(Продолжение. Начало см. в №165)

 

 

17.

Вышло так, что Шурка напрасно обожгла свой палец - немцы так и не успели приехать за Сабиной, через три дня их выгнали из города. Все эти три дня за городом ухали и грохотали пушки, а в небе, выше пушек, на разные лады завывали самолеты. Мы уже научились отличать прерывистый лай немецких истребителей от ровного завывания наших бомбардировщиков, хотя результат их действий был неотличим - от их бомб и снарядов одинаково рушились дома и гибли люди.

Откуда нам было знать, что немцы уходят? По нашей улице они не уходили, если не считать нескольких мотоциклов, стремительно промчавшихся от Ворошиловского проспекта к Буденновскому, - скорей всего их армия отступила в другую сторону, на юг или на восток, я не очень отличала.

О том, что они ушли из города, нам сообщил неожиданно оживший громкоговоритель. Он вдруг затрещал, задышал и сказал красивым голосом диктора Левитана: «Сегодня, 28-го ноября советские войска освободили от немецких захватчиков город Ростов-на-Дону». Не успел он произнести эти волшебные слова, как улица заполнилась народом. Всю эту страшную неделю казалось, что в домах за закрытыми ставнями нет ни одного человека - ни в одном окне вечером не загорался свет, никто не выходил из подъездов, не шел по тротуарам и не переходил улицу на перекрестках.

Только иногда большая зеленая машина подъезжала к какому-нибудь дому, из нее выскакивали немецкие солдаты, заходили в подъезд и выводили оттуда каких-то людей. «Евреи», - шептала Шурка, которая повадилась приходить к нам каждый день и следить за происходящим сквозь щелочку в ставнях. Из ее окон улица не была видна, они выходили во двор и в соседний переулок.

Я раздвинула ставни и распахнула окно. В лицо мне пахнуло свежим воздухом, холодом, дождем и праздником. Изо всех

дверей высыпал народ - женщины, дети, старики, - они плясали от радости и целовались. «Рано радуются, - вздохнула Сабина у меня за спиной, я и не слышала, как она подошла. - Еще наплачутся». «Как же не радоваться? Немцы ушли, и больше никто не приедет за тобой в зеленой машине». «Зато кто-то другой может приехать за мной в черной, - сказала Сабина. - Так что пойдем, продолжим наш сеанс».

Она часто употребляла странные слова из своей другой жизни, которые кроме нее вокруг нас не употреблял никто. Нашу с ней ежедневную игру в психоанализ она называла сеансами, а до того я думала, что сеансы бывают только в кино. То есть это я считала наши сеансы игрой, а она уверяла меня, что я помогаю ей бороться с желанием умереть. Сеансы мы с ней проводили каждый день.

Рассказы Сабины так отличались и от нашей сегодняшней жизни и от вчерашней, что они часто казались мне сказками. Я сидела у стола, а она лежала на кушетке лицом вверх и говорила ровным монотонным голосом, так что постепенно в ее словах растворялась наша бедная холодная комната с потертым ковром и разномастными стульями, а на ее месте вырастали удивительные нарядные города, по улицам которых прогуливались беспечные нарядные люди. И тогда мне становилось понятным название «сеансы» - я так глубоко погружалась в сказочный мир этой невероятной чужой жизни, что он и вправду напоминал кино.

Начинался следующий сеанс. «Представляешь, - говорила Сабина, - тогда, перед Первой мировой войной в Вене все обязательно носили головные уборы: шляпы, котелки, цилиндры. А женщины щеголяли в шляпах и шляпках. Ах, какие у меня были шляпы! Одна - жесткая, из белого кружева, пропитанного каким-то скрепляющим составом, другая из черного бархата, мягкая, с широкими полями, сбегающими на лоб. В этих шляпах я превращалась в сказочную принцессу, на меня оборачивались мужчины, за мной следили глазами проходящие мимо дамы».

Я мысленно примеряла эти дивные шляпы, выбирала одну, Сабина другую, и мы сказочными принцессами проносились по венским проспектам, сперва к Собору Святого Стефана, оттуда по Кертнерштрассе мимо Королевской Оперы к готическому замку Гофбурга, забегали в Испанскую школу верховой езды и в Музей Липиццанеров, - куда угодно, только бы подальше от нашего разоренного города, над которым никогда не смолкало тяжелое

уханье пушек. Потому что немецкая армия не ушла далеко, а залегла в отдаленном пригороде и оттуда лениво постреливала куда придется.

Сперва у нас в квартире было страшно холодно, потому что паровое отопление не работало, а топить печку на кухне было нечем. Но однажды к нам ворвалась Шурка с каким-то хромым стариком, который нес на спине железную бочку с трубой, и объявила, что дядя Федя сейчас поставит нам буржуйку, а о цене она уже с ним сговорилась. Пока дядя Федя прилаживал буржуйку рядом с пианино и выводил трубу в форточку, Шурка увела Сабину в мою комнату и они там долго кричали друг на друга. Но потом договорились, и Сабина ушла в свою спальню, чтобы вытащить из-под кровати заветный сундучок.

Она вынесла оттуда что-то завернутое в полотенце. Покончив с трубой, дядя Федя осторожно отогнул уголок полотенца, - в нем была драгоценная ваза, оставленная нам Лилианой. Дядя Федя довольно кивнул, цокнул языком и молча захромал вниз по лестнице. «Следующий вопрос - задумалась Сабина, - чем эту буржуйку топить?» «Мебелью, чем еще?» - быстро нашлась Шурка. «Да, конечно, только мебели у нас немного». Тут Шурка изобразила из себя взрослую и практичную: «Это мы с Линкой должны обсудить наедине».

Я сразу догадалась, что она хочет со мной обсудить, - свои драгоценные отмычки, открывающие любые двери. Сабину мы решили в это не посвящать, - а вдруг она откажется, кто ее знает? О наших приключениях при хищении мебели из покинутых квартир я рассказывать не буду, о них можно написать целую книгу. Скажу только о том, как хорошо, как сладко было разматывать всю зиму клубки Сабининых сеансов под веселый треск обломков чужой мебели в нашей прожорливой буржуйке.

Откуда я выкопала слово «прожорливая»? Наверно из подсознания, как учила меня Сабина, которая уверяла, что нашим поведением командует не сознание, а подсознание. В тот жуткий год я была бы прожорливая, если бы было, что жрать. Не знаю, сознание этим командовало или подсознание, но стоило мне закрыть глаза, как передо мной всплывали картины праздничных столов, ломящихся от обильной жратвы. При Сабине я, конечно, называла жратву едой, но болтаясь по чужим квартирам, мы с Шуркой говорили только о жратве: где бы и как бы ее достать? «У кого бы ее стибрить?»- ломала себе голову Шурка.

Но как можно было стибрить то, чего ни у кого не было? Ку

пить тоже было негде, даже если бы было на что - магазины так и не открылись, открылись только распределители, где жратву выдавали по талонам. Но талоны выдавали не всем, а только тем, кто их заслужил. Мы с Сабиной заслужить их ничем не могли, а наши небольшие припасы, принесенные мамой Валей в рюкзаке, таяли на глазах. Казалось, надеяться было не на что.

18.

Спасение явилось неожиданно и волшебно - к нам пришла не фея из сказки, а директриса моей школы Лидия Петровна. Сначала она притворилась, будто пришла сказать мне, что со следующей недели в школе начинаются занятия. Не успела я удивиться, что директриса Лидия Петровна, которая раньше вообще меня не замечала, самолично явилась, чтобы мне об этом сообщить, как она открыла истинную причину своего появления.

"Милая Сабина Николаевна, - промяукала она каким-то извиняющимся голосом, - ведь правда, что вы не только педагог, но и детский врач?" Извиняться ей было за что - это она объявила на собрании, что в нашей школе не место родственникам врагов народа, после чего уволила Сабину без права преподавать в любом учебном заведении. «Откуда вы это взяли?» - насторожилась Сабина.

"Ну, люди говорят, да и в старых газетах есть статьи о вас". И она выложила на стол ту самую статью из архива, которую мы с мамой Валей сожгли в унитазе: «Ведь это про вас, не правда ли?» Сабина смотрела на статью, как на гранату в ожидании взрыва, но вместо взрыва изо рта Лидии Петровны вырвался поток меда с горячим молоком из моего сна о жратве: "Для открытия школы мне необходим врач, а открыть школу необходимо - и детей убрать с улицы, и дать работу учителям. Каждый ученик будет получать горячий завтрак, а каждый учитель - ежедневный талон на четыреста грамм хлеба".

Весь этот разговор велся в столовой - Сабина и директриса сидели на двух оставшихся в живых стульях, а я стояла у Сабины за спиной. Услышав про горячий завтрак, я не удержалась и легонько ущипнула Сабину чуть пониже плеча, чтобы она не вздумала отказаться. Она поняла меня, но сразу не сдалась: "Но как вы можете взять на работу родственника врагов народа?" «Ах, военное время все нарушения спишет, - отмахнулась директриса, - тем более, что в городе вовсе не осталось врачей. Кто ушел на фронт, кто эвакуировался: вы ведь знаете, что большинство наших врачей - евреи".

«Да неужели?» - притворно удивилась Сабина. Оказывается, если ее разозлить, она может и притвориться. Но в конце концов она согласилась с понедельника начать работать в школе врачом, после чего директриса ушла, предупредив меня взять с собой мисочку и ложку для завтрака. Как только на лестнице затихли ее шаги, я устроила вокруг Сабины пляску диких индейцев, распевая во все горло: «Завтрак горячий, завтрак горячий! И хлеба, и хлеба четыреста грамм!» При этом я била, словно в бубен, в мисочку, предназначенную для завтрака. «Но это не отменяет наших сеансов», - твердо напомнила Сабина. И напрасно: я и не собиралась их отменять - постепенно они стали главной радостью нашей убогой жизни, без хлеба, без света, а часто и без воды.

Перебои с водой начались еще при немцах, но и с возвращением советских случались довольно часто. Мы с Шуркой нашли частичное спасение: мы добыли с помощью ее отмычек несколько выварок и ведер, и при всякой возможности наполняли их водой до краев.

Моя странная дружба с Шуркой продолжалась - мне от нее была сплошная польза, а вот зачем я была нужна Шурке, я так и не смогла понять. Может, ей просто было одиноко: ее бабушка стала совсем старенькая и глухая, ее дружков забрали в армию, ее подружек родители увезли на Восток, денег у нее не было, выйти из дому вечером было некуда и страшно, вот она и пристрастилась к нашему гнезду, где ее всегда встречали как родную.

Мы обычно приглашали ее поужинать с нами, но она, зная нашу нищету, никогда не приходила с пустыми руками, а всегда приносила с собой какое-нибудь лакомство, то ли кусочек сала, то ли пол-плитки шоколада. Сколько я ни пыталась выудить из нее, где она эти лакомства доставала, она так никогда и не открыла мне свой таинственный источник. Мне кажется, Сабина что-то подозревала, но со мной своими подозрениями не делилась.

С понедельника у нас началась новая жизнь - мы встали рано, старательно оделись, выпили по чашке чая с одной галетой, и отправились в школу, совсем как когда-то давно, до того, как Сабину уволили. Сабина несла свой медицинский чемоданчик, а я в одной руке держала портфель, куда я спрятала ложку, в другой - мисочку для завтрака. На улице уханье пушек слышалось яснее и казалось ближе, но мечта о горячем завтраке

делала эти пушки более безобидными.

Завтрак стали раздавать на второй переменке. Буфетчица тетя Варя внесла в класс большую кастрюлю, и мы выстроились перед ней в очередь со своими мисочками. В каждую мисочку тетя Варя наливала половник жидкой пшенной каши, которая пахла так замечательно, что сразу захотелось попросить добавку. Но добавку никто не собирался нам давать. По дороге домой Сабина показала мне тяжелую горбушку черного хлеба и сказала: «С голоду мы теперь не умрем».

С того дня наша жизнь как бы наладилась: иногда включали свет, иногда включали воду, каждый день мы топили свою пузатую буржуйку и кипятили на ней чайник для чая или кастрюлю с водой для супа, если было из чего его сварить. Суп мы варили из фасоли или перловки, и заправляли его ложкой лука, пожаренного в ложке подсолнечного масла. Масло, лук и фасоль мы покупали по воскресеньям на центральном рынке на Сабинину зарплату или на маленькие деньги, которые я получала по ма-мывалиному аттестату.

Аттестат на имя Сталины Столяровой принес молодой красноармеец, который ничего не знал ни про маму Валю, ни про ее здоровье. Красноармеец велел мне расписаться в большой тетради и ушел, оставив мне тоненькую книжечку с талонами. По этим талонам мне каждые две недели выдавали немножко денег, и мы с Сабиной в воскресенье спешили на базар с утра пораньше, пока там не все раскупили. Несмотря на безумные цены люди раскупали продукты страшно быстро, потому что людей было много, а продуктов мало.

Шурка уговорила меня иногда ходить с ней на «менку» - так назывался специальный рынок, на котором продукты не продавали за деньги, а меняли на вещи. Шурка приносила туда разные коробочки и шкатулки, собранные ею из чужих квартир при помощи заветных отмычек, а я выпрашивала у Сабины какие-нибудь безделушки, которые она хранила в память о прошлом. Она очень неохотно расставалась с ними, но, как говорила Шурка: «голод не тетка».

Столик на «менке» был не бесплатный, и мы с Шуркой скидывались - половину платила она, половину я. Тетки, меняющие продукты на вещи, были настоящие нелюди, готовые перегрызть глотку за каждый грамм жратвы. Зато как мы ликовали, когда удавалось за какой-нибудь пустячок отхватить немножко сала или гречки!

В один такой день мы с Сабиной славно поужинали после

сеанса, и я села готовить при свете коптилки уроки на завтра. Сабина постояла за моей спиной, вздохнула и произнесла фразу, которую я давно от нее ожидала и которой боялась: «Хотела бы я знать, где сейчас мои девочки».

Мне сразу стало неуютно в нашей, такой обжитой нами, квартире. Во-первых, ее девочки и впрямь совершенно пропали, вот уже два месяца от них не было ни слуху, ни духу. Почта до окруженного немцами Ростова не доходила, а все наши попытки вызвать девочек на переговорную кончались неудачей: мы несколько раз посылали им вызов и всю ночь напрасно сидели на жесткой деревянной скамейке на телеграфе, но никто на наш вызов не приходил. А сводки по радио были ужасные - немцы подошли к самой Москве, и бабки на базаре судачили о том, что всю Москву уже разбомбили дотла. Что же было Сабине думать, если за это время девочки нас ни разу не вызвали на переговорную?

А во-вторых, до меня как-то вдруг дошло, что я ей не родная дочка, а случайный подкидыш - у меня, кроме нее никого не было, а у нее были Рената и Ева, родные, талантливые и красивые, не то, что я. От этих мыслей мне стало так горько, что слезы сами заструились по моим щекам. Я наклонила голову пониже над своими уроками, чтобы Сабина не заметила моих слез, капающих на только что решенную задачку, и вдруг почувствовала ее ладони на своих плечах. Она склонилась надо мной, прижалась щекой к моей щеке и прошептала: «Линочка, детка моя, что бы я без тебя делала? Я каждый день благодарю Бога за то, что он послал мне тебя в годину испытаний!»

Услыхав про «годину испытаний», я заплакала громко, навзрыд, жалея себя и ее, и ее девочек, и Льва Ароновича, попавшего в немецкий плен, и маму Валю, от которой тоже не было никакой весточки, и даже Шурку, хоть она храбрилась и уверяла, что ей все нипочем, была бы в доме жратва и кипяток для чая.

В нашем городе в тот год было кого пожалеть, хоть я не уверена, что кто-нибудь кого-нибудь жалел. Зима выдалась на редкость суровая и нам с Шуркой становилось все трудней добывать мебель для наших буржуек. Дети приходили в школу голодные и замерзшие, они все немножко обалдели от непрерывного уханья пушек и беспорядочных взрывов немецких снарядов в самых неожиданных местах, и стали страшно нервные.

Сразу после Нового года во втором классе произошел безумный скандал, который мог бы кончиться невесть чем, если

бы не Сабина. В тот день во время урока арифметики совсем близко раздался треск пулеметных выстрелов и по улице за окном промчались два мотоцикла. Кто-то из задних рядов громко выкрикнул «Немцы!», и девочка по фамилии Каплан, стоявшая у доски, уписалась от страха. Она уронила мел, уставилась на расползающуюся у ее ног лужу и громко завизжала. От ее визга в классе началась общая истерика - все дети тоже громко завизжали и дружно уписались, а некоторые даже укакались.

Испуганная учительница выскочила из класса и срочно вызвала директрису Лидию Петровну, которая, отправив учительницу во врачебный кабинет за Сабиной, помчалась в непослушный класс. Прежде, чем поспешить за директрисой, Сабина взяла свой чемоданчик, а по дороге заглянула в мой класс и вызвала меня. Когда мы с Сабиной ворвались во второй класс, там творилось нечто невообразимое. Все дети вскочили с мест и бились в истерике, а Лидия Петровна громко на них орала и топала ногами - похоже, у нее тоже началась истерика.

Это было очень заразительно - я почувствовала, как у меня внутри начинают дрожать и звенеть какие-то струны, а горло стискивает жесткая злая рука. Чтобы расслабить давление этой руки нужно было срочно завизжать и написать в штаны. Но я не успела это сделать, потому что мое внимание отвлекла большая лужа с неровными краями, ползущая из-под колотящих пол каблуков директрисы. Сосредоточившись на брызгах, летящих из-под туфель, я не заметила, что сделала с директрисой Сабина. Но вдруг туфли перестали отбивать чечетку и голос Лидии Петровны зазвучал не так пронзительно.

Я подняла глаза и услышала, как Сабина тихо говорит: «Лидия Петровна, пожалуйста, выйдите из класса». Сабина была маленькая и худенькая, а Лидия Петровна была настоящая директриса - высокая, полногрудая и красиво одетая. Но она вдруг съежилась, втянула голову в плечи и послушно выбежала в коридор. Сабина вынула из чемоданчика блестящий зеркальный шар на шнурке и дала его мне: «Покачивай его слегка, как маятник». Я качнула шар, он засверкал и закружился, и некоторые дети уставились на него. Подождав минуту, Сабина заговорила тихо и внятно, повторяя каждую фразу несколько раз:

"Тихо, дети, тихо, все хорошо, все в порядке.

Вы чувствуете себя спокойно и удобно.

Вы чувствуете вялость и сонливость.

Вы чувствуете себя спокойно и удобно.

Вас клонит ко сну.

Ваше зрение затуманивается;

Ваши веки тяжелеют;

Ваши веки все тяжелее и тяжелее, они сами закрываются,

Вы такие сонные, сонные, сонные;

Вы засыпаете, засыпаете, засыпаете;

Вы засыпаете, засыпаете, все крепче и крепче;

Вы спите, вы крепко спите".

Постепенно многие дети переставали визжать и колотить ногами об пол, их головы склонялись на грудь, их руки начинали тереть глаза и они шлепались кто куда, - обратно за парту или прямо на пол. Вслед за ними и остальные, более упорные, переставали вопить и отчаянно закидывать головы назад, будто стремились сломать себе шеи, и тоже сваливались туда, где стояли, иногда в собственную лужу. И только Светка Каплан, та, которую паника застигла у доски и которая первая начала биться в истерике, никак не могла успокоиться.

Сабина подошла к ней сзади и принялась легкими движениями гладить ее по голове и по плечам, а мне скомандовала встать перед Светкой и то отдалять, то приближать к ее лицу крутящийся шар. Безумный Светкин взгляд сосредоточился на шаре и она начала потихоньку затихать - не так дергаться и дрожать, не так пронзительно вскрикивать. Тогда Сабина подставила ей стул и, слегка нажав на ее плечи, осторожно усадила ее, продолжая поглаживать ей шею и приговаривая: «Ты очень хочешь спать, твои веки тяжелеют и сами закрываются. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь. Ты спишь, ты крепко спишь». И Светка в конце концов заснула, как все остальные.

Мы с Сабиной остались одни перед толпой детей, заснувших в самых странных позах. «Как тебе это удалось?» - не веря своим глазам спросила я. «Я училась этому полжизни. Я расскажу тебе об этом потом, а сейчас нужно этих несчастных детей разбудить. Но не сразу».

В дверь заглянула расстрепанная директриса, - похоже, она уже пришла в себя и немножко помылась. «Как дела?» И ужаснулась, увидев разбросанные по полу детские тела: «Что с ними? Они живы?» «Конечно, живы. Просто они во власти гипнотического сна». «Что же теперь будет?» «Ничего особенного. Я дам им немного поспать, а потом начну выводить их из этого состояния».

"Нужно вывести их немедленно, - подняла голос директриса, а то ведь они могут никогда не проснуться". "Если вы лучше меня знаете, что делать, так выводите их сами", - тихо ответила Сабина и двинулась к дверям. "Нет, нет, Сабина Николаевна, вы не так меня поняли! Мне просто стало страшно, что...это самое... ну, вы знаете... - забормотала испуганная директриса, - не уходите, не оставляйте меня с ними наедине!"

«Как вам будет угодно», - пожала плечами Сабина и обратилась ко мне: "Лина, давай сюда шар, он больше не нужен". Пока она прятала шар в чемоданчик, директриса наконец заметила меня: "Ты! что тут делаешь, Столярова? Почему не на уроке?"

"Я вызвала ее с урока, потому что я бы не справилась одна с таким количеством обезумевших детей".

"Но ведь она не сумеет сохранить этот случай в тайне. Она обязательно кому-нибудь расскажет!"

"Но ведь и дети тоже расскажут об этом родителям", - возразила Сабина.

"А вы не можете сделать так, чтобы они обо всем забыли?" Сабина опять пожала плечами: "Я могу постараться". И тут директриса упала перед ней на колени и промяукала с заискивающей улыбкой: "Ради Бога, постарайтесь. Я знаю, что вы можете все. Я читала статью о вас в одном старом журнале".

Сабина отшатнулась от стоящей на коленях растрепанной директрисы в измятой юбке и в туфлях на босу ногу: «Я сделаю, что смогу, Лидия Петровна, только, пожалуйста, встаньте с колен!" Директриса стала неловко подниматься, ей это было нелегко, ей для этого пришлось упереться обеими руками в пол, но тут она потеряла равновесие и рухнула на локти.

"Помоги Лидии Петровне, Лина",- я никогда не слыхала, чтобы Сабина говорила таким командирским голосом, словно ее подменили.

Я помогла директрисе подняться, та, с трудом сохраняя равновесие, добрела до стула и тяжело опустилась на сиденье: "Вы представляете, что со мной будет, если об этой история узнают в горкоме партии? - прорыдала она и обернулась ко мне. - Иди к себе в класс, Лина, спасибо за помощь. И никому ни слова. Поверь мне, если ты не будешь говорить лишнего, ты об этом не пожалеешь".

Я вышла в коридор, но к себе в класс не пошла - в голове у меня все встало дыбом и перед глазами мелькали картины одна страшней другой: исступленно визжащие дети, бьющаяся в ис

терике Светка Каплан, тяжелый, незнакомый мне взгляд Сабины и ее командный голос, и директриса, стоящая перед ней на коленях. Я пошла в уборную, села на унитаз и постаралась привести свои мозги в порядок. Пришла я в себя только к большой перемене, когда стали раздавать горячий завтрак, потому что завтрак я пропустить не могла.

Не знаю, как Сабина вывела второклассников из гипнотического сна, но на раздачу завтраков они не пришли. Тогда я побежала в их класс проверить, живы ли они, но он был пустой, там был только дворник дядя Миша, который мыл пол сильной струей из брандспойта. Так эта история и закончилась, если не считать, что Сабина вышла из школы с большой хозяйственной сумкой в руках. В сумке оказалась буханка хлеба, пакет пшена и бутылка постного масла. В тот день мы славно поужинали и провели на радостях двойной сеанс. Он был очень увлекательный: Сабина рассказывала мне, как Фрейд падал в обморок из-за ссор с Юнгом.

Несколько дней после коллективной истерики в классе мы ели как люди, не считая каждую крошку, а ведь до этого мы изрядно изголодались. Потому что прошло уже две недели, как у нас кончились талоны в мамывалином аттестате. Мы стали ждать, когда какой-нибудь красноармеец принесет нам новую книжечку, но никто не шел и не шел. Тогда мы с Сабиной отправились в городской военкомат, чтобы проверить, не забыли ли там обо мне.

Молоденькая девушка в приемном окошке долго листала пухлые тетради и в конце концов объявила, что никакого аттестата мне не полагается, потому что меня нет ни в одном списке."Но этого не может быть!" - заорала я и в десятый раз сунула ей под нос корешки своего прошлого аттестата. Девушка неохотно пролистала корешки и спросила: "И больше у тебя никого нет?" "Никого на всем свете!" - взвыла я так громко, что из-за двери за спиной девушки выглянула лысая голова.

Выглянула и спросила: "В чем дело? Отчего такой крик?" "Да вот, сиротка не верит, что ей больше не положен аттестат от матери". "А мать ее кто?" "Старший лейтенант по медицинской части Валентина Гинзбург". Голова выпустила вперед руки, за ними ноги в сапогах, а за ногами все тело в военной форме, которое оказалось совсем небольшим для такой головы и таких сапог. "Ты что, дочка Вальки Столяровой?" - спросил хозяин головы и тела. "Ну да, дочка", - пролепетала я, надеясь, что сейчас все

разрешится, раз этот головастик знал маму Валю.

Он попятился и опять скрылся за дверью, бросив по пути короткое: "Сейчас я проверю". "Не уходите! Не оставляйте меня тут!" - прорыдала я ему вслед, но дверь уже захлопнулась. Сабина прошептала: "Не серди их. Идем, сядем на скамеечку и подождем". На этой проклятой скамеечке мы сидели так долго, что ноги у нас затекли, пока дверь опять не приоткрылась. Из-за двери опять вылезла голова и позвала: "Марина, зайди ко мне!"

Марина поднялась из-за окошка и пошла навстречу голове, она тоже оказалась маленькая, головастая и на коротких ножках, обутых в большие сапоги. Головы пошептались, и Марина отправилась обратно на свое место, неся в руках белый листок. "Сталина Столярова?" - сурово спросила она, глядя в потолок над моей макушкой. "Да", - ответила я, пугаясь. "С 1942 года тебе не полагается аттестат от старшего лейтенанта по медицинской части Валентины Гинзбург, потому что она скончалась от ран, полученных на фронтах войны. - И она протянула мне листок: Распишись".

Я не стала расписываться, потому что не поняла, что она сказала. Я спросила: "Что значит - скончалась?" "Это значит умерла", - объяснила Марина, но я все равно не поняла: "Что значит умерла? Мама Валя не могла умереть, она обещала меня вырастить, пока я не кончу институт". "Сейчас война, и многие люди умирают на фронтах", - произнесла Марина деревянным голосом, наверно она повторяла эту фразу много раз в день. Для нее мама Валя была одной строчкой в ее тетрадке, а для меня она была единственная мама Валя, потому что у меня не было

другой.

И я отшатнулась от их страшного окошка и побежала, сама не зная, куда. Я бежала так быстро, что бедная Сабина не могла за мной угнаться, и я убежала далеко-далеко, пока не наткнулась на высокий зеленый забор. Дальше бежать было некуда и незачем, и я упала на чуть присыпанный снежком асфальт, пытаясь понять, как мне теперь жить, если мама Валя умерла. Умерла - значит, что ее нигде никогда больше не будет, а до этого она была всегда. Даже когда ее увезли с госпиталем на восток, чтобы лечить ее раны, она была там, на востоке, и просто надо было дождаться того дня, когда она вернется. А чего было ждать теперь? Даже когда мои настоящие мама и папа исчезли неизвестно куда, можно было надеяться, что они еще найдутся. А на что надеяться теперь?

Пока я грызла мокрый снег и старалась привыкнуть к мысли, что мамы Вали больше никогда не будет, над моей головой возникли маленькие ботики, чем-то мне знакомые. Я присмотрелась и вспомнила, что видела эти ботики раньше, в другой жизни, до смерти мамы Вали, на ногах Сабины Николаевны. Не знаю, почему я вдруг подумала о ней как о Сабине Николаевне, когда она давно стала для меня просто Сабина. Наверно потому, что без мамы Вали все должно было перемениться, должно было стать не так, как было.

"Идите домой, Сабина Николаевна, - сказала я ботикам, -идите и оставьте меня здесь, я все равно не могу теперь вернуться туда, где я раньше жила с мамой Валей". Но ботики и не подумали уйти, они наоборот подошли совсем близко в моему лицу, даже слишком близко, и один из них наступил мне на плечо. Не просто наступил, а больно прижал меня к твердому асфальту. «Хватит валяться на снегу, - произнес знакомый голос, похожий на голос Сабины Николаевны, но звучавший как будто через толстый слой ваты. - Ты сейчас встанешь, выплюнешь снег и пойдешь за мной. Встанешь и пойдешь, встанешь и пойдешь, встанешь и пойдешь».

