорон… Честное слово, Арье-Ор, только лупоглазой «йеменитки» нам в семье не доставало.

Остаток дня Арье провел, как на иголках. Вечером долго не мог заснуть, ворочался, крутил подушку на разные лады. Он надеялся, что ночью увидит Хаю, хотел этой встречи и одновременно боялся ее, но спал тяжело и без снов, словно провалившись в черную яму.

Утром никак не мог придти в себя. Во время молитвы тупо перелистывал страницы, отыскивая псалмы. Он знал их наизусть и еще вчера мог молиться, не открывая книги, но сегодня голову точно придавили глухой подушкой.

В четыре часа он позвонил Рути.

– Приходи, – сказала она. – Я все узнала.

Арье захлопнул Талмуд и чуть не бегом помчался из колеля. Расстояние до Рутиного дома вместо обычных десяти минут он преодолел за четыре, взлетел по ступенькам, протянул руку к звонку и замер.

«Нет, нехорошо. Потный, запыхавшийся. Рути опять пошлет к зеркалу. Лучше постоять несколько минут, остынуть».

Он опустил руку и несколько раз глубоко вдохнул. Внезапно дверь отворилась. Рути окинула его насмешливым взглядом.

– Заходи, женишок. Чего стоишь на пороге?

– А как ты догадалась… – начал было Арье, но Рути перебила.

– Видела через окно, как ты бежал. Сначала отправляйся на кухню, выпей чаю, успокойся. Поговорим после.

Он любил Рутин чай. С презрением относясь к бумажным пакетикам, она покупала развесные чаи нескольких видов, смешивала их между собой в только ей одной ведомых пропорциях и заваривала нечто душистое и крепкое, прочищающее голову и придающее силы. Сегодня такой напиток был как нельзя кстати.

Вместе с чаем он получил здоровенный ломоть медового пряника. В пористой коричневой толще щедро желтели орехи. Есть не хотелось, но Рути так красноречиво взглянула на тарелку, что Арье тут же откусил большой кусок. В глазах старшей сестры он все еще оставался маленьким мальчиком, которому она меняла пеленки и которого кормила с ложечки. Усевшись напротив, она взяла в руки детский носок, вдела нитку в иглу и принялась быстро штопать, то и дело поглядывая на Арье. Дождавшись, когда он подобрал с тарелки последнюю крошку, Рути подняла голову.

– Ей тридцать два года, ее зовут Мазаль, и она преподает арабский в школе. Замуж не вышла из-за болезни. Какая-то проблема со щитовидкой, то ли не хватает йода, то ли, наоборот, в избытке. Глаза у нее выпуклые именно по этой причине. Они-то всех женихов и распугали. А теперь ты нашелся, последняя надежда…

Арье-Ор хотел было возразить, что именно из-за глаз он и желает увидать «йеменитку», но счел более благоразумным промолчать.

Рути горько усмехнулась.

– Я понимаю, в мужской голове все устроено по-другому. Но ты послушай, послушай меня, Арьюш, я ведь только добра тебе хочу.

Она назвала его детским именем, как обращалась к нему, когда купала в ванночке, приводила из садика, делала вместе уроки. Лишь после свадьбы, в присутствии Хаи, Рути стала именовать его – Арье.

– Я не буду говорить о разных обычаях общин, другой ментальности, о том, что она не из нашего круга – это вещи болезненные, но преодолимые. Однако вас разделяют пропасти, через которые невозможно перекинуть мостик. Мазаль старше тебя на шесть лет. Ты ведь знаешь, сефардки быстро стареют. Еще с десяток годков, и она будет выглядеть, как пожилая «йеменская» бабка, ты же останешься почти юношей. Но и это не главное. Главное – болезнь, щитовидка. Шансы, что Мазаль окажется бездетной, очень велики. Именно поэтому женихи и разбежались. Лупоглазость, в конце-то концов, дело вкуса. Да и характер у нее, говорят, приветливый, добрый. Те, кого я расспрашивала, отзывались о ней с большой теплотой. Скромница, умненькая, училась в хорошей школе, неплохо зарабатывает. В общем, если бы не щитовидка, ей бы лучший из женихов достался. Да болезнь ведь не спрашивает: Всевышний посылает испытание тому, кто способен его вынести. Но ты-то, ты-то зачем прыгаешь в больную постель?

Арье понурил голову. Рути, как всегда, была права. Но чем больше доводов она приводила, тем сильнее хотелось ему увидать Мазаль.

– Рути, – он посмотрел ей прямо в глаза. – Я только хочу взглянуть.

– Уф! – она отложила в сторону носок и воткнула иголку в атласную подушечку. – Если Б-г хочет наказать человека, он лишает его разума! Но раз ты так уперся, то слушай. Каждое утро, кроме среды, Мазаль выходит из дома без десяти восемь. Занятия в школе начинаются в половину девятого, она идет двадцать минут пешком. Возвращается в два тридцать, тоже пешком. Вот такие правильные и полезные привычки у девушки.

Я думаю, лучше всего взглянуть на нее во время прогулки. Жди рядом с домом, – тут Рути назвала адрес, – и пойди навстречу. У тебя будет несколько минут на «поглядеть». Если покажется мало, повтори на следующий день, но больше не пытайся, третья встреча будет выглядеть подозрительно. И пообещай мне, что не станешь совершать никаких глупых поступков. Только посмотришь, и все. Не забывай: в нашем районе тысячи глаз и ушей.

Арье кивнул.

– Спасибо, Рути. Я обещаю.

– Ну, иди с Б-гом.

Сердце стучало, приказывая немедленно мчаться к дому Мазаль и ходить, ходить, ходить – выглядывая и ожидая. Арье, словно примериваясь, дошел до угла ее улицы, посмотрел издалека на дом и вернулся.

Утром он тоже не решился, утро – плохое время для знакомства, люди озабоченно бегут по делам, напялив маски рабочего настроения. Если хочешь увидеть истинное лицо человека, взгляни на него вечером, когда усталость смывает наносное и сквозь маскарад проглядывают подлинные черты.

К двум часам он наконец-то решился пройти мимо ее дома, не спеша, словно в задумчивости скользя взором по стеклам окон. Дом как дом, ничего особенного. Арье завернул в овощной магазинчик и долго перебирал глянцевые баклажаны, стараясь охладить горячие, дрожащие пальцы об их холодные фиолетовые бока.

