Джет-лег, или сдвиг на 100 лет
(О «вольной реконструкции» Нины Воронель
“СЕКРЕТ САБИНЫ ШПИЛЬРАЙН”)
Года полтора назад я случайно попала на фильм Д. Кроненберга о Сабине Шпильрайн. И у меня, помнится, остались вопросы. Некоторые вещи вызвали недоумение. И когда прочла в титрах, что в 1923 году она вернулась в СССР – в Ростов, где и погибла в 1942 году, почувствовала горечь и боль. Но многие ли могли тогда предугадать... Мелькнуло – хорошо бы что-то узнать подробнее о ее жизни. И вот – пожалуйста – «вольная реконструкция» – как будто писательница услы-шала мои мысли и, наверняка, не только мои.
Каждый раз персонажи Нины Воронель, практически все, поражают своей телесной ощутимостью и психологической убедительностью. А психология детей и подростков – это вообще что-то. И Клаус из “Готического Романа”, и Лолита из романа “Глазами Лолиты”, и теперь вот - Лина.
В первых 2-х частях и события происходят, и герои живут в условиях двух, разно направленных сил. Достаточно вечных, но окрашенных временем и местом основного действия – 30-е – 40-е годы в Советском Союзе, в городе Ростове. Одна из этих сил – нужда и стремление выжить в непростых и все время меняющихся условиях. Эта сила налицо, она всегда тут как тут. Она определяет, что называется, внешнюю канву событий, перипетии существования. Другая сила с противоположным вектором, тайная, подспудная, проникающая. Это даже не страх, а что-то более глубинное, невидимое, но повсеместное. Наверно, это нарастающий «ужас», который, как нарыв, протыкается извне в 1941 году внезапным воем сирен и бомбардировщиков. И заливает все, становясь более или менее понятным, хотя часто и нестерпимым. Ужас парализует, тогда как нужда, наоборот, заставляет колотиться, стимулирует активность, побуждает к действию, отодвигая и сдерживая его.
Столкновение этих сил в душах и жизни героев книги порождает множество коллизий, обрастает интереснейшими подробностями. И с таким ВКУСОМ к мелочам и деталям быта и поведения, так ярко и выразительно показана их жизнь во всех проявлениях. И читатель не обнаружит специального педалирования кошмара 30-х годов. «Ужас» одомашнивается, становится будничным, превращается в атрибут повседневной жизни, когда предать могут даже родственники, не говоря про знакомых, соседей, сослуживцев. Так что постоянный вопрос, крутящийся в голове: “как там у меня на спине, там нет креста?” становится привычным, и от него просто отмахиваются.
И все же брехтовский меловой крест на спинах близких (“Страх и нищета в Третьей Империи”), к чести персонажей, за исключением, разве что, полицая-управдома, не становится обиходом их жизни. Они, в общем-то, не монстры, не садюги-фанатики, типа, например, ленинградского НКВД-шника Серебрякова из воспоминаний Т. Петкевич “Жизнь – сапожок непарный”. И не полные отморозки. И, возможно, именно поэтому топчутся далеко от верхних ступенек общественной лестницы – просто население. И каждый интересен и привлекателен. И эта Лина (СталИна, одно имячко чего стоит!), вначале совсем ребенок, со своим красным велосипедом и нелюбимой мама-Валей, и невзрачная и загадочная соседка Сабина со своими лохоподобными дочерьми, блестящим немецким, приходящим мужем Павлом и импровизациями сеансов гипноза. И сама мама-Валя, и соседская девчонка – рыжая Шурка, и все остальные, включая поросенка.
Характерны СИМВОЛЫ жизни тех лет в “Союзе Неруши-мом”. Главный из них – ИСЧЕЗНОВЕНИЕ. И людей, и их портретов, вместо которых на стенах остаются предательские пятна, маскируемые подвернувшимися картинками. Исчезают родители Лины, первый папа Виктор, второй папа Леша, от вида мертвого лица которого совсем не сентиментальная мама-Валя теряет сознание, а ребенка Лину оттаскивают подальше. Исчезает девочка Ира Краско, семье которой поначалу достается квартира Лины вместе с велосипедом. И уже во время войны пропадает без вести новый муж мамы-Вали Лев Аронович, а затем и сама мама-Валя. Погибает «Шурка, такая веселая, такая умелая, такая живая». И, наконец, исчезает сама Сабина.