И я встала и пошла, встала и пошла. Я качалась, как пьяная, так что Сабине Николаевне пришлось взять меня за руку и повести. «Это же надо, куда забежала, я даже не представляю, как мы теперь доберемся до дома», - проворчала Сабина. «Я не хочу домой!» - я рванулась от Сабины прочь, но она держала меня крепкой хваткой: «Хочешь, не хочешь, а пойдешь!»

Я не помню, как мы добрели до дома, не помню, как поднялись по знакомой лестнице и как вошли в знакомую квартиру, в которой я никогда не жила без мамы Вали. Помню, что Сабина заварила какой-то горький чай, насыпала в него последние две ложки сахара и заставила меня выпить всю большую чашку до дна. А потом я провалилась в черную пропасть и проснулась только назавтра, проснулась слишком поздно, чтобы идти в школу - зимнее солнце торчало высоко над соседней крышей, а когда мы с Сабиной по утрам ходили в школу, обычно было еще темно.

Хоть солнце светило вовсю, в комнате стоял собачий холод -наша буржуйка всегда полностью выстывала за ночь.

Я лежала на диване в сабининой столовой, сама Сабина давно ушла на работу, оставив мне на столе два кусочка черного хлеба, поджаренного в постном масле, и записку: «Никуда

не уходи. Жди, пока я вернусь». Но я не могла оставаться в этой пустой ледяной квартире, зная, что мама Валя никогда сюда не придет. Я попыталась умыться и открыла кран, но воды не было. Тогда я съела хлеб, запивая его водой из ведра, и пошла к Шурке. Я знала, что Шурка часто возвращается домой поздно, а потом спит пол-дня, и надеялась, что застану ее дома.

Так и оказалось: Шурка в ночной сорочке открыла мне дверь и призналась, что только что проснулась. «А ты почему не в школе? - удивилась она. - Случилось что-нибудь?» Я хотела рассказать ей про маму Валю, но не смогла произнести ни слова, изо рта у меня вырвался хриплый стон, а из глаз брызнули слезы. Шурка испугалась: «А где Сабина? В школе?» Я опять попыталась что-то сказать, но зарыдала еще отчаянней. Шурка схватила меня в охапку и потащила к бабушке на кухню, там топилась печка, было тепло и пахло чем-то вкусным.

"Бабушка, налей Линке чаю, сейчас мы будем ее лечить, раз Сабины нет дома!" - распорядилась она. Бабушка поспешно налила кипяток в большую кружку и капнула в нее немножко драгоценной заварки из маленького чайничка - у Шурки в доме всегда все было. Я взяла у нее кружку, но пить не смогла: руки у меня так дрожали, что часть кипятка расплескалась.

"Поставь кружку и сядь за стол!" - скомандовала Шурка, доставая с полки рюмку и бутылку с коричневой жидкостью. Она ловко налила полную рюмку из бутылки и поднесла к моим губам: "Пей залпом и не пугайся!" Я сделала над собой усилие, большим глотком втянула в себя коричневую жидкость, и пошатнулась - мои внутренности обожгло горячим пламенем, в голове взметнулись разноцветные волны. "Ты с ума сошла!" - заорала я и перестала рыдать.

"Вот видишь, я сказала, что могу вылечить тебя не хуже твоей Сабины! Это - великое лекарство, настоящий ром! Помнишь, как в кино "Остров сокровищ: Йо-го-го, и в бочонке ром!" - похвасталась Шурка, но быстро опомнилась и спросила: "Что же с тобой все-таки случилось?". Волны из моей головы переместились куда-то в грудь, под ложечку, и я выдохнула, сама ужасаясь своим словам: "Мама Валя умерла". "Как так - умерла? Она же еще не старая!" "Скончалась от ран", - повторила я дурацкие слова головастой Марины. "Откуда ты узнала?" "В военкомате сказали. И объяснили - сейчас война, и многие люди умирают на фронтах".

"Значит, ты теперь сирота, как и я. На, заешь беду, - и она

протянула мне конфету, настоящую шоколадную конфету, какой я не видела давным давно. - Но я, как видишь, выжила, и не так уж плохо. Значит, и ты можешь выжить. Эх, Линка, была бы ты хоть чуть постарше, взяла б я тебя с собой, и ты бы горя не знала! Но подождем годик-другой, а там видно будет!" Я сунула конфету в рот и ужаснулась, глотая сладкую шоколадную слюну: "Ты думаешь, эта жуткая война продлится еще годик-другой?» «А с чего бы ей кончиться? У немцев, знаешь, какая армия? Одних танков - тыщи!»

"Откуда ты знаешь?" Шурка прикусила губу и уставилась на меня: "Откуда, ты думаешь, у меня все это добро - ром, конфеты, сливочное масло?" Я не знала, откуда, я никогда об этом не думала. "Их дарят мне красные командиры, я по вечерам хожу в их клуб, танцую с ними, выпиваю, ну, и вообще... И слушаю их разговоры. Они думают,что я совсем дурочка, и болтают, будто меня нет рядом, а я слушаю и мотаю на ус. Я скажу тебе по секрету: не слушай трепню громкоговорителя - к лету немцы возьмут Ростов. И тогда нам всем хана".

Я онемела от ужаса: каждый день громкоговоритель уверял нас, что Ростов - самый неприступный город СССР и немцы никогда его не возьмут. «Что же будет?» «Что бы ни было, я немцев ждать не буду. В начале лета я удеру отсюда и буду пробираться на восток. Хочешь со мной?» Я уставилась на Шурку - она была не чета мне: взрослая, высокая, красивая и рыжая. «Не знаю, вряд ли я смогу. Да и как я брошу Сабину?» «Да, Сабину с собой взять нельзя, как и мою бабушку, они не выдержат, - задумалась Шурка. И нашла выход: Знаешь, ты будешь за ними ухаживать, за бабушкой и за Сабиной. А я тебе за это оставлю продуктов на год, для всех троих. Ладно?»

"Ладно", - вяло согласилась я, плохо представляя, что она имеет в виду. "А пока я подарю тебе пару отмычек, у меня есть лишние". "Что я буду делать с отмычками?" "Будешь открывать чужие двери, когда нужда припрет". "Но я же не умею!" "А я тебя научу, прямо сейчас. Это дело нехитрое, если инструмент хороший, - и она протянула мне две отмычки, - а у меня инструмент первоклассный, спасибо папочке".

Отмычки выглядели как тонкие палочки с крючками на концах. Шурка потащила меня к двери и тут же преподала первый урок. Я оказалась способной ученицей, Шуркину дверь я наловчилась открывать быстро, и мы отправились на лестницу -практиковаться на замках удравших от войны соседей. Через

несколько минут я открыла первый замок на втором этаже, и за этим занятием, возвращаясь из школы, застукала нас Сабина. «Что вы тут делаете, красотки?» - спросила она снизу, с первого этажа. "Спрячь отмычки, - прошипела Шурка и, прикрывая меня, двинулась навстречу Сабине. - Линка мне рассказала про Валентину и я ее утешаю". "Почему на лестнице?" - удивилась Сабина. "Чтобы бабушка не слышала, - лихо соврала Шурка, - а то у нее будет сердечный приступ, она ведь так любила Валентину". Пока они разговаривали, я исхитрилась сунуть отмычки в красный кисет с моей метрикой, висевший у меня на шее.

"А ты молодец. Я вижу, ты и впрямь ее успокоила", - похвалила Шурку Сабина, на что Шурка не удержалась зазнаться: "Вы воображаете, что только вы умеете утешать несчастных?" "Ничего я не воображаю, я рада, что и ты это умеешь. Меня на всех несчастных не хватит. А сейчас иди домой, ни к чему болтаться на лестнице в ночной сорочке".

Шурка убежала к себе и мы с Сабиной тоже вернулись в свою квартиру. Как только мы вошли в прихожую, Сабина обняла меня за плечи: «В свою комнату не ходи, иди прямо на кухню, мы сейчас будем готовить обед». И она выложила на кухонный стол кроме обычной хлебной пайки нечто необыкновенное - половинку курицы, луковицу и пять картофелин: «Это будет настоящий пир!» «Ты что, ограбила военный распределитель?» - удивилась я, зная, что гражданским лицам продукты в магазинах не продают. «Почти! Я ограбила школьный буфет». «Я и не знала, что там водятся куры». «Для кого водятся, для кого нет. Это тебе подарок от Лидии Петровны».

Мы приготовили роскошный куриный суп с картошкой и жаренным луком, половину съели, а половину выставили за окно - на завтра. Я хотела было сесть за уроки, но Сабина сказала: «Нет, сегодня у нас будет двойной сеанс, ведь вчерашний день мы пропустили», и мы отправились на свои обычные места - она на кушетку, а я на стул возле стола. И так мы провели несколько месяцев: утром в школу, потом на кухню, а потом она на кушетку, а я на стул возле стола. Постепенно голова наполнилась удивительной историей ее жизни, из которой можно было выкроить несколько романов.

Конечно, время от времени нам приходилось делать перерывы - иногда ходить на базар, иногда на менку, но такого великолепного обеда, как в тот день, приготовить ни разу не удалось. Только один раз мы прервали свои сеансы, когда вдруг словно с

неба свалилось на нас приглашение на переговорную от Ренаты из Москвы. Приглашение было на два часа ночи, но Сабина так разволновалась, что не смогла собраться с мыслями, а рвалась бежать на центральный телеграф чуть не с утра. С утра, не с утра, но пойти пришлось ранним вечером, потому что трамваи не ходили и нужно было успеть добраться туда до комендантского часа.

Дойти до телеграфа пешком нам было нелегко, особенно Сабине. Но мы все-таки успели до того, когда в городе погас свет,

- там, где он в тот вечер был. Мы вошли в зал и сели на жесткую деревянную скамейку, готовые ждать несколько часов, пока дадут разговор. К счастью, уже началась весна, и было не так холодно, как зимой, но все-таки к полночи мы совершенно закоченели.

На удивление нас вызвали в кабинку ровно в два часа, но телефонная линия трещала, как аплодисменты после концерта Евы. «Мама, - прорвался голос Ренаты сквозь треск, - наш дом разбомбили. Что нам делать? Может, ехать к тебе?» «Вы с ума сошли! - закричала Сабина. - Ни в коем случае, наш город окружен немцами!» «Ничего не слышу! - заорала Рената. - Так ехать к тебе или нет? Нам тут очень страшно, все время бомбят, а по радио говорят, что Ростов не сдадут никогда». «Не верьте радио, - еще громче заорала Сабина. - Ни в коем случае сюда не ехать!» И тут связь прервалась. Сколько мы ни ждали, телефонистке так и не удалось ее наладить.

Наступило утро, кончился комендантский час, и мы поплелись домой. За всю дорогу Сабина не проронила ни слова. Пока мы добрели до дома, занятия в школе уже начались, но Сабина, не останавливаясь, прошла в свою спальню, рухнула на постель и с головой укрылась одеялом. Полежав пару минут молча, она слабым голосом позвала меня: «Линочка, позавтракай без меня, а потом пойди в школу, извинись за опоздание и скажи Лидии Петровне, что я заболела».

Я вскипятила чайник и заставила Сабину выпить стакан чая

- заварки у нас давно не было, но Сабина еще с осени припасла мешок сушеных смородиновых листьев, вкус у них был совсем не плохой. Сама я завтракать не стала, а галопом помчалась в школу, чтобы успеть получить положенный мне половник пшенной каши. Наспех проглотив кашу, которой было так мало, я отправилась в кабинет Лидии Петровны.

Я вежливо постучала в дверь и вошла как раз вовремя, что

бы заметить, как директриса торопливо сунула в ящик тарелку со своим завтраком - если там была каша, то ее было гораздо больше, чем давали нам, но, по-моему, там розовело еще что-то вроде сосиски. «В чем дело, Столярова?» - сердито спросила Лидия Петровна, явно недовольная тем, что я прервала ее завтрак. «Я пришла сообщить, что Сабина Николаевна заболела», - выпалила я, испугавшись, что она меня выставит за дверь до того, как я успею это сказать.

Лицо Лидии Петровны перекосилось - ученики стали слишком нервные от голода, и она ни дня не могла обойтись без помощи Сабины: «Что-то серьезное?» Я решила испугать ее еще больше, - может, она со страху расщедрится на что-нибудь, нам не положенное? «Пока неясно, что-то с сердцем, она всю ночь не спала», - добавила я правду, чтобы не завраться. «У нее был врач?» «Нет, зачем ей врач? Она сама себя лечит. - И тут меня осенило, и я прошептала, словно стесняясь сознаться: - Но у нас дома пусто и ей совершенно нечего есть».

"Сейчас, сейчас, - заторопилась директриса. - ты подожди в коридоре, а я что-нибудь придумаю!" Я послушно вышла из кабинета, прислонилась к стене и закрыла глаза, пытаясь представить, что она нам может дать - а вдруг сосиски или кусочек сала? От мысли о сосисках у меня рот наполнился слюной и сладко засосало под ложечкой. Тут директриса вышла в коридор с полотняным мешочком - на вид не слишком большим. "Вот, возьми, и беги домой, - не стоит оставлять ее надолго одну".

Я схватила мешочек и рванулась к выходу, но она меня остановила: «Ты мешочек мой обязательно завтра верни». «Конечно, конечно, завтра обязательно верну!» - заверила я ее и ветром помчалась по коридору. Я выскочила на улицу и сразу завернула за угол, где был дом с маленьким палисадником - мне не терпелось посмотреть, что Лидия положила в мешочек. Я села на скамейку и заглянула внутрь мешочка: никаких сосисок там не было, а только Сабинина хлебная пайка и два пакетика - один с сахаром, другой с гречкой.

Тоже неплохо! - взликовала я. Где-то недалеко громко бухнуло, похоже, разорвался снаряд, но я уже не обращала на это внимания, я мчалась домой варить гречневую кашу! Погода была прекрасная, уже начался апрель, снег давно сошел и в нескольких палисадниках начала пробиваться зеленая травка.

И пробегая мимо кустиков, на которых уже пузырились вздутые почки, я мечтала, что мы с Сабиной разобьем в нашем дво

ре маленький огород, где будем выращивать огурцы, помидоры и кабачки.

Когда я взлетела по лестнице на третий этаж и отперла дверь, в квартире было очень тихо. Я заглянула к Сабине - она крепко спала. Осторожно прикрыв за собой дверь, я отправилась на кухню варить кашу - сегодня, на удивление, все было в порядке: было включено электричество и из крана текла вода. Я включила электроплитку и пока варилась каша, быстро набрала воду во все выварки и ведра. Я с наслаждением съела полную тарелку каши - ведь не каждый день перепадает такой подарок! А потом свалилась на свой потертый диван и тоже сладко заснула, ведь и я прошлую ночь не спала.

Мне снились Рената и Ева: как будто они с топотом ввалились в кухню, чтобы вылить воду из всех выварок и ведер и обругать меня за то, что я замусорила нашу квартиру. Я громко заплакала от обиды и проснулась. За окном уже было почти темно, Сабина сидела за столом и, не зажигая свет, ела кашу. «Отчего ты плачешь? - спросила она. - И где ты достала эту душистую гречку?» Рассказать про гречку было приятно, но я не была уверена, что стоит рассказывать ей мой сон - он мог ее огорчить. Но Сабину не так просто было обвести вокруг пальца: она выведала у меня про сон и задумалась, - наученная своими Фрейдами и Юнгами, она была великая толковательница снов.

Она, конечно, сразу принялась выяснять у меня все подробности этого сна, даже те, которые я вроде бы забыла - как ее дочки оказались в квартире, как они были одеты, что говорили, выливая воду из ведер и выварок. «Значит, ты не хочешь, чтобы они вернулись, - заключила она задумчиво. - Странно, я ведь тоже не хочу, но совсем по другой причине».- «По какой?» - «Я не хочу, чтобы немцы убили их у меня на глазах». - «Так просто?» - спросила я, наученная ею, что просто ничего не бывает.

"Что ж, давай выясним, просто или не просто. Уступи мне место и начнем сеанс". И все стало опять, как было - она лежала на диване, я сидела у стола и слушала ее рассказы о прошлом и настоящем. Так длилось до начала лета и закончилось неожиданно, в один страшный миг.

В середине июня заканчивался учебный год. В канун последнего учебного дня мы с Сабиной по дороге из школы обсуждали, как мы будем жить без ее хлебной пайки. Хоть наш огородик во дворе уже зазеленел, никакие овощи там пока еще не созрели. Идти по улице было неприятно, потому что немцы последнее

время сильно оживились и стреляли из пушек без передышки. Несколько раз снаряды разрывались совсем рядом с нами, но делать было нечего, все равно, нужно было дойти до дома.

Нам почему-то казалось, что в своем доме стены нас защитят и мы всегда сможем надежно спрятаться там от немецких обстрелов. И потому мы не поверили своим глазам, когда свернув на улицу Шаумяна из Газетного переулка, увидели, что снаряд попал именно в наш дом. Как пишут в книгах: «дом полыхал, объятый пламенем». Но то, что я увидела, было совсем не похоже на то, что описывают в книгах. Там не рассказывают, как от огня пышет жаром даже на расстоянии, как из пламени вырываются во все стороны маленькие искры и зажигают соседние кусты, как щиплет глаза от дыма, и как обрывается сердце от того, что дома у нас больше нет и не будет.

Но страшней всего было то, чего ни в каких книгах никто не описал - на тротуаре перед домом лежала Шурка в ночной сорочке. Рыжие кудри рассыпались по асфальту, пола сорочки высоко вздернута, ноги странно подогнуты под спину, одна рука закинута за голову, рот раскрыт. Я бросилась к ней, не обращая внимания на жар и на искры, Сабина рванулась за мной и стала щупать пульс на Шуркиной закинутой за голову руке. Потом опустилась перед ней на колени и прислонилась ухом к тому месту на груди, где должно биться сердце. Но шум и треск стоял такой, что ничего нельзя было услышать.

"Помоги мне", - сказала Сабина и мы вместе оттащили Шурку подальше от горящего дома - очень кстати, потому что через секунду внутри дома что-то обрушилось и на то место, где только что лежала Шурка, посыпались пылающие обломки. Странно и страшно было, что когда мы с Сабиной тащили Шурку по асфальту, она не стонала и не корчилась от боли - ей как бы было все равно. Но мне не хотелось верить, что ей действительно все равно: «Просто она потеряла сознание и не чувствует боли, правда?» Сабина печально покачала головой и снова стала слушать Шуркин пульс. Потом молча повернула ее голову на бок, и я увидела большую рваную рану, идущую от уха до затылка. Кровь запеклась на рыжих кудрях.

И тут до меня дошло: «Шурку убили, да? Ее убили и она умерла?» Это невозможно было понять - как могла умереть Шурка, такая веселая, такая умелая, такая живая? От горя я даже забыла, что наш дом сгорел вместе со всеми нашими припасами, с нашей буржуйкой, за которую так много было заплаче

но, с нашими книгами, с нашими туфлями и платьями, с нашими кастрюлями, с нашими плитками, ведрами и выварками. В чем мы теперь будем держать воду? Впрочем, и набрать ее было бы негде, ведь и кран сгорел вместе с домом. И вообще, где мы теперь будем спать?

Я отвернулась от мертвой Шурки, чтобы не видеть ее посиневшего мертвого лица, перебежала через улицу и прислонилась к дереву, которое вроде бы пока не собиралось загораться. И тут за спиной у меня кто-то закричал: «Мама! Мама!» Мне почудилось на миг, что это кричит Шурка. Я обернулась и увидела двух женщин с рюказаками, бегущих к нам со стороны Буденновского проспекта. Одна из них показалась мне знакомой, в спутанных мыслях мелькнуло: «Рената? Не может быть! Только этого нам не хватало!»

А Сабина уже бежала им навстречу, протягивая руки и спотыкаясь. Не добежав, она запнулась о какую-то неровность и упала на колени. Наверно она сильно ушиблась, потому что никак не могла подняться, хоть упиралась в землю ладонями и локтями. Незнакомые женщины подбежали к ней, плюхнулись на асфальт рядом с ней и начали ее целовать. «Мама! Мамочка! - кричали они, рыдая. - Мы уже не надеялись когда-нибудь тебя увидеть!»

"Откуда вы? Как вы сюда попали? - спросила их Сабина. -Ведь поезда не ходят!» - «Какие поезда? Мы пробирались сюда пешком. Через линию фронта! Мы два месяца шли по тропинкам. Мы просили милостыню. Но никто не подавал. Мы выменяли на еду все свои вещи! Мы боялись, что никогда сюда не доберемся!» - затараторили они, перебивая друг друга. «А зачем вы сюда шли?» - «Наш дом разбомбили и нам негде было спать. А по радио уверяли, что Ростов не сдадут никогда». - «Я же вам велела не верить тому, что говорят по радио! Здесь немцы со всех сторон». - «Ладно, пойдем домой и там поговорим». - «Домой? Вон наш дом - видите, горит?»

Они остолбенели, уставившись на дом, вернее на то, что от него осталось. «Это наш дом горит? Почему?» Сабина молчала, склонив голову на руки. «В него попал сняряд, - объяснила я. - Сегодня утром». Они дружно обернулись и уставились на меня - как-то нелюбезно, с подозрением, что ли. «Ты - Сталина? - сообразила Ева. - Ведь на тебе мое старое платье!» -»Какая разница, - отмахнулась я, - если все наши вещи сгорели?» До них начало доходить: «Все вещи сгорели? И дом?» - «Все вещи, и дом, а Шурку убило снарядом». - «Кто такая Шурка?» - «Наша

подруга. Помните - рыжая с первого этажа?» - «А, та, которую покойный папа когда-то вылечил, да?» - «Ну да, вон она лежит».

Мы помогли Сабине подняться и подошли к Шурке, которая лежала под деревом в той же позе, в какой мы ее оставили. Как мертвая. «Ее наверно взрывной волной выбросило», - сказала Сабина. «Что же мы будем с ней делать? Ведь нельзя ее оставить валяться посреди улицы?» - «Подождем, может приедут пожарники. Кто-то же должен приехать тушить пожар». - «Ладно, подождем. Нам все равно некуда идти». И мы все вчетвером сели прямо на мостовую подальше от пожара и стали ждать, сами не зная, чего. Мне кажется, какие-то люди из соседних домов собрались вокруг нашего пожара и бросали внутрь лопаты с песком.

Как ни странно, через полчаса появился крытый военный грузовик - он не тушил пожары, он собирал трупы и раненых. Грузовик остановился возле Шурки и шофер спросил нас: «Эта ваша?» - «Ну да, - ответила Сабина, - наша соседка Шурка». -«Мертвая? А где остальные?» - «Остальные - это мы. Но мы пока еще живые». - «Почему?» - спросил шофер. «Нас не было дома». - «Повезло, - сказал шофер. - А где остальные? Не одна же она жила в доме». - «О Господи! - испугалась Сабина - Была ведь еще бабушка! Где же бабушка?» - «Бабушку наверно завалило стеной. Так что бабушку мы оставим тут, а Шурку заберем». «Куда заберете?» - «Похоронить же надо! У нас за городом вырыта братская могила».

Шофер выскочил из кабины и потащил труп Шурки за ноги в кузов - там было еще несколько трупов. Подол Шуркиной сорочки неприлично задрался, открывая ее до самого пупка. «Осторожней, так же нельзя!» - завопила Сабина. Шофер уже вбрасывал Шурку в кузов: «А что прикажете делать? - огрызнулся он. - Я один на весь город, а мертвяков полно!» - «А нам куда деваться, если наш дом сгорел?» - спросила Рената. Шофер присел на подножку и вытащил из кармана папиросу: «Ладно, бабоньки, ради вас, остановлюсь на перекур. Вообще-то надо доложить в горсовет, но теперь разрушенных домов так много, что сразу вам ничего не дадут. А спать-то вам негде».

Он оглядел нас и сжалился: «Если хотите, лезьте в кузов. Я на север еду, мертвяков хоронить, а северные районы за Ботаническим садом не так обстреливают, как центральные. Может, найдете там пустой подвал». - «В кузов с мертвыми?» - ужаснулась Ева. - «А что мертвые, они не кусаются!» - «Я не могу

с мертвыми! Они заразные», - завизжала Ева. - «Ничего не заразные, свежие мертвяки, даже не пахнут. - Шофер бросил не-докуренную папиросу на асфальт и растер носком сапога. Просто смех - рядом с пожаром! - Ну, не хотите, как хотите, можете здесь оставаться! Мое дело предложить».

За углом опять грохнуло, Ева от страха упала на тротуар, закрывая голову руками. Рената резко подняла ее и потащила к грузовику, Ева закричала: «Не хочу с мертвыми!» Рената прошипела: «Сейчас же заткнись! - и шоферу со сладкой улыбкой: -Мы едем, едем! Спасибо за помощь!» - «Раз едете, так быстрей! Меня по дороге еще пара мертвяков ждет». Мы подсадили Сабину и быстренько влезли в кузов - там, на полу среди мертвых было достаточно места для живых. И мы отправились в неизвестность вместе с Шуркой.

Грузовик мчался быстро, но куда непонятно, - шофер плотно закрыл створки дверей. Пару раз он останавливался и вбрасывал в кузов чьи-то холодные тела - одно большое, другое совсем маленькое. Но двери тут же закрывались, и в темноте нельзя было рассмотреть этих бывших людей. На резких поворотах мертвые тела наезжали на нас и мы их отпихивали ногами. Наконец, шофер резко затормозил и открыл дверцы: «Кто здесь живые, выходите! Тут ваша последняя остановка!»

Мы с Евой быстро соскочили на дорогу, Рената помогла Сабине спуститься, и грузовик умчался дальше, не дожидаясь выражения нашей благодарности. Вообще-то было неясно, есть ли за что его благодарить: он увез нас из знакомого, обжитого квартала в совершенно чужое место. Мы стояли на широкой улице, рядом с которой бежали железнодорожные рельсы. Иногда по улице проезжали автомобили, в основном военные грузовики. Где-то вдали за рельсами был виден большой зеленый массив. Рената побежала туда через дорогу, Ева припустила за ней, а мы с Сабиной присели на невысокий каменный заборчик, огораживающий чей-то палисадник.

Сабина сидела бледная и взъерошенная - была ли она рада неожиданному появлению дочек? Словно отвечая на мои мысли, она сказала тусклым голосом: «Надо же, так некстати, так некстати!» Я пожаловалась: «Есть очень хочется!» И тут Сабина вспомнила: «А ведь Лидия Петровна выдала мне прощальный паек!» Она вытащила из сумки небольшой мешочек, как две капли воды похожий на тот, в котором я носила ей передачу от директрисы - в мешочке было полбуханки хлеба, пакетик пшена и

приличный кусочек сала с розовыми мясными прожилками.

"Вот здорово! Жалко, ножа нет. Можно я откушу от сала?" -"Нет, - покачала головой Сабина, - нельзя. Нужно девочек подождать". Вот черт, притащились на мою голову: теперь всегда придется их ждать и с ними делиться, подумала я и устыдилась - ведь они Сабинины дочки, она так из-за них переживала. Дочки примчались назад очень быстро и Ева закричала еще издали: "Это Зоологический сад! Я ходила туда с зоологическим кружком!". Запыхавшись, подбежала Рената: "От Зоосада начинаются маленькие улицы, можно там поискать пустой подвал". И вдруг взгляд ее заострился: "Что это у вас? Еда? Откуда?" -"Мне в школе прощальный паек выдали, ведь сегодня - последний день занятий! Но у нас нет ножа".

- "Нож не проблема, - Рената вытащила большой складной нож из карманчика своего рюкзака. - Давай, нарезай скорей, у нас со вчерашнего дня крошки во рту не было", Сабина принялась резать хлеб прямо на камне заборчика. "Подожди, у меня есть полотенце, тоже грязное, но все же лучше, чем чужой забор». И жадно глядя, как Сабина аккуратно делит хлеб и сало на четыре части, спросила: «Мы что, всегда теперь должны делиться с этой чужой девчонкой?»

Я сперва не сообразила, что это она про меня, но Сабина сообразила сразу. Она закрыла нож, не дорезав сало до конца, и решительно завернула всю жратву в полотенце. «Что ты знаешь о нашей жизни? Лина - тоже моя дочка, такая же, как вы. Я не умерла здесь только благодаря ей. Так и знайте, я навсегда откажусь от той, которая хоть еще раз скажет, что она чужая!» Я просто обалдела, когда это услышала - кто мог ожидать такой твердости от Сабины, всегда мягкой и уступчивой?