В два двадцать, задохнувшись от ужаса при мысли, что она могла уже пройти, он выскочил из магазинчика. Улица в это время дня пустовала, редкие прохожие, в основном пенсионеры, медленно шествовали по направлению к центру города. Перед входом в магазин, на длинном прилавке, были разложены овощи. Арье придвинулся к ним, погрузил пальцы в помидоры и принялся искоса озирать проходящих мимо.

Время застыло. Помидоры медленно переворачивались, подставляя упругие зеленые хвостики, красновато-рыжие спинки, капельки сока на небольших отверстиях, оставленных хвостиками. Он еще раз глянул на улицу и замер. Мазаль шла прямо на него, слегка покачивая увесистым черным портфелем. Она была одета, как одеваются учительницы религиозных школ – в нечто серое, безлико скрывающее фигуру. Арье испуганно отвернулся, уставившись в помидоры, но тут же снова повернул голову.

Она прошла рядом, на секунду посмотрев ему прямо в глаза и от этого, так долго ожидаемого взгляда, у него все перевернулось внутри, напряглось, воспрянуло и заиграло. Он вытащил руки из помидоров и, словно сомнамбула, двинулся следом, удерживаясь на расстоянии нескольких шагов. Дойдя до своего дома, Мазаль, вместо того, чтобы войти в дверь, чуть повернулась и, снова окатив Арье взгля-дом, пошла дальше. В конце улицы она свернула направо, потом еще раз направо. Арье было все равно, куда и зачем он идет, внезапно возникнувшая между ними связь ощущалась им почти физически, словно тонкая нитка, привязанная к его шее. Второй конец нитки заканчивался в руке Мазаль, и она вела его за собой так, как выводят на прогулку собачонок.

Улица закончилась, и они оказались перед входом в сквер. Он располагался неподалеку от религиозного района, и поэтому его всегда наполняли мамы с колясками, старики в черных шляпах и мальчишки с пейсиками вразлет, гоняющие на велосипедах по узким дорожкам. Место идеальное для встречи и знакомства, тут не существовало даже малейшей вероятности остаться наедине, то есть, оказаться в положении, часто толкающем людей, особенно в юном возрасте, на всякого рода непредвиденные поступки. Поэтому религиозные девушки и юноши часто назначали свидания на его скамейках и просиживали на них многие часы, самозабвенно беседуя.

Мазаль подошла к одной из таких скамеек и присела на край. Арье, не задумываясь, опустился на другой. Теперь их разделяли всего каких-нибудь полтора метра, но каждый из них делал вид, что не замечал другого, будто рассматривая деревья, траву, птичек, игру солнечных пятен в шуршащей под ветерком листве.

Прошло несколько томительных минут. Наконец, Арье кашлянул, сначала не всерьез, от смущения, но искусственный кашель задел в горле какую-то живую ниточку, внутри защекотало, запершило, и он разразился самым настоящим, захлебывающимся клекотом. С трудом остановившись, поматывая головой, словно отгоняя новый приступ, он зажмурил глаза, и сквозь темноту услышал голос Мазаль.

– Вы из-за кашля перестали петь, да?

Он поднял веки и посмотрел на нее. Просто, как смотрят друг на друга давно знакомые люди. На лице Мазаль было написано неподдельное участие, она вся подалась в сторону Арье, точно хотела обнять его и утешить, прижав к своей груди. От этой мысли ему стало жарко, он покраснел и отвернулся.

– Нет, – сказал он, не глядя на Мазаль. – Кашель тут ни при чем. Голос исчез. Разговаривать могу, а петь – горло перехватывает. Да и не хочется.

– Бедненький!

И столько теплоты, столько участия было в ее тоне, в мягком, трепетном переливе гласных, что он вдруг повернул голову, поймал ее взгляд и твердо произнес.

– Мазаль, выходи за меня замуж.

Она охнула и закрыла лицо руками. Около минуты, не опуская крепко прижатые к лицу ладони, она тихонько раскачивалась, словно во время молитвы. Арье жадно рассматривал ее всю, вблизи и не стесняясь. Из-под серой юбки выглядывали изящнейшие туфельки, а сразу за краем белых носочков темнели полоски кремовой кожи. Рукава серой блузки задрались, приоткрыв округлые локти. Ее руки, такие ровные, гладкие, блестящие, ее длинные коричневатые пальчики с миндалевидными, едва тронутыми лаком, ногтями. Аккуратные ушки, черные, слегка вьющиеся волосы. Он заметил несколько серебряных ниточек, и от жалости и любви сдавило горло. Мазаль не красилась, она хотела выглядеть такой, как есть, без прикрас и обмана. Такая правдивость, строгость по отношению к себе умилила Арье почти до слез.

Наконец, она опустила руки и перевела на него взгляд своих лучезарных, сияющих, огромных глаз. Он невольно вспомнил слова Рути и содрогнулся от их несправедливости. Как ухитряются люди, даже лучшие, даже близкие, настолько исказить, оболгать действительность.

Мазаль смотрела на Арье и молча плакала. Слезы катились по щекам и капали на блузку, оставляя темные точки.

– Я обидел тебя? – вскричал Арье. – Я был груб, настойчив, извини, извини ради Б-га!

– Это от счастья, – она достала из кармашка блузки платочек и осторожно промокнула слезы. – Я еще не верю, – виновато добавила она. – Наверное, мне снится сон.

– Вовсе нет! Я спросил, согласна ли ты выйти за меня замуж, но ты не ответила?

– Согласна! Согласна! – воскликнула Мазаль и вновь закрыла лицо руками. На блузке продолжали расплываться неровные, темные точки.

На этом они расстались, ведь дальнейшей разговор мог привести к случайным прикосновениям, а потом, упаси Б-г, и к другим проявлениям чувств, а подобного рода грубости могут позволить себе только примитивные люди, бредущие по миру без света в голове и Всевышнего в сердце.

– Дурень!– воскликнула Рути, узнав о решении брата. – Какой же ты, братец, дурень!

Арье-Ор только улыбнулся. Ему было хорошо.