Символичен КРЮК, с которого, по ходу, вместо сверкающей люстры, долго болтавшейся там «в черном мешке» и проданной в конце концов за еду, однажды повисает тело мужа Сабины – Павла. Который, пробыв как-то целый день на допросе “у них”, с трезвостью обреченного, получившего крохотную отсрочку, по-видимому, решил сам свести счеты с жизнью. Так некогда для спасения чести выбирали пистолет и пулю в висок. И он предпочел показать истязателям язык, хотя и свисающий как «перекрученная посредине сарделька» (жутковатая деталь), чем стать предателем своей семьи, к тому же замученным и изувеченным.
Символична МАГНОЛИЯ в Ботаническом саду, “равно-душная природа, красою вечною” сияющая, это воплощение мечты о прекрасном и невозможном. Готовая быть и ориентиром на пикниках и прогулках, и пристанищем ребенку, у которого отняли последнего и самого близкого в жизни человека. Помостом, с которого Лина смотрит, как «вдалеке справа ползла какая-то серая змея», навсегда уносившая ее Сабину. Эта торжествующая, полная жизни магнолия, именно теперь покрывшаяся «огромными белыми цветами». (Ни дать, ни взять – мандрагора, таинственная и зловещая).
И символична серо-зеленая ЗМЕЯ, сперва «без головы и без хвоста» – «поток немецких войск», а потом это змея, голова которой «очень быстро исчезала, и оставался только хвост, равномерно ползущий за головой» – толпа евреев, бредущая на смерть. Но, кстати, может, и нет – старик с авоськой и завтраком, видимо, не случаен – оставалась у некоторых надежда. И так недвусмысленно прозвучавшее: «Любое положение может стать хуже». Кто не прошел через это – может ли роптать, упрекать, стыдить – мол, не сопротивлялись, шли на убой…
Возможно, что не такая уж редкость в интеллигентной среде предреволюционной России молодая Сабина, «зачарованная культурой Европы и совершенно отошедшая от еврейских традиций». Тогда в моде были революционные настроения и идеи ассимиляции, как, впрочем, и конкурирующие с ними идеи сионизма. От Хавы Шолом-Алейхема, которая крестится ради любви, до героев Багрицкого и антигероев В.Жаботинского (“ Три имени… назойливо звучат в ушах. Урицкий, Володарский, Нахимсон…Три ничтожества! И надо же им было родиться евреями.”)*
И талантливая бунтарка из очень богатой еврейской семьи, оковы и условности которой ее давно тяготят и мешают осуществиться ее “основному инстинкту”, становится пациенткой Юнга и Фрейда, разыгрывая истерию, а заодно и глубокомысленных ученых, исследующих причины и подоплеку оной с энтузиазмом первооткрывателей. Ее случай, который «стал хрестоматийным», оказывается просто симуляцией. Ненавязчиво так теория поворачивается курьезной своей стороной. А “основным инстинктом” ее ока-зывается страсть к идеалу – мужчине чуждого темперамента, но неодолимо влекущего интеллекта. И сама страсть, как волокна перекрученного морского каната, намертво переплетена, слита с интеллектом, игрой которого создана еще и будоражащая теория любви, причем любовь Сабины и Юнга «замечательно укладывалась в рамки этой теории». Возможно, что на самом деле каждый из них, как заметил бы Э.Фромм, “нуждался в драматизме жизни и переживаниях; и если на высшем уровне своих достижений он не находил удовлетворения, то сам создавал себе драму разрушения”. Но именно о Сабине в результате развязки этой драмы он мог бы сказать, что “любовь - это черта характера”.
