Читаю и перечитываю этот стихотворный текст, погружаясь в ощущение времени, уходящего вспять, и грядущее превращается в былое, а близкое становится далеким. Нет, это не политический памфлет с роковой для любого россиянина цифрой 37 в заголовке, не повествование о возврате времен, знаком которого стала советскость, прущая с российских телеэкранов в парламентских дебатах, в выступлениях лидеров. Это поэма, где душа поэта открывается времени, и время проходит сквозь нее, освещая лучом нестерпимого света прошлое, становящееся настоящим, высвечивая любовную драму, и воспоминания детства, и строки тех, кто были нашими князьями духа.
Как длинна цепь ассоциаций, как звучит мелодическим аккордом под ударом пальцев о клавиши пастернаковское «Снег идет, снег идет…» и наполняется своим поэтическим звучанием, своей мыслью: «А внизу идут холопья, /Нос уткнувшие в пальто». Или мелькнет гумилевским образом из знаменитого «Заблудившегося трамвая» (тоже трамвай, но только не 37-й, а 21-го года – расстрельного для поэта) в неостановимом движении назад: «Уносятся клочки газет, окурки, /Знакомый с детства в три окошка дом /И тот забор дощатый в переулке, /И, выскочив на мчащийся большак, /Прочь от меня уносится Россия…». А Гумилев, погибая, чувствуя, как от него уносится Россия, кричал, цепляясь за исчезающее лирическое воспоминание: «Дом в три окна и серый газон…/Остановите, вагоновожатый, /Остановите сейчас вагон». Так перекликаются поэтическая мысль и поэтическое ощущение.
Можно ли говорить о политическом чутье поэта? Можно. Только выражается это ощущение грядущих событий в формах, свойственных искусству, в особой системе образов. Многое понимали и предчувствовали Гумилев, Блок с его образом «музыки революции», Мандельштам («Мне на плечи кидается век-волкодав»). Предчувствия Александра Тимофеевского и вся его система образов свойственны поколению шестидесятников. Он видит «Снесенные дома/Умершего Арбата, /Cпасенные тома /И вирши самиздата. /Колодцы пустоты, /Расколотые арки /И нашей нищеты /Бесценные подарки. /Та оттепель и пляс /Под звуки той капели/ И дом, где в первый раз /Мы Галича запели. /И кухонь тех восьми/метровая свобода. /Тот воздух, черт возьми, /И даже непогода. /Да вот и сам я, вот… /Вон у того портала – /Одно плечо вперед, /Другое чуть отстало».
Поэту приближается к восьмидесяти. Но как свежо чувство, остра мысль, какой молодой горечью и страстью пропитана эта поэма. Мы дружим 60 лет («так долго люди не живут»). И мне с юных лет памятны его стихи, его манера чтения, его напряженное художественное мышление, наконец, сама его сумбурная, сложная жизнь, в которой чего только не было – и вызовы в КГБ, и скоропостижная смерть молодой жены, и мультфильмы, для одного из которых была написана «Песенка о крокодиле Гене», и много чего другого. Жизнь была наполнена трудом, страстями, дружбой, личными драмами. Первыми и самыми внимательными читателями стихов Тимофеевского были гэбисты, в руки которых попал самиздатский журнал Александра Гинзбурга «Синтаксис». Они пообещали автору, что в Советском Союзе он публиковаться не будет, и слово свое сдержали. Кислород был перекрыт прочно. Но он не задохнулся в той безвоздушной атмосфере, продолжал писать стихи (не делать этого просто не мог, будучи поэтом по своей органической сущности, по мышлению, по способу существования).
После сценарного факультета ВГИКа Тимофеевский уехал в Таджикистан, а по возвращении в Москву зарабатывал на хлеб как сценарист и редактор мультипликационных фильмов, обретя себе в этом мире имя. При этом он всегда оставался внутренне свободным человеком – писал, что хотел, дружил, с кем хотел. Среди его друзей были известный диссидент Анатолий Якобсон, великий мультипликатор Юрий Норштейн, поэт Арсений Тарковский, приютивший его на своей даче в бездомное время. Он и сейчас окружен людьми, в его доме в одном из арбатских переулков можно встретить художника и режиссера, литератора и артиста, а подчас технаря, но обязательно интересно и нестандартно мыслящего, – такова эта интеллигентская московская среда, неувядающая и живущая своей жизнью при всех режимах и перипетиях российской истории. Поэт – часть этой среды, его творчество исторично не в примитивном политизированном смысле этого слова, а в более глубоком, сложном, отмеченном другим поэтом. «Тимофеевский – поэт катастрофы, – писал Евгений Рейн, – причем катастрофа эта, возникая вовне, достигает своего апогея в душе поэта. В ход идет всё – и жуткий пейзаж московских новостроек, и бессмертная баллада Гете. Стих Тимофеевского груб и мускулист, именно так и можно достичь необходимой экспрессии… Тимофеевский стоит особняком, его трудно вставить в какую-либо школу или систему».
Другие аналитики видят в основе творчества канонизацию авангардного опыта русского стиха, усматривают в его поэзии сочетание парадоксальности со смысловой прозрачностью, называют среди его богов Пушкина и Хлебникова. А он и сам формулирует цели поэтического творчества:
Как труден путь к вершинам мастерства,
А сделать надо, в сущности, так мало:
Облечь в воспоминания слова,
Которых прежде не существовало.
Признание и слава пришли к Тимофеевскому на склоне лет, в годы перестройки. Первая книжка вышла в 92-м, и потом пошло – другие книжки, одна за другой, публикации