Дальше все покатилось по накатанной, с мраморным блеском боковин, свадебной колее. За первой, «случайной» встречей, последовала первая официальная, после третьей – поставили в известность родителей, затем отец и мать Арье получили приглашение на субботнюю трапезу к родителям Мазаль, затем посвятили сестер и братьев. Свадьбу решили сыграть на следующий день после окончания года траура, но фактически уже после помолвки Арье стал приходить в дом к родителям Мазаль почти как родственник.

Ее отец оказался уважаемым в «йеменской» общине человеком. За глаза его называли «каббалистом», почтительно поднимая брови, а в лицо – раввином. Но хоть никакой должности он не занимал, а почестей и славословий сторонился, после первых же произнесенных им слов становилось ясно, что человек он не простой. Совсем не простой.

По ночам в его доме собиралась группка учеников и до утра, закрывшись в дальней комнате, изучала старинные, вывезенные еще из Йемена, манускрипты.

Отец Арье, услышав слово «каббалист» презрительно скривил губы. Можно было подумать, что к нему в рот залетело какое-то мелкое насекомое, и он собирается его с омерзением выплюнуть. Прививка Шабтаем Цви выработала в семействе Ланда стойкий иммунитет к каббале. Несколько поколений предков Арье-Ора вели беспощадную борьбу с последователями лжемессии, и ярость споров осела в виде защитной реакции презрения.

На приглашение будущего тестя присоединиться к ночным бдениям Арье-Ор ответил вежливым отказом. Плеваться, подобно отцу, ему не хотелось, но и участвовать тоже, все-таки в его жилах текла кровь Ланда.

Он был полностью поглощен отношениями с Мазаль. Они совсем не походили на то, что происходило между ним и покойной Хаей.

С Хаей было легко и весело. Она часто смеялась, са-мые обыкновенные фразы Арье ее забавляли. Быстро и бесшумно передвигаясь по дому, она возникала рядом в тот самый момент, когда он собирался ее позвать. Хая выросла в семье, очень похожей на его собственную: там читали те же книги, советовались с теми же раввинами, восхищались теми же праведниками. Их мироощущения оказались настолько близкими, что Арье иногда принимал ее за одну из сестер.

Любовь к Мазаль разбередила все его нутро, как выворачивает плуг пласт земли вместе с уцепившимися за него корнями. Он чувствовал себя привязанным, нет, прикованным к невесте стальными цепями. Они опутывали нижнюю часть туловища и тянулись к Мазаль. Арье физически ощущал давление в нижней части живота, словно кто-то тащил его за эти цепи. Мысли о том, что произойдет после хупы, когда они останутся наедине и он дрожащей рукой повернет выключатель, доводили его до полуобморока. С Хаей ночная часть супружества проходила ровно и радостно; судороги страсти они обошли десятой дорогой, оставив для себя лишь нежные, доверительные прикосновения и завершающую благодарность. Теперь же стоило Мазаль обдать его жаркой волной взгляда, как органы приходили в неистовое волнение, сердце убыстряло бег, а тело само собой твердело и напрягалось. От опасных фантазий он закрывался щитом Талмуда, – как только кровь горячими толчками начинала бродить по венам, он вытаскивал из памяти заранее приготовленное каверзное разбирательство и принимался взвешивать силу доводов комментаторов.

– Что с тобой, Арье? – недоумевала Мазаль.

Не объясняя истинной причины, он ссылался на погруженность в Учение, жалуясь, будто не может выбросить из головы Талмуд, даже находясь рядом с ней.

Такое объяснение подняло его в глазах Мазаль до небес; стоило ему чуть запнуться во время беседы, как она тут же замолкала, боясь помешать ходу мыслей ученого жениха. Впрочем, виделись они не часто, ведь долгие разговоры могут привести к легкомыслию, а от него рукой подать до греха.

– Наговоримся после свадьбы, – думал Арье-Ор, имея в виду не только разговоры. Мысли сами собой убегали к дрожащей руке и выключателю, а оттуда он усилием воли переводил их на Талмуд.

Лишь одна тучка темным пятном висела на безоблачном небосводе их отношений. Каждая встреча заканчивалась слезами, примерно минут за десять до расставания в лучезарных глазах Мазаль начинали посверкивать алмазные капельки, затем она доставала платочек, он быстро намокал, и тогда темные точки усеивали блузку и подол юбки. Плакала она беззвучно, сдерживая рыдания, но и говорить не могла – перехватывало горло.

Арье несколько раз пытался вызнать причину слез, но Мазаль только отрицательно мотала головой.

– Наверное, это от счастья, – говорил себе Арье, вспоминая ее слова на скамейке. – Когда девушка долго ждет суженого, теряет надежду, а потом вдруг он все-таки приходит, то эмоции захлестывают. Ведь сказано в Талмуде: женщины легкомысленны. Поэтому глаза у них, – дополнял Арье, – на мокром месте.

Слухи о предстоящей помолвке быстро распространились по гетто, а оттуда и по всему району. Впрочем, секрета в том не было никакого, если двое людей готовятся составить счастье друг друга, то окружающим надлежит только радоваться и желать удачи. Секреты и недомолвки способны лишь навести на мысль о каких-то компрометирующих обстоятельствах, тайных пороках или скрываемых недостат-ках. Нормальным людям нечего прятать и не от кого таиться.

Предстоящий брак не всем пришелся по вкусу. Особенно возмущалась Басшева Вульф, бывшая теща Арье-Ора. По-прежнему воспринимая его как члена семьи, она несколько раз звонила к Рути и охала в трубку.

– Ведьма, «йеменская» ведьма! И чем она его приманила?

Рути деликатно отмалчивалась, ведь слово, сказанное одной женщине, все равно, что объявление в газете. Сегодня ты поверяешь сердечную тайну любимой подруге, а завтра о ней судачат продавщицы в соседнем супере. С Басшевой Рути связывали только воспоминания, а вот с Мазаль, судя по сумасшествию брата, предстояли долгие и непростые отношения.

Через десять месяцев после несчастья, Арье и Мазаль объявили о помолвке. Накануне вечером Арье позвали к телефону прямо из зала колеля. Мазаль, нервно покашливая, попросила обязательно сегодня придти. Странная просьба, их встречи всегда происходили только при свете дня, да и в колель она никогда не звонила. Удивленный, Арье поспешил к невесте.