Рената пробормотала какое-то неразборчивое ругательство, но все же смирилась и сказала: «Ладно, пусть будет так. Ты ведь всегда чужих детей любила больше, чем своих. И давайте, наконец, поедим». Я давно забыла вкус хлеба с салом, - это было восхитительно! Не хватало только воды, чтобы это райское блюдо запить. Рената спрятала полотенце в рюкзак и мы двинулись в сторону зоопарка.

Шофер был прав - сюда немцы не стреляли, во всяком случае, не стреляли в тот день. Вдоль улицы стояли небольшие двухэтажные дома с тремя подъездами в каждом, но никто из нас не знал, как искать пустой подвал, а может, даже брошенную жильцами квартиру. И тут я вспомнила про Шуркины отмычки,

болтающиеся у меня на шее со дня смерти мамы Вали. И мы приступили к поискам. Сперва мы стучали в дверь, если кто-то нам открывал, мы извинялись и говорили, что ошиблись адресом. Если не открывал никто, я пускала в ход свои отмычки и мы осторожно входили в чужую квартиру. На наше несчастье все квартиры пока что выглядели жилыми.

Подвалы были не во всех домах, а в тех, где они были, все они, похоже, были уже заняты: ведь немцы бомбили наш город уже несколько месяцев. Мы завернули за угол и вышли на другую улицу, там не было палисадников и дома теснее прижимались друг к другу. Во втором от угла доме мы обнаружили пыльный, затянутый паутиной нежилой полуподвал, запертый большим ржавым замком, который я в два счета открыла отмычкой. Места там было достаточно для нас четверых, и даже мебель кое-какая ютилась в углах - рваная раскладушка, старый двуспальный диван с порванной обивкой, два ободранных кресла и круглый стол. Наверно, жильцы дома давно превратили этот подвал в склад, и сбрасывали в него ненужную мебель.

У входа, рядом с дверью в подъезд мы нашли кран, из которого капала ржавая вода, так что можно было бы этот подвал убрать. Но у нас не было ничего, ни метлы, ни тряпки, ничего, кроме надетой на нас одежды и грязного полотенца из рюкзака Ренаты. Мы стояли и растерянно смотрели друг на друга, пока я не вспомнила Шуркины уроки. Бедная моя Шурка, любимая моя Шурка, спасибо тебе за науку! «Вы отдохните тут на скамеечке, -предложила я, - а мы с Евой пойдем порыщем вокруг».

Я потянула Еву за руку и мы удрали прежде, чем они успели нас спросить, где мы собираемся рыскать. «Ну, а что теперь? -спросила Ева. - Куда мы идем?» После того, как я на ее глазах ловко открывала запертые двери чужих квартир, она в меня поверила. «Нам нужны одеяла, матрацы и подушки. А также немножко посуды, пара ведер и тряпки для уборки, правда?» К этому времени уже стемнело и в некоторых окнах зажегся бледный свет, - то ли от свечей, то ли от коптилок, - так что можно было легко определить, в каких квартирах никого нет.

Пользуясь темнотой мы с Евой проскальзывали в подъезды, открывали пустые квартиры и вытаскивали из каждой всего понемножку - из одной пару одеял, из другой подушки, из третьей ложки-вилки, а из четвертой даже свечку. Все это мы сносили на подвальную лестничную площадку одного из подъездов, все окна которого светились, - в надежде, что так поздно никто уже

не попрется по лестнице вниз. Нам повезло и никто не поперся, пока мы не набрали почти все, что было нужно.

Тогда мы, захватив по одеялу и подушке, вернулись к нашим взрослым дамам, и предложили им пойти с нами, чтобы принести все остальное добро. Операцию переноса мы завершили быстро и бесшумно, так что осталось только наспех смахнуть паутину и лечь спать. «Главная проблема будет с уборной», -вздохнула Рената, когда мы с ней перед сном побежали пописать в кустиках на противоположной стороне улицы. «Ничего, -успокоила ее я, - частично мы решим эту проблему при помощи моих отмычек, будем бегать в чужие квартиры, когда хозяев не будет дома». - «Я вижу, ты - настоящий кладезь премудрости!» - расхохоталась она. Но смяться было нечему - вся моя премудрость была от Шурки, а Шурку безымянно похоронили в братской могиле где-то за городом.

Я смахнула слезу: плакать было некогда, нужно было придумать, как запереться на ночь. К счастью, пока мы бегали писать, Сабина обнаружила на двери ржавую щеколду, которую после нескольких неудачных попыток удалось задвинуть в такую же ржавую петлю. Я легла на матрац подальше от Сабины, опасаясь, что она начнет допытываться, откуда мы приволокли все эти ценные вещи, но она, бедная, так умаялась за этот страшный день, что рухнула на раскладушку и мгновенно заснула.

19.

Спали мы необычайно крепко и проспали бы до полудня, если бы нас не разбудил громкий стук в дверь. Первой проснулась Ева, и долго спрашивала стучащего, кто он такой. Пока он уверял ее, что он не грабитель (интересно, что бы грабитель мог с нас взять?), а местный управдом, мы все успели вылезти из постелей и даже наспех причесаться. Потом Ева уступила место Сабине, которая долго возилась со щеколдой, пока, наконец, не открыла дверь.

Управдом вошел и стал беспомощно озираться - после дневного солнечного света в нашем подвале была тьма-тьмущая. Мы-то, приглядевшись к темноте, его конечно видели, а он нас нет. «Сколько вас тут, бабоньки?» - спросил он, потеряв надежду нас пересчитать. «А сколько вам надо?» - под общий смех огрызнулась Рената, самая смелая из нас. «Да чем больше, тем лучше, - мирно отпарировал управдом, - потому что я должен отправить вас на строительство оборонительных сооружений».

Мы испуганно затихли, и только Рената посмела возразить: «Мы даже устроиться не успели, а вы уже хотите нас куда-то отправить. Дайте нам хоть денек на передышку». - «Я б вам даже два денька дал, но не дам по доброте душевной». «Ничего себе доброта!» - пискнула Ева. «Именно доброта! Ваш дом ведь разбомбили?» - «Разбомбили», - вздохнула Сабина. «Подчистую?»

- «Подчистую» - «Значит, запасов у вас никаких и жрать вам нечего. Точно?» - «Точно», - подтвердила Рената. - «Ну вот! А на оборонительных сооружениях каждому выдают по четыреста граммов хлеба в день. Ясно?» - «А горячий завтрак тоже?» - обрадовалась я.

"Да сколько вас тут? - всполошился управдом. - Я думал трое, а тут еще одна объявилась, да еще горячий завтрак ей подавай". - "Она не в счет, она еще маленькая", - поспешно выгородила меня Сабина. - "И маленькой четыреста грамм в день не повредят. Так что даю вам час на сборы, а через час приедет машина, чтобы везти добровольцев на оборонительные сооружения. Сбор на углу напротив зоопарка". Он потребовал наши документы и особенно долго крутил в руках мою метрику: «Выходит, она не ваша дочка?» - спросил он Сабину. И ушел, оставив нас в замешательстве. "Идти иль не идти, вот в чем вопрос"

- процитировала образованная Ева.

"Конечно идти, нам с тобой и с Линкой, - решила Рената. - А маму оставим дома, ей земляные работы не под силу". - "Нет, нет, я тоже пойду, - заупрямилась Сабина, - в нашем положении ни к чему терять четыреста граммов хлеба". - "А я сегодня не пойду, -объявила я. - Наш дом нужно привести в порядок". - "Ты о чем?" - не поняла Сабина, зато хитрая Ева сразу смекнула, о чем я: "Ты без меня управишься?" - "Управлюсь". - "Смотри, не попадись!" - Я сразу поставила ее на место: "Не учи ученого!"

- "Девочки, что вы разговариваете загадками?" - всполошилась Сабина. Мы не стали ее просвещать, нам всем было не до того

- ладно, по первому дню можно было не умываться, но пописать все-таки было нужно? Идти в кустики среди бела дня было неловко, - так сказала Ева, но Рената пожала плечами: "А уписаться по дороге будет ловко?"

И мы дружной стайкой рванули в нейтральные кустики на другой стороне улицы: домов там не было, был только заросший травой пустырь. Друг друга мы почему-то стеснялись, и потому расселись за разными кустиками, так чтобы никто ни за кем не мог подсмотреть. «А подтираться чем?» - прорыдала Ева. «Ли

стиком подотрись», - посоветовала ей практичная Рената. - «Тут все листики колючие!» - прорыдала Ева еще отчаянней. «Сегодня управимся, как сможем, а потом что-нибудь придумаем», - заключила Сабина, а Ева наставила меня: «Первая задача ясна, Линка?» - «Уж куда ясней!» - «Господи, девочки,о чем вы?» -взмолилась Сабина, но мы только расхохотались в ответ.

Завтрака не было, ни горячего, ни холодного, и мы, голодные, поспешили к месту сбора в расчете на четыреста грамм хлеба -я тоже побежала с остальными, чтобы удостовериться,что почти весь народ уезжает на оборонительные работы. Толпы людей выходили из домов по дороге, в основном женщины, старухи и молодые, и несколько стариков, и стекались ко входу в зоопарк, но нельзя было с уверенностью сказать, остался ли кто-то у них дома или нет. Подъехал открытый военный грузовик, откинул боковой бортик и спустил лесенку - никаких скамеек в кузове не было. Толпа скопом ринулась к лесенке, а самые молодые и ловкие - впереди всех Рената и Ева - полезли в кузов без лесенки и втащили за собой Сабину, легкую, как пушинка.

Грузовик рыкнул и тронулся с места, пассажиры, стоявшие в кузове, тесно прижавшись друг к другу, разом качнулись назад и чуть не выпали через бортик на землю. Особенно я испугалась за Сабину, которая стояла близко к краю, но дочки держали ее крепко. «Девчонку забыли!» - пискнул чей-то голосок из толпы, но Ева быстро огрызнулась: «А тебе что за дело?» Грузовик скрылся за поворотом и я осталась одна на незнакомом перекрестке.

Прежде, чем приняться за выполнение моего плана, нужно было тщательно все обдумать. Во-первых, нежелательно было шарить по квартирам на нашей улице, во-вторых, нужно было иметь ответ на случай, если кто-то остался дома, а главное, чтобы никто из хворых, глазеющих из окон, не вспомнил чужую девчонку, слоняющуюся из подъезда в подъезд с разным скарбом в руках. Я быстро вернулась домой и приступила к делу. Я не стесняясь обшарила рюкзаки родных дочек, воображая себя Золушкой, наряжающейся на бал. У Ренаты я нашла бархатную юбку, которая мне была почти до пят, и туфли на каблуках, а у Евы потрепанную кофту в мелкий розовый цветочек по синему полю и маленькую синюю шляпку. Туфли оказались мне как раз, но к сожалению, зеркала у нас не было,так что оценить свой бальный наряд я не смогла, - но было ясно, что мне не хватает палки или зонтика, чтобы натурально хромать. Я осторожно выглянула из

двери - улица была пустынна и тиха, если не считать далекого уханья пушек.

Хромая и охая я прошла мимо двух соседних домов, дважды завернула за угол и оказалась на вполне приличной дачной улице, обсаженной высокими тополями. Мне почему-то показалось, что многие жильцы этих хорошо ухоженных домов не поехали с утра на земляные работы, а давно умотали куда-нибудь в Сибирь или в Казахстан. Тем более, что окна не были заклеены бумажными крестами, и при моем приближении ни одна собака не залаяла. Это было бы замечательно, но рисковать не стоило.

Я аккуратно постучала в крашенную зеленой краской калитку самого большого дома - уж его-то хозяева вряд ли остались ждать немцев! Никто не ответил, я просунула руку в щель между калиткой и забором и ловко открыла щеколду, как меня научила Шурка. Хромая, я добралась до высокого порога, вскарабкалась по ступенькам и стала дробно стучать в стеклянную дверь террасы. Опять никто не отзывался. Тогда я вытащила из красного кисета свою бесценную отмычку, открыла дверь без особого труда и остановилась, прислушиваясь - а вдруг кто-нибудь все-таки затаился в глубине дома и готовится к атаке на меня.

Но дом словно спал - «ни слова, о друг мой, ни вздоха!» -вспомнила я вдруг романс, который Рената пела под аккомпанемент Евы сто лет назад в другой жизни. Хромать уже не имело смысла, а нужно было, наоборот, двигаться легко и бесшумно. Я толкнула первую дверь и не ошиблась - это была кухня, полная самых необходимых вещей. Но прежде, чем приняться за опустошение кухни, я поспешила найти уборную, чтобы опустошить свой желудок и мочевой пузырь. Кто не делал этого после долгого воздержания, тот не знает, что такое счастье! Тем более, что в бачке сохранилось немного воды, которой удалось смыть следы моего хулиганства.

Понимая, что транспорта у меня нет никакого, даже детского велосипеда, и что не следует привлекать к себе внимание большим грузом, я нашла в чулане пустой мешок и начала наполнять его медленно и вдумчиво. Две кастрюли, три тарелки, четыре ложки и два ножа, небольшую пачку газет на подтирку и - о чудо! - нетронутую коробку спичек! Ах да, еще четыре чашки и два полотенца, чтобы все это добро не гремело. Хорошо бы еще прихватить пару простыней, но влезут ли они в мешок? Да и не хотелось идти шарить в других комнатах, а лучше было пошарить на кухонных полках, где я нашла пачку риса и солонку, полную соли.

Пора было убираться с такой славной добычей, пока меня не застукали - в этом доме явно никто не жил, но кто-то его охранял, иначе его бы давно разграбили. Я аккуратно захлопнула за собой дверь и спустилась с порога, как вдруг услыхала вдали чьи-то неспешные шаги. Я прислушалась - шаги приближались. Я не решилась выскочить на улицу, опасаясь столкнуться с хозяином шагов, а, наоборот, быстро обогнула дом и легла в высокую траву за кустом сирени.

Больше всего меня мучала тревога - закрыла ли я за собой щеколду, но Шуркина наука меня не подвела: щеколда щелкнула

- значит, закрыла! - и калитка отворилась. Следующий вопрос был бы смешным, если бы не был вопросом жизни и смерти -выветрился ли в коридоре запах моих похождений в уборной? Тем более, что по дорожке от калитки к дому подходил вчерашний управдом, а ему уж точно не следовало попадаться на глаза.

Управдом вошел ненадолго - наверно именно он охранял этот дом. Похоже, он не нашел внутри ничего подозрительного,

- надеюсь, кастрюли и тарелки он не пересчитывал, - и быстро вышел, тем более что из-за забора два детских голоса пропищали: «Деда, мы в школу опоздаем!» И тут я вспомнила, что в прошлой жизни, в которой у меня был дом и Шурка, на сегодня было назначено торжественное собрание по поводу окончания учебного года. Я даже должна была играть роль Бабы Яги в спектакле, подготовленном нашим классом для этого собрания. Каким это все показалось мне сейчас далеким и ненужным!

Зато в связи с подготовкой роли я изучила кое-какие правила гримировки, и потому решила снова вернуться в уже знакомый мне дом в расчете, что управдом пошел со своими внуками в школу на выпускной праздник. Спрятав свой мешок в кустах, я быстро отперла дверь, вошла в коридор и надежно ее заперла, после чего отправилась в ванную комнату, где раньше мельком увидела большое зеркало. Мое отражение в зеркале выглядело крайне странно: как я ни старалась горбиться и хромать, старушка из меня ни за что не получалась - меня выдавало детское личико и школьные косички. Спешить было некуда, я расплела косички и занялась созданием образа старушки.

Видно, хозяева собрались в отъезд очень спешно и бросили в ванной кучу необходимых мне предметов. Я нашла пачку шпилек и заколола волосы в большой пучок на затылке, на который криво напялила Евину голубую шляпку. Теперь голова моя выглядела бы вполне убедительно, если бы не лицо. Порывшись в

ящиках, я нашла губную помаду и несколько цветных карандашей. Подмазав губы поярче, я выбрала коричневый карандаш и смело нарисовала на щеках и под глазами сеточку тонких морщинок. Но чего-то явно не хватало. Я представила себе лицо Сабины и увидела две глубокие складки, сбегающие от носа вниз к подбородку. Нарисовать эти складки было гораздо сложнее, чем морщинки вокруг глаз, но в конце концов я с ними справилась.

Расческу, помаду и карандаш я прихватила с собой, а по пути к выходу заметила в углу чистое ведро и решила прихватить его тоже. В саду я перегрузила мелкие предметы в ведро, а облегченный мешок перекинула через плечо, и, хромая на обе ноги, выбралась на улицу. Там никого не было, а если кто и видел меня из окна, то наверняка принял за хромую старушку. Я без приключений добралась до нашего подвала и почувствовала, что мне пора поесть - мой живот сверху донизу стиснула сильная боль. Вот беда: у меня было все для рисовой каши: кастрюля, рис, вода и спички, - не было только плиты. Нужно было снова отправляться на охоту. Тем более, что жалко было не использвать до конца мой замечательный грим. Я спрятала свою ценную добычу под самое рваное кресло, чтобы никто не украл, и пустилась в путь, очень естественно хромая, - очень уж крутило в животе.

Украсть плиту или буржуйку мне было бы не под силу, но я могла смастерить костер между двух камней, на которых хорошо бы уместилась кастрюля. Но оказалось, что найти подходящие камни трудней, чем обшарить десяток чужих квартир. Потому что камней не было нигде. Я, хромая, добрела до зоопарка и двинулась дальше вдоль забора, хотя ходить в Ренатиных туфлях было непросто! И, главное, напрасно - ну хоть бы один камешек попался для смеха! Впрочем, одного мне было мало, нужны были по крайней мере два. Я даже хромать перестала - какой смысл хромать так далеко от нашего подвала?

И вдруг - какая удача! И сюда однажды залетел немецкий снаряд, - похоже, довольно давно. Развалины обгорели не сильно, и из черной дыры обожженного подъезда, как черные зубы изо рта, торчала дюжина уцелевших кирпичей. Я выбрала четыре наименее закопченных и сунула в свой заплечный мешок. Кирпичи оказались увесистыми, так что я сгорбилась под их тяжестью вполне натурально. Я было двинулась в обратный путь, как вдруг увидела в куче мусора каркас большого обгоревшего зонтика, от которого остались только металлические рожки да

ножки. Я с легкостью оборвала полусгоревшие рожки и восхитилась своей работой: в руках у меня оказалась шикарная трость с полукруглой ручкой.

На полдороге к дому - надо же, я уже считаю наш подвал домом! - меня захлестнула толпа веселых школьников, возвращающихся с праздника. Каждый нес в руке розовый пакетик с подарком, некоторые тут же открывали свои пакетики, вытаскивали оттуда маленькие шоколадки и жадно их жевали, размазывая по лицу коричневую слюну. Тяжело опираясь на трость, я захромала в сторону нашего подвала, и вдруг услышала за спиной начальственный голос: «Гражданочка, прошу остановиться!» Я сразу узнала голос управдома.

Встретиться с ним лицом к лицу было бы опасно: в кирпичах ничего преступного не было, но вблизи он мог бы разглядеть мой грим. Ускорить шаг я не могла, если бы даже захотела, зато старуха в шляпке, ковыляющая с мешком, могла быть не только хромой, но и глухой. И она не услышала громкий окрик управдома: «Гражданочка, еще раз прошу остановиться!», а свернула за угол и побрела дальше. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы внуки управдома не потребовали поскорей отвести их домой, а не то «Людка сейчас укакается».

Испугавшись за Людку, управдом отстал от меня, а я постаралась побыстрей добраться до подвала, открыть дверь отмычкой и поспешно сорвать с себя свой маскарадный костюм. С особым удовольствием я сбросила туфли на каблуках, которые натерли на моих пятках пузырчатые водянки. Сложнее всего оказалось отмыть без мыла мои коричневые морщины: они никак не хотели стираться, будто приросли к моей коже. Покончив с морщинами, я занялась приготовлением рисовой каши, заранее предвкушая, какая она будет вкусная.

Прямо перед домом я разложила маленький костер из сухих веток и смятой газеты, к которым добавила ножку сломанного стула, сброшенного кем-то в наш подвал. По обе стороны костра я установила по два кирпича, один на другой, а на кирпичи поставила кастрюлю с водой - я подставила кастрюлю под капающий кран сразу, как пришла, так что в нее накапало ржавой воды достаточно для каши. В воду я бросила треть пачки риса и щепотку соли, и села у порога на другой стул, тоже сломанный, трехногий, на котором все же можно было сидеть. Мне так хотелось есть, что я могла только сидеть и смотреть на кашу - мне казалось, что от моего взгляда она будет вариться быстрее.

Наконец, вода выкипела и рис стал пухлый и мягкий, хоть немного рыжеватый, - наверно от воды. Я сняла кастрюлю с кирпичей и затоптала огонь, - сама не знаю, зачем, на всякий случай. Потом наложила себе полную тарелку, а кастрюлю с остальной кашей унесла в подвал, заперла замок на двери и начала медленно, со вкусом есть. Не успела я проглотить несколько ложек, как из соседней улицы вынырнул управдом. Выражение лица у него было, как у собаки-ищейки из кино «Пограничник Карацу-па», мне даже показалось, что он нюхает тротуар, вынюхивая чей-то след.

Он направился прямо ко мне и сердце у меня дрогнуло - а вдруг он узнал меня в хромой и глухой старушке? Он оглядел затоптанный костер с кирпичами по бокам и заглянул ко мне в тарелку: «Где это ты разжилась кашей?» Я не знала, как я должна ему отвечать, и потому ляпнула первое, что пришло мне в голову: «Свет не без добрых людей». По-моему, он мне не поверил, и потому сунулся к нашей двери: «Ну, как вы тут устроились?», однако наткнулся на замок: «А почему заперто?» - «Чтоб никто посторонний не мог войти» - «А откуда у вас ключ?» - «От верблюда», - сдерзила я: все равно, терять было нечего, не могла же я рассказать ему про Шуркины отмычки!

Управдом почему-то не рассердился, а рассмеялся: «Да ты языкатая! Знаешь, приходи ко мне завтра, когда твои уедут на оборонительные работы, я расскажу тебе, что делать, чтобы получать горячие завтраки, пока немцев не прогонят». Тут он протянул свою мерзкую морщинистую лапу и погладил меня по голове: «Какие у тебя волосы шелковые!» И я с ужасом вспомнила, что, вытащив шпильки из струшечьей прически, я забыла заплести косички, очень уж спешила сварить кашу. - «Завтра не могу, я завтра тоже поеду на работы». - «Это запрещено, ведь тебе нет еще тринадцати!» - сказал он строго. Я возразила: «Уже есть, недавно исполнилось». - «Только не ври! Я вчера видел твою метрику - тебе будет тринадцать в конце июня».

Надо же - запомнил, и про день рождения, и про горячие завтраки! Может, он не старушку пришел искать, а меня? «Так, придешь? - спросил управдом. - Моя контора в номере одиннадцатом, прямо напротив зоопарка». И он опять попытался погладить меня по голове. Но я попятилась и чуть не упала, споткнувшись обо что-то колючее. Я глянула себе под ноги и обомлела - я споткнулась о свою шикарную трость с полукруглой ручкой. Все, сейчас он меня разоблачит! Но он не обратил на трость никакого

внимания, наверно, он забыл про глухую старушку. «Приятного аппетита», - улыбнулся он всеми зубами, как серый волк, и ушел, оставив меня доедать кашу. Аппетита он мне не испортил.

20.

Тарелку я мыть не стала - ни к чему такие тонкости, когда вода еле-еле каплет. Пока я приводила в порядок свою утреннюю добычу, во второй кастрюле, подставленной под кран, набралось воды до половины, и я решила, что пока хватит: не следовало оставлять кастрюлю на улице без присмотра. А мне не терпелось запереть дверь на щеколду и немного поспать, тем более, что я боялась, как бы управдом опять не приперся морочить мне голову под каким-нибудь предлогом. Я втащила в подвал кастрюлю с водой, завернула в два одеяла кастрюлю с кашей, чтобы не остыла, прилегла на диван, подложив под голову полотенце, и немедленно провалилась в сон.

Разбудил меня управдом, он громко стучал в дверь и вопил женским голосом: «Хватит спать, Линка! Открой дверь!» Я и не подумала ему открывать, хоть уже перестала удивляться, что он знает и день моего рождения, и мое имя, но я не хотела впускать его в наш подвал, чтобы он не увидел, сколько ценных вещей я наворовала за утро. Я надеялась, что он постучит-постучит и уйдет. Но он и не думал уходить, он устроил настоящий кошачий концерт на три женских голоса, чем-то похожих на голоса Ренаты, Евы и Сабины.

И вдруг меня как громом ударило - да ведь это не управдом ломится в дверь, а Рената, Ева и Сабина вернулись с оборонительных работ! Меня как ветром сдуло с дивана, и я бросилась отпирать дверь, но проклятую щеколду заело и она ни за что не хотела вылезать из паза. «Девочки! - наконец, взмолилась я. - Перестаньте дергать дверь, а то я ее никогда не отопру!» И услышала тихий голос Сабины: «А ну, отойдите от двери, обе отойдите, и ты, Рената, тоже». Снаружи стало тихо, я еще раз потянула щеколду и она потихоньку открылась, неохотно, со скрипом, но открылась.

Рената ворвалась в подвал под музыку «Вихри враждебные веют над нами!» - это неожиданно подал голос громкоговоритель. Оказывается, он просто целый день молчал, и правильно делал, раз никого из взрослых тут не было - не для меня же было ему стараться! Перекрывая музыку, Рената заорала: «Мы целый день носом землю роем, хлеб зарабатываем, а она тут

дрыхнет!» По-моему, это она сердилась на меня. Но Ева не дала ей долго разоряться, она ведь знала, зачем я осталась. Она распахнула дверь пошире - на улице было еще совсем светло, хоть и поздно: «Ты лучше погляди, чего она натаскала, даже газет на подтирку достала!»

- «Я кашу рисовую вам сварила», - похвасталась я, разворачивая одеяла, в которые была завернута кастрюля с кашей и ставя на стол тарелки. При виде каши и тарелок Рената плюхнулась на диван и зарыдала: «Проклятая, проклятая война! Что она со мной сделала - я сама себя не узнаю! Прости меня, Линочка, я совсем не такая скотина, как тебе могло показаться!»Тут я тоже заплакала, и мы с Ренатой обнялись, обмазывая друг друга слезами и соплями.

Сабина тем временем разложила кашу по тарелкам, зажгла свечку и заперла дверь: «Ни к чему соседям знать, что мы едим. А то еще спросят, откуда у нас тарелки и кастрюли». Значит она, как всегда, с самого начала знала, чем я тут занималась! А я-то воображала, что обвожу ее вокруг пальца!

«Управдом уже приходил и пытался заглянуть к нам, но я заперла дверь». - «Он рассердился?» - «Почему-то нет. А наоборот погладил меня по голове и позвал назавтра к себе в контору». - «Зачем?» - «Он обещал научить меня, как себя вести, чтобы каждый день есть горячий завтрак». Сабина внимательно осмотрела меня и вдруг спросила: «А зачем ты расплела косички?» Я не знала, что ей ответить, ведь не стоило посвящать ее в мой старушечий маскарад.

Но тут подала голос Рената - она уже забыла, что мы только что дружно обнимались, обливаясь слезами: «Линка, ты зачем рылась в моем рюкзаке?» - «И в моем?» - выступила Ева. Теперь мне уже некуда было деваться, пришлось рассказать им всю правду - про длинную юбку, про туфли на каблуках и про дамскую прическу под голубой Евиной шляпкой. Слушая меня, они хохотали, как безумные, особенно, когда я, напялив Ренати-ны туфли и Евину шляпку, изобразила хромую походку горбатой старушки с мешком.

«Ой, сейчас уписаюсь! - простонала Рената сквозь смех -Только не знаю, куда бежать». «А эту проблему ты не решила?» - спросила Ева на полном серьезе: она, кажется, поверила в мою способность решить любую проблему. Я не захотела ударить в грязь лицом: «Частично. Я добыла лишнее ведро и газеты на подтирку». - «Ведром мы будем пользоваться по утрам, а сейчас

отправляйтесь в кусты: уже стемнело», - решила за всех Сабина.

Сидя в колючих кустах мы, наконец, услышали то, что весь вечер неустанно твердил громкоговоритель: «Дорогие ростовчане! Не верьте вражеским слухам и не пугайтесь фашистских бомбежек! Наша славная армия выдержит натиск фашистского врага, и очень скоро проклятые немецкие дивизии обратятся в бегство. Славный город Ростов, ворота Северного Кавказа никогда не будет сдан врагу! Никогда, никогда, никогда!»

«Вот потому мы и пробирались сюда, и, кажется, напрасно, -вздохнула Рената, устраиваясь рядом с Евой на диване. - Я так мечтала вернуться домой и помыться в душе!» - «А почему вы не остались в Москве?» - решилась, наконец, спросить Сабина.

