Авраам и Ноах:
благословение одиночества.
Недельная глава Торы «Ноах» начинается так: «Вот родословие Ноаха: Ноах, муж праведный, был непорочнейшим в поколениях своих; перед Всесильным ходил Ноах» (Берешит, 6, 9). Смысл стиха ясен, толковать здесь, вроде бы, нечего, но при внимательном чтении натыкаешься на «ненужное» - «в поколениях своих». Заглядываешь в Раши, других комментаторов Писания, и поражаешься резко неоднозначному отношению мудрецов к патриарху: некоторые почитают Ноаха праведником безусловным, а иные говорят, что праведником-то он был, но только «в поколениях своих», а живи он во времена Авраама, слава бы его потускнела.
Спаситель всего живого, Ноах, и впрямь, персонаж неоднозначный, выбравшись из Ковчега, он первым делом насаждает виноградник и … напивается до изумления. Рав Штейнзальц, разъясняя недостойное поведение патриарха, пишет: Ноах не выдержал испытания одиночеством. Пребывание в ковчеге сломило его психику. И тут становится понятным, отчего Ноаху мудрецы противопоставили Авраама. Авраам и Ноах были испытаны пожизненным одиночеством. Авраам, как говорит Тора – «иври», человек, стоящий на другом берегу, против всего человечества – один, и так всю жизнь.
«И сказал Б-г Аврааму, уходи из страны твоей, от родни твоей и из дома отца твоего… и ты будешь благословен» («Берешит, 12, 1). Исход Авраама почитается в традиции – испытанием, посланным Аврааму. В чем же испытание, если сам Вс-вышний обещает ему благословение? Испытание – в самом исходе, в: «уходи из страны твоей, от родни твоей и из дома отца твоего». Я это понял, только прожив в Израиле 15 лет, сделав карьеру, став профессором и воспитав немало учеников, вкусив в полной мере благословение Вс-вышнего. Вот, я сижу в Ариэле и давлю клавиши, на которые криво приклеены буквы кириллицы, и невозможность оконча-тельного ухода из «дома своего» ясна мне в полной мере. Как говорит Штейнзальц: лучше человеку прожить жизнь и умереть в стране, где он родился. Но без опыта одиночества, по-видимому, не стать Авраамом.
***
Прелести отчуждения мы с женой испытали, когда начали соблюдать мицвот. Мы пришли в иудаизм зрелыми людьми, в результате слома судьбы, о котором мне не хотелось бы распространяться (не люблю духовного стриптиза). И вот мы перешли на кошерное питание, прибили мезузу и главное: узнали радость Субботы. Мы держали в Харькове крошечную инженерную фирмочку, в которой приходилось вкалывать двадцать пять часов в сутки. Неожиданно выяснилось, что, не выходя в Субботу на службу, мы не приближаем банкротство нашего любимого детища. Да и, вообще, несмотря на наше злостное субботнее отлынивание, Земля вращается в ту же сторону, не останавливается (кто бы мог подумать?).
Но выяснилось и другое: вокруг нас сгущалась все более и более плотная пустота, постепенно переходящая в высокий вакуум. С нами постепенно прерывали отношения друзья, родственники (наши семьи были прочно ассимилированными, «тухес» было единственным известным нам словом на идише). Поначалу мы недоумевали: в чем дело? Мы ведь не начали красть, развратничать и разбойничать (что в девяностые годы на Украине было делом вполне обыденным: шутка ли, столько бесхозной собственности вмиг образовалось). Подивились, подивились и привыкли.