В доме было шумно, на кухне вовсю орудовали мать Мазаль и две ее сестры. Они готовили традиционные йемен-ские блюда, какие не купишь ни за какие деньги. Пряные ароматы шибали в нос, Арье сглотнул слюну и пошел за Мазаль в ее комнату. Через распахнутую дверь кухни он увидел свою будущую тещу и слегка поклонился в знак приветствия. Она ласково помахала ему рукой и прокричала, пытаясь пробиться через стук ножей, гром сковородок и свист закипающего чайника.

– Завтра ты попробуешь настоящий джахнун!

Мазаль пропустила Арье перед собой, и плотно притво-рила дверь в комнату. Опять странно, отметил про себя Арье, ведь по закону наедине могут оставаться только супруги, поэтому до сих пор они всегда оставляли дверь полуоткрытой.

– Арье, – Мазаль поднесла руки к груди и умоляюще посмотрела ему в глаза. Ее пальцы судорожно комкали платочек. – Арье, ты, наверное, станешь меня презирать и может быть, вообще знать не захочешь, но я больше не могу, я обязана, обязана все рассказать.

– Что все? – встревоженно спросил Арье.

– Иначе мы не сможем быть счастливы, – продолжила Мазаль, не обращая внимания на вопрос. – Я не смогу быть счастлива. Я всегда буду думать только об этом и всегда буду плакать. Ты ведь заметил, что я все время плачу. Ведь заметил?

–Еще бы! – воскликнул Арье. – Но ведь ты так и не сказала, почему.

– Я просто не могла. Тогда не могла. А сейчас могу. Только выслушай меня до конца. Не перебивай и не уходи, пока не дослушаешь. Обещаешь?

– Обещаю, – удивленно и настороженно ответил Арье. Что уж такого могла натворить кроткая Мазаль, чтобы он не захотел выслушать ее до конца и уйти, разорвав помолвку!

– Ты думаешь, что сам ко мне пришел, по своей воле? Будто влюбился и пришел? Но это не так!

Арье-Ор хорошо помнил свой сон, и глаза, не дававшие ему покоя. Он помнил свои долгие прогулки по городу и хотел рассказать об этом Мазаль, давно хотел, но как-то не получалось. Сейчас, он расскажет прямо сейчас…

– Молчи! – она поднесла палец ко рту. –Ты ведь обещал не перебивать. Молчи и слушай.

Я влюбилась в тебя два года назад. Услышала, как ты поешь на субботней молитве, и долго не могла успокоиться. Потом стала ходить на все твои выступления. Все про тебя вызнала, даже фотографию раздобыла. Твой голос все время звучал в моем сердце, с ним я ложилась спать, с ним просыпалась. Я понимала, что надежды никакой нет, я из другой общины, старая, некрасивая...

Арье протестующе взмахнул рукой, но Мазаль решитель-ным жестом поднесла ладошку к его рту.

– Молчи. Да, некрасивая и старая, а тут объявили о твоей помолвке, потом о женитьбе. Я видела тебя вместе с Хаей и думала: все правильно, таким юношам должны доставаться такие девушки, а мой удел сидеть в сторонке и дожидаться бедолагу, которого предназначил мне Всевышний. Самым страшным было молчание, ведь я не могла даже заикнуться, что люблю женатого мужчину, не могла никому рассказать, поделиться, выплакать.

Потом у тебя родилась дочь, я пыталась выбросить тебя из своего сердца, хотела научиться ненавидеть тебя, презирать, без причины, только чтоб забыть, но ничего не получалось.

По ночам я готовлю для отца и его учеников кофе и закуски. Раньше этим занималась мама, но в последние годы она начала принимать таблетки и ее страшно клонит ко сну даже днем. Я все равно допоздна сижу над тетрадками, готовлюсь к урокам и вообще сплю мало, поэтому и стала помогать отцу. Что они там учат, я не знаю, да и кто мне станет рассказывать, ведь женщинам каббала запрещена. Но однажды дверь в их комнату осталась неплотно прикрытой, и я услышала, о чем шла речь.

Отец рассказывал про ангелов, о том, как приобрести над ними власть. У него хранится старинный манускрипт, его передают из рода в род много поколений. Когда в сорок девятом году в Сану прилетели израильские самолеты и стали вывозить всех евреев, мой дед спрятал его под одеждой и так поднялся на борт.

Уже в дороге они поняли, что это не Б-жье спасение, а испытание, что везут их не на Святую Землю, а в антире-лигиозные киббуцы. Как только самолеты поднялись в воздух, израильские инструкторы приказали мужчинам состричь пейсы, а женщинам снять головные платки.

Объясняли это якобы опасностью болезней, санитарными предосторожностями и прочей глупостью, но раввины стразу сообразили, к чему идет дело, немедленно приказали сжечь свитки с тайным знанием. Попади они в руки социалистов, те смогли бы натворить ужасные беды. Многие так и поступили. Тебе, наверное, рассказывали о примитивных дикарях, разводивших костры прямо на борту самолетов?

Арье кивнул. Старая, набившая оскомину история. Правда, такого объяснения ему еще не доводилось слышать.

– Мой дед книгу не сжег. Когда его стали осматривать в аэропорту, он внушил инспекторам, будто под халатом у него пусто. Таких книг, как наша, во всем мире сохранилось две или три.

Отец достал ее из тайника и показал ученикам. В ней, на восемнадцатой странице, записаны имена ангелов. Если произнести вслух это имя, то ангел становится твоим слугой. Но делать это может только полный праведник.

Дальше я не стала подслушивать, тихонько отошла от двери и вернулась к себе. Утром, перед тем, как уйти в школу, я всегда прибираю в комнате для занятий. Собираю пустые стаканы, расставляю по местам книги, подметаю. На этот раз я сразу принялась искать манускрипт. Отец как-то обмолвился о потайном ящике за книжным шкафом. Я начала проверять полки и скоро обнаружила тайник – небольшую нишу, прикрытую фанерой. Отцу, видимо, и в голову не приходило, будто у нас в доме кто-то начнет рыскать без спроса, и поэтому он не слишком старался запрятать манускрипт. Я быстро отыскала восемнадцатую страницу, прошептала имя ангела и попросила, чтобы ты стал моим, только моим, навсегда и только моим, до самого последнего дня.