«Я же сказала: наш дом разбомбили!» - в голосе ее зазвучало раздражение. Казалось, она только и ждала предлога, чтобы вспыхнуть и кого-нибудь обругать. Но Сабину не так легко было сбить с толку: «И что, в огромной Москве нельзя было найти нежилой подвал?» - «Ах, мама, ты не понимаешь, как мы там жили после того, как наш дом разбомбили! Мы спали в чужих подъездах, пока нас не прогоняли. Мой друг, профессор-скрипач, которому я аккомпанировала и который помог мне устроить Еву в специальную школу, уехал со своей семьей в Ташкент, и мы остались совершенно без поддержки. Евину школу тоже эвакуировали в Ташкент, но ее вычеркнули из списков, так же, как и меня». - «Почему?» - «Ты прекрасно знаешь, почему! Они списки проверяют очень дотошно, и, конечно, обнаружили, что наша фамилия - Шпильрайн. На нас стоит черная метка!»

«Хватит, давайте спать! Ведь завтра вставать ни свет, ни заря!» - взмолилась Ева. «Да, давайте спать! Мы же не виноваты, что наша фамилия - Шпильрайн. И даже я в этом не виновата, хоть вам очень хочется меня обвинить», - вздохнула Сабина. И они, все трое, затихли и сразу заснули, намаявшись за день на земляных работах, и только я никак не могла заснуть. Перед моими глазами крутились, как в кино, страшные картины этих двух дней, и почему-то самым страшным кадром мне сейчас показалась морщинистая лапа управдома, протянутая к моим волосам.

В конце концов я заснула, но утром объявила,что поеду со всеми вместе на земляные работы. Никто особенно не возражал, и мы дружной семейкой одними из первых влезли в кузов грузовика. Не успели мы устроиться спинами друг к другу, как рядом с шоферской кабиной появился управдом. «Секунду погоди», - приказал он шоферу, обводя острым взглядом плотно

набитый кузов. Я поняла, что он ищет меня, и уткнулась носом в Евину спину, но он все равно меня углядел. «Сталина Столярова, - скомандовал он, - немедленно выходи! Тебе нет тринадцати лет, и я не имею права отправлять тебя на оборонительные сооружения!»

Толпа зашипела и стала выдавливать меня из кузова. «Тогда и я не поеду!» - вдруг объявила Сабина и неожиданно легко, как девочка, выпрыгнула вслед за мной. «Гражданка Шефтель, немедленно вернитесь в машину! - заорал управдом. - Я отдам вас под суд за отказ работать на оборонительных укреплениях!»

- «Я не могу работать, я вчера покалечила себе руки, мне нужно обратиться к врачу!» И Сабина предъявила ему свои руки, которые она до того старательно прятала от нас - кисти рук опухли, все ногти были сорваны, пальцы покрыты кровоподтеками.

«Где я возьму вам врача? - взвизгнул управдом. - Нет у нас никакого врача!» - «А вы наймите меня, и у вас будет врач!» -«Как вы докажете, что вы врач?» - «А вы наведите справки у директора школы, где я работала до вчерашнего дня». - «Какой школы?» - «Школы номер шестнадцать в Ленинградском районе».

Лицо управдома перекосилось: «Уж не вы ли та самая врачиха, которая заставляла всех делать то, что она велит?» - «Конечно, та самая! Вот сейчас я отправлю вас на постройку оборонительных сооружений!» Гомон в кузове затих и все уставились на Сабину. Она достала из кармана маленький зеркальный шарик и направила его в глаза управдома. Тот уставился на шарик и вдруг обмяк, словно из него выпустили воздух.

«А теперь иди к грузовику, - тихо сказала Сабина, - иди, иди, иди. Так, влезай по лесенке в кузов, влезай наверх в кузов, так

- одна ступенька, вторая, третья». Управдом послушно полез в кузов, - толпа дружно ахнула, но никто не посторонился, чтобы освободить ему место. Он так и повис на верхней ступеньке, качаясь из стороны в сторону. «А теперь езжайте!» - велела Сабина шоферу, но тот воспротивился: «Я с этим доносчиком не поеду, он по дороге выпадет и меня отдадут под суд. Так что забирайте его вниз и управляйтесь с ним сами. Только поскорей, я и так уже опоздал».

Сабина пожала плечами: «Не хотите его везти, так помогите стащить его вниз. Я одна не могу, он слишком тяжелый». Шофер ворча вылез из кабины и стащил управдома на тротуар. Сабина шепнула мне: «А теперь лезь обратно в кузов, живо!» Я стала

взбираться по лесенке, спрашивая на ходу: «А ты как же?» Грузовик уже ехал, но я все же услышала, как она крикнула: «За меня не беспокойся, я с ним управлюсь!»

Про оборонительные сооружения я рассказывать не буду, так это ужасно. Я поняла, почему Сабина ободрала руки до крови, - я долбила лопатой твердую землю, а вокруг то и дело рвались немецкие снаряды. Женщины, долбившие землю рядом со мной, громко ругались, что не все снаряды немецкие, бывают и наши. А некоторые смеялись над нашими лопатами, которые должны были выстоять против немецких танков, и пели хором нахальную песню:

- Дамочки, дамочки, не копайте ямочки, Скоро наши таночки въедут в ваши ямочки!

Я тоже пела вместе со всеми: от песни было веселей и не так страшно. Услыхав наше пение, прибежал надсмотрщик, морда у него была толстая, красная и злая. Он приказал: «Вражеское пение прекратить!», но тут совсем рядом разорвался снаряд, и все бросились прятаться в вырытый вчера окоп, и надсмотрщик тоже. Одна дамочка спросила нежным голосом: «Товарищ начальник, неужели вы тоже боитесь снарядов?», а другая объяснила погрубее: «Да чего ему бояться? Его жир защитит. Небось не на четыреста граммов хлеба в день он такую ряжку наел».

Все захохотали, а надсмотрщик весь налился кровью и заорал: «Сейчас же прекратить вредные разговорчики!» - «А то я пошлю вас копать оборонительные сооружения», - закончила за него та, что с нежным голосом. Он плюнул, выругался и убежал, а мы снова запели ему вслед: «Дамочки, дамочки, не копайте ямочки!» Вообще ничего веселого в этом не было, разве только в обеденый перерыв привезли бидоны с кипятком и каждой из нас выдали наши кровные четыреста граммов хлеба.

Мне было обидно, что я не взяла с собой ни кружки, ни чашки, и потому не могла попить кипяточка. Но та, которая с нежным голосом, заметила, что мне не из чего пить, и протянула мне свою кружку: «Пойди, детка, напейся, пока там еще что-то осталось». Я очень вежливо спросила: «Спасибо, дамочка, а как вас зовут?» Дамочка засмеялась, показывая симпатичные ямочки на щеках. «Я - Зоя, а ты?» - «А я - Лина. А на щеках у вас ямочки, как в песне». Зоя засмеялась еще звонче, будто вокруг не рвались снаряды: «А ты девочка с перчиком, Лина!» - «Еще как!» - согласилась я, впиваясь зубами в хлеб, он был безумно вкусный - кислый и тяжелый, как глина. И становился еще вкус

ней, если запивать его горячей водой!

Я была очень голодная, но не могла съесть весь хлеб -нужно было половину оставить Сабине, как всегда делала она, получая свой паек в школе. Но я напрасно беспокоилась: когда мы, усталые и измученные, ввалились после работы в свой подвал, нас ожидал царский обед - полная кастрюля пшенной каши и тонко нарезанные ломтики настоящей колбасы. «Это что за чудо?» - не поверила своим глазам Ева. «Ничего особенного. Просто гражданин управдом предложил мне полставки врача при его конторе. А кроме того я получила для нас для всех талоны в баню, которую будут топить в зоопарке в воскресенье», - скромно ответила Сабина. «Ну, мать, ты даешь! - восхитилась Рената. - Как это тебе удалось?» - «Я всегда вам говорила, что знание человеческой психологии иногда творит чудеса».

Мы не стали добиваться подробностей, нам было не до того: впервые за много дней наевшись до отвала, мы с трудом дотащились до постелей. А утром уже нужно было мчаться к зоопарку, чтобы не опоздать к посадке на грузовик. Жизнь потекла монотонно, не очень голодная и не такая уж трудовая - все наши дамочки халтурили, как могли. «А зачем надрываться?» - приговаривала Зоя, лениво перебрасывая с места на место все ту же лопату земли. Действительно, надрываться не стоило. Даже мне было ясно, что наши оборонительные сооружения не выдержат самого слабого удара немецкой армии. Оставалось только надеяться, что какая-нибудь сила отвлечет немцев от атаки на «южно-русскую жемчужину», как торжественно называл наш город громкоговоритель.

Но к началу июля надежды на это чудо стали стремительно таять. Обстрелы становились все чаще и оглушительней, весь город дымился от пожаров, так что ко второй неделе июля работы на оборонительных сооружениях прекратились. «Пора по домам, девочки!» - объявила Зоя, когда снаряды стали рвться со всех сторон, и бросила лопату. Все остальные тоже побросали лопаты и потянулись к выходу на шоссе. Никакого грузовика за нами не прислали, и пришлось бы нам тащиться пешком, если бы ловкая Рената не умудрилась остановить военную машину, которая ехала в сторону зоопарка.

На следующее утро громкоговоритель приказал всем жителям города Ростова спрятаться в подвалы и даже носа не высовывать наружу. Честно говоря, и без приказа громкоговорителя высовывать наружу не то, что нос, но даже палец, было опасно

- то, что мы раньше называли артобстрелом, было просто детской забавой. А теперь наступило время взрослой игры, и снаряды рвались без передышки даже в нашем отдаленном от центра районе.

И все же прятаться в нашем подвале было невыносимо -хоть Сабина ухитрилась скопить небольшой запас продуктов, у нас не было ни воды, ни света, ни воздуха, тем более, что как раз началась летняя жара. Сначала мы сидели в полной тьме, потому что коптилка, как оказалось, быстро пожирает весь кислород, так что мы зажигали ее только на время еды. Проблему воздуха решила Ева, которая больше всех страдала от духоты. Отмахнувшись от испуганных криков матери, она на вторую ночь храбро выползла из подвала во время ужина - подышать, как она объяснила, - и увидела в стене тонкую полоску света, пробивающуюся непонятно откуда в пяти сантиметрах от земли.

Она стала шарить руками по этой полоске, и обнаружила, что это - щелочка в листе жести, закрывающей длинное узкое окошко. «Линка, - крикнула она, - неси сюда свою отмычку!» Под грохот пушек мы отодрали этот лист, и в подвал ворвался ночной воздух, пахнущий дымом и порохом. Окошко пристроилось под самым подвальным потолком, так что если немножко приоткрыть дверь, получался настоящий сквозняк, который даже норовил задуть нашу драгоценную коптилку. Собственно, драгоценной была не сама коптилка, а спички, подходившие к концу, и потому мы решили теперь, когда появился воздух, гасить коптилку только один раз в день - перед сном.

Обеспечив себе воздух и свет, мы в первые дни немного отоспались, и начали разговаривать. Вернее, мы с Сабиной помалкивали, а Ева с Ренатой рассказывали нам про свои приключения по дороге из Москвы в Ростов:

«Теперь я вижу, как было глупо поддаться уговорам Евы и отправиться в Ростов. Но радио обещало, что Ростов не сдадут никогда, а после того, как в наш дом попала бомба, нам в Москве жилось ужасно. У нас не было ни жилья, ни заработка - Евину школу эвакуировали в Ташкент, и филармонию тоже. И не к кому было обратиться за помощью. Мой друг-скрипач уехал с филармонией, но с женой, а не со мной, а другие друзья исчезли - кто эвакуировался, кто ушел на фронт, кто погиб в ополчении. Зимой мы чистили снег вокруг домов большого начальства, и за это спали в дворницкой. А весной снег растаял и дворник вернулся с фронта без ноги - ну, нас и выставили. Уже стало не так холодно,

и мы спали в подъездах, но нас отовсюду прогоняли, да и есть было нечего. И Ева заладила: хочу к маме, хочу к маме!»

«Мне казалось - с тобой нам будет легче, ты нас защитишь. Я же не знала, что тут будет такой ужас, - вмешалась Ева. - Я ее уговорила сдуру, и мы пошли».

«Что значит, пошли? - ахнула Сабина. - Пошли, а не поехали?» - «На чем можно было поехать? В поезда впускали по проездным талонам или за деньги, а у нас не было ни того, ни другого». - «А откуда вы знали, куда идти?» - «Один начальник из того дома, где мы чистили снег, подарил мне страничку из географического атласа. У нас ведь и вещей почти не было, только то, что было при нас, когда наш дом разбомбили. Мы тогда давали концерт в ремесленном училище за жалкие гроши и обед. Поэтому у нас были концертные платья и Евина скрипка». - «Потом кое-какие рабочие вещички нам скинули жены начальников из большого дома, и с этим мы пошли».

«Мы шли долго, иногда нас подвозили попутные машины, но это было опасно, шоферы все время приставали, так что мы решили идти пешком. Несколько раз мы оказывались прямо на передовой, зато нас очень выручала скрипка - мы выступали перед солдатами за ужин, ночлег и завтрак. Ева играла, а я пела - получалось очень неплохо. Но это тоже было опасно, солдаты тоже приставали. Так что лучше было пробираться через деревни, тем более, когда скрипку украли и с концертами пришлось покончить. В деревнях мы притворялись цыганками и гадали бабам на картах, нас за это тоже кормили и пускали в сарай на ночлег».

«А кто вас гадать научил?» - «Ой, мама, мы за эти годы в Москве прошли через много университетов!»

Тут совсем рядом так грохнуло, что дом закачался. Рената рванулась к двери: «Скорей выбегайте!Сейчас нас завалит!» Мы выбежали и остолбенели - дом, отгораживавший нас от шоссе, смело начисто, и через прореху было видно, как по шоссе вереницей ползут немецкие танки. Громкоговоритель молчал.

21.

«Что же теперь будет?» - спросила Ева.

Никто ей не ответил, и я вспомнила рассказы всех прохожих и проезжих про то, как немцы убивают евреев. Наверно, не я одна вспомнила, а все остальные тоже. Танки проползли, за ними промчались несколько мотоциклов и шоссе обезлюдело.

Но артиллерийский обстрел все равно продолжался.

Этого я понять не могла: «Если немцы уже захватили Ростов, зачем они продолжают стрелять?» - «Да это не немцы стреляют, это уже наши». - «Наши? Так вот, прямо по жилым кварталам?»

- «А ты думаешь, им тебя жалко?» Я не ответила, я вспомнила Шурку, которая утверждала, что сейчас никому никого не жалко.

«Пойдемте, девочки, в дом, запрем дверь и затаимся - а вдруг про нас забудут», - почти шепотом предложила Сабина. «Как же, забудут! - отозвалась Рената. - Или ты забыла, что твой друг управдом всех нас в первый же день переписал?» - «Так он для советских властей переписал, а не для немцев». -«Это мы скоро увидим, для кого он переписал».

Увидели мы это очень скоро, через несколько дней. Мимо окошка прошагали две пары ног в сапогах и одна в ботинках, и в дверь дробно и настойчиво забарабанила жесткая рука. Мы задули коптилку и затаились с такой силой, что даже дышать перестали. Но это не помогло - рука продолжала барабанить в дверь все так же настойчиво. «Лучше откройте, Сабина Николаевна, я же знаю, что вы все там, - раздался голос управдома. - Откройте по доброй воле, не заставляйте применять силу».

«Что делать?» - дрожащим шепотом выдохнула Ева. «Я думаю лучше открыть, раз он нас выдал», - ответила Сабина в полный голос и отправилась бороться со щеколдой. «Перестаньте ломиться в дверь, а то эта ржавая щеколда никогда не откроется!» - крикнула она громко, еще раз рванула щеколду и распахнула дверь. Со света дня в подвал вошли трое, но не могли ничего рассмотреть в темноте. «Почему они не зажигают свет?»

- спросил по-немецки один в сапогах. «Простите, господа, но вы забыли подключить нам электричество», - огрызнулась я тоже по-немецки.

Он на мой немецкий и ухом не повел, а приказал управдому: «Тогда пусть зажгут свечку». Второй в сапогах открыл было рот переводить, но Сабина его перебила по-немецки: «Для этого кто-нибудь должен дать нам свечку. У нас нет». Теперь первый в сапогах - ясно, что он был главный - обратился прямо к ней: «Раз свечки нет, зажгите что-нибудь, что у вас есть!» - «А чем зажечь? У нас нет спичек», - поддержала разговор Рената. «Вот видите, до чего ваша власть довела людей, даже спичек у них нет», - попрекнул управдома главный, но переводчик не спешил это переводить. Тогда я решила поправить дело и перевела.

Управдом зашипел, как раскаленная печка, на которую плес

нули воду: «Да что вы слушаете этих поганых евреек, они вам такого наговорят!» Переводчик опять заткнулся, и никто из нас переводить эту гадость не стал. «Что он сказал?» - завопил главный, выходя из себя. Мы молчали, мы ведь в переводчики к нему не нанимались, а настоящий переводчик забормотал что-то невнятное: «Это глупые женщины, господин обершарфюрер, они сами не знают, что говорят».

Обершарфюреру надоела эта канитель и он приказал: «Всем выйти из подвала! Там, на свету мы их зарегистрируем». Мы с Ренатой вышли первые, Сабина за нами, а Ева спряталась в темноте за диваном, надеясь, что ее не заметят. Но для того обершарфюрер и взял с собой управдома, чтоб тот не дал никому спрятаться и избежать регистрации. Он бодро протопал в подвал и вытащил оттуда дрожащую Еву: «Вот еще одна, думает, я ее не помню. Да я всех их знаю наперечет!»

Главный записал в толстую тетрадь Сабину и девочек и обернулся ко мне: «А ты чего стоишь? Давай свои документы!» Я растерянно стояла и не знала, как мне быть. Но Сабина знала. Она расстегнула красный кисет мамы Вали, висевший у меня на шее, и вытащила оттуда мою метрику: «Ее регистрировать не надо! Она русская!» - и протянула метрику переводчику. Тот расправил ее и прочел по-немецки: «Столярова Сталина, русская, год рождения 1929». - «Значит, она не ваша дочь? - удивился обершарфюрер. - Почему же вы ее прячете у себя?» - «Она наша соседка. Вы наш дом разбомбили и ее мать погибла. Вот мы ее и взяли с собой» - «И напрасно взяли. Это очень опасно -прятаться у евреев», - утешил он нас и пошел дальше стучать в двери, на которые указывал ему управдом.

Ева продолжала дрожать, как в лихорадке. Она бросилась к Сабине и повисла у нее на шее: «Они нас убьют, да? Всех нас убьют, для того они нас записали! Мама, сделай что-нибудь! Я не хочу умирать!Я еще совсем не жила, в школе говорили, что я буду великой скрипачкой! Я не сделала никому ничего плохого, почему я должна умереть?» У нее начались судороги в руках, она сжимала горло Сабины все сильней и сильней, пока Рената не вмазала ей звонкую оплеуху и не оттащила от матери. Тогда Ева упала на асфальт и стала биться головой о дверь и кричать: «Не хочу умирать! Не хочу, не хочу умирать!»

Сабина стала бледная, как смерть, и оперлась спиной об стенку, чтобы не упасть и не закричать вместе с Евой. А я сказала: «Знаете, что? Пусть Ева возьмет мою метрику и станет

русская Сталина Столярова, а я притворюсь Евой, и пусть меня убивают. Все равно я не хочу больше жить». - «Ты что, сбрендила? - спросила Рената. - Ведь проклятый управдом ни за что не оставит Еву вместо тебя. Ты ее не спасешь, а себя погубишь!»

А Ева все продолжала и продолжала дергаться и выкрикивать бессязные слова, так что соседи стали высовываться из окон и дверей, чтобы получше рассмотреть, в чем дело. «И чего это она так?» - спросил старик со второго этажа. А толстая баба, которая лузгала семечки в окне под ним, охотно объяснила: «Та то жидовочка верещит, помирать не хочет». - «А хто ж хочет? -рассудил старик. - Только никто в нас не спрашивает, хотим мы или не хотим». Баба смела языком серую полоску подсолнечной лузги с нижней губы и смачно сплюнула ее вниз, на асфальт: «Люди болтают, будто про жидов есть отдельный приказ, чтоб всех их убить и воздух от них очистить».

- «Воздух очистить всегда полезно», - мирно согласился старик, а Рената вдруг вскипела: «Мама, хватит изображать обморок и давай с этим спектаклем кончать! Сделай, что хочешь, но поскорей убери ее отсюда!» Сабина медленно, как в полусне, отлепилась от стены, но не упала, а подошла к заходящейся в истерике Еве, села рядом с ней прямо на асфальт и положила ее голову к себе на колени: «Ты ведь знаешь, как это трудно со своими!» - пожаловалась она Ренате, но та только нетерпеливо фыркнула: «Знаю, знаю, на себе испытала!»

Сабина положила ладони Еве на глаза и начала гладить их медленными круговыми движениями. «Тише, тише, все хорошо, хорошо, хорошо, - бормотала она почти шепотом, - ты очень устала, очень устала, тебе хочется спать, спать, спать. Твои веки становятся все тяжелей, они уже совсем тяжелые, будто на них положили камни, ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, ни рукой, ни ногой, ни рукой, ни ногой». Ева замолчала и постепенно перестала дергаться, руки ее безвольно соскользнули вниз и она затихла.

«Ишь ведьма, падучую заговаривает! - восхитилась толстая баба. - И чего только эти жиды умеют, они весь русский народ заговорили своей большевистской властью!» - «Вы бы про большевистскую власть поосторожней выражались, а то ведь большевики вернутся, они вам это припомнят!» - «Конечно, припомнят, если кто-нибудь донесет» - «А уж кто-нибудь обязательно донесет!» - «Уж не вы ли?» - «А что? Может, и я».

«Пошли в дом!» - скомандовала Сабина, и откуда только

энергия взялась? Ведь пять минут назад умирала, а тут превратилась в настоящего генерала: «Рената, бери Еву за плечи, а Лина пусть возьмет ее за ноги - и марш в подвал!»

Мы спустились в подвал, уложили Еву на диван, заперли дверь на щеколду и задумались: зажигать коптилку или нет? Сидеть в темноте было мучительно, но одолевал страх - а вдруг немцы опять придут? Мы ведь соврали, что у нас нет спичек. «Ерунда, - решила Рената, - врагам врать не зазорно». Мы зажгли коптилку, посмотрели друг на друга и ужаснулись своим видом, все мы были страшные - бледные, немытые, волосы дыбом, губы растрескались.

«Так опускаться нельзя, - объявила Рената, - даже перед смертью! Сейчас мы помоем головы и подкрасимся!»- «Где ты, интересно, нагреешь воду?» -«Сейчас лето, можно и холодной помыть!» И мы стали мыться и прихорашиваться, это все же было лучше, чем сидеть во тьме и ждать прихода убийц. «А что мы будем делать с Евой?» - «Я постараюсь продлить ее сон как можно дольше, но слишком долго тоже нельзя, это опасно для жизни», - вздохнула Сабина. «Неужели для жизни есть что-то опасней немецких пуль?» - не удержалась Рената.

«Никто не сказал, что нас убьют. Вполне может быть, что нас отправят в гетто. В Ростове слишком много евреев, всех убить нелегко», - не очень уверенно предположила Сабина. «Это тебе нелегко, а немцам проще простого». - «Ну что ты знаешь о немцах? Я прожила среди них двадцать лет и всегда изумлялась, как они милы и человечны по сравнению с русскими». - «Боюсь, скоро у тебя будет возможность в них разочароваться», - срезала ее Рената и они замолчали.

Молчали они недолго - не прошло нескольких минут, как в дверь постучали снова, но не забарабанили, как в прошлый раз, а нежненько так, кончиками пальцев. «Гаси коптилку!» - прошипела Рената и пошла отворять. Коптилку мы погасили не напрасно - на пороге появился переводчик обершарфюрера. «Госпожа Шефтель, - сказал он на вежливом немецком, - я пришел пригласить вас в контору местного управления». - «Зачем?» - невежливо спросила Сабина по-русски. «Вам придется расписаться в получении одного важного документа», - продолжал по-немецки переводчик, словно не заметив ее грубости. «Какого еще документа?» - «Вы увидите на месте». - «А если я не пойду?» - «Вы ведь интеллигентная женщина и не станете осложнять свое положение бессмысленным саботажем».

«Неужто мое положение может стать хуже, чем сейчас?» -отозвалась Сабина, наконец, по-немецки. «Любое положение может стать хуже, - с ласковой угрозой ответил переводчик. -Так что советую вам немедленно пойти в контору». И удалился, позвякивая висящими на поясе ключами. Сабина с трудом поднялась со своей раскладушки: «Что ж, пошли, Рената, если нужно». - «А с Евой что делать будем?» - «Еву оставим спать под охраной Линочки».

Я вскочила, словно меня ужалила оса, и заверещала: «Я с вами! Я без вас тут ни за что не останусь!» Рената сказала: «Тебя даже не вызывали!», но Сабина бросила на меня быстрый взгляд и поняла, что начинается новая истерика: «Ладно, иди с нами!» - «А как же Ева?» - «А никак, никто ее не украдет».

Мы прикрыли дверь поплотней и отправились в контору управдома, не ожидая ничего хорошего. В конторе битком набился народ, кто знакомый, кто незнакомый, но все, похоже, евреи. Они выглядели как уличные нищие - встрепанные, небрежно одетые, немытые, не причесанные. От многих плохо пахло. Наверно поэтому все они уставились на Ренату, которая только что помыла голову, подкрасилась и сделала прическу. «Уж не на выпускной бал ли вы вырядились, девушка? - не удержалась одна старая еврейка. - Так приглашение для вас уже готово. Видите, там, на столе у коменданта?»

На столе лежала стопка желтых листков. За столом сидел обершарфюрер, за его стулом стоял управдом, всем своим видом показывая, что готов выполнить любую его команду. Обер-шарфюрер сказал по-немецки: «Сейчас господин комендант сделает важное сообщение», и умолк, предоставляя слово управдому.

«Граждане евреи, - начал тот неуверенно. Потом вынул из кармана очки, надел их и, вытащив из стопки листок, стал читать, слегка запинаясь. - В последние дни отмечено много случаев насилия со стороны нееврейских жителей по отношению к еврейскому населению. Немецкие органы полиции не видят иного выхода из ситуации, как только сосредоточить евреев в обособленной части города. Поэтому все еврейские жители города Ростова 11 августа 1942 года будут отведены в свой собственный район, где они будут защищены от вражеских акций. Чтобы провести это мероприятие, все евреи обоих полов и любого возраста должны явиться 11 августа 1942 года до 8 часов утра на соответствующий сборный пункт.

Все евреи должны взять с собой документы и сдать ключи от нынешних квартир на сборных пунктах. На ключе должна быть прикреплена картонная бирка с именем и адресом. Рекомендуется взять с собой ценные вещи и наличные деньги и необходимую ручную кладь.

Каждый, кто нарушит это распоряжение, должен быть готов к неизбежным последствиям.

Председатель еврейского совета старейшин д-р Лурье».

Управдом закончил читать, снял очки и обвел нас всех взглядом, словно ожидая ответа. Но все молчали. В конторе стало так тихо, будто вся еврейская толпа перестала дышать. Только я осмелилась выскочить с вопросом: «А куда нас поведут?» Но управдом, нет это раньше он был управдом, а теперь он стал комендант. Так вот, этот новый комендает не дал мне провести его за нос: «А ты, Сталина Столярова, что тут делаешь? Ты же русская, зачем же ты лезешь со своими дурацкими вопросами?»

Тут вся толпа обернулась и уставилась на меня - зачем эта русская Сталина Столярова затесалась среди евреев и говорит лишнее? Как будто не понимает, что не стоит раздражать немецкое начальство дурацкими вопросами? Под их взглядами я прикусила язык и втиснулась между Сабиной и Ренатой, чтобы меня не стало видно. А комендант строго спросил: «Все всем ясно?» В ответ все опять промолчали. «Тогда пусть каждый возьмет это воззвание еврейского совета и распишется о его получении».

Притихшие люди начали осторожно подходить к столу, брать листки, расписываться в толстой тетради и поскорей выскакивать из этой страшной комнаты. Когда все прошли, остались только мы - Сабина, Рената и я. «Вы что, ждете отдельного приглашения, гражданки Шефтель?» - рявкнул комендант. «А если я не хочу брать это воззвание?» - спросила Сабина по-немецки. Комендант открыл было пасть, чтобы снова рявкнуть, но обер-шарфюрер ответил ей спокойно и даже любезно: «Не хотите, можете не брать. Главное - приходите вовремя на сборный пункт».