Особенно меня поразил вот какой эпизод. Был канун Судного Дня. В Харькове лили холодные, затяжные дожди. Харьковская синагога размещается в самом центре города, а жили мы на выселках, на самой окраине. Я искал, где бы переночевать в Йом Кипур. И не нашел. Нам отказали все. Я уверен, что если бы я сказал, что мне надо переночевать перед далекой командировкой, передо мной открылась бы дюжина дверей. И мы шли в Судный День в Синагогу семнадцать километров пешком. Это запомнилось. Запомнились и вздер-нутые в недоумении брови моего приятеля: «ну, если уж вы решили верить, то почему иудаизм? Вера интеллигентных людей – христианство». Как будто веру выбирают, как носки. Как будто за спиной у меня нет поколений раввинов.
В нашей семье были и диссиденты. Неожиданно выяснилось, что убежденные демократы приемлют все, кроме иудаизма. И не случайно. Идея избранности претит демократическому сознанию. И диссидентская среда нас тоже закономерно исторгла. Особенно я был поражен, когда без объяснения причин меня уволили из частной гуманитарной Гимназии ОЧАГ. Я там (бесплатно) преподавал детям философию, детский разум достаточно пластичен для восприятия глубоких, основных философских идей. Дети и их родители были в восторге (преподаватель я - недурной). И, тем не менее, меня в один день уволили; уверен, что если бы я приходил в школу в рясе, а не в кипе, не уволили бы. А ведь в ОЧАГЕ накопился цвет харьковской гуманитарной интеллигенции, еврейской по происхождению, в большинстве своем. И, несмотря на это (а может быть именно поэтому), уволили. Мы не рвали связи с миром, мир отказался от нас.
***
В Израиле ситуация изменилась мало: верующий среди физиков, физик среди верующих, я продолжаю вкушать радости отчуждения. Осознание того, что без изолированности от мира нет никакой духовной жизни, пришло много позже. У евреев нет монастырей, эта изоляция совсем иного сорта, это отчуждение в пузырящейся вокруг тебя жизни.
Говоря «я одинок», я не имею в виду, что живу один. Слава Б-гу, я пользуюсь любовью и дружбой многих. Я встречаюсь с людьми, беседую с ними, наставляю, спорю, утверждаю. Меня окружают друзья и знакомые. Я одинок, потому что порой чувствую себя отстраненным и покинутым даже самыми близкими друзьями, а слова псалмопевца (Псалмы 27:10): «Отец и мать покинули меня» кажутся мне жалобным воркованием горлицы. Это странное, даже абсурдное переживание, вызывающее резкую боль и изнурение, но также и возбуждающее и очищающее… В моем одиночестве, которое есть «опустошение и осмеяние», во мне крепнет сознание того, что перефраз сказанного Плотином о молитве – служение, к которому я, человек одинокий, призван, “угодно Г-споду, пребывающему в бесконечном и святом одиночестве” (Рабби Соловейчик, «Одинокий верующий человек»).
Речь идет об авраамическом очищающем одиночестве, научающем стоять с миром «один на один», мира не покидая. И рассчитывать тебе не на что, за тебя никто ничего не почувствует, не подумает и не сделает. А когда ты подумаешь и сделаешь, мир все равно тебя не полюбит.
Интеллигентные люди полагают идею избранности, отчужденности еврейского народа – досадным недоразу-мением. Все в иудаизме хорошо, но вот «богоизбранность» – явное недоразумение. А, между тем, эта идея - сердцевина, фундамент еврейского миропонимания. Идея бесконечно аристократическая, исходящая из того, что в первую очередь у еврея перед Б-гом и миром есть неограниченные обязанности, при минимуме прав. Аристократическим замашкам и приоритету обязанностей перед правами сегодня приходится туго.
***
Ивритское прилагательное “кадош” принято переводить «святой» - типичное злошутничанье перевода. На самом де-ле, адекватный перевод – обособленный, отделенный. Хочется и продлить ряд эпитетов – помеченный, евреи – отмеченный народ. Мир это знает, чаще об этом догадывается. И если мы сами об этом забываем, нам непременно напомнят, да так, что пепел будет долго стучать в наши необрезанные сердца.
***
Еврейская свадьба называется «кидушин»; женщина, с которой я стою под хупой – особая, с этого момента она выделена среди всех. В этом смысл церемонии. Выделяя Субботу, мы делаем Кидуш. Освящение – в сущности, выделение, обособление. В окружающем нас мире все меньше священного, он становится все более однородным, всему - одна цена; немудрено, что цена эта невелика.
***
«И остался Израиль один …» Израиль - всегда один. В международной политике может меняться многое, кроме изоляции государства Израиль. Израиль может держать первое место в мире по придирчивому соблюдению прав человека, воевать так, чтобы не приведи Г-сподь, не зацепить мирного бандита, - нас все равно не полюбят. Народы мира будут действовать во вред себе, но не протянут руку Израилю. Взгляните на поведение России, сидящей на исламском пороховом погребе. Этот погреб вот-вот рванет уже не в Чечне, а в центре страны, но Россия с непреклонной тупостью будет продолжать поддерживать самые омерзительные арабские режимы. Гитлер испытывал в конце войны нехватку живой силы, арийского пушечного мяса, но целые дивизии были заняты лишь тем, что гнали евреев в печи. Антисемитизм – фундаментальная константа мировой политики. Уразумение одиночества Израиля не облегчает жизни, но делает нас сильнее. Предкам нашим приходилось туго, отчего бы это нам вдруг вышла помиловка?
***
«Именно то, что наиболее естественно … менее всего подобает человеку».
А. и Б. Стругацкие, «Хромая судьба».
Отчуждение – главное орудие мысли. Для того чтобы познать нечто, надо в первую очередь, увидеть его, как «странное», отделить и от себя и от окружения. Двигаясь в потоке жизни, жизни не понять. Надобно из этого потока выскочить. Для того чтобы понять природу, надо отделить себя от природы. Понятия современной науки: «волны вероятности», суперструны, кварки - предельно удалены от реальных вещей. И именно на этом пути отчуждения наука и достигла всего того невероятного, чего она достигла. Побочным продуктом этого отчуждения стала изоляция ученых от «простых людей», столь проницательно подмеченная братьями Стругацкими в «Гадких лебедях»; «мокрецы» Стругацких - едва отличимы от евреев, по степени их «чужести» окружающей среде.
В предисловии к «Теням Разума», Роджер Пенроуз, один из крупнейших ученых наших дней, рассказал о поездке с дочкой по имени Джессика на природу. Пенроузы забрались в сырую пещеру. Папу очень интересовало, как приспосабливаются растения к сырости и темноте пещеры. Дочку волновал валун, нависший над входом. А вдруг он свалится, и завалит вход? Нет-нет, ответил Пенроуз-старший, этого не произойдет, чем больше этот камень здесь висит, тем меньше вероятность его падения. «Дальнейшего объяснения не последовало: отец снова вернулся к своим растениям. Джессика ненавидела отца, когда у него было такое настроение. Хотя – нет: она всегда любила его, любила больше всего и больше всех, но всегда хотела, чтобы он никогда не становился таким, как сейчас. Она знала, что это настроение каким-то образом связано с тем, что он ученый, но до сих пор не понимала каким именно. Она даже надеялась, что сама когда-нибудь сможет стать ученым, хотя уж она-то позаботится о том, чтобы не впадать в такое состояние духа». Если Джессике доведется стать ученым, то придется и познакомиться с этим состоянием духа, с радостями «остранения». Наука – чужда миру и противоестественна.
Есть такая философская легенда-притча: Декарт вроде бы знал почти все европейские языки, а поселился в Голландии. И, именно потому, что голландского, как раз, не знал. Не хотел засорять мозги уличным шумом. Если это и только легенда, то очень глубокая.
***
«Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст».
М. Цветаева
Всякий талант – чужероден миру. Собственно говоря, талант и есть способность противостоять окружению. Это разглядел непогрешимый поэтический глаз Цветаевой, для которой «поэты – жиды». В отличие от Декарта, не желавшего засорять мозги уличным шумом, Цветаевой не хочется, чтобы и ее понимали:
«Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично – на каком
Непонимаемой быть встречным!»
***
Маркс все боролся с проклятием отчуждения. Что ж удивляться тому, что мир, построенный по его рецептам, оказался столь бездарен? Западный мир, изнемогающий от атомизации общественной жизни, готов сдаться на милость марксизму, марихуане, исламу, черту в ступе, всему, что избавит от проклятия отчуждения. Свобода и благополучие, за которые так бился Запад, – отчуждают; сближают рабство и несчастья. Миллионы продолжают вздыхать по социалистической деспотии, по семейным радостям коммуналок, по окопному братству.
Впрочем, перед самой смертью человеку дается опыт не сродства со всем сущим, но предельного отчуждения. Этому опыту посвятил лучшие страницы Толстой. Перечтите «Смерть Ивана Ильича» и переворачивающие душу страницы, на которых уходит из жизни Андрей Болконский. В этом последнем, возвышающем отчуждении от мира, как полагал Алданов, человеку открывается иное (очерк «Убийство Урицкого»). И очень к месту Алданов процитировал Ходасевича:
Счастлив, кто падает вниз головой;
Мир для него, хоть на миг, да иной…
***
Каждому должно познакомиться с отчуждением. «И покинет человек отца и мать своих» (Берешит, 2, 24). Это, быть может, самый тяжкий из опытов отчуждения – взросление, отделение от самого себя. Есть чудесный хасидский рассказ. Раввин говорит своим ученикам: «Ребенок во чреве матери находится в идеальных условиях. Над головой его горит светильник, и он изучает Тору. Всем необходимым он обеспечен. Чем не рай? И, однако, повзрослев, ребенку совсем не хочется в этот рай возвращаться. Почему?» – спросил раввин учеников. - А потому что - вырос». А потом надо покинуть и любимого учителя, и тоже, «оттого что вырос». Сколько подлинных несчастий прорастает из непонимания того, что сын, ученик – выросли.
И вот что говорит нам далее стих книги «Берешит»: «И покинет человек отца и мать своих, и прилепится к жене своей, и станут одной плотью». Отчуждение преодолимо в священнодействии познания женщины. Но только если это священнодействие.
***
Понятно, отчего Ноах насадил виноградник. Вино сближает. В пьяном братстве один из секретов непреходящего обаяния России. От Пушкина до Чичибабина русская поэ-зия восславляла зеленого змия. Приехав в Израиль, мы поразились равнодушию израильтян к спиртному. На свадьбу в три сотни приглашенных выставляют три бутылки водки, и те не осиливают. А веселятся напропалую, и вовсе оказывается необязательно ловить жениха и долго потом бить.
***
Знакомясь, мы, первым делом, называем свое имя и узнаем имя собеседника. Отчуждаясь, не хотим величать вчерашнего приятеля по имени. Братья видят подходящего к ним Иосифа и говорят друг другу: «вот, он идет, этот сновидец» (Берешит, 37, 19). Ненависть вскипела уже до того, что братья не могут произнести имени Иосифа. История заканчивается в Египте, тем, что Иосиф открывается братьям: « Я, Иосиф». В современном мире утрачена тесная связь человека со своим именем, но, заметьте, и сейчас, всерьез разозлившись, мы перестаем называть врага по имени.
***
Свобода, равенство, братство… Свобода, прорастающая из равенства, – свобода серости и бездарности, свобода говорения на партсобраниях, разучивания праведного гнева и вышагивания в дружных рядах. Совсем иная свобода поднимается из ощущения обособленности и избранности, это свобода писать поперек линованной бумаги, свобода ощущать мир чужим и понимать его. Этой свободе в университете так же нелегко, как и в парткоме. Призванным к ней не позавидуешь. Но подлинное братство – братство именно в этой свободе, свободе отчуждения.