Несколько минут я ожидала появления ангела, но ничего не произошло. Я положила манускрипт на место и пошла на работу.

А ночью мне приснился ангел. Без формы, без лица, просто белое говорящее пятно. Он сказал мне, что просьба моя услышана, и я теперь должна тебя пометить. Какая-нибудь часть моей одежды должна перейти в твое владение или хотя бы коснуться твоего тела. Тогда ангел, существо не материальное, получит привязку в мире реальности и сможет выполнить мою просьбу.

Через неделю у тебя было выступление в другом городе. Я сняла номер в гостинице, поехала вслед за тобой и после конца молитвы уронила на тебя с женского балкона синагоги свой платок. Ты помнишь?

Арье покрутил головой. Что-то такое припоминалось, но смутно.

– А потом… потом, – голос Мазаль задрожал. Она опустила голову вниз и последние слова проговорила с трудом, продираясь сквозь сжимающие горло слезы.

– В общем… Через три дня случилось это несчастье… Ты можешь презирать меня, можешь навсегда уйти, можешь ударить, я все пойму и не обижусь. Но я не хотела! Я не думала, что так получится! Не было дня с той ужасной минуты, когда я не плакала бы о Хае и о маленькой, не просила прощения у Всевышнего. О тебе я и не помышляла, мне было так стыдно, так горько все эти месяцы… И вдруг... Вдруг ты пришел…

Она всхлипнула, в отчаяньи подняла голову и посмотрела на Арье. Мазаль ожидала увидеть гнев, презрение, нена-висть, злость, что угодно, но только не то, что увидела. Арье смотрел на нее, снисходительно улыбаясь.

– Глупая! Неужели из-за этого ты все время плакала?

Мазаль удивленно посмотрела на него.

– Конечно из-за этого.

Арье снова улыбнулся. Если бы Мазаль обладала сверхвидением, она бы заметила вереницу седобородых старцев, с круглыми спинами, толпящихся за спиной у Арье. Несколько поколений Ланда, потративших жизнь на борьбу с мистикой, сабатианством, и всякого рода завиральной чушью, отвлекающей евреев от истинного учения, снисходительно улыбались из-за его плеча, глядя на глупую «йеменитку».

– Так ты считаешь, что … что... что…

Мазаль с неясной надеждой вглядывалась в лицо Арье. В этот момент она превратилась в женщину. Перед ней стояло не существо другого пола, а муж, опора и защита. Человек, которому она станет приносить самые сложные вопросы и скрываться за стеной его решений.

– Ерунда, случайное совпадение, – сказал он, одной фразой снимая невероятной тяжести груз с сердца Мазаль. Он не мог, не умел ответить по-другому. Слишком крепко сжимали его сознание гены многих поколений скептических раввинов, ироничных судей и ясномыслящих ешиботников.

И тут Мазаль совершила невозможный, подлежащий всяческому осуждению поступок. Единственным ее оправ-данием могло послужить тяжелейшее нервное состояние, но с другой стороны, ведь для того человек и воспитывает себя многие годы, взбираясь по ступеням святости, чтобы суметь выстоять в критические минуты.

– Арьюш, Арьюш! – вскричала она и, прижавшись к его груди, сладко разрыдалась.

На помолвку пригласили только ближайших родствен-ников и друзей, но и тех набрался полный дом. Стол вперемежку украшали традиционные «йеменские» и «ли-товские» блюда. После краткой процедуры обручения женщины ушли в другую комнату, а мужчины остались в зале и, усевшись за стол, воздали должное умению хозяек. Не было ни вина, ни других спиртных напитков, зато кока-кола лилась рекой.

– Хватит с нас двухтысячелетнего рассеяния, – говорили гости одной стороны. – Пора превращаться в единый народ.

– Когда девушка из колена Менаше, – говорили другие гости, – выходила замуж за парня из колена Звулуна, она оставляла обычаи родительского дома и принимала на себя законы, принятые в доме мужа. Так что Мазаль теперь самая настоящая «литовка».

Потом жених произнес специально подготовленную для помолвки речь. Она касалась тонких поворотов в споре Арье-Лейба Ланда с Маймонидом, и Арье-Ор, само собой разумеется, пытался доказать, будто правота на стороне его предка. Такого рода речи принято произносить на всех помолвках, но молодых женихов обычно прерывают пением. Не каждый способен составить подобающую речь, и чтоб не краснеть от стыда и не давать пищу пересудам, гости заглушают слова жениха застольными песнями. Арье не перебивали, то ли в знак уважения к фамилии Ланда, то ли в виде сочувствия к его личной судьбе.

Затем слово взял отец невесты.

– В доме скорби – молчи, – произнес он изречение Талмуда, – в доме веселья – говори. И нет других слов, кроме слов Учения. Но по логике вещей все выглядит наоборот. Там, где скорбят, люди восприимчивее к словам мудрости, там, где веселятся, голова идет ходуном, а мысли убегают далеко. И если скажешь, что ошиблись мудрецы, то скажешь неверно. Потому, что наши мысли – не их мысли, и наше понимание - человека – не их понимание. В доме скорби люди и без того размышляют о сущности живого, о кратковременности пребывания в мире. К чему напоминать им об этом. Ай, а в доме веселья, – он замолк и стал раскачиваться из стороны в сторону, – ай, в доме веселья, где голова идет кругом, ноги пускаются в пляс, и кажется, будто все и всегда будет, как в эту счастливую минуту, – тут он обвел глазами стол, притихших гостей, и перевел взгляд на жениха. – Родные лица, покой, обилие пищи, молодость, радость существования. Ай, в доме веселья, вот когда надо говорить!

После речи долго пели, успокоившись, хорошо и весело доедали закуски, затем принялись за главные блюда. Все смешалось в доме Ланда: сладковатую фаршированную рыбу окунали не в хрен, а в огненный «йеменский» схуг, а джахнун – коричневые колбаски из ароматного теста, сутки томившиеся в печи, – намазывали форшмаком. В общем, помолвка получилась вкусная и добрая, какой, впрочем, и полагается быть счастливой помолвке.