После его ответа коменданту нечего было добавить, разве что выкрикнуть: «Ровно в восемь, без опозданий!» И мы вышли на улицу, там никого уже не было - похоже, толпа быстро разбежалась, никто не остановился, чтобы обсудить воззвание. «А какое сегодня число?» - спросила Сабина. «Девятое», - ответила Рената. - «Значит, послезавтра». И мы тоже замолчали - страшно было даже подумать, что это воззвание значит.

Когда мы подошли к нашему подвалу, Рената тихо сказала:

«Давайте не рассказывать Еве про это воззвание». - «Давайте, - согласилась Сабина. - Лина, ты поняла? Еве ни слова». Но она напрасно старалась - когда мы открыли дверь в подвал, там было пусто. Евы и след простыл.

22.

Мы ждали Еву все оставшиеся полтора дня. «Может, ее надо искать? А вдруг ее кто-нибудь похитил?» - неуверенно предложила я, но Рената резко меня оборвала: «Никто ее не похитил! Она просто удрала, и дай Бог, чтобы ее не поймали!» Удивительно, почему, когда случается что-то страшное, неверующие люди вспоминают про Бога? Ведь и моя мама, которая уволила няню Дашу за то, что та повела меня в церковь, перекрестила меня перед тем, как отдать маме Вале.

«Куда же она могла пойти одна?» - прошептала Сабина. - И как она сумеет пройти мимо немецких постов, где она найдет ночлег и еду? Ведь она еще ребенок!» - «Ты за нее не беспокойся, мама. Она такую школу прошла по дороге из Москвы в Ростов, что ей смело можно выдать аттестат зрелости!»

Весь следующий день я тоже вспоминала про Бога, когда сидела и смотрела на дверь, представляя, как она откроется и два полицая вбросят в подвал Еву, всю в синяках. Но дверь открылась только, когда Рената вернулась домой с менки - она понесла туда менять на еду свою шикарную бархатную юбку: «Вряд ли она мне еще пригодится, - вздохнула она, - а есть хочется». Ей удалось выменять юбку на два стакана пшена и стакан постного масла. Это было здорово, потому что у меня голова уже совсем помутилась от голода.

Мы сварили полную кастрюлю роскошной пшенной каши с постным маслом, и решили съесть всю разом, не оставляя на завтра. «Кто знает, сможем ли мы поесть завтра», - сказала Сабина и замолчала, глядя на дверь. Она наверно тоже представляла, как дверь откроется и два полицая вбросят в подвал Еву, всю в синяках. Но дверь так и не открылась, и Ева не появилась ни вечером, ни ночью, ни утром, когда пора было идти на сборный пункт.

Мы встали рано, умылись, причесались, Рената слегка подкрасилась и решили на сборный пункт не идти - если им так нужно, пусть за нами приходят. Тем более, что никаких враждебных действий мы от своих соседей не видели. Мы, конечно, нервничали, понимая, что так просто это нам с рук не сойдет. И

точно, часов в девять появился комендант с двумя немецкими солдатами. Они без стука распахнули дверь ударом сапога и комендант заорал: «Почему вы не явились на сборный пункт? Вы что, приказа не слыхали?»

Сабина ответила спокойно по-немецки: «Это был не приказ, а воззвание. Нас защищать не нужно, нас соседи не обижают». Солдат хмыкнул, а комендант побагровел от злости: «Говори по-русски, старая жидовка!» Сабина даже глазом не моргнула и обратилась к солдату: «Почему этот человек кричит? Я по-русски не понимаю». Солдат сказал: «Я тоже. Но вам, мадам, придется пойти с нами на сборный пункт. Это приказ». А второй солдат добавил: «Вы же не хотите, чтобы мы потащили вас силой?»

Сабина сказала Ренате: «Что ж, раз приказ, прийдется идти», и двинулась к двери, Рената за ней. Комендант заорал: «А где третья жидовка? Опять спряталась?» И ринулся в подвал искать Еву: «Зажгите свет, черт бы вас побрал!» Рената возразила: «Вы же знаете, что у нас нет спичек». Комендант выхватил у солдата ружье и стал тыкать штыком в разные предметы: «А ну, выходи! Выходи, девка! От меня не спрячешься - все равно найду!»

Но не нашел и бросился на Сабину, схватил ее за воротник и тряхнул: «Отвечай, куда девченку спрятали!» Рената оттолкнула его от матери: «Убери руки! Никто ее не прятал. Она пошла к восьми часам на сборный пункт». - «Я что-то ее там не видел!» -«Лучше смотреть надо было!» Рената взяла мать за руку и потянула из подвала. Солдат спросил: «А маленькая девочка почему не идет?» Сабина объяснила: «Она не моя дочь. Она русская. Лина, покажи ему метрику!»

Я дрожащими руками стала расстегивать кисет, но никак не могла справиться со шнурком. Рената сказала коменданту: «Вы же знаете, что она не еврейка. Объясните это солдату». Комендант закричал: «Ничего я не буду ему объяснять. Пусть идет вместе со всеми!» Мне было все равно - идти или оставаться, даже лучше казалось пойти со всеми вместе, чем остаться одной. И я пошла вслед за Ренатой, но тут, запыхавшись, подбежал переводчик. Он еще издали закричал солдату: «Девочку отпустите! Она не еврейка!»

Солдат махнул рукой: «Оставайся!», но комендант все-таки стал подталкивать меня к выходу. Сабина с силой оттолкнула его, притянула меня к себе и поцеловала: «Прощай, Линочка, радость моя! Не забывай меня». И сунула мне в руку какой-то листок. Я, не глядя, спрятала листок в свой красный кисет и по

бежала за Сабиной и Ренатой.

Я добежала с ними до сборного пункта, который был там же, откуда грузовик увозил нас строить оборонительные сооружения. Их втолкнули в толпу, толпа была небольшая и молчаливая, ее окружили вооруженные солдаты. Какие-то женщины тихо плакали, но никто не пытался вырваться из толпы и убежать. Из конторы вышел обершарфюрер и приказал: «Вперед!» Толпа медленно двинулась по Зоологической улице вдоль Зоопарка, прочь от города. Впереди шли солдаты, колонну замыкали две бронированные машины, которые ползли вслед за толпой. Это выглядело так страшно, - не как в жизни, а как в кино про немецко-фашистских захватчиков.

Я пошла за бронированными машинами и со мной еще несколько пожилых женщин и три старика - наверно, это были мужья и жены евреев. Женщины плакали, а один старик с авоськой в руках все время пытался обогнать машины и кричал: «Фанич-ка, ты забыла свой завтрак!» Немецко-фашистским захватчикам было смешно смотреть из машин на этого глупого старика, который ничего не понимал, и они играли с ним в кошки-мышки: сперва замедляли ход и давали ему протиснуться между машин, а потом ускорялись и выдавливали его назад, к нам.

Мы перешли мост через Темерник и двинулись дальше по Змиевскому проезду. «Так я и знала - их ведут в Змиевскую балку! - воскликнула одна из плачущих женщин. - Мне соседка рассказывала, что там пленных красноармейцев заставили вырыть большие ямы». - «Какие ямы? - удивился глупый старик с авоськой. - Ведь говорили, будто их отправляют в трудовой лагерь». - «Удивляюсь я вам, гражданин: вам фашисты сказали, а вы им поверили?»

За железнодорожными путями, откуда-то сбоку в Змиевский проезд втекала еше одна толпа, побольше нашей, обе толпы сливались вместе и уходили по Лесной улице куда-то далеко за Ботанический сад. У входа в Лесную стояли немецкие солдаты с автоматами. Они не пропустили нас дальше, и мы остановились на перекрестке. Я все время всматривалась во вторую толпу, отыскивая глазами Еву, - ведь если они ее поймали, она тоже должна пройти по этой дороге.

Но слава Богу, я ее не увидела, а увидела Светку Каплан -маленькую девочку из второго класса, которая уписалась тогда у доски, когда кто-то из мальчишек крикнул «Немцы!» Сейчас с нею тоже что-то случилось: она не могла идти и то и дело па

дала, а немецкий солдат подгонял ее прикладом. А толпа все продолжала и продолжала течь мимо нас, она унесла с собой и Сабину, и Светку, и Фаничку, которая забыла взять свой завтрак в авоське.

Я поняла, что напрасно стою на этом страшном перекрестке - отсюда я больше никогда не увижу Сабину. Я оглянулась на зеленый массив Ботанического сада и вспомнила, как мы с Сабиной ходили туда на экскурсии. Это было очень давно, в совсем другой жизни, до начала войны, но я вдруг ясно представила себе, как мы вползали в сад через дыру в заборе, потому что у нас не было денег на билеты. Эта дыра в заборе была совсем близко от того места, где я сейчас стояла.

В тот последний счастливый день перед началом войны Сабина устроила нам пикник. После того, как мы съели свои бутерброды, мы отправились искать вечнозеленую магнолию с белыми цветами, и нашли ее прямо возле той самой дыры в заборе, через которую мы вползали в Ботанический сад.

За забором извивались три кривые улочки, за ними земля круто уходила вниз, в зеленый овраг, на противоположном краю которого видны были красные крыши маленькой деревеньки «Змиевка вторая», а овраг под ней назывался «Змиевская балка».

Я бегом побежала по знакомым переулкам и без труда нашла нашу дыру в заборе. Запыхавшись, я быстро отыскала вечнозеленую магнолию, и удивилась, что здесь, в густой зелени парка, ничего не изменилось. Там, за забором шла война, там бомбили дома и убивали людей, а магнолия как ни в чем не бывало тянула к небу могучие ветви, усыпанные огромными белыми цветами. Ну да, вот что изменилось: цветов тогда не было, тогда был июнь, а им полагалось расцвести в июле, зато сегодня было одиннадцатое августа, и они еще не успели увянуть и опасть. К стволу магнолии была по-прежнему приставлена маленькая лесенка-стремянка, по которой можно было добраться до первой развилки ее мощных ветвей.

Я так и сделала - влезла по стремянке до развилки, села на расстеленный там соломенный коврик и посмотрела в сторону деревни Змиевка вторая. Но не увидела ничего, кроме знакомых красных крыш. Тогда я подтянулась на руках и добралась до следующей развилки - она была уже довольно высоко и смотреть вниз было страшно. Но я влезла сюда не для того, чтобы смотреть вниз, а для того, чтобы попытаться разглядеть, куда немцы

погнали Сабину.

Разглядывать, собственно, было нечего: разве что вдалеке справа ползла какая-то серая змея, и можно было догадаться, что там идет та самая толпа, за которой я бежала все утро. Но голова змеи очень быстро исчезала за поворотом железнодорожной линии и оставался только хвост, равномерно ползущий за головой. Я сидела в ложбинке между ветвями магнолии, не в силах оторвать взгляд от этой змеи, хоть не было никакой надежды увидеть там Сабину.

Огромные белые цветы пахли сладко и одуряюще. От их запаха у меня начала кружиться голова. В саду было очень тихо, не гудели машины, не перекрикивались посетители, и только тоненько жужжали какие-то комары или мухи. И вдруг в тишину ворвался дробный перестук кастаньет, сразу же заглушенный звуками громкого марша, вроде того, что играл у нас по вечерам немецкий громкоговоритель. Я уже знала, что перестук кастаньет - это треск пулеметных очередей, но при чем тут музыка? И тут под звуки немецкой музыки у меня в голове зазвучал голос той женщины из Киева, которую Сабина кормила гречневой кашей: «На другом краю оврага сховался пулемётчик и начинал стрелять. Выстрелы специально заглушали музыкой и шумом самолёта, шо над оврагом кружив. После того как яма заполнялась трупами, их сверху засыпали землёй».

Пулемет застрочил снова и снова, и музыка не могла его заглушить. Я прижалась спиной к стволу магнолии, чтобы не упасть, потому что перед глазами у меня замелькали большие черные мухи, - они летели прямо на меня, но не жужжали, а стучали кастаньетами и громко пели немецкий марш.

Я закрыла глаза и ясно увидела пустое зеленое поле перед оврагом. У входа в овраг стоял небольшой нежилой дом, в него вползала серая змея, хвост которой терялся где-то вдали. Змея вползала в комнату и уже вблизи можно было разглядеть, что это толпа женщин - старых и молодых, с детьми и без детей. Тот самый переводчик, что приходил к нам с обершарфюрером, приказывал женщинам раздеться, а когда они смущенно отказывались, обершарфюрер орал на них так громко, что они пугались и поспешно срывали с себя одежду. Их, голых, выпускали через другую дверь и вталкивали в большие грузовики. Полные грузовики один за другим отъезжали от дома в глубину оврага, откуда доносились частые пулеметные очереди.

Я оттолкнулась от крыши дома и оказалась в овраге, прямо

над головами группы голых женщин, стоявших на краю большой глубокой ямы. Я не успела разглядеть лица этих женщин, потому что застрочил пулемет и они стали падать в яму. Только тут я заметила, что яма уже почти полна трупами, так что тела этих женщин заполнили ее до краев. Немецкий голос громко приказал: «Засыпать!», и три молодых парня в советских гимнастерках стали быстро сгребать на тела лопаты земли из высокой кучи на краю ямы. Мне показалось, что земля над трупами шевелится и из-под нее раздаются крики и стоны.

Я почувствовала, что я тоже падаю в яму и на лицо мне кто-то бросает лопаты земли, как бросали их на кладбище в Ахтырке на гроб папы Леши.

23. Врезка

Когда-то в начале семидесятых, когда я была уже профессором физики в Новосибирском академгородке и имела доступ к иностранной прессе, я прочла в одной старой немецкой газете показания Лео Маара, русского немца, служившего во время войны переводчиком в спецподразделении СС-10а, которому была поручена очистка Ростова от евреев. Показания он давал в 1966 году в мюнхенском суде по делу оберштурмбанфюрера Хейн-ца Зетцена, руководителя спецподразделения СС-10а, отлично выполнившего задание, героически уничтожив за три дня 23 тысячи безоружных и беспомощных женщин, стариков и детей. Лео Маар в своих показаниях в точности описал ту комнату в заброшенном доме, которую я увидела в своем странном бреду: испуганную толпу женщин, раздевающихся под крики Зетцена и выходящих голыми в другую дверь, где их загоняли в тяжелые грузовики.

Я никогда в жизни не видела ни этого дома, ни этой комнаты, но я увидела их, сидя высоко в развилке магнолии, откуда их невозможно было рассмотреть. Я думаю, это Сабина перед смертью послала мне последний прощальный сигнал.

24.

Я бы умерла вместе с Сабиной, если бы меня случайно не нашла Зоя. Та самая Зоя с ямочками на щеках, с которой я подружилась, работая на оборонительных сооружениях. Какое удивительное совпадение - именно в тот день она пришла в Ботанический сад с тачкой собирать целебные травы и съедобные ягоды. До войны она преподавала химию и биологию и хорошо знала, какие болезни какими травами и листьями можно лечить.

Она нашла меня под магнолией и ужаснулась - подумала, что я мертвая, потому что я лежала на земле без сознания с разбитой головой. Но, пощупав мой пульс, она обнаружила, что я жива, и не оставила меня одиноко умирать под роскошным деревом, усыпанным душистыми белыми цветами, а погрузила меня на тачку и повезла к себе домой.

Потом она признавалась, что кроме милосердия ею руководил маленький расчет - она придумала, чем она будет зарабатывать при немцах, чтобы выжить. Для выполнения ее замысла ей не доставало ребенка, а у нее детей не было - ее единственный сын еще в прошлом году ушел на фронт. Так что она, по ее словам, увидела во мне знак Божий, благословляющий ее замысел. Единственное, чего она не ожидала, что этот Божий знак окажется немым, ведь мы с ней славно перекидывались шутками всего несколько недель назад.

Я тоже сначала не знала, что опять онемела. Несколько дней Зоя отпаивала меня целебными растворами и смазывала мою разбитую голову целебными мазями, но в конце концов ко мне вернулось сознание и я увидела склонившееся надо мной знакомое женское лицо. Я не сразу вспомнила, откуда это лицо мне знакомо, а оно, поймав мой взгляд, озарилось счастливой улыбкой: «Слава Богу, Линочка, наконец ты пришла в себя!» Во рту у меня пересохло, и я хотела попросить воды, но губы мне свела судорога и из моего горла вырвался хриплый стон.

«Что с тобой?» - испугалась женщина, и я узнала Зою. Я хотела крикнуть: «Зоя, это вы?», но только напрасно пощелкала зубами. Я огляделась - за окном сияло солнце, значит, день еще не кончился. Я лежала на раскладушке в хорошо убранной комнате, возле письменного стола с настольной лампой и стаканом для карандашей и ручек. Где я? Как я сюда попала? Я приподнялась на локте, в голове у меня слегка качнулось и прошло. Я сделала знак, будто пишу - Зоя сразу сообразила и протянула мне тетрадку и карандаш со стола.

Я написала: «Как я к вам попала?» Зоя протянула руку за карандашом, чтобы мне ответить, но я быстро написала: «Я все слышу». - «Почему же ты не можешь говорить?» - «Я онемела. Со мной это уже случалось». - «Но это прошло?» - «Меня вылечила Сабина». - «Кто она такая и как ее найти?»

Как найти Сабину? И тут я все вспомнила - и обершарфюре-ра, и серую змею, ползущую в овраг, и бронированные машины, и пулеметные очереди под звуки немецкого марша. Я бы завыла

и закричала: «А-а-а!», но у меня не было голоса. Мой рот беззвучно открылся и закрылся, открылся и закрылся, я упала лицом в подушку и беззвучно зарыдала.

Зоя села на пол рядом с моей раскладушкой и тихо спросила: «Что с тобой случилось, девочка?» Я могла бы все ей рассказать, но как написать это карандашом в тетрадке? Я кое-как начеркала: «Сабину нельзя найти. Ее убили», и опять рухнула на подушку. «Ладно, выясним это завтра. Я нашла тебя в Ботаническом саду под магнолией, без сознания и с разбитой головой. А сейчас выпей это, - она протянула мне стакан с коричневой жидкостью, - и постарайся заснуть». Я дрожащей рукой взяла стакан, отхлебнула и скривилась: напиток был горький и вонючий. Зоя засмеялась: «Что, противно? Но зато полезно. Так что пей через не хочу». Я выпила через силу и глаза мои тут же начали смыкаться, в голове помутилось, и Зоина комната исчезла, оставив меня на дороге в Змиевскую балку.

Всю ночь я бежала за Сабиной, пока не добегала до заброшенного дома у входа в овраг. Там меня с Сабиной загоняли в пустую комнату, в которой был один стол и один стул, на стуле сидел обершарфюрер и командовал. Переводчик велел нам раздеться и отдать ключи от нашей квартиры. «Но у нас нет ключей, - говорила Сабина, - наш дом разбомбили» - «Это правда?» -спрашивал меня переводчик, но я не могла ответить, мое горло свела судорога. Мы раздевались и выходили в другую дверь. Ренаты, по-моему, с нами не было и Евы тоже. Сабину заталкивали в грузовик с другими голыми женщинами, а меня отгоняли прочь за то, что я не хотела отдавать ключи. Я бежала за грузовиком и пыталась крикнуть «Сабина!», но не могла из-за судороги в горле.

Судорога свела мне горло так сильно, что я проснулась. Было уже светло - или еще светло? «Доброе утро», - улыбнулась мне Зоя, значит светло было уже. «У тебя есть в Ростове родственники?» Я написала: «Теперь никого нет». Это был странный разговор - она говорила, а я писала. «Хочешь остаться у меня?» Я вспомнила сказку о волшебнице, заточившей принцессу в своем замке, но я не была принцессой, и потому просто кивнула головой - мол, хочу. «Вот и отлично! - воскликнула волшебница. -Вставай, умывайся и будем завтракать!»

Когда я, пошатываясь от слабости, села к столу, Зоя положила на мою тарелку мой красный кисет - я и не заметила, что он не висит у меня на шее. «Спасибо», - написала я в тетрадке, по

весила кисет на шею и стала мазать на хлеб вишневое варенье, стоящее возле моего локтя на маленькой розетке. За завтраком Зоя объяснила мне, что это последние остатки еды у нее в доме, но это не страшно, потому что она знает способ зарабатывать на жизнь, если я ей буду помогать. Я немножко испугалась: волшебница в сказке тоже хотела какой-то опасной помощи от принцессы, но тут же успокоилась - я-то принцессой не была. И правильно успокоилась, ничего опасного Зоя от меня не хотела: просто она умела делать спички, а сейчас это был самый ценный товар. Ей нужно было, чтобы по вечерам я помогала ей делать спички, а днем ходила по улицам их продавать.

Делать спички оказалось несложно, нужно было только настрогать маленьких щепочек, а потом макать их в горючее вещество и сушить. Главное, нужно было уметь это горючее вещество приготовить и иметь те составные части, из которых оно получалось. Зоя была настоящая волшебница - она имела и умела. Каждый вечер я, вернувшись с выручкой от продажи спичек, съедала обед, приготовленный волшебницей Зоей, и садилась к столу, на котором стояла миска с пахучей коричневой кашей, тоже приготовленной волшебницей Зоей, и лежала высокая кучка наколотых Зоей за день щепочек. Мы дружно макали щепочки в кашу и выкладывали их ровными рядами на расстленной на столе газете. Когда вся партия была готова, мы макали каждую спичку в кашу по второму разу и раскладывали их на подоконнике для просушки. К утру они были готовы.

За полгода между двумя оккупациями Ростова, предусмотрительная Зоя скопила тысячи спичечных коробков, собранных ею в мусорных ящиках. Особенно богатый улов давали мусорные ящики возле воинских частей, густо размещенных по всему городу. После завтрака мы с ней аккуратно заполняли спичками старые коробки, на бока которых она с вечера наносила слой той же зажигательной каши. Из коробки для ботинок она смастерила для меня маленький подносик с двумя наплечными петлями, на который она укладывала ровные стопки коробков.

Я отправлялась в город не одна, а с соседом Мишкой, здоровенным балбесом двух метров роста. Его не взяли ни в армию, ни на трудовой фронт, потому что он был настоящим балбесом -в детстве переболел менингитом и так и остался с умом пятилетнего ребенка. Зою он обожал, потому что она всегда его жалела, ласково с ним разговаривала и угощала всякими вкусностями. Кроме того, каждый день по возвращении из нашей торговой экс

педиции она кормила нас обоих обедом. Польза от Мишкиного сопровождения была огромная - при виде Мишки никто на улице не смел и подумать забрать у меня спички или деньги.

У Зои под окном тоже был громкоговоритель, который иногда громко говорил по-русски, иногда тихо по-немецки. Если он сообщал по-немецки что-нибудь интересное, я переводила это Зое. «Откуда ты так хорошо знаешь немецкий?» - «Сабина научила» .- «Сабина вылечила, Сабина научила! Кто она такая, твоя таинственная Сабина?» - «Теперь уже никто: ее убили в Змиевской балке». - «Убили?» - ахнула Зоя. «Вместе с остальными евреями». Зоя посмотрела на меня вопросительно, но я только пожала плечами: описать этот ужас было невозможно, а говорить я так и не начала.

Оказалось, что даже от моей немоты была небольшая польза - она избавила меня от необходимости подробно рассказать Зое про мою жизнь с Сабиной и про ее гибель. Я хотела все это забыть и не могла. Однажды, когда я ходила по Буденновскому проспекту с лотком, меня остановил русский полицай и потребовал документы. Я открыла свой кисет, и вместе с метрикой вытащила оттуда какой-то скомканный листок. Пока полицай изучал мою метрику, я развернула листок и прочитала наскоро написанную фразу: «Меня звали Сабина Шпильрайн».

И я все вспомнила - наш мрачный подвал, коменданта и двух солдат, уводивших Сабину. Я вспомнила, как она поцеловала меня на прощанье и втиснула мне в руку этот листок, а я, не глядя, сунула его в кисет. И начисто о нем забыла! От этого воспоминания у меня потемнело в глазах и я села прямо на тротуар. «Что с тобой?» - спросил полицай подозрительно. «От голода», - написала я в тетрадке, которую всегда носила с собой в лотке, на всякий случай. Он отдал мне метрику и махнул рукой: «Иди, продавай свои спички!» Но я в тот день спички больше не продавала, я вернулась к Зое, написала ей, что меня лихорадит, и легла на свою раскладушку. Лежа в постели, я читала и перечитывала записку Сабины, и думала, как я буду жить без нее?

Где-то в начале февраля следующего года громкоговоритель вдруг громко залаял по-немецки, именно залаял, а не заговорил. Он изрыгал хриплые команды, смысла которых я понять не могла, тем более что, перекрикивая громкоговоритель, еще громче зазвучала внезапная пушечная канонада. «Боже, красная армия подошла к Ростову! - ахнула Зоя. - Опять придется сидеть в подвале!»

Я не поняла, обрадовалась она или огорчилась, но выяснять было некогда - грохот начался ужасный. Чтобы спрятаться от этого грохота, мы, захватив немного еды и воды, поспешили в подвал, а карандаш и тетрадку взять забыли. Поэтому все три дня, что мы сидели в подвале, говорила только Зоя - сама задавала вопросы и сама на них отвечала. А через три дня в Ростов вошли советские войска и стали выискивать и наказывать тех, кто сотрудничал с немцами.

Когда жизнь немного наладилась, Зоя решила отвести меня в больницу, чтобы выяснить, как вылечить мою немоту. В больнице никто не знал, как меня лечить, но зато помнили маму Валю. А раз я была сирота, меня решили оставить в больнице в надежде найти какое-нибудь лечение. Тем более, что спички появились в магазинах, а в новой голодухе Зое без спичек не просто было выжить одной, не то, что со мной.

И началась моя больничная жизнь, которая без всякого результата продолжалась четыре года. Меня переводили из больницы в больницу, перевозили из города в город, перебрасывали от одного медицинского светила к другому, а я продолжала молчать. Через два года я приземлилась в детской больнице Харькова и быстро поняла, что тамошний профессор Фукс, сильно пожилой психолог, был тайным последователем психоанализа. Он довольно ловко отыскал мою больную точку и, слегка вздрогнув при имени Сабины, придумал хитрый способ борьбы с моей немотой. Очень может быть, что этот способ он не придумал сам, а скопировал из практики Венского заповедника Фрейда, но со мной он этим сведением не поделился.

Его способ состоял в вытеснении из моей ущербной памяти болезненных воспоминаний и замены их другими, более здоровыми. Это было похоже на игру, которая, как ни странно, постепенно убеждала меня, что Сабину не увели на расстрел на моих глазах. Все дело было в Ренате - она ревновала мать ко мне и убеждала ее не брать на себя бремя моего воспитания, а главное, прокормления. Сабина очень страдала от упреков дочери и в конце концов подчинилась ее требованиям: в одно прекрасное утро я, проснувшись в подвале после бурной вечерней ссоры, обнаружила, что все мои спутницы исчезли, захватив с собой свои скудные пожитки.

В отчаянии я бросилась их искать и каким-то непонятным образом забрела в Ботанический сад, куда ходила раньше гулять с Сабиной. Мне почему-то казалось, что они укрылись именно

там, и, чтобы их найти, я влезла по стремянке на магнолию, потеряла равновесие и грохнулась вниз, раскроив при падении свою несчастную голову. А что касается сеансов, во время которых Сабина открывала мне интимнейшие подробности своей биографии, то это была сплошная выдумка. Нет, она, упаси Бог, меня не обманывала, - она обманывала себя саму, придумывая драматические завихрения собственной судьбы, чтобы хоть чуть-чуть разукрасить серую жизнь скромной учительницы немецкого языка.

«Образованная была дама! - восклицал проницательный Фукс. - Имена-то какие выдумала себе в друзья - Зигмунд Фрейд, Карл Юнг! А английская королева среди них случайно не затесалась?» И толстыми пальцами-сосисками гладил мою бедную голову за ушами, повторяя монотонно, как жужжание мухи, бьющейся о стекло, одну и ту же песню: «Забудь Фрейда, забудь Юнга, забудь Сабину Шпильрайн! Забудь! Забудь!Забудь!» И я забывала.

К тому времени, как я попала в лапы профессора Фукса с его теорией параллельной жизни, я стала очень образованной девицей: прикованная к больничной койке и обреченная на немоту, я, как безумная, «вгрызлась в гранит науки». Я жила в полном одиночестве - нигде в мире у меня не было ни одной родной души, и мне не жаль было времени на учебу. То ли от природы, то ли от Сабининой тренировки у меня развилась блестящая память, и я глотала школьные курсы один за другим, за квартал перепрыгивая из класса в класс. Отстутствие собеседников сроднило меня с книгой, и я заполняла пустоту своей одинокой жизни неуемным чтением.

Профессор Фукс изумлялся, с какой легкостью я схватывала и осуществляла его идеи, так что к концу второго года его терапии я наглухо заколотила исповедь Сабины в тайном подвале своего подсознания - наедине с собой я не боялась употреблять это запретное слово. Но к великому разочарованию профессора Фукса говорить я так и не начала.