И трогательна Сабина - пятидесятилетняя, нахлебавшаяся всего. И предательства арийского своего кумира, в лице которого «не было ни одной округлой линии». И советской действительности первых сталинских пятилеток. И именно она теперь несет в себе любовь. Так как превратилась из капризной и взбалмошной девицы в мудрую и добрую, чуткую и проницательную – чуть ли не святую.
Секрет этой метаморфозы оставлен на десерт. Читатель ждет, что он раскроется в окончании – в 3-ей части книги. Но слишком получилась бы тривиальная вещь, хоть и детектив. К тому же уязвимая для нападок историков и документалистов. А это ведь не зря «вольная реконструкция». И искушенный автор идет дальше. И ожидания читателя рассасываются, как облака в летний полдень, он и сам не замечает, как его захватывает новый водоворот событий. Не зря автор опытный драматург. Он делает гроссмейстерски блистательный ХОД, позволяющий разделить ответственность.
И “РУЖЬЁ, ВИСЕВШЕЕ В 1-м” действии, начинает стрелять. И это гораздо естественнее и, пожалуй, экономичнее, чем, например, придумывать, натягивать бесплотного персонажа. И поручать ему якобы независимый взгляд сверху, как это делает Маркус Зусак в нашумевшем романе “Книжный Вор”, вводя Смерть, как главного рассказчика, да еще поэтически столь изощренного. И вообще, отсылка читателя к популярному со средних веков в германской культуре сюжету: “Смерть и Дева” (от А.Дюрера до Ф. Шуберта, не говоря о более поздних), мне представляется неоправданной романтизацией образа СМЕРТИ, пандемию которой, небывалую по масштабам и цинизму, устроили в 20-м веке нацисты. А там речь именно об этом. Но это к слову.
А в 3-ей части из висящего “РУЖЬЯ” на передний план выстреливается – кто бы вы думали? Персонаж, вскользь упомянутый в самом начале, как статист из массовки, – Лилька! Соавтор уже пожилой Лины, аспирантка, сопровождающая патронессу-профессора на конференцию в Нью-Йорк. И полукровка Лилька («Зигфрид» в трактовке Сабины, мечтавшей о еврейско-арийском отпрыске от Юнга) оказывается соавтором не только в научной работе Лины, но и в рождающихся на глазах у читателя воспоминаниях о жизни Сабины. «Она сыграла в моей жизни примерно такую же роль, какую Сабина сыграла в ее – хоть и без такого трагического оттенка», – в записках о Лине признается Лилька, которая перехватывает эстафету автора и начинает играть роль его «ДИББУКА» (двойника)
Вообще, история начинается с того, что Лина в Нью-Йорке попадает в киноклуб «Форум» на фильм о Сабине. Фильм, ставший триггером, переключившим сознание Лины и запустившим мощный поток ее воспоминаний, который разнес в щепки многолетнюю плотину, надежно блокировавшую в памяти мучительные картины детства, где главной была Сабина.
И в 3-ей части оказывается, что первый эпизод книги – это ОТПРАВНАЯ ТОЧКА, откуда действие из 2002 года направлено не только в прошлое почти вековой давности, но и в будущее вплоть до 2011 года.
Но вся тональность записок Лильки уже совсем другая. И речь персонажей, остроумные диалоги, полный юмора сленг и то, что называется ментальность. Настолько, что даже читатель, натренированный на контрастах булгаковского “МиМ” и привыкший к полистилистике нынешних прозаиков от В.Пелевина до А.Дмитриева, и к мозаичности вообще уже несцементированной современной беллетристики, например, М.Шишкина или Д. Быкова – все равно, думаю, удивится. И, ведомый ласковой и лукавой рукой автора, он вдруг обнаружит, что любовные приключения очаровательной Лильки, а именно они оказываются в центре ее повествования, не менее остросюжетны и держат его внимание с не меньшим напряжением, чем сложная траектория выживания – гибели героев в первых двух частях книги. И не так важно, что научная работа, детали быта, затем и ребенок, как-то смазываются, что ли, не удостаиваясь изображения крупным планом. Зато убедительным оказывается результат ее исследований, касающихся биографии Сабины, и открывающийся под самый конец. Она ближе, чем маститые голливудские и европейские кино-деятели, подошла к разгадке ее характера и реконструировала обстоятельства последних лет ее жизни и трагической гибели. И с помощью воспоминаний Лины подтвердила факт, теперь уже документально установленный биографами Сабины (Э. Мартон и другими). Отнюдь не в синагоге, по версии режиссеров Р.Фаензы и знаменитого Д.Кроненберга, а в Змиевской балке, Сабина была рас-стреляна нацистами вместе с 23 тысячами других евреев.