Промельками желтых солнечных пятен по утренней подушке заскользили дни. Косолапо переваливаясь на субботах, двинулись недели. Пришло время ставить памятник. У простых, не сведущих в законе людей, сложил-ся обычай завершать первые тридцать дней траура откры-тием памятника. Обычай неправильный, вредящий душе покойного. Но у простонародья иные представления о действующих в мире законах, и не дело ученых приставать к ним со своим пониманием. Кто хочет научиться, пусть приходит и спрашивает, тот, кто не хочет, волен жить по собственному разумению.

Правда, потом… впрочем, это самое манящее «потом», вынесенное за скобку пенного оскала смерти, часто вызывает ухмылку простолюдинов, ухвативших жизнь под микитки. Для них существует только «сейчас», мизерный кусочек примитивных удовольствий, который представляется им верхом блаженства и удовлетворения. Так ребенок в песочнице цепляется за свой совочек: ведь он уверен, будто все наслаждения мира заканчиваются переливами солнца в боках красного пластмассового ведерка. Он не знает, что ему принадлежат и песочница, и участок возле дома, на котором он играет, и дом, и все его содержимое, и множество чудесных вещей, приготовленных для него родителями. Совок и ведерко – вот главные ценности жизни и он отчаянно плачет, если мать осторожно достает их из сцепленных пальчиков.

Когда могильщик, аккуратно пригладив лопатой холмик, втыкает в него табличку с именем, душа окончательно прощается с телом и отправляется в судилище. Одиннадцать месяцев разбирается дело: из висячих глубин памяти всплывают мысли, слова, поступки – от первого вздоха до последнего всхлипа. Для того и читают дети поминальные молитвы по родителям, чтобы облегчить приговор, дабы добрая память и праведные поступки потомков выступили защитниками на процессе. А памятник… есть в нем некая гордыня, ненужное, несвоевременное возвеличение души. Да еще такое, случается, пишут на плите, потакая дурному вкусу и короткой памяти, что ангелы-хранители вместо возглашения гимнов плачут от стыда.

Какие могли быть прегрешения у Хаи, и чем успела запятнать себя малютка, Арье не знал, не мог представить, да и не хотел. Не в силах человеческих разгадывать такие загадки – после ста двадцати, когда призовут его душу на суд и представят весь список добрых поступков и прегрешений, вот там все станет на свои места. А пока нужно жить по закону знающих.

За два дня до открытия памятника Арье позвонила Рути.

– Вот что, Арьюш, – быстро проговорила она. Ее голос сопровождало ритмическое постукиванье: наверное, Рути, не теряя времени, помешивала варево в кастрюле или раскатывала тесто, прижав трубку ухом.

– Мазаль, наверное, захочет придти на кладбище, – то ли спросила, то ли объявила Рути.

– Думаю, захочет.

– Э-э-э, – первоначальная решимость в голосе Рути переплелась с неуверенностью. Видимо, она собралась сказать нечто неприятное, и никак не решалась начать фразу.

– Ты хочешь, чтобы она пошла с тобой? – предложил Арье.

– Нет, наоборот. Попроси ее совсем не приходить.

– Но почему?!

– Басшева не хочет ее видеть.

– Басшева?! – изумился Арье. – Они разве знакомы?

– Нет, не знакомы, но видеть ее рядом с могилой дочери она не желает.

– Не видеть Мазаль?

– Басшева считает, будто она виновата в смерти Хаи. Не спрашивай, откуда ей это надуло. Я сама долго пыталась понять, но так и не смогла. Тут что-то интуитивное, от чувства, а не от головы.

– Бред какой-то, – нервно усмехнулся Арье.

– Да, бред, но Басшева убедила себя, будто Мазаль ведьма и наслала на ее дочь несчастье, чтобы завладеть тобой.

Арье похолодел. Откуда Басшева узнала про манускрипт? Мазаль не могла рассказать. Она ведь не сумасшедшая!

– Все женщины немножко ведьмы, – ответил он цитатой из Талмуда. – Но как можно на основании одной интуиции обвинять Мазаль в таком преступлении? Я думаю, это больше похоже на клевету и злословие.

Он замолчал, со страхом ожидая ответа. Если Рути известно про манускрипт, сейчас это выплывет.

– Басшева не обвиняет. Она просто звонит через день и плачет в трубку. Она никому ничего не говорит, только мне. Она разумная женщина…

Тут Арье иронически хмыкнул.

– Да-да, разумная женщина, и понимает, что ее эмоции трудно передать другим. Она не собирается ни обвинять Мазаль, ни делать свое подозрение достоянием многих. Но ты уж постарайся убедить свою невесту не приходить на кладбище.

Тон, с каким Рути произнесла – «свою невесту» – однозначно свидетельствовал, на чьей она стороне.

– Только не вздумай передавать ей слова Басшевы, – добавила Рути. Стук, сопровождавший разговор, неожиданно прекратился.

–Хорошо, – сказал Арье в наступившей тишине.

Рути молчала, нежный шорох электронов, бегущих по проводам между их квартирами, заполнил пространство. Необъяснимые глубины, распахнувшиеся перед его мыслен-ным взором, пугали своей бесконечностью. Подозрения Басшевы казались неправдоподобно далекими от мира талмудической ясности и холодного разума, в котором пребывал Арье, но удивительнее и страшнее всего было их пересечение с тем, что рассказала ему Мазаль.

– Все женщины немного ведьмы, – повторил Арье и нажал на рычаг.

Ему казалось, будто уговорить Мазаль не составит никакого труда. Во время прогулки – они два раза в неделю прохаживались минут сорок по двору гетто и в тот день как раз выпал черед – он, как бы вскользь, попросил Мазаль не приходить послезавтра на кладбище. К его величайшему удивлению, она не согласилась.

– Я обязана придти, понимаешь, обязана.

И хоть говорила она просяще, чуть не жалобно, однако само утверждение звучало весьма жестко.

– Но зачем? Ты ведь даже не была с ними знакома!

– Это не для них, а для тебя и для меня.

И тут Арье сообразил, в какую ловушку он попал. Если произнесенное заклинание действительно возымело силу, Мазаль, конечно же, нельзя было появиться на кладбище. Никаких других причин запретить ей пойти вместе с ним не существовало. Его просьба остаться дома придавала значимость глупым страхам Мазаль, но не мог же он рассказать о Басшеве!

– Ну-у-у, – он попытался выскользнуть из ловушки, ощущая спиной, как холодные, глинистые стены ямы сходятся все ближе и ближе. – Это ведь чисто семейное дело. Будут только самые близкие родственники…

– А я, получается, не родственница? – горько бросила Мазаль.