Мне шел шестнадцатый год. Я помню, что наступила ранняя весна, когда в мою палату пришел с обходом новый главный врач в сопровождении целой свиты ассистентов и студентов. Я читала что-то интересное и даже на них не взглянула - сколько обходов скольких профессоров я пережила за свою долгую больничную жизнь! Я пропустила мимо ушей привычный доклад моей лечащей докторши Ирины: «А это Сталина Столярова, у

нее неизлечимый случай истерической потери речи». И вдруг стало так необычайно тихо, что я подняла глаза от книги: главный врач, пренебрегая всеми принятыми в больнице условностями, одним прыжком оказался у моей кровати, упал на колени и заглянул мне в лицо. Задыхаясь от волнения он спросил: «Это ты, Лина? Ты жива?» И заплакал.

А я вскочила с постели, повисла у него на шее и заорала хриплым от долгого молчания голосом: «Лев! Лев Аронович! Вы живы?» И тоже заплакала. Ирина взвизгнула: «Она заговорила!» и попросила всех выйти из палаты. Мы со Львом остались наедине. И каждый не знал, с чего начать свой рассказ. От нашего прошлого нас отделяло неоглядное море страданий, моих и его. Он только выдавил из себя главное: «Ты знаешь, Валентина умерла», а я, словно эхо, повторила за ним: «И Сабина умерла». А он сказал в ответ: «Но самое удивительное, что мы с тобой остались живы!»

СТАЛИНА СТОЛЯРОВА - Нью-Йорк, 2002 год

Фильм кончился. Все встали и гуськом потянулись к выходу. Только я, не в силах встать, осталась сидеть, словно прикованная к своему удобному креслу с прикрученным к левой ручке столиком. Поток воспоминаний, годами запертый в глубоком подвале подсознания, рвался наружу, разрушая привычные рамки моей вполне устоявшейся жизни. «Вы хотите остаться на второй сеанс?» - спросила бесшумно подошедшая сзади служительница. Я вздрогнула и поспешно вскочила, роняя с колен сумку: «Нет, нет! Я просто задумалась!» - «Да, - понимающе кивнула служительница, - какая удивительная история. Словно воскрешение из мертвых!» Значит, и она смотрела фильм про Сабину?

На негнущихся ногах я добралась до кофейного бара и взяла еще одну чашечку кофе с бисквитом в целлофановой обертке. От кофе в голове вздулся радужный пузырь - в новосибирской глубинке кофе был дефицитом, и выпитые подряд три или четыре чашки были для меня перебором. Промелькнула мысль: «Теперь ни за что не заснуть», но я от нее отмахнулась, как от назойливой мухи - какая разница, сегодня ночью я все равно не собиралась спать. Где-то в тайниках моего мозга пробуждалась забытая запись моих сеансов с Сабиной. С каждой секундой она звучала все мощней, полностью заглушая голоса окружающей

меня реальной жизни.

Пока я шла в свой отель на Четырнадцатой улице, я детально обдумала план дальнейших действий. Удивительно, как будучи уже не нормальным человеком, а неким зомби, охваченным маниакальной идеей, я внешне продолжала совершать рациональные поступки, необходимые для выполнения моего замысла.

Лилька скорей всего собрала в номере всех наших друзей-приятелей, так что мне делать там было нечего. Убедившись, что ключ не лежит в гнезде, а значит, я права, я не стала подниматься наверх, а сразу перешла к делу. Я спросила в регистратуре, нет ли у них на ближайшую неделю двух одноместных номеров. К счастью, оказалось, что есть. Цена меня слегка ошарашила, но я быстро подсчитала, что если отказаться от всех задуманных развлечений, то моих денег хватит, чтобы оплатить разницу между одним двухместным и двумя одноместными.

Лилькин номер я взяла с завтрашнего дня, а свой - с сегодняшнего. С ключами в руках я постучала в наш номер. Из двери навстречу мне вырвался нестройный шум и звон бокалов, - все радостно потребовали, чтобы я немедленно присоединялась к их веселью. Но мне было не до них. Я вызвала Лильку в коридор и наспех объявила ей, что переезжаю в одноместный номер, а ей отдаю ключ от ее нового номера, тоже одноместного. Лицо Лильки дернулось в испуганной гримасе: «Я вас чем-нибудь обидела, Лина Викторовна?»

«Нет, нет, Лилька, ты тут ни при чем. Просто в моей жизни открылись новые обстоятельства, и мне нужно побыть одной»,

- «Уж не задумали ли вы просить политического убежища в Америке?» - в другое время Лилькина шутка прозвучала бы смешно, но сейчас мне было не до смеха.

«Мне просто срочно нужно разработать один сюжет. Так что ты завтра пойдешь на конференцию одна». Ловко подведенные Лилькины глаза чуть не выскочили из орбит: «Вы хотите, чтобы я доложила нашу работу?» - «Да, именно хочу, чтобы ты доложила». - «Но вы так гордились этим открытием!» - «Бывают вещи важней, чем открытие». - «Вы влюбились, да? И бегали на тайное свидание?» - «Что-то в этом роде: я встретила свою первую любовь». Лилька вцепилась в меня умоляюще: «Но вы мне расскажете, что это?» - «Расскажу. В самолете, по дороге домой».

- «Значит, мы все-таки полетим домой вместе?» - «Ну, конечно, полетим, а как же иначе? Только помоги мне сейчас поскорей перенести мои вещи».

Мы вернулись в номер и вынесли мои вещи, не очень нарушив веселье подвыпившей Лилькиной компании. Бросив одежду и туалетные принадлежности на кровать, я села к столу и включила компьютер. Сабинин голос рвался из меня, как приступ рвоты. Мои пальцы сами, без участия сознания, вывели первую фразу: «Версия Сабины».

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВЕРСИЯ САБИНЫ

1.

Ты не поверишь, девочка, но я выросла в очень несчастной семье, в семье без любви. Мои родители были очень богатые люди, мой папа был умный, интеллигентный человек с нежным сердцем, но мама его никогда не любила. Он делал ей предложение три раза, и она каждый раз ему отказывала. Потому что до него она любила другого, и он любил ее, но свадьба не состоялась и им пришлось расстаться. Я подслушала однажды, как нянька рассказывала кухарке, что мамин возлюбленный был гой, тоесть не еврей, а дедушка-раввин запретил маме выходить замуж за гоя. Мама не решилась ослушаться дедушку, но никогда не смогла полюбить другого человека, даже такого благородного, как мой папа.

На четвертый раз она согласилась выйти за него замуж, и это было непростительной ошибкой. Подумать только, что я через тридцать лет совершила ту же ошибку! Но об этом не сейчас, о моей ошибке мы поговорим потом, когда придет время. Наш дом был, что называется «полная чаша»: ты помнишь свою квартиру на Пушкинской? А наша была вдвое больше - до того, как большевики разделили ее на две.

Мама не знала бытовых забот: у нее было все - кухарка, нянька и горничная, но она все равно не была счастлива. И папа не мог ей это простить. Поскольку маму он обожал, все свои обиды он вымещал на нас, на мне и особенно на братьях. Нас не воспитывали, нас дрессировали, нас муштровали, нам не давали ни минуты передышки, мы выросли очень образованными детьми, нафаршированными музыкой, языками, науками и литературой. Но нас жестоко наказывали за любое нарушение порядка, за любое русское слово, сказанное в немецкий или французский день.

Никогда не забуду ту страшную картину, с которой все началось. Кто знает, как бы сложилась моя судьба, если бы, случайно

заскочив в комнату четырехлетнего брата Сани, я не увидела его голую розовую попку на папиных коленях. Не успела я осознать, что происходит, как папина рука поднялась и звонко опустилась на розовый мячик попки. Саня взвизгнул, а папа шлепнул его еще, еще и еще.

У меня потемнело в глазах. Под визг Сани я села на корточки и, спустив трусики, накакала на расстеленный на полу персидский ковер. Папа ахнул, уронил Саню с колен и бросился на меня. Когда я увидела его руку, занесенную надо мной - не знаю, с желанием помочь или наказать, - я подпрыгнула и вцепилась зубами в мякоть нависшей надо мной ладони. Папа тоже взвизгнул, а я радостно захохотала и стала икать. На шум вбежали мама и нянька и в ужасе уставились на неправдоподобную сцену домашней жизни - ошеломленный папа с окровавленной рукой, рыдающий на полу Саня с голой розовой попой и икающая я перед свеженаложенной пахучей кучей на драгоценном персидском ковре.

Не зная, с кого начать, мама рванулась ко мне с криком: «Что случилось?», но я не смогла ответить - мои зубы продолжали клацать в воздухе, не находя, во что бы еще впиться, их лязганье иногда прерывалось спазмами лающей икоты, рвущейся у меня из горла. Мама по образованию была зубным врачом, поэтому с клацающими зубами она справилась довольно быстро, но что делать с икотой она не знала.

Пришлось срочно послать папину коляску за семейным врачом, который хоть жил и не очень далеко, но все же не мог примчаться мгновенно. Все полчаса, которые прошли до его появления, я непрерывно икала с таким напором, что охрипла, и к тому же то и дело порывалась спустить трусики и покакать на пол. Спасло наши ковры и паркеты только то, что покакать мне было больше нечем - все, что скопилось у меня в кишечнике, я нерасчетливо выпустила из себя в первый раз.

Наконец, приехал милый дедушка, седой доктор Левин, и через минуту поставил мне диагноз «Истерия». На вопрос, с чего это началось, папа показывал прокушенную ладонь и бормотал что-то невразумительное о дисциплине и уважении, Саня жалобно плакал, а я икала. Доктор Левин смазал папину руку йодом, а мне выписал успокаивающие капельки и ушел, а мы остались в своей роскошной гостиной, удивляясь такому неожиданному взрыву страстей в нашей мирной еврейской семье.

Это было только начало. С того дня у меня завелась дурац

кая привычка за обедом детально представлять, как каждый член моей семьи будет выкакивать съеденную во время обеда еду. Особенно напряженно я следила за папой, и часто при виде папиной руки, подносящей ко рту вилку с едой, я вскакивала из-за стола, садилась на корточки и какала посреди столовой, испытывая при этом неизъяснимое удовольствие. Сначала мои потрясенные этим безобразным поведением родители пытались меня наказывать, но это приводило только к ухудшению моего состояния. Тогда они обратились к врачам. Я не помню, как меня лечили, хотя лечили наверняка, потому что в конце концов вылечили.

От моего странного растройства осталось только непонятное возбуждение, связанное с папиной рукой - каждое ее движение вызывало у меня одновременно отвращение и сексуальное возбуждение. Теперь, после долгих лет работы с психическими расстройствами я склонна подозревать,что я испытывала неосознанное эротическое влечение к папе, которым как бы хотела скомпенсировать отсутствие маминой к нему любви. Потому что мне тяжело было жить в доме без любви.

Я была непростая девочка с фантазиями и причудами. Я с детства пыталась разгадать тайны природы, и играла не в куклы, а в химическую лабораторию. Я прекрасно играла на рояле, я свободно владела четырьмя иностранными языками, я окончила гимназию с золотой медалью, но у меня не было никакого приличного будущего. В России еврейских девушек не принимали в университеты, а мои родители никогда бы не позволили мне уехать заграницу учиться.

Меня ожидала обычная судьба еврейской девушки из хорошей семьи: мне предстояло выйти замуж и рожать детей. Я содрогалась при одной мысли о таком будущем, душа моя рыдала и бунтовала. Ко мне начали водить женихов - ведь я была выгодной невестой, мой отец был успешный коммерсант и дела его процветали. Каждую неделю в нашем доме устраивали смотрины, куда почтенные толстые евреи приводили своих сыновей. Все они были мне отвратительны - и толстомордые лавочники, и чопорные адвокаты в щегольских костюмах, и интеллигентные студенты в очках. Мне не о чем было с ними говорить, душа моя летала высоко за облаками и ждала зачарованного принца. Я ни за что не хотела создать еще один холодный дом без любви.

Все они смотрели не столько на меня, сколько на нашу роскошную мебель и прикидывали, какое за мной дадут придан

ное. Ну, может быть, не все, но большинство. Был, правда, один студент-биолог, милый мальчик с большими черными глазами в длинных ресницах, который интересовался мной больше, чем приданным - он краснел и бледнел, когда я садилась рядом с ним во время чаепития и то и дело пытался прижаться под столом своей коленкой к моей.

Он неплохо играл на рояле и знал наизусть много хороших стихов, но я с ужасом представляла себе его в качестве мужа. Я не хотела рожать от него кудрявых детей с большими черными глазами в длинных ресницах, похожих на моих братьев. Ты не подумай, что я не любила своих братьев, я их обожала, но я не хотела, чтобы мои дети были на них похожи. Мне кажется, что на них на всех лежала печать обреченности, а я хотела, избавить своих детей от этой печати. Но главное - я вообще не хотела рожать детей, я не хотела тратить свои силы на соски, пеленки и нянек, я хотела быть свободной, чтобы заниматься наукой.

Прошло полгода после блестящего окончания школы, а я все болталась без дела и сходила с ума от тоски. Мама твердой рукой толкала меня в заранее уготованную мне хорошо обставленную западню, и казалось, у меня нет никакого иного выхода. И вдруг случилось мелкое событие, зародившее в моей душе искру надежды.

К на обед был приглашен господин Слуцкий, папин партнер по текстильной торговле. Обед, как обычно, был великолепный, а вино, по словам господина Слуцкого, еще великолепней. Немного перебрав вина, он во время дессерта выдал нам страшную семейную тайну - его любимый племянник Люсик заболел психическим расстройством и его пришлось отправить на лечение в психиатрическую клинику в Швейцарии. «А они принимают иностранных подданных?» - удивилась любопытная девушка Сабина Шпильрайн. «Они принимают всех, кто может себе это позволить. А таких немного, потому что лечение в их клинике очень дорогое».

Дессерт я уже съесть не смогла и, сославшись на сильную головную боль, удрала в свою комнату. Мой маленький, но острый мозг принялся лихорадочно обрабатывать новую ценную информацию. Передо мной неожиданно открылась лазейка из поджидающей меня западни - я должна убедительно разыграть ужасное психическое расстройство, которое можно излечить только в дорогой швейцарской клинике. Первым делом нужно было выяснить, какие бывают психические расстройства и в чем они про

являются. Причем нужно было спешить - брачная машина уже была запущена, и дедушка-раввин настойчиво писал из Екате-ринослава, что хорошая еврейская девушка не должна так долго болтаться без мужа. А слово раввина-дедушки в нашем доме было законом.

Я решила завтра с утра удрать из дому и пойти в городскую библиотеку, где можно было почитать книги по психиатрии. Предлог у меня был прекрасный: мама давно просила меня пойти в папин магазин и выбрать ткани для летних платьев предстоящего сезона, но я ни за что не хотела оказать ей эту любезность в наказание за ее брачные планы. Теперь можно было пойти ей навстречу. Наскоро позавтракав, я выскочила из дому, заглянула в магазин, где наскоро выбрала несколько симпатичных расцветок и помчалась в библиотеку, в которую была записана уже несколько лет.

Найти книги по психиатрии было нетрудно - кроме русского я свободно читала на трех европейских языках. Трудность была в другом - количество таких книг оказалось сравнимым только с количеством психических расстройств. Понадобились бы годы, чтобы это море знаний освоить. У меня опустились руки - как я с этим справлюсь? В отчаянии я начала просматривать оглавление однй толстой книги и наткнулась на знакомое слово «истерия». Я вспомнила, что в детстве у меня было психическое расстройство: я какала на пол во время обеда и бросалась на папу, как на врага - кусала его, царапала и щипала. Врачи называли мою болезнь истерией.

Мне стало весело: раз я уже болела истерией, моя болезнь может вернуться. Нужно было только выяснить, какие еще бывают симптомы истерии, кроме каканья на пол в присутствии гостей - сейчас я вряд ли могла бы это сделать, даже ради собственного спасения.

Я открыла нужную главу и прочла: «Термином истерия обозначается психическое расстройство, которое проявляется в виде телесных симптомов без каких-либо реальных нарушений: головные боли, параличи, спазмы, страхи, боязнь выступать на публике, отвращение к некоторым продуктам. Больные истерией склонны показывать посторонним язык и устраивать безобразные скандалы с битьем посуды».

Все это было замечательно, на все это я была способна! Окрыленная, я отправилась домой, по пути входя в роль истерички. Конечно, я опоздала к обеду - это было очень кстати, тем

более, что, как всегда у нас, на обед были приглашены солидные гости. Я вбежала в столовую и огляделась: кроме нашей семьи за столом сидели Слонимы с сыном. Значит, опять смотрины -отлично!

Мама спросила сердито: «Почему ты опоздала?» В ответ я заблеяла по-овечьи и показала гостям язык. Мама обомлела и начала медленно подниматься из-за стола, то ли собираясь дать мне оплеуху, то ли упасть в обморок. Я не стала дожидаться, пока она выберет правильный вариант наказания: я громко захохотала и убежала в свою комнату. Несколько лет назад по моему требованию на дверь моей комнаты навесили крючок, чтобы братья не врывались ко мне, когда я переодеваюсь.Теперь я со злорадным удовольствием заперлась на крючок и растянулась на кровати.

Ждать пришлось недолго - через пару секунд в дверь забарабанил папа, требуя немедленно открыть. Я захохотала еще громче и не тронулась с места. С этой минуты началось долгое, мучительное и для меня, и для них, продвижение к решению отправить меня на лечение в Швейцарию. Я уже не говорю о страданиях моих бедных родителей, но и мне этот спектакль дался нелегко - ведь я ни на миг не должна была забывать, что больна тяжелой формой истерии.

Иногда это было очень трудно, особенно, когда в гости приходили мои школьные подружки. Но у меня хватило здравого смысла и силы воли ни разу не сорваться - ведь на карту была поставлена моя судьба! Чего только я ни вытворяла! Сколько посуды и зеркал я перебила, сколько раз в судорогах падала на пол и теряла речь, но ни разу не смогла себя заставить накакать на пол за обедом. Однако, к счастью, обошлось без этой крайности.

Однажды я подслушала разговор родителей обо мне. Папа сказал: «Но зачем в Швейцарию? Ведь это безумные деньги! Говорят, в Петербурге тоже есть неплохие врачи», на что мама вся вспыхнула: «При чем тут деньги? Ты же знаешь, что в русских психбольницах пациентов бьют! Особенно таких, как твоя дочь». Деньги были причиной постоянных раздоров между мамой и папой. Папа был очень успешный коммерсант, но страшно бережливый, чтобы не сказать скупой, а мама только и делала, что транжирила папины деньги. Она была красивая женщина и обожала красивые вещи, возможно, чтобы скомпенсировать отсутствие любви в ее жизни.

Папа, конечно, уступил, он всегда уступал маме, и в начале августа мы с ней отправились в Цюрих. Это путешествие было самым ужасным в моей жизни: невыносимо трудно было несколько дней поддерживать образ истерички в крошечном пространстве купе, и некуда было спрятаться, чтобы отдохнуть, разве что в уборную. Еще больше положение усложнилось в Варшаве, где к нам присоединился мамин брат, доктор Люблинский, который должен был сопровождать нас в Цюрих.

Он ждал нас в доме папиной сестры, и сразу, как только мы вошли, меня до костей пронзил его взгляд. Я знала, что он человек умный и недоверчивый: мое столь сильное психическое расстройство сразу после получения золотой медали в школе могло показаться ему подозрительным. Обманывать родителей было легко, потому что им, бедняжкам, и в голову не приходило, что я притворяюсь. Но дядя был способен на все - он спокойно мог меня разоблачить. Однако он ничего не успел сказать маме, потому что я мгновенно приняла решение - я заткнула нос двумя пальцами и выскочила из комнаты.

Мама испуганно выбежала за мной, а я уже топала ногами в прихожей и громко визжала: «Сейчас же уберите от меня доктора Люблинского! Он так воняет, что я не могу рядом с ним дышать!» Мама знала, что у истеричек бывают такие причуды, а я знала, что после такого заявления никто не поверит дядиным подозрениям. Все разрешилось благополучно: меня покормили на кухне и уложили спать в отдельной комнате. Но ночью у меня был кошмарный приступ страха - я бегала по квартире в ночной рубашке с криком, что меня преследуют три черных кота. Так что папины родственники вздохнули с облегчением, когда мы утром втроем отбыли в Цюрих.

В поезде я разыграла свою роль как по нотам: каждый раз, как мамин брат входил в наше купе, я, зажимая нос, пулей вылетала оттуда в коридор. Дядя сжалился надо мной и позволил мне валяться в его одноместном купе все то время, что он сидел с мамой. Это была настоящая благодать - не надо было визжать, дико хохотать, дергать головой, сучить ногами и показывать всем язык.

Было прекрасно свести их в одном купе и отделаться от их надзора, но меня тревожило, что дядя там разоблачает меня. И я была права: когда проводник разносил чай, я спряталась за их дверью и слышала, что они спорят. До меня донесся обрывок дядиной фразы: «При чем тут смерть Эмилии? Твоя бедная де

вочка умерла три года назад, но это не помешало ей получить золотую медаль». Дверь закрылась и я вернулась в свое купе, где на столике стоял стакан чая и лежал бутерброд с сыром.

Я впилась зубами в бутерброд и задумалась. Ясно, что слово «ей» относилось ко мне, а не к моей покойной маленькой сестренке, смерть которой я горько оплакивала три года назад. Значит, мама пыталась объяснить мою истерию смертью Эмилии, а дядя с ней не соглашался. Но мамина идея была отличная: я действительно ужасно горевала после смерти сестренки, почему бы не сослаться на это в клинике?

Тут мама выглянула из своего купе и мне пришлось пожертвовать недопитым чаем, которым я в нее запустила с криком: «Не смей за мной следить!» Стакан ударился о косяк двери и разбился, а подстаканник со звоном покатился по полу. Мама в ужасе отшатнулась, дядя втащил ее в купе, а сам выскочил в коридор и дал мне звонкую пощечину. «Иди обратно в свое купе!» - приказал он. Я попыталась его укусить до того, как он втолкнул меня к маме, но не успела. Он закрыл за мной дверь, и я с болью увидела, что мама плачет. Мне стало ее ужасно жалко, я бы могла перед ней извиниться от всей души, но не стоило портить дело из-за сентиментов.

Тут вошел проводник и стал стелить нам постель, делая вид, что не замечает маминого заплаканного лица. А может, он и вправду не замечал, - какое ему было дело до пассажиров? Когда он вышел, мама достала из сумочки мою снотворную таблетку и протянула мне. Мне на миг захотелось швырнуть в нее таблеткой, но я тут же решила, что на сегодня хватит. У нас было купе первого класса с туалетом и умывальником. Я вышла в туалет, пописала, почистила зубы и прежде, чем спустить воду, выбросила таблетку в унитаз. Потом вернулась в купе, надела ночную рубашку и сладко заснула безо всякой таблетки. Слава Богу, во сне не нужно было притворяться истеричкой!

Утром я проснулась в полной боевой готовности к встрече с дядей Люблинским. К счастью, они с мамой отправились завтракать в вагон-ресторан, а меня предусмотрительно оставили в купе из опасения, что я могу устроить сцену на людях. Я не спорила - мне самой при них кусок не лез в горло: все время приходилось думать, что бы такое-этакое изобразить. Честно говоря, я уже исчерпала все идеи и с нетерпением ждала, когда же я смогу лечь наконец на больничную койку. Я понимала, что там за мною тоже будут надзирать, но это будет уже другой надзор

равнодушный, не домашний.

По приезде в Цюрих пришлось опять разыграть комедию, в результате которой дядя отправился в отель на отдельной пролетке. В отеле я решила дать родным последний бой, чтобы они отвезли меня в клинику, не дожидаясь завтрашнего дня, как они планировали. Не то, чтобы они жаждали провести еще один день в моем любезном обществе: просто для моего поступления в клинику им нужно было выполнить какие-то бюрократические формальности, на которые одного дня не хватало. А кроме того, они устали с дороги.

Но я их не пощадила - я закатила такой грандиозный скандал, что распугала и хозяев, и постояльцев. Это был лучший в городе, самый дорогой старинный отель с резной мебелью и мраморной лестницей. Там, в обшитых дубовыми панелями коридорах, всегда бесшумно сновали хорошо вышколенные слуги и царила полная тишина. Ох, как я вырвалась в этот тихий коридор, как свалила с пьедестала изящную статуэтку с лампой на голове, упала на паркет и диким голосом завопила, дрыгая ногами и дергая головой.

Прибежал испуганный хозяин и срочно послал за знакомым врачом, который в обход всех правил, но за отличную компенсацию, выписал на бланке отеля необходимое медицинское свидетельство. И меня, спеленутую по рукам и ногам, поздним вечером того же дня отвезли на извозчике в кантональную психбольницу Бургольцли. И именно в Бургольцли меня настигла судьба. Я затеяла этот спектакль с истерией всего лишь для того, чтобы прорваться в швейцарский университет - подозревала ли я, что создаю трагическую драму всей своей жизни?

В клинике я попала в опытные руки санитаров и медсестер, которых совершенно не пугали мои истошные крики и нелепые гримасы. Они ловко переодели меня в ночную рубашку и, несмотря на мои громкие протесты, вкатили в меня какое-то быстродействующее снотворное. Я пыталась сопротивляться и стискивать зубы, но они бесцеремонно зажали мне нос и влили в рот горькую коричневую пакость. Чтобы не задохнуться, я вынуждена была ее проглотить. Уже засыпая, я подумала, что это даже хорошо, и мне сегодня больше не надо будет притворно кривляться и устраивать скандалы, от которых я так устала.

Утром я проснулась с тяжелой головой и не сразу сообразила, где я нахожусь. А когда сообразила, обрадовалась: «Ах, да, я уже в клинике! Теперь надо постараться, чтобы не разоблачи

ли и не выгнали». Я осторожно перевернулась на бок и из-под смеженных ресниц огляделась: сквозь облака светило неяркое солнце, судя по торчащим за окном верхушкам деревьев моя палата находилась на втором этаже, а может, даже и на третьем. На стуле у двери, уронив голову на стоящий перед ней маленький столик, спала женщина в белом халате. «Ага, значит, ко мне приставили сиделку! С ней надо вести себя осторожно».

В дверь заглянула молодая женщина в белой косынке и, встретив мой взгляд, спросила по-немецки: «Завтрак подавать?» И я вдруг осознала, что теперь вся моя жизнь перейдет на немецкий язык. «К черту ваш завтрак!» - заорала я по-немецки и бросила в нее подушку. Женщина ловко увернулась от подушки, спокойно сказала: «Отлично! Сейчас принесут», и скрылась в коридоре. От шума проснулась сиделка, подперла лицо руками и сделала вид, что вовсе не спала. Что ж, придется начинать скандалить, а не то они решат, что я здорова и отправят меня домой к маме.

От одной мысли о маме во мне проснулась прежняя боевая прыть и я приготовилась к атаке. В палату вкатили столик на колесиках, на котором был красиво сервирован скромный больничный завтрак: кофе с молоком, две булочки, масло и яйцо. Яйцо, отлично! Это как раз то, что мне нужно! Я схватила яйцо и запустила им в сонную сиделку. Она спросонья не успела отшатнуться, яйцо расквасилось у нее на щеке и растеклось по лицу желтыми потеками.

Бедняжка вскочила со стула и бросилась к умывальнику. В этот момент дверь распахнулась и в палату вошла группа молодых людей в белых халатах, которых вел за собой пожилой человек с бородкой. Позже я узнала, что это был ежедневный утренний обход директора Бургольцли профессора Блейера. Но тогда я решила, что они явились такой гурьбой, чтобы связать меня и выпроводить из клиники как самозванку.

Через пару месяцев, когда я освоилась в клинике, я поняла, как наивны были мои опасения. Психбольница Бургольцли была не частной, а общественной, и находилась на содержании кантона Цюриха. А это означало вечную нехватку денег, и такие частные пациенты, как я, на лечение которых богатые родственники не жалели затрат, были на вес золота. Меня бы не изгнали из Бургольцли, пока мой папа за меня платил, даже если бы я по секрету призналась профессору Блейеру, что все мои истерические выходки - просто симуляция.

Но я не собиралась признаваться, - наоборот, я хотела как можно лучше разыграть партию истерички. При виде входящей в мою палату толпы я сорвалась с кровати и, вскочив на подоконник, стала с напором отчаяния пытаться открыть окно. Окно не открывалось и не могло открыться - естественно, что в психбольнице все окна наглухо запечатаны.

«Что вы делаете, фройлин Шпильрайн?» - ласково спросил профессор, который, как потом выяснилось, никогда не поднимал голоса, разговаривая со своими пациентами, что бы они ни вытворяли. Зато я голос подняла, да еще как! «Выпустите меня отсюда! -заорала я, зная, что все психи утверждают, будто они здоровы. - За что вы заперли меня в больницу? Я совершенно здорова! И не нужен мне ваш отвратительный завтрак!»