Стиль, язык отличаются больше, чем у персонажей, от лица которых ведется речь в “Готическом Романе” того же автора Нины Воронель. И больше, чем, скажем, у четырех рассказчиков в романе “Шум и Ярость” Фолкнера. Или Куросава, например, в фильме “Расёмон” передает никак не совпадающие версии разных персонажей, в общем, одним кинематографическим языком, используя в кадрах одни и те же предметы, но с различным их значением. А матрешки многоуровневой вложенности – рассказы бесчисленных персонажей “Рукописи, найденной в Сарагосе” Я. Потоцкого вообще стилистически мало отличаются друг от друга – архаика, словом. А здесь и манера письма, и голос другой. Свободный современный подход.
Общий знаменатель и СИЛ, и СИМВОЛОВ книги, который вырисовывается уже к концу – на мой взгляд, это – ДЖЕТ-ЛЕГ. Но не столько географический (хотя, наверно, не случайно герои дефилируют в широтном направлении от Нью-Йорка до Новосибирска через Москву и Швейцарию), сколько временнОй. Люди разных эпох с трудом перестраивают внутренние часы на реалии текущего момента. Лина – пример. И в 3 –ей части действуют другие СИЛЫ и проглядывают иные СИМВОЛЫ. Вместо ГОЛОДа физического – выжить в экстриме – духовный: ПЫТЛИВОСТЬ и ИНТЕРЕС, а также сексуальный: НАЙТИ – да,да – любовь. «АНИМУ» в терминологии ЮНГа – партнера, как сейчас принято, или того пуще – “половинку”.
И СИМВОЛЫ 3-ей части – не ИСЧЕЗНОВЕНИЕ, а СТЯГИВАНИЕ, собирание камней, пазлов памяти.
Не КРЮК, а КРЕМНИЙ. Компьютерный диск. Носитель не физической, а виртуальной субстанции – информации. Не горизонтальная ЗМЕЯ, а вертикальная БАШНЯ, которую строит сумасшедший Юнг на острове, как символ ФАЛЛОСа, об идею которого его, как незадачливого ЮНГУ (случайно ли Сабина так его называет?), шандарахнул висящий на нем камень христианских запретов. Правда, однажды сбросив этот камень благодаря Сабине и вкусив от запретного плода, он очень скоро вошел во вкус сексуальной терапии вереницы последующих пациенток, и научился абстрагироваться от дискомфорта терзаний по поводу нарушения брачных уз.
И не КРАСНЫЙ ВЕЛОСИПЕД, а БЕЖЕВОЕ ПАЛЬТО из верблюжьей шерсти – как горностаевая мантия, теперь переходит на плечи победительницы. И уже не МАГНОЛИЯ, а двойной горшок с КАКТУСом, где героиня второпях прячет неопровержимое доказательство измены, улику, которая постепенно превращается в средство приворота – не зелье, а скорее вылье.
Из того же “РУЖЬЯ, ВИСЯЩЕГО В 1-м” действии, выстре-ливается на сцену автор картинок, когда-то заменивших на стене портреты скрываемых родственников. Гений-портретист, беспризорник 20-х годов Васька Пикассо, спасенный было еще молодой и вдохновенной Сабиной, но вскоре вышвырнутый вместе с ней ОГПУ-шными хозяевами – жизнь в клочки. Ссылка, штрафбат, оторванная рука.