– Формально еще нет. Вот через два месяца...

Она отвернулась. Арье зашел с другой стороны и заглянул ей в лицо.

– Ты снова плачешь?

Она молча помотала головой.

– Нет, ты не плачешь, только из твоих глаз льется соленая вода.

Он пытался шутить. Мазаль молчала. Арье чувствовал, что его трепещущее, тайное, скрытое от всех нутро непости-жимым образом привязано к Мазаль, к ее голосу, глазам, мелко вздрагивающим плечикам. Она была теперь важнее всего на свете, важнее родителей, сестер, товарищей и уж, конечно, важнее Басшевы.

– Я не хотел говорить, но одна родственница не хочет с тобой встречаться.

– Родственница?

– Да. Ты же знаешь, у разных людей разные симпатии и разные антипатии. Ты ей не нравишься, почему – я даже выяснять не стал. Зачем ненужные конфликты?

Она повернулась к нему.

– Арьюш, родственники, конечно, важно, но для меня всего важнее ты. Ты мой главный родственник, и я больше всего боялась, что именно ты не хочешь меня видеть в этот день.

Ее глаза снова сияли. Арье смотрел в них и видел себя.

На кладбище, продутом ветрами поле красной земли, с рядами серых надгробий, собрались только родственники. У людей, близких к Учению, принято скрывать эмоции, вернее, держать их под жестким контролем. Арье-Лейб Ланда написал как-то в своем знаменитом трактате: не следует ни безотчетно горевать, ни самозабвенно радоваться. По дороге чувств думающий человек идет путем средних. Крайние проявления эмоций свидетельствуют о неправильной самооценке, разрушают душу и вредны для тела.

Хаю похоронили в религиозной части кладбища, рядом с аллеей кипарисов. Ветер гнул верхушки деревьев, тревожно шуршал в зеленой шевелюре, скрипел ветками. На розовой плите из хевронского камня одно под другим, были выбиты имена жены и дочери Арье. Дата смерти. И четыре буквы, означающие начальные слова фразы «пусть переплетутся их души с нитью вечной жизни».

Арье тихо произнес поминальную молитву. Отец Хаи зажег свечи и спрятал их в коробку, защищающую от дождя и ветра. Басшева молча глотала слезы. За матовым стеклом коробки дрожали и переливались язычки пламени.

Постояли несколько минут. Потом, осторожно положив на плиту камушки, двинулись к воротам. Арье остался. Сегодня души Хаи и малышки окончательно оставили этот мир. Теперь они будут возвращаться сюда только раз в год, как сегодня, в день смерти.

Он стоял, понурив голову, вспоминая жену, ее голос, милые гримаски. Почему, за что? Сейчас он вернется домой, к обычным делам, будет обедать, нежиться под душем, потом сладко уснет, с мыслями о Мазаль. Его жизнь продолжается, словно ничего не случилось. Как же так?

Воспоминания о Хае поблекли, смялись, точно листок старой бумаги. Правду говорит Талмуд: спустя год память об умершем покидает сердце человека. Иначе не выжить.

Арье постоял еще немного, прислушиваясь к уханью голубей, и пошел к воротам. За памятниками мелькнула знакомая фигурка в сером учительском костюме. Он не стал подходить, а, вернувшись домой, не стал звонить и спрашивать. Есть спокойные поля, которые лучше обходить стороной.

Свадьбу играли весело, шумно. Прибыл весь «йеменский» клан. Мазаль, многочисленная родня Арье. Хупу ставили на крыше банкетного зала, под открытым небом, усеянном крупными, влажными звездами. Семь раз обвели невесту вокруг стоящего под балдахином жениха, и с каждым кругом Арье чувствовал, как все крепче и крепче привязывается к Мазаль. Когда она, наконец-то, остановилась рядом и раввин взволнованным голосом принялся выпевать благословения, Арье показалось, будто ее пальцы прижались к его ладони. Ощущение было столь явственным, что он даже посмотрел вниз, на свою руку, хоть и понимал, что совершить такое Мазаль не может.

Но вот, хрустнул под его каблуком свадебный стакан, завернутый в холодно сверкающую фольгу, взвизгнул с пол-оборота оркестр и Арье, теперь уже с полным правом взяв за руку жену, повел ее в комнату уединения. Написано в Талмуде: жена приобретается тремя способами – деньгами, договором и супружеским соединением. Вместо денег он надел на палец Мазаль золотое кольцо, брачный договор подписал у раввина перед свадьбой, и тот, закончив благословения, прямо под хупой вручил его Мазаль. Супружеское соединение произойдет ночью, когда они останутся одни в своей квартире, за крепко запертой дверью, но уже сейчас он отведет ее в комнату, на время, достаточное для такого соединения. Таким образом, их брак будет совершен по всем правилам, и словно стол на трех ножках, приобретет устойчивость и постоянство.

Держась за руки, они стали спускаться по лестнице, ведущей в комнату. Вокруг аплодировали, смеялись, бросали в молодых конфетти и блестки. Разноцветные искорки усеяли лестницу, пышное платье невесты проплы-вало над усеявшими ступеньки звездочками, словно облако по перевернутому небу. Когда до конца пролета оставалось совсем немного, гладкая кожаная подошва новых туфель скользнула по блесткам, Арье потерял равновесие, ноги рванулись вперед, он попробовал ухватиться рукой за перила, промазал и, рухнув на спину, со всего маху ударился головой о ступеньку.

Поначалу его падение вызвало взрыв смеха – все были уверены, что трясущийся от волнения жених тут же вскочит на ноги, но прошло десять секунд, пятнадцать, двадцать – Арье не шевелился. Мазаль склонилась над ним, позвала, осторожно погладив по щеке – никакой реакции. Она просунула руку под его голову, нет ли крови - нет - крови не было. Арье отнесли в комнату, уложили на диванчик. Он дышал глубоко и ровно, его лицо было безмятежным, словно лицо ребенка.

– Вызывайте скорую, – приказала Рути. – Ох, боюсь, что он снова заснул.

Гости так и не дождались молодых. Мазаль в свадебном платье просидела у постели мужа до утра, пока ее не сменила мать Арье. Сидеть ей не пришлось: Арье без конца возили на разные анализы. Врачи хорошо помнили его предыдущее семидневное беспамятство, ведь со дня выписки прошло меньше года, а случай был необычным, будоражащим профессиональный интерес. Вечером в палату пришел заведующий отделением, усталый «американец», с лысым, посверкивающим черепом и тонкими, плотно сжатыми губами.

– Диагноз тот же, – сказал он Мазаль и матери Арье. Говорил он с сильным акцентом, и в обыкновенной ситуации его с трудом понимаемая речь вызвала бы раздражение. Но не сейчас. Сейчас каждое слово, с трудом отлепляющееся от розовой ниточки губ, женщины ловили с жадным вниманием.

– Глубокий сон без признаков нарушения деятельности организма. Но, – тут он сделал многозначительную паузу, – разбудить его необходимо, как можно скорее. После второго пробуждения, если оно наступает через длительный срок, наблюдаются необратимые изменения в функционировании головного мозга.

На следующее утро Рути принесла магнитофон с любимой кассетой Арье. Как и в прошлый раз, она приложила к ушам спящего наушники и с трепетом нажала на кнопку. Увы, не помогли ни Шенкарь, ни «Мир вам, ангелы». Даже малейшая тень не пробежала по безмятежному лицу Арье.

Прошел день, и еще один, и еще. К концу шестого Мазаль плакала, уже не скрывая слез, Рути, тяжело вздыхая, читала «Псалмы», отец организовал в колеле общественную молитву за здоровье сына, мать и ее подруги, разбившись на группки, изучали «Осторожную речь» - книгу, повествующую, как избежать злословия. Но тщетно, Арье спал, и шансы на то, что он проснется идиотом, росли с каждым часом.

В семь вечера Мазаль решительно поднялась и, не говоря ни слова, вышла из палаты. На стоянке перед больницей дожидались седоков несколько таксомоторов. Таксисты даже не посмотрели в сторону Мазаль, они уже привыкли к тому, что релижница в сером учительском костюме топает пешком до города и обратно. Быстрым движением распахнув дверцу ближайшей машины, Мазаль запрыгнула внутрь и резким голосом произнесла адрес.

–Побыстрее, пожалуйста, – добавила она, видя, как вальяжно усаживается водитель.

– Что горит? – поинтересовался он, поворачивая ключ зажигания.

– Муж при смерти, – коротко ответила Мазаль.

Таксист кивнул и круто взял с места. Истошно взвизгнули покрышки, и машина помчалась к гетто.

Доехали за десять минут. Сунув водителю деньги и не дожидаясь сдачи, Мазаль быстрым шагом поднялась в квартиру своих родителей и прошла в комнату отца. Мать, с удлинившимся от испуга лицом, поспешила за ней, но Мазаль решительно притворила дверь.

– Мама, после. Все после.

Было время вечерней молитвы, и отец, как обычно, давал в синагоге урок. Мазаль сняла книги с полки, отодвинула лист фанеры, достала манускрипт и, отыскав восемнадцатую страницу, прошептала имя ангела.

В больницу она возвращалась медленно, как бы давая время на выполнение просьбы. Теперь она и сама сомневалась в силе заклинания, Арье почти убедил ее, будто случившееся – просто совпадение. Вернее, она дала себя убедить, ведь тащить на совести груз двух смертей было немыслимым, невозможным! Она читала про раскаявшихся преступников, про муки совести, про расплату за грех, но ей всегда казалось, что все это бесконечно далеко от ее жизни. Убийство? Какое она имеет к нему отношение? И не только она. Любой нормальный человек, проходящий по улице. Кроме нерелигиозных, конечно, те ведь убивают детей в чреве своих жен с такой легкостью, словно речь идет о тараканах. Но она, Мазаль, послушная дочь благочестивых родителей, выполняющая предписания Закона, даже те, что располагаются за чертой общей обязательности, к ней-то вина убийства и сладость раскаяния не прикасаются даже краешком черных крыльев!

Оказалось, что прикасаются. Да еще как прикасаются, до самой глубины сердца. Откуда поднялась страсть, перевернувшая ее жизнь, туда-то и поместил Всевышний эту неизбывную горечь, эти муки, эти слезы по ночам.

И сейчас, когда она снова вступила на ту же дорожку, чем придется расплачиваться сейчас! Но почему, почему расплачиваться!? Разве плохого она хочет?! Разве ищет особой радости для себя лично? Да, в том, что просила чужого мужа, она виновата. Пусть и не представляла, что так обернется; ведь намекни ангел, какую цену придется заплатить, она бы оттолкнула его обеими руками. Но все равно виновата, и груз двух смертей будет лежать на ее сердце до последнего удара, а после встанет обвинителем на суде. Там, за порогом небытия она только склонит голову и примет любое наказание, самую страшную кару, мучения, боль...

Но сейчас речь идет не о ней. Об Арье она просит, чистом и светлом Арье, не причастном к ее уродству, расплачивающимся за чужие грехи.

У входа в палату стояла Рути. Щеки ее блестели.

– Он проснулся? – спросила Мазаль.

– Да.

Слезы с новой силой брызнули из Рутиных глаз.

С ледяным сердцем Мазаль переступила порог палаты. Арье сидел на постели и раскладывал на одеяле ключи, автобусные билеты, книжечку псалмов, кошелек, записную книжку. Опорожненная сумка Рути стояла в изножье кровати. Мать Арье, сидя на стуле, сотрясалась от рыданий.

Увидев Мазаль, Арье просиял и протянул к ней руки. Мазаль подошла, он прильнул к ней движением ребенка, обнимающего кормилицу, и радостно загукал.

Спустя две недели его выписали. Сознание не вернулось к Арье. Он проснулся годовалым младенцем и, по мнению врачей, останется таким навсегда. Впрочем, чудо всегда возможно, Мазаль каждый день молит о нем, ложась и вставая. По правилам, Арье должен был переселиться в специальное заведение, но Мазаль не отдала. Вся ее жизнь теперь посвящена мужу, и он ходит за ней, точно ребенок за нянькой.

– Арьюш, – иногда вздыхает Мазаль, гладя его по голове. – Мой Арьюш….

Да, теперь он ее, только ее, навсегда и только ее, и останется с ней до самого последнего дня.