«Неужели яйцо оказалось тухлым?» - простодушно спросил профессор, взмахом руки указывая на заляпанную яичным желтком сиделку. Мне на миг стало неловко, но я постаралась это скрыть и опять рванула на себя окаменевшую оконную ручку: «Отпустите меня немедленно!» - «Девушка из России с таким замечательным немецким языком не может надеяться выйти из больницы через окно третьего этажа» - промурлыкал профессор с такой нежностью, что я прикинула, не стоит ли мне разбить стекло. Но под рукой не нашлось предмета, подходящего для этой цели.

Пока я решала, что же еще такое отколоть, профессор приказал одному из студентов снять меня с подоконника. Студент, высокий крепкий парень, схватил меня подмышки и безо всякого усилия перенес на кровать. «Как пушинка», - сообщил он профессору. «Что, очень легкая?» - спросил тот, и велел меня взвесить. Я отказалась идти. Тогда все тот же студент взвалил меня на плечо и понес по коридору, а я орала и била его по спине. Вся гурьба во главе с профессором последовала за нами.

Меня внесли в комнату, полную всяких приборов, и поставили на весы. «Всего сорок девять килограммов? - удивился профессор. - Не удивительно, что при таком истощении у нее нервный срыв. Что, родители морили вас голодом?» - обратился он ко мне. - «Мои родители - звери и кровопийцы! - обрадовалась я предлогу зарыдать. - Не только морили голодом, но за любую мелочь шлепали по голой попе!»

Кто-то из студентов хихикнул, но профессор цыкнул на него и спросил у меня: «Обратно пойдете сами или отнести?» - «Никуда я не пойду!» - огрызнулась я, и меня понесли назад в палату.

Мне были запрещены визиты родственников, прописано усиленное питание и постельный режим. Запрет визитов был мне очень кстати, а от постельного режима я через пару дней начала лезть на стенку. И уж конечно, я постаралась напроказить, как могла. Пользуясь тем, что я могла отоспаться днем, я по ночам изображала приступы страха, умоляла зажечь свет и выгнать страшного черного кота, который прятался у меня под кроватью. Однажды, когда сиделка пошла пописать, я удрала из палаты, незамеченная промчалась по коридору и спряталась в той комнате, где меня взвешивали. Они два часа искали меня по всей больнице, чуть с ума не сошли от страха, а когда нашли, чуть не бросились меня целовать за то, что я жива.

Тогда я притворилась пай-девочкой и кротко попросила их дать мне какую-нибудь книгу, пообещав им за это больше не убегать. Строгая медсестра отменила сиделку и принесла мне книгу Августа Фореля про гипноз. Я погрузилась в чтение и так увлеклась, что не заметила, как кто-то вошел в мою палату. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я подняла голову от книги и увидела стоящего в дверях высокого молодого человека.

Его лицо поразило меня тем, что не было похоже ни на еврейские, ни на русские лица, окружавшие меня всю жизнь. В этом лице не было ни одной округлой линии, оно было составлено только из прямых линий и прямых углов. Прямые надбровья под прямым углом переходили в прямой нос, под котором четко обрисовывались жесткие узкие губы и квадратный подбородок. Но особенно поразил меня его взгляд - твердый, проницательный и недобрый. Ни в лице, ни во взгляде не было никакого следа мягкости и снисходительности. Это было лицо сурового властелина, встречи с которым жаждала моя душа.

Но внешне ничего не произошло: небо не упало на землю, не сверкнула молния, не загрохотал гром. Молодой человек сказал ровным, хорошо поставленным голосом: «Добрый день, фрой-лин Шпильрайн, я - ваш лечащий врач. Меня зовут Карл Густав Юнг».

2.

Это было прекрасно. Он был мой лечащий врач! Это означало, что он будет посещать меня каждый день и проводить со мной несколько часов. Мое отношение к нему было в точности описано в письме Татьяны к Онегину: «Чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить, а потом все думать, думать об одном и день и ночь до новой встречи». Однако мое положе

ние было лучше, чем положение Татьяны - если Онегину было скучно в поместье ее родителей, и он мог неделями там не появляться, то мой Карл Густав обязан был посещать меня каждый день. А моя задача сводилась к тому, чтобы ему со мной никогда не было скучно.

Мы были не просто врач и пациентка - он был мой первый врач, а я - его первая пациентка. Первая пациентка, пробный камень, первая ступенька предстоящей ему блистательной карь-ры! Он хотел сделать из меня специальный случай: он решил впервые применить к лечению истерии новый, почти никем не признанный тогда метод психоанализа. Психоанализ был посвящен лечению подсознания - этой вновь открытой области человеческой души.

Понимаешь, в те времена человека воспринимали таким, как его видели, и если у него было нервное расстройство, его лечили от тех проявлений, которые были заметны снаружи. Но где-то в конце прошлого века венский врач-психиатр Зигмунд Фрейд догадался, что в глубине человеческой души таятся чувства и переживания, не только невидимые посторонним глазом, но неведомые и ему самому. Он назвал эти скрытые эмоции подсознанием, о котором сознание ничего не знало. Именно травмам подсознания учение Фрейда приписывало причины многих психических расстройств.

Как и положено при возникновении каждой великой идеи, коллеги и современники встретили ее в штыки. Она разрушала привычную гармонию, к которой все они привыкли и приспособились. Фрейда травили в научных журналах, над его статьями издевались. И только отдельные редкие профессионалы поняли суть его теории и восхитились. Ведь это было настоящее открытие: догадаться о существовании скрытого в каждой душе тайного царства, о котором никто не подозревал. Для признания правоты Фрейда в те времена нужна была большая смелость. Карл Густав Юнг был одним из таких смельчаков. А мне повезло: я оказалась первым объектом, к которому он собирался этот метод применить.

Я говорю, что мне повезло, потому что психоанализ состоит из цепи бесконечных бесед между врачом и пациентом. А мне только это и было нужно! Во всяком случае, на первых порах, пока мне не понадобилось большего. Как-то, когда Карла Густава срочно вызвали к директору клиники, я имела наглость полистать мелким почерком записанную им мою историю болезни.

И обнаружила, что он тщательно побеседовал с моей дорогой мамочкой до ее отъезда домой. Что и говорить, мамочка создала в его голове весьма непривлекательный портрет своей любимой дочери.

Она не очень нажимала на мое истинное детское расстройство, связанное с папиной привычкой больно бить моих маленьких братьев по голой попе, зато она уделила особое внимание моему горю по поводу смерти моей шестилетней сестрички, случившейся три года назад, и моей невообразимой влюбчивости. По ее словам, я безумно влюблялась в каждого взрослого молодого мужчину, который мне встречался, но с легкостью меняла объекты этой влюбленности. Я и не знала, что так она представляет себе мою эмоциональную жизнь.

Слава Богу, она понятия не имела о моей великой любви к доктору Карлу Густаву Юнгу, хотя, глядя на него, могла бы об этом догадаться. Но к счастью, она не догадалась, и ничего лишнего ему не сказала. Потому что эта любовь была нисколько не похожа на мои мелкие интрижки с учителями музыки и зубными врачами. Эта любовь была, как облако, которое накрывает альпиниста на вершине горы - из него невозможно выйти, можно только взлететь с ним в небо или сверзиться в пропасть.

Я не хотела ни того, ни другого, я хотела приручить доктора Юнга и стать для него незаменимой. И потому я стала лихорадочно листать историю болезни в поисках какой-нибудь зацепки. И нашла! Доктор Юнг пренебрег откровениями моей мамы насчет смерти сестры и влюбчивости - он сосредоточил свое внимание на шлепках папиной руки по голым попкам моих младших братьев. Вообще-то, он был прав - моя настоящая, непритворная истерия была вызвана в детстве именно этими шлепками, звонкими, смачными, музыкально оформленными детским ревом.

Он даже написал, что острое желание накакать на персидский ковер у меня сопровождалось попытками мастурбации. Тут он слегка перегнул: никаких таких попыток не было, но сладкое чувство невыносимой боли внутри живота возможно чем-то напоминало оргазм. Недаром слово истерия происходит от слова утерус - матка. Юнг заподозрил, что моя враждебность к папе была одной из форм моего неосознанного желания эротических отношений с ним. Как будто я хотела таким образом заменить ему недостающую любовь моей матери.

Тогда я не смогла понять всех тонкостей его теории, но глав

ное я поняла: я должна была сосредоточить свои психозы именно на папиной руке и на шлепках по голой попе. К тому времени, как он вернулся, я уже, откинув одеяло, лежала в постели в ночной сорочке, подол которой высоко вздернулся у меня на бедре. Он извинился за то, что вынужден был уйти, и небрежным движением набросил на меня одеяло.

В этот миг я зарыдала и начала умолять его не шлепать меня, чем очень его озадачила. «Откуда вы взяли, что я собираюсь вас шлепать?» - «Папа бы обязательно отшлепал меня за то, что я лежу перед вами не укрытая одеялом!» Я тут же увидела, что попала в самую точку - мой предполагаемый психоз так и лег ему на ладонь, почти готовый. Только с годами, занимаясь медицинской практикой, я поняла, как врач любит пациента, идущего ему навстречу. Но и без опыта, одна интуиция истинной любви подсказала мне правильное поведение.

Когда я поняла, что меня так просто не выставят из клиники, я решила начать выздоравливать. Я бы выздоровела быстрей, но я боялась, что тогда доктор Юнг потеряет ко мне интерес: я была нужна ему не здоровая, а выздоравливающая в результате его мудрого лечения. Я продолжала вытворять разные безобразия с сиделками и санитарками, но с Юнгом я была тише воды, ниже травы. С ним я позволяла себе только безобидные шутки,вроде поданной ему руки, густо измазанной чернилами. И каждый раз, отколов очередной номер, я со слезами спрашивала его, не собирается ли он меня отшлепать.

Поскольку я хулиганила все реже и реже, мне отменили постельный режим и позволили вместо больничного халата носить нормальные платья. Мама оставила мне целый чемодан нарядов всех стилей и фасонов, но я выбрала самый простой - холщовое деревенское платье безо всяких украшений. В соответствии с платьем я заплела свои пышные еврейские кудри в скромную косу, так что никто бы не мог даже заподозрить, какой неугасимый эротический вулкан полыхает в моей душе. Вернее, никто, кроме Карла Густава.

Искры этого вулкана не могли не обжигать его, и я заметила, что его интерес ко мне изменился - он стал напряженней и в то же время осторожней. Тогда я пустила в ход свой интеллект, ведь я недаром получила золотую медаль в русской гимназии. Я стала читать учебники по психиатрии, принимать участие в утренних обходах профессора Блейера и даже выступать в его легендарных презентациях. Мне позволили рабтать в психологической лаборатории, а в некоторых несложных случаях разрешали даже ставить диагноз.

Доктор Юнг уже не знал достоверно, я его пациентка или ассистентка. Наши беседы становились все более содержательными и увлекательными.Я выяснила, что он женат и у него двое детей, но была уверена, что его богатая изнеженная жена не проявляет такого интереса к его работе, как я. Я была уверена, что никто кроме меня не слушает его с таким вниманием, ничье сердце не бьется так в унисон с его, как мое. Теперь уже я начинала обволакивать его, словно облако в горах, из которого есть только два выхода - или в небо или в бездну.

И мы с ним закружились в этом облаке - он, все еще пытаясь выпутаться, а я - все больше затягивая его в свои сети. При этом я ни на секунду не должна была забывать про свои обязанности истеричной пациентки и всегда напоминать ему об этом. Для этого я изобрела множество хитроумных трюков: например, мы пошли с ним гулять по больничному парку, это входило в его систему лечения. Мне сперва показалось, что прохладно, и я надела пальто. Потом выглянуло солнце и стало жарко - я сняла пальто и расстелила его на скамейке, на которую мы сели, ни на секунду не прерывая увлекательный разговор о признаках шизофрении.

Когда мы поднялись, чтобы идти обедать, он взял пальто и начал машинально выбивать из него пыль. Со мной немедленно началась грандиозная истерика - ведь по его теории, я не переносила, когда кого-нибудь или что-нибудь колотили, били, шлепали в моем присутствии. Я взвыла, задергалась, затопала ногами и рухнула на землю, больно ушибив коленки и локти. Впоследствии этот случай стал хрестоматийным - он был описан много раз во многих научных статьях как пример неустранимой детской фиксации.

Зная, что моя главная болезненная точка - телесное наказание, я часто обращалась к Юнгу с просьбой причинить мне боль, или вынудить меня сделать что-нибудь, чего я делать не хочу. Я внимательно следила за тем, чтобы он вписал эти мои дурацкие просьбы в историю болезни, словно предчувствуя, что весь мой случай станет хрестоматийным.

Чтобы не выздоравливать так стремительно, как мне бы хотелось, я, начитавшись нужных статей, стала симулировать летучие боли в разных частях тела, особенно в ступнях. И моему лечащему врачу приходилось то и дело ощупывать мои колени

и стопы. О, какое это было блаженство, когда его умелые длинные пальцы мяли и гладили мои ступни! «И тут, возле большого пальца, и тут, в ямочке под подъемом!» - все больше увлекаясь, сочиняла я, старась задержать его руку на моей ноге как можно дольше. А в животе у меня трепетало и сжималось что-то, слегка знакомое мне по воспоминанию о детском удовольствии какать на пол при гостях.

Мне стало все чаще и чаще казаться, что Юнг не вполне счастлив в своей семейной жизни. Я не обманывала себя, я понимала, что мне хочется, чтобы он был несчастлив и одинок, и все же мне так казалось. В таком случае у меня появился бы шанс. Мне удалось заглянуть в опубликованные психиатром Францем Риклиным результаты ассоциативных тестов, проведенных им с Карлом Густавом. И я вычитала из этой публикации, что на слово «свадьба» доктор Юнг ответил «несчастье» и что его терзают мысли о сладких играх на софе в комнате молодой иудейки. Ручаюсь, кроме меня никаких других иудеек у него тогда не было.

Не скрою, меня возбудила идея сладких игр на софе иудейки. На завтра после прочтения статьи Риклина я вместо своего бедного холщового платьица обрядилась в экзотический наряд из белого кружева, подхваченного под грудью так, что две мои прелестные юные грудки выглядывали из кружева, как из пены морской. Я расплела свою скромную косу и рассыпала по плечам черные шелковые кудри, зазывно вьющиеся на фоне белого кружева.

К моменту прихода моего лечащего врача я лежала на софе в вызывающей позе, многократно отрепетированной перед зеркалом. Он вошел и застыл на пороге - по-моему, он подумал, что ошибся дверью. «О, доктор Юнг, - проворковала я томно, закидывая за голову сплетенные в пальцах руки, - как вам нравится мой наряд?» Вместо того, чтобы обругать меня, он плотно закрыл дверь, одним прыжком оказался возле меня, встал перед софой на колени и, обхватив мои плечи обеими руками, хрипло скомандовал: «Сейчас же переоденься!» Я покорно пролепетала «Сейчас переоденусь», - но не спешила вырваться из его объятий. И он тоже не спешил разжать руки. Так мы посидели неподвижно несколько секунд, глядя друг другу в глаза, его губы почти касались моей щеки.

Он с усилием оторвался от меня, вскочил и вышел из палаты со словами: «Я вернусь через пять минут. Чтбы ты была в обыч

ной одежде!» Через секунду он приоткрыл дверь и рявкнул: «И волосы заплети!» Оставшись одна, я заметила, что вся дрожу. «Он вернется через пять минут, - а что, если не переодеваться?» Но здравый смысл, который всегда был при мне при любых обстоятельствах, разумненько подсказал: «Не стоит. Эта сцена больше не повторится. Да и не надо ее повторять - она должна быть одна. Тогда он ее не забудет».

И он ее не забыл. Через пятнадцать лет, когда мы в очередной раз выясняли отношения, он обвинил меня в том, что я с первых дней пыталась его обольстить. А гораздо раньше, описывая мой случай Фрейду, он, правда не называя моего имени, пожаловался, что я с первой минуты поставила себе целью соблазнить его. Это было страшно несправедливо, о каком соблазне могла идти речь? Ведь я тогда была настолько наивна, что даже не представляла себе ясно, чего я от него хочу. Я просто из кожи вон лезла, чтобы привязать его к себе, чтобы он меня не бросил, когда я выпишусь из клиники.

А выписаться из клиники было необходимо, если я собиралась выполнить свою главную задачу - поступить в университет. Я ведь устроила весь этот дорогостоящий маскарад не для того, чтобы соблазнить своего лечащего врача! Этого я могла бы добиться и в России. Для поступления в университет мне необходима была помощь профессора Блейера, который слыл известным поборником женской эмансипации. Я заслужила его уважение своим усердным участием в работе его семинара, и он написал мне рекомендацию, необходимую для поступления в университет. Представь себе, я была принята в университет через девять месяцев после того, как поступила в клинику с тяжелейшим диагнозом.

Поскольку Юнг сделал мой случай показательным и писал о нем в научных журналах, нашлось немало желающих пересмотреть его заключения. Чего только мне ни приписывали его оппоненты - и вяло текущую шизофрению, и тяжелый садо-мазохистский комплекс, но никто не обратил внимания на даты обострения моей болезни. Как я, шесть лет страдая тяжелейшей формой истерии, умудрилась без всяких эксцессов закончить гимназию с золотой медалью? И каким образом я, поступив в клинику Бургольцли в состоянии почти неизлечимого психического расстройства, через девять месяцев получила от уважаемого директора клиники рекомендацию для поступления в университет? При чем нигде в истории болезни не нашлось указания на способ лечения, если не считать долгих бесед и прогулок с лечащим врачем.

Зато там лиловым по белому было написано: «Госпожа Сабина Шпильрайн не является душевнобольной». В этом месте сердце мое дрогнуло - неужели догадался? Но нет, это было всего лишь предисловие к следующей фразе: «Она находится здесь на лечении из-за нервозности с симптомами истерии. Мы рекомендуем ее к зачислению.» Мои родители были, конечно, в восторге от такого оборота дела - не говоря уже о том, что содержать в Цюрихе студентку было гораздо дешевле, чем пациентку психбольницы, они были счастливы, что я излечилась так быстро и надежно.

К сожалению, этот восторг привел всю мою дорогую семейку в Цюрих - деньги у них были, нужно было только захотеть. И они захотели - явились в полном составе, мама сняла квартиру в центре города и принялась за устройство моей жизни. Только этого мне не доставало: опять оказаться в нервозном кругу родной семьи, из которого я вырвалась почти нечеловеческим усилием. Опять начались обязательные семейные обеды, с приглашенными приличными еврейскими гостями, сын которых подозрительно подходил мне в мужья. За ними пошли спонтанные нашествия моих братцев в университетскую библиотеку, где они не столько читали умные книги, сколько горячо спорили в курилке о судьбах России.

Разумеется, у моих родных были и другие причины на время удрать из Ростова, кроме заботы обо мне: шел 1905 год, в России вошли в моду еврейские погромы, брат Саня, бунтовщик по натуре, связался с революционным подпольем и был объявлен в розыск полицией, брат Яша явно склонялся последовать за ним.

Но за границей было достаточно места, где мои родные могли бы комфортабельно жить, не нарушая мой с трудом восстановленный покой. Так я и сказала своему покровителю, профессору Блейеру, придя к нему на прием перед выпиской из клиники. Он внимательно посмотрел на меня и все понял. Через пару дней он пригласил к себе мою маму и в самых вежливых выражениях объяснил ей, что семейное окружение отрицательно отражается на процессе моего выздоровления.

Потрясенной маме понадобилось несколько дней, чтобы переварить идею отрицательного влияния родной семьи на мою психику, и еще столько же, чтобы приучить к этой идее папу. Но

и папа в конце концов согласился: они сдали с убытком только что снятую квартиру в Цюрихе и, умываясь слезами, отбыли в Париж, где у папы был бизнес. А я переехала из клиники в свою собственную комнату - снятую, конечно, но мою, куда никто не мог войти без моего разрешения.

Никто, кроме моего Юнги. Это я здорово придумала называть про себя моего любимого лечащего врача юнгой. Ты знаешь, что юнга - это ученик матроса, молоденький мальчик, которым помыкают на корабле все, кому не лень. На этот раз моим юнгой попыталась помыкать моя мама, написав в дирекцию клиники просьбу, чтобы мне назначили другого лечащего врача, более опытного и солидного. Произошло это после того, как я проболталась, что мой юнга - любовь всей моей жизни. Опытная в сердечных делах мама была категорически против такой любви.

Но ей это не помогло: наши отношения с юнгой к тому времени уже вошли в такую стадию поэзии, которую можно было разрубить топором. Я не думаю, что я делала что-нибудь сознательно, просто в отношении юнги у меня замечательно работала интуиция, и почти каждый мой поступок и проступок все крепче привязывал его ко мне. Сначала я попросила его дать мне прочесть его докторскую диссертацию, от одного названия которой сердце нормальной интеллигентной девицы уходило в пятки.

Надо же придумать такое: "О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов"! В диссертации он проводил психиатрический анализ медиумического транса, сопоставляя его с галлюцинациями и помраченными состояниями ума. Он отмечает, что у пророков, поэтов, основателей сект и религиозных движений наблюдаются те же состояния, которые психиатр встречает у больных, заглянувших в бездну: их психика не выдерживает этого ужаса и происходит раскол личности. У пророков и поэтов тоже наблюдается тенденция к расколу личности: к их собственному голосу часто примешивается идущий неведомо откуда другой голос, диктующий им, что писать, но им, в отличие от психически больных, удается придать своим творениям художественную или религиозную форму.

Имей в виду, что это я изложила идеи юнги простыми словами, он сам излагает их гораздо более путанно и научно. Зато, когда я пересказала их ему самому, он был потрясен силой моего интеллекта и моим умением выразить сложную мысль просто и доступно. Мы с ним часто говорили об удивительном совпадении наших мыслей и идей: стоило мне рассказать ему о

моем очередном научном озарении, как он тут же вытаскивал из портфеля вчерашние записки, в которых обнаруживалось, что подобное озарение посетило в то же время и его.

Обсуждая научную основу нашего поразительного душевного единства, мы совместно набрели на еще никем не высказанную мысль о том, что в каждой мужской душе существует женская составляющая, которую мы назвали анима, тогда как в женской душе есть соответствующая мужская часть, по аналогии названная нами анимус.

Попробую объяснить это доступными словами. В душе всякого мужчины(или женщины) есть идеальный, прописанный ему судьбой, образ женщины (или мужчины), привнесенный туда всей культурой и историей его группы, которую юнга назвал коллективным бессознательным. Но реальная линия его (или ее) жизни рисует другой идеальный образ, созданный на основе реальных обстоятельств его(или ее) биографии. И очень часто эти два образа не только не совпадают, но вступают друг с другом в непримиримое противоречие.

Наша любовь с юнгой замечательно укладывалась в рамки этой теории. Уже через много лет, в тысячный раз расставаясь и снова сходясь, мы признались друг другу, что я - его анима, а он - мой анимус. Мы предназначены были друг другу свыше, но наши земные обстоятельства стояли между нами непреодолимой преградой. Он был сыном пастора реформаторской церкви, я - внучкой одного из самых уважаемых раввинов Южной России. Он всегда клал все вещи на место и несколько раз в день вытирал пыль со своего рабочего стола, а я никогда не знала, где именно место моих вещей, и пренебрегала пылью.

Но я до тонкости понимала каждый извив его весьма непостижимых мыслей, я часто опережала его в поисках решения, и еще чаще предвосхищала его идеи. Он женился на замечательной немецкой девушке Эмме, наследнице большого состояния, умеющей отлично вести дом и воспитывать детей. А я ничего этого не умела и не хотела уметь.Я была стремительна, несдержанна и часто слишком умна, умней многих наших коллег-мужчин. Мужчины этого не переносят. Видела бы ты, какая буря поднялась, когда я на венском семинаре профессора Фрейда доложила свою работу о деструкции как основе бытия!

Как они на меня кричали! Как обвиняли в дерзости и неосновательности, хотя через девять лет они пришли в восторг, когда их кумир Зигмунд Фрейд выступил с той же идеей, обозвав

деструкцию Танатосом. Правда, к его чести я должна признать, что он на меня сослался. К тому времени его роман с Юнгом сам себя сжег дотла, оставив у всех горький привкус отчаяния и разочарования. Но я забежала вперед - между этими событиями прошли годы и годы, полные для меня радости, тоски, открытий и падений.

А тогда я по уши погрузилась в студенческое приволье и в свою тайную любовную жизнь. Поначалу между мной и юнгой ничего не было кроме радости общения и взаимопонимания. Считалось, что, хоть я и выписалась из клиники, но все еще нуждаюсь в его врачебном надзоре. Моя невинная придумка, направленная на освобождение от семейного рабства, оказалась настоящей ловушкой. В 1907 году на первом конгрессе по психиатрии в Амстердаме юнга доложил «О фрейдовской теории истерии», приведя в качестве примера случай Сабины Шпильрайн. Противники психоанализа встретили доклад Юнга в штыки, он гордо вышел с ними на бой, и мой случай стал хрестоматийным.

Хотя бы просто ради своей любви к нему я никогда не посмела бы признаться в том детском притворстве. Это моя самая страшная тайна, и ты, моя девочка, - первый и последний человек, которому я эту тайну доверяю. Как ни странно, она все эти годы камнем лежит у меня на сердце - хотя нет уже никого, кому бы это было важно: ни мамы, ни папы, ни братьев. Но я знаю, что жизнь моя подходит к концу, и мне хотелось бы хоть один раз поделиться этой тайной с родным человеком.

В связи со своим амстердамским докладом юнга вступил в переписку с Фрейдом, которого в те годы боготворил. Летом 1906 года он закончил книгу «О психологии шизофрении», первый экземпляр которой он послал в Вену Фрейду. В этой книге юнга рассказал свой «сон о скачущей лошади», который он видел где-то зимой 1905-6 годов. Поскольку он придавал особое значение сновидениям, считая, что именно в них проступает скрытое от нас бессознательное, он просил Фрейда истолковать этот сон

Я не стану пересказывать все детали этого сна, скажу только, что великий толкователь снов Зигмунд Фрейд увидел в нем две ведущие линии - сильно развитое тщеславие и «незаконное эротическое желание, которое не стоит выносить на свет божий». Потрясенный таким толкованием Юнг прибежал с письмом Фрейда ко мне - а к кому еще он мог с таким письмом прибежать? Вряд ли к жене!

Я его не ожидала - у нас на этот день ничего не было назначено. Я недавно вернулась из университета и только успела снять юбку с блузкой и накинуть на плечи халатик, как он вошел ко мне внезапно, даже не постучав. Кто-то из жильцов как раз выходил, когда он подошел к двери, и впустил его, ни о чем не спрашивая - в нашей квартире все знали, что он мой лечащий врач.

Он плотно закрыл за собой дверь и протянул мне письмо Фрейда почти с упреком: «Прочти этот абзац. Это о тебе». -«Обо мне?» - не поняла я, но пробежав глазами по неровным строчкам, больше уже ни о чем не спрашивала. Он подошел ко мне совсем близко, распахнул мой халатик и сказал очень тихо: «Я больше не могу, ты сводишь меня с ума». У него были необыкновенно нежные руки, за одни только руки можно было любить его всю жизнь.

Так началась наша настоящая любовь. То, что было до этого дня, было только ее прелюдией, предвосхищением. Он и тогда часто посещал меня и мы подолгу говорили о важном для нас обоих, задавая вопросы и нащупывая решения. Он и тогда говорил, что у него никогда не было собеседника лучше меня. Но мы позволяли себе ласкать друг друга только взглядами, только глазами, тщательно избегая прикосновений, словно понимали таящуюся за ними бездну. Но оказалось, что по-настоящему мы глубины этой бездны даже представить себе не могли. С той роковой минуты мы оба словно с цепи сорвались.

Он стал приходить ко мне почти каждый день, как только мог вырваться из водоворота своих обязанностей - от лекций, от лаборатории, от семьи, от пациентов. Я старалась как можно реже уходить из дому, чтобы не пропустить его прихода. Я ходила в университет только, когда знала наверняка, что у него лекция или обход в клинике. Постепенно он стал брать меня с собой в клинику на обходы - я говорила с больными и потом обсуждала с ним возможные диагнозы и способы лечения.

Мы словно стали неразлучны: когда его не было рядом, я думала только о нем, и он говорил о себе то же самое. Я так упивалась настоящим, что вовсе не думала о будущем. Я вообще не думала о многом, о чем бы мне следовало думать. Я одевалась небрежно, в старые, еще привезенные с собой из Ростова платья и блузки, а волосы просто заплетала в косу, чтобы они не мешали. А была я девушка не бедная - любящие родители каждый месяц присылали мне 300 франков, чего с лихвой хватало на все мои потребности.

И вот однажды я решила пойти в театр - я знала точно, что он в этот вечер ко мне не придет, потому что они с женой идут на тот же спектакль. Я специально пришла раньше и из глубины зала следила, как они вошли рука об руку и двинулись между рядами в поисках своих мест. Вид жены юнги меня просто потряс. Она и вообще-то была женщина миловидная, но в тот вечер она выглядела просто красавицей, все у нее было продуманно элегантно - платье, пояс, шляпа, прическа. В антракте я помчалась в туалет, чтобы посмотреть на себя в зеркало, и ужаснулась - я выглядела Золушкой-замарашкой, только что закончившей топить печку.

Обратно в зрительный зал я не вернулась из опасения встретиться с ними в таком виде - как будто я уже почти два года не болталась по Цюриху именно в таком виде. Привычно анализируя свое пренебрежение женственным убранством, я заключила, что это был мой способ противостояния маме, помешанной на ожерельях, шубках и шляпках. А раз так, я быстро поняла, каким способом я должна с этим комплексом бороться.

Рано утром,рискуя пропустить визит юнги,я выскочила из дому и помчалась по модным магазинам. Начавши с платья, я с удовольствием обнаружила, что хоть я и небольшого роста, но фигура у меня стройная и бедра красиво округляются вниз от тонкой талии. Ведь надо же, я об этом почему-то раньше не задумывалась, я ценила в себе ум, интеллигентность и богатую фантазию. Я выбрала два очаровательных платья, достойных дочери моей модницы-мамы, белое и темно-голубое, и отправила их домой с посыльным - деньги у меня, слава Богу, были, я никогда не тратила все свои триста ежемесячных франков.

Всласть нагулявшись по обувным и шляпным магазинам, я опять отправила покупки с посыльным, а сама вместо университета пошла в парикмахерскую. Я испытывала при этом незнакомое мне удовольствие - от касания скользящих тканей, от запаха кожи, от разнообразия идущих мне шляп. И мне стала понятна безудержная страсть моей матери к сводящим отца с ума покупкам. В парикмахерской мне тоже очень понравилось -подумать только, небрежно заплетая волосы в косу, я ни разу за два года не была в парикмахерской!

Парикмахер долго перебирал мои спутанные кудри, восхищаясь их густотой и шелковистой фактурой, и в конце концов создал на моей голове небольшой элегантный шедевр. «Главное, - изрек он, - ничего лишнего. Ваше личико само украсит лю

бую прическу».

Придя домой, я обнаружила, что юнга заходил и, не застав меня, оставил короткую записку: «Я вчера купил новую яхту. Приходи завтра к двум часам на пристань - я хочу ее опробовать с тобой». Назавтра я опять не пошла на лекции, и все утро потратила на примерку и выбор туалета для катанья на новой яхте. Недаром я назвала своего друга юнгой, в нем и вправду жило что-то матросское - он был помешан на скольжении яхт по зеркальной глади озера.

На пристань я пришла без четверти два, сама себя не узнавая в изысканном темно-голубом платье и в шляпе из накрахмаленного кружева в тон платью, красиво оттеняющей мою новую прическу. Я встала у перил недалеко от входа, но так, чтобы не бросаться в глаза. Юнга, как обычно, пришел ровно в два и стал нетерпеливо оглядывать толпу на пристани в поисках меня. Его взгляд несколько раз скользнул по мне, не останавливаясь, и через пару минут я заметила, что он начал нервничать - он терпеть не мог мою российскую неточность.

Тогда я подошла поближе и окликнула его. Он обернулся и уставился на меня, не узнавая. Я сказала тихо: «Юнга, это я». Он вдруг понял, что элегантная дама в кружевной шляпе - действительно я, и захохотал. «Я ведь тебя давно заметил и подумал, какая красивая девушка, но мне и в голову не пришло, что это ты».- «Значит, ты никогда не считал меня красивой девушкой?» Хитрый юнга немедленно нашел правильный ответ: «Красивые девушки -для того, чтобы ими любоваться, а не для того, чтобы их любить».

Он подхватил меня под руку и хотел повести к яхте, но я заупрямилась: «Какая разница между любоваться и любить?» Он и тут нашелся, он был большой мастер словесного фехтования: «Любоваться -это для всех, а любить - это только для себя». После этих слов мне ничего не оставалось, как пойти за ним к яхте. Должна признаться, что мои изящные голубые туфельки на высоких каблуках мало подходили для такой прогулки, но я мужественно - нет женственно - выдержала это испытание, и со стесненным сердцем взошла по трапу на палубу.

«Ну, как тебе моя красавица?» - с любовью оглядывая яхту спросил юнга. «Я должна любоваться или любить?» - сдерзила я, хотя в глубине души я эту яхту возненавидела с первого взгляда. Ведь ясно, что купить такое сокровище юнга мог купить только на деньги жены, а никак не на свою профессорскую зарплату.

К счастью, он уже меня не слушал - он всей душой погрузился в управление своим скользящим по воде чудом. Ветер попытался сорвать с меня шляпу, так что я поспешила ее снять и спрятать в сумку.

«А что мы будем делать с остальным одежками?» - спросил юнга, направляя яхту к пустынному берегу. «В каком смысле?»

- не сообразила я. «Понимаешь, я нашел здесь одну заросшую кустами бухточку, где мы могли бы пришвартоваться и спрятаться от чужих глаз». Яхта скользнула в маленькую бухту и действительно спряталась в зарослях. Я сбросила туфли и стала решительно расстегивать пуговицы и крючки: «Если тебе так не нравится мой новый наряд, я могу выбросить его в озеро»,

- объявила я, стягивая с себя платье, но юнга остановил мою занесенную над водой руку: «Если очень хочешь, можешь выбросить, но только тебе придется возвращаться с пристани домой в костюме Евы».

Представив себе такую картину, я просто отбросила платье в угол и тут же о нем забыла в объятиях своего друга. Это был дивный день, солнечный и тихий, мы никуда не спешили и могли позволить себе наслаждаться друг другом без опасений и спешки. И вдруг, когда мы лежали блаженно расслабленные после долгой прекрасной любви, он сказал с отчаянием: «Ты создана для меня - ты дышишь, как мне нужно, ты пахнешь, как мне нужно, ты думаешь, как мне нужно. Но у нашей любви нет никакого будущего, мы никогда, никогда не будем вместе».

Он увидел, что я поражена его словами, и тут же смягчил их шуткой: «А твою замечательную прическу мы совершенно испортили, придется опять заплести косу». Я заплела косу и мы тронулись в обратный путь. Солнце уже почти село и все озеро было затянуто прозрачной пленкой голубого тумана. Теперь, глядя назад сквозь все эти годы, я думаю, что это был наш самый лучший день.

С этого дня начались мелкие, почти незаметные перемены, которые в конце концов привели к крушению нашей любви. В марте этого года случилось замечательное, казалось бы, событие - юнга съездил в Вену, чтобы встретиться с Зигмундом Фрейдом. Поехал он, конечно, со своей женой Эммой, а не со мной, что было вполне естественно и все же очень обидно. Ведь именно я, а не Эмма была его постоянным собеседником на темы психоанализа, я была судьей и критиком его работ и идей, а иногда даже источником и вдохновителем некоторых мыслей.

Венская встреча прошла очень удачно - два гения психологии на первой стадии поняли и полюбили друг друга. И если у юнги и было какое-то небольшое внутреннее сопротивление, великий старец Фрейд бросился в пучину этой любви очертя голову. В первый день они проговорили без перерыва тринадцать часов, закончив беседу в два часа ночи и договорившись встретиться назавтра для продолжения.

Фрейд был в восторге от ума и молодости юнги, от богатства его идей и от четкой манеры их выражения. Вдобавок, его восхищало, что юнга не еврей, потому что психоанализ в ту пору называли бредовой еврейской выдумкой. Фрейда даже не смутило собственное толкование сна юнги в ночь после их первой встречи: он заключил, что молодой коллега жаждет сбросить его с трона, чтобы занять его место. В ответ он назначил юнгу своим сыном и наследником, к великому неудовольствию фрейдовского психологического семинара, каждый из членов которого сам мысленно претендовал на это место.

Юнг вернулся в Цюрих преображенным - признание Фрейда окрылило его и обеспечило его новым время-пожирающим занятием - постоянной перепиской с великим шефом. Теперь ему стало труднее вырывать из житейской суеты короткие минуты для наших встреч: Фрейд писал ему пространные письма почти каждый день и требовал немедленного и тоже пространного ответа. Если юнга задерживался с ответом хотя бы на один день, великий мэтр устраивал невообразимый скандал, так что запугал бедного юнгу досмерти.

Однажды юнга признался мне, что столь бурная любовь вселяет в него мистический ужас - когда-то в детстве он подвергся сексуальной атаке со стороны человека, которого уважал и почитал своим учителем. А кроме того, есть еще одна причина, мешающая ему ответить на любовь Фрейда столь же страстной любовью.

Сказавши это, он сам испугался своих слов и стал озираться по сторонам, словно опасаясь, что кто-то его услышит. Опасения его были сверх-смешными: мы лежали, обнявшись, в моей кровати, дверь была заперта, квартира пуста. Успокоившись, он рассказал мне шепотом (все-таки шепотом!), что в Вене в лаборатории Фрейда его неожиданно отозвала в сторону младшая сестра Марты Фрейд, Минна Бернес, которая жила в квартире Фрейдов, помогая Марте управляться с ее бесчисленными детьми.

Юнга знал, что жена Фрейда совершенно не в курсе его работы, тогда как красивая и интеллигентная Минна Бернес состоит при нем главным советчиком и секретарем, упорядочивая его архив и перечитывая и правя его статьи. И все-таки ее слова поразили его в самое сердце - она призналась, что она любовница мужа своей сестры, и тот страшно страдает от своей неверности. Она хотела, чтобы юнга провел с ней психоаналитический сеанс для успокоения ее совести. Он провел с ней сеанс, но с тех пор стал тоже страдать оттого, что знает такую стыдную тайну великого профессора Фрейда, и ничего ему об этом не говорит.

«А почему ты должен что-то ему говорить? Разве это твое дело?» - «Но мы с ним делимся мельчайшими деталями нашей внутренней жизни, мы в каждом письме рассказываем друг другу наши интимнейшие сны, а такое важное нарушение морали я боюсь даже упомянуть!» - «А обо мне ты тоже ему рассказываешь?» - «Конечно, нет!» - «Почему же он должен рассказывать тебе о Минне?» - «Ты не понимаешь разницы? То, что у него с Минной - это инцест! К тому же она живет в его доме!»

Ты наверно хочешь спросить, что такое инцест. Инцест - это интимные отношения между близкими родственниками, в число которых включается и сестра жены. Я не стала с ним спорить, я поняла, что о Минне Бернес со мной говорит не мой любимый друг, а незнакомый и даже несимпатичный мне сын реформистского пастора, навеки застрявший в его подсознании. А с обитателем подсознания спорить бесполезно - он все равно не понял бы доводов разума. И хоть я не стала ему противоречить, где-то глубоко между нами пролегла первая, пока крохотная, трещинка.

Следующая трещинка, уже побольше и побольнее, случилась чуть позже, в конце сентября, после того, как юнга выступил на амстердамском конгрессе по современным теориям истерии с докладом, полностью согласованным с фрейдовской теорией детских сексуальных комплексов. Его выступление на конгрессе было неудачным во всех отношениях: неправильно рассчитав время доклада, он нарушил регламент и не согласился сойти с трибуны, когда председатель его прервал.

Аудитория и без того была настроена враждебно к слишком оригинальным построениям Фрейда, а юнга оказался их главным защитником. Как ни смешно это звучит сегодня, слова эротика и либидо считались запрещенными в среде психиатров, так что бедного юнгу разве что не побили в наказание за слишком смелое их употребление. И с безумным усердием начали раз

бирать по косточкам приведенный им случай истерии, где он выступал как лечащий врач.

Он не назвал имени своей пациентки, страдавшей в детстве всеми названными им комплексами, но каждому, знакомому с его практикой, было ясно, что речь идет обо мне. Я просто онемела, когда этот доклад дошел до меня. Было указано, что пациентка-истеричка приехала из России, а кроме меня, другой пациентки из России у него не было, и главное, он приукрасил свой замечательный результат, сильно преувеличив ужасный набор болезненных симптомов пациентки, что было чистой ложью. Самое ужасное, что, как я уже говорила, мой случай стал хрестоматийным, тоесть, общеизвестным. Когда я шла по университетским коридорам, мне казалось, что все показывают на меня пальцем и рассказывают друг другу о том, как я в детстве какала на персидский ковер.

Я знала, что подобный случай у него уже был. Прежде, чем написать свою диссертацию об оккультизме, он два года посещал оккультный кружок, в котором медиумом выступала его пятнадцатилетняя племянница Беттина. В диссертации он доказал, что медиум в состоянии транса ведет себя так же, как его душевнобольные пациенты. Хоть он и не назвал имени медиума, кто-то опознал Беттину, и жизнь ее в маленьком городке стала невыносимой: на нее показывали пальцем и мальчишки дразнили ее на улице. Ее бедные родители вынуждены были продать дом и переехать в другое место, где их никто не знал.

Удивительно, что эта печальная история ничему его не научила - он был слишком занят собой, чтобы думать о других. Конечно, мне следовало бы с ним тогда расстаться, а еще лучше - открыв ему секрет моего притворства, посмеяться над его хвастовством. Нет, еще лучше - нужно было рассказать об этом не ему, а всему психиатрическому миру. Как бы такой рассказ порадовал его завистников-коллег! У меня даже было вначале побуждение это сделать, но я представила себе жизнь без юнги, и испугалась. Я не могла от него отказаться - лучше бы мне было умереть. Я его не простила, его поступок был непростительным. Однако я сцепила зубы и перешагнула через свою обиду.

Но главная трещина образовалась к зиме, когда в Цюрихской опере поставили серию Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунгов». Я не пропустила ни одного спектакля. Сюжет оперы - очень запутанная народная сказка, в которой выступают не люди, а мифические герои. В конце оперы главный герой - прекрасный,

не знающий страха юноша Зигфрид гибнет, чтобы спасти свою возлюбленную Брунгильду, а Брунгильда гибнет, пытаясь спасти Зигфрида. Меня страшно взволновала идея оперы - стремление спасти любимого ценой собственной жизни. Кроме того меня поразило совершенно новое музыкальное решение, очень напоминающее принцип психоанализа, когда тема каждого героя постепенным лейтмотивом выползает из общего хора, как комплекс из подсознания.

Окрыленная своими открытиями, я наутро помчалась к юнге, хоть у нас никакой договоренности о встрече не было. Он сидел у себя в кабинете за столом и что-то писал. Задыхаясь от волнения я рассказала ему свои соображения о музыке Вагнера. «Боже мой, именно это я сейчас написал!» - воскликнул он, указывая на исписанный лист на столе. Я была вне себя от восторга: «Ты видишь, как совпадают наши мысли! Нам нужно работать вместе, и мы создадим нечто великое и небывалое. Это будет наше дитя, наш арийско-еврейский Зигфрид!»

Лицо юнги вдруг потемнело и стало мрачным, глаза потухли и он сказал мне сухо: «Ты ворвалась в мой кабинет без договоренности, чтобы обсудить возможность родить от меня ребенка? Ты выбрала для этого совершенно неподходящее время и место». Я потеряла дар речи - о каком ребенке он говорит? Мне только внебрачного ребенка не доставало!Я высказала романтическую идею о наших совместных научных достижениях, которые могли родиться от сочетания его арийского рационализма с моей еврейской изобретательностью, а он понял меня буквально! Или не захотел со мной работать и притворился, что понял меня буквально?

С тех пор наши отношения резко изменились: мы стали видеться реже и реже, он больше не приходил ко мне как любовник, а принимал меня в кабинете только как психолог пациентку. А через пару лет, когда я вступила в переписку с Зигмундом Фрейдом, тот рассказал мне, что юнга жаловался ему на пациентку из России, которая со скандалом требовала, чтобы он зачал с ней ребенка.

Во время наших психоаналитических сессий он непрерывно мусолил тему ребенка-Зигфрида,пытаясь выудить из моего подсознания именно этот замысел, и раздражался от моего сопротивления. Теперь мне иногда кажется, что он испугался соавторства со мной, он испугался моего темперамента и моей еврейской интенсивности, с которой не мог совладать, и предпо

чел более простой путь - перевод моего желания работать с ним вместе на сексуальные рельсы.

Это была уже не трещина, а полный раскол, крушение, конец света. Мне так недоставало нашей любви, но еще больше я тосковала по нашим дивным совместным собеседованиям, когда от каждого слова замечательные идеи высекались, как искры из кремня.

Я так тосковала по моей работе в его лаборатории, по его лекциям об исскустве, адресованным лично мне. Он объяснил мне, как открытие подсознания устранило все претензии к аморальности искусства - искусство, рожденное подсознанием, не знает ни морали, ни добра и зла, поскольку оно не контролируется разумом.

В такие моменты я чувствовала себя птицей, парящей в облаках. Теперь же, обделенная и брошенная, я превратилась в жалкого червя, бессмысленно ползающего среди объедков современой жизни. Мы уже не говорили ни об искусстве, ни о бессознательном - все разговоры, не имеющие отношения к сексуальному комплексу, юнга называл пустой болтовней. Я понимала, что он в страшном напряжении оттого, что старается подавить свою любовь ко мне, но мне от этого было не легче. Моя любовь уже не приносила мне радости, она стала источником постоянных страданий.

Несмотря на постоянное отчаяние, я продолжала учиться в университете и ходить на лекции. Мне предстояло сдать несколько сложных экзаменов, но, слава Богу, отчаяние не отбило у меня память. Сдавши успешно один экзамен, я пришла к юнге на очередной сеанс психоанализа, и рассказала ему о своей победе над трудным материалом. Он и ухом не повел - не поднимая головы от каких-то бумаг, он сухо поздравил меня с успехом, словно ему до меня не было никакого дела.

И тогда я приняла мучительное решение: мы должны прекратить наши психоаналитические сеансы, я не могу позволить равнодушному человеку копаться в моей душе в поисках несуществующих комплексов. Принявши такое мудрое решение, я отправилась на очередной сеанс, считая его прощальным. И случилось чудо: меня встретил совсем другой человек. Он весь светился от радости - ему открылась истина: не стоит подавлять свои чувства, не нужно бороться со своим влечением ко мне, моногамия только вредит человеческой жизни и он ее отвергает. Он даже пробормотал, что его жена согласна на любовь втроем.

Я не стала думать о жене юнги, я ухватилась за счастливую возможность вернуть его любовь. И напрасно! Юнга опять начал приходить ко мне так часто, как только мог, и я обнимала его, забывши свои недавние страдания. Но жена, как видно, не дремала. Через какое-то время по Цюриху стали ходить слухи, будто доктор Юнг собирается бросить жену и жениться на своей пациентке. Я часто думала о том, кто бы мог пустить по городу такие слухи - ведь ни одна живая душа не знала о нашем романе. А она, скорей всего, знала, раз говорила, что согласна на любовь втроем.

Вряд ли она действительно была согласна, скорей под прикрытием согласия была готова бороться. Что ж, пустить такой слух было с ее стороны очень остроумно. Это могло страшно испугать юнгу: роман с пациенткой всерьез угрожал его карьере и репутации. Тем более подозрительно, что в то же время моя мама получила анонимное письмо из Цюриха, написанное на хорошем немецком языке. Незнакомый доброжелатель предупреждал маму, что ее дочери грозит страшная опасность из-за ее романа с доктором Юнгом.

Я не сомневаюсь, что это письмо на хорошем немецком написала жена юнги. Теперь, глядя назад сквозь толщу лет, я хорошо понимаю, как ей трудно было вынести, что ее мужа, красивого, талантливого, обаятельного, окружает рой влюбленных в него молодых пациенток. Помню, как-то, возвращаясь из университета, я встретила свою подружку Эстер, нарядную и светя-ющуюся от радости. «Куда ты, такая нарядная?» - спросила я. «У меня сеанс психоанализа с доктором Юнгом, - ответила она и добавила, потупив глаза, - мне кажется, он ко мне неравнодушен». Мне стоило большого труда не расхохотаться, потому что на вечер у меня было назначено с ним свидание. Но когда она убежала,трепеща от предчувствия встречи, я подумала, а не случайно ли она воображает, что он к ней неравнодушен.

Ясно, что прочтя письмо неведомого доброжелателя, бедная мама совсем потеряла голову. Она сразу поверила заботливому доброжелателю, потому что я по детской наивности сама часто писала ей о своей любви, и в некоторых письмах радостно повторяла: «Я счастлива! Мой друг меня любит!» Почему бы ей было не поверить в опасность, исходящую от доктора Юнга, если она сама непрерывно меня об этой опасности предупреждала?

За год до этой катастроофы, в разгар нашей любви, мои родители потребовали, чтобы я приехала их проведать. Мне очень

не хотелось тащиться по бесконечным железнодорожным путям в далекий Ростов, но я вынуждена была подчиниться. В Ростове мне было невыносимо - я опять попала в нервно-напряженную атмосферу моей семейки, да и вообще, не говоря уже о разлуке с моим возлюбленным, жизнь в России не шла ни в какое сравнение с жизнью в Швйцарии. Юнга тоже тяжело переживал нашу разлуку и писал мне почти каждый день.

Я не выдержала российской тоски, и, несмотря на жалобные стоны мамы и папы, потерявших надежду на то, что я останусь у них, до намеченного срока сбежала обратно в Цюрих. Последнее письмо юнги пришло уже после моего отъезда, и мама, ни-чтоже сумняшеся, его распечатала и прочла. Я так и не узнала, что там было написано, но маму оно привело в ужас. Вслед мне полетело полное рыданий мамино письмо, в котором она умоляла меня немедленно прервать всякие отношения с юнгой.

Так что предупреждение доброжелателя упало на благодатную почву. Не теряя времени и не жалея денег, мама стремглав помчалась в Цюрих. Помчаться стремглав из Ростова в Цюрих можно было только в мечтах, а в реальности пыльные поезда медленно тащились по рельсам, долго стояли на станциях и часто опаздывали. Маме нужно было пересекать границы и мучительно долго ждать поездов на пересадках, но ничто не могло ее остановить - она ведь ехала меня спасать!

Боже, как она мне навредила! Я не стану пересказвать всех подробностей ее ужасного конфликта с юнгой, скажу только, что в результате он резко и оскорбительно порвал со мной, как тогда казалось - навсегда. Маму даже нельзя обвинять - ведь именно этого она и хотела. А я? Кто подумал обо мне?

Через несколько дней после того, как мы расстались навсегда, я решилась пойти на его лекцию в университете. Я не вошла в аудиторию, а осталась стоять в дверях. Я, конечно, ни слова не слышала из того, что он говорил, и вдруг он замолк, словно захлебнулся словами. Это длилось недолго, всего несколько секунд, но я поняла, что он меня увидел. Я повернулась и протянув вперед руки, словно слепая, наощупь вышла в коридор. Удивительно, что я не умерла от горя прямо там же, на пороге аудитории.

Удивительно, что юнга тоже не умер от горя. Но он резко переменил всю свою жизнь. Он скоропалительно подал в клинику прошение об отставке и переехал из Цюриха в соседний городок, где незадолго до нашей драмы построил для своей семьи заго

родный дом с причалом для яхт. Юнга, сын простого пастора, не мог бы позволить себе роскошь уйти в отставку, как не мог бы позволить себе роскошь этого дома с причалом, если бы не деньги его богатой жены Эммы. Мне стало обидно, что он пожертвовал нашей великой любовью ради практических соображений, и я решила его наказать.

Я могла бы вытащить на свет шутовскую историю своего умелого притворства и странно быстрого излечения, но побоялась, что накажу и себя, если после такого признания никто не захочет иметь со мной дела. И тогда меня осенило - ведь у меня в руках есть ключ к сердцу моего потерянного возлюбленного: его преклонение перед великим идолом Зигмундом Фрейдом. После недолгих колебаний я написала Фрейду письмо с просьбой об аудиенции - я была готова поехать в Вену, чтобы рассказать ему подробности моей трагической любви и ее ужасной развязки.

Как я поняла потом, Фрейд обратился к юнге с вопросом, кто я такая и чего могу от него хотеть, сообщив, что я прошу его о свидании. Юнга быстро смекнув, что я собираюсь говорить с Фрейдом о нашей любви, охарактеризовал меня самым неприглядным образом. Я, дескать, с самого начала пыталась его соблазнить, а он не поддавался, но пять лет занимался мной после того, как меня выписали из клиники, исключительно из сострадания. Он не покидал меня бескорыстно, понимая, что я опять скачусь в бездну истерии, если он меня бросит.

А кроме того, сообщил он, я была его первым случаем исцеления с помощью психоанализа, и он не мог допустить возвращения моей болезни. И тут он признался, что я та самая пациентка из России, чей случай стал хрестоматийным. Я узнала об этом гораздо позже, когда моя переписка с Фрейдом стала почти регулярной, а переписка юнги с ним стала прерывистой и недружелюбной. Но тогда Фрейд в ответном письме мне твердо стал на сторону юнги и начал уговаривать меня смириться и отступить.

А на случай, если я не соглашусь смириться, они приготовились объявить меня душевнобольной, помешанной на эротическом влечении к своему врачу. Я узнала об этом от Фрейда спустя несколько месяцев, когда его отношения с юнгой начали стремительно портиться. Это тоже была трагическая история, может быть, даже более трагическая, чем мой разрыв с юнгой. Не знаю, сыграла ли в этой драме роль моя жалоба на Юнга, или намеки Юнга на роман Фрейда с Минной Бернес,но примерно в

то же время два столпа психоанализа начали медленно отдаляться друг от друга.

Первый, казалось бы мелкий, инцидент случился на борту парохода,на котором оба они в компании с еще одним членом их группы направлялись на конгресс в Америку. За обедом Юнг выпил стакан вина и начал с увлечением рассказывать о каких-то зловонных мумиях в саванах, найденных в бельгийских болотах. Фрейд отодвинул тарелку и тихо попросил Юнга прекратить этот рассказ, но Юнг, возбужденный вином и темой, а может и из злорадства, не прекращал. Тогда Фрейд снова попросил его остановиться, но Юнг продолжал, словно не слышал просьбы. И тут Фрейд закатил глаза под веки, потерял сознание и упал со стула.

Отношения юнги с Фрейдом стали с тех пор портиться, и тут подоспела я со своими письмами. Я иногда думаю, что я сыграла в их разрыве роковую роль. Конечно, разрыв этот произошел не из-за меня, а из-за борьбы амбиций, когда психоанализ из маленькой затеи венских евреев начал превращаться в мировую организацию и захватывать новые круги медицинского сообщества. Как только организация выросла, она стала колоться на группы, в которых незначительная разница идей превращала людей в значительных претендентов на первое место.

Поначалу юнга был счастлив, что Фрейд назвал его своим сыном и наследником. А через несколько лет он уже не хотел быть сыном, а претендовал на титул отца. И Фрейд, необычайно чуткий к своему престижу, распознал это стремление в снах юнги, которые тот ему регулярно описывал в своих письмах. А кроме того, юнгу стала раздражать роль почти единственного арийца в этой затее венских евреев, и швейцарский Цюрих начал подкапываться под еврейскую Вену. Каким-то странным образом это противостояние совпало с моей настойчивой идеей создания Зигфрида - нашего арийско-семитского плода, который даст человечеству небывалый толчок к новым высотам.

Намеренно неправильно истолковав мою идею, юнга пожаловался Фрейду, что наш разрыв произошел оттого, что я жаждала родить от него ребенка, чего он не мог себе позволить. Можно подумать, что я могла себе это позволить! К тому времени любовь Фрейда к юнге уже сильно поостыла, и он, основываясь на моих письмах, обвинил юнгу во лжи. Не найдя способа выкрутиться, юнга признался, что дьявол всегда находит способ превратить лучшие побуждения в грех.

Казалось, на этом вся история могла бы закончиться, но я, обиженная несправедливым упреком юнги по поводу ребенка, написала Фрейду о намерении юнги выступить против него с новой идеей. Идея юнги, частично направленная против меня, состояла в том, что подсознание личности несет в себе не только ее детские эротические представления, но содержит еще исторический опыт всего ее племени. И таким образом, по Юнгу, еврейское подсознание отличается от арийского.

Узнав об этом замысле, Фрейд пришел в ярость. Это было время, когда озарившая его идея подсознания подвергалась жестоким атакам его противников, и одним из главных их аргументов было обвинение в еврейском характере всего его учения. Теперь даже трудно себе представить, что бывали минуты, когда вся идея психоанализа казалась обреченной.