Не случайным персонажем оказывается и Лев Аронович, еще во 2-ой части вернувшийся из партизанского отряда, хирург-супермен, превращенный в калеку в застенках МГБ в разгар эпидемии чумы о “врачах-убийцах” в 1951-52 годах. Не случайным, ибо его сын – наследник генов отца и матери оказывается обладателем внутреннего стержня и эстафеты преемственности. И становится постепенно героем, побеждающим в 5-летнем любовном марафоне виртуоза-спринтера с бархатными глазами и шаткими ориентирами.
В последней встрече Сабины с Юнгом на альпийском озере в 1914 году показано ПОМРАЧЕНИЕ ЮНГА после разрыва с Фрейдом. Почему на этом акцент? Бред преследования, хоть как-то объясняющий его будущую лояльность к нацизму? Или двойное помешательство? Ведь «версия Сабины», где сумасшедший Юнг на острове сгребает камни в башню, написана состарившейся Линой, у которой, как все вокруг замечают, – «поехала крыша». Так что думай, читатель, сам и выбирай.
На примере любви Сабины наглядно показано, как ярки и губительны были страсти, как они были притягательны, когда еще сильны были табу и запреты. Интересно, что для образов мужчин в качестве табу чаще всего выступала служба / дружба, реже осознание своих каких-то дефектов и альтруизм. Радомес, отец Клод Фролло, Сирано, Вертер, князь Мышкин и, наконец, уже в 20 веке женатый и некоторое время сопротивлявшийся Юнг. А женщин, в основном, губила безответность их влечений. И, конечно, брачные узы и нормы приличия. Впрочем, губило это, если они упорствовали и попадались, или афишировали. И это “упоение… бездны мрач-ной на краю” придавало роковой оттенок женским образам, расколошматившим либо души, либо судьбы о зазубренные края глубинно-каменных страстей, разгорающихся в застенках запретов, как пламя в печке с задраенной дверцей. От жены Потифара и Федры в древности до Гретхен и двух Катерин (из “Грозы” и из “Мценского уезда”), Настасьи Филипповны и Анны Карениной. Огонь этот часто раздувался до болезненных состояний, обозначенных, наконец, “комплексами” во времена Фрейда и Юнга. Хотя не скованные предрассудками господа с давних времен порой находили особую пикантность в жизни неким коллективом от 3-х и более персон, видимо, объединяя свое “бессознательное” в “коллективное”.
Интересны в этом смысле персонажи Шая Агнона, где показан подход совсем с другой стороны. В романе “Простая история” герой излечивается от запретной любви и обретает покой и семейное счастье (надо верить). А в рассказе “Переписчик Торы” ограничение, основанное на истовой, даже фанатичной вере, доведенное до абсурда, приводит неизбежно к нарушению заповеди – ПРУ У РВУ**. Кстати, монашество, особенно, женское, наряду с моногамией, пусть и условной, тоже бросило свою копейку в копилку демографических проблем современного западного мира, которые привели к нынешнему раcкладу.
А на примере Лильки читатель видит, что в принципе можно избежать этой болезненности в раскрепощенном современном мире, когда психоаналитики-практики Фрейд и Юнг все более уступают место философам-метафизикам Фрейду и Юнгу. Особенно, если у героини «маленькие нежные ножки», которыми автор наделяет как Сабину, так и Лильку, а мужественный герой – умен и богат. И даже если на хвосте его сидит “нонешняя” уже ФСБ – остается еще надежда.
Читайте, господа. Лучше, перенеся ответственные встречи и отложив серьезные дела. Ибо оторваться не сможете, и все ваши планы полетят к чертям, как и бывает у меня всегда, как только начинаю читать книги Нины Воронель.
* Владимир (Зеев) Жаботинский “Антисемитизм в Советской России”. (Избранное. Библиотека-алия 1990)
** ПРУ У РВУ - плодитесь и размножайтесь (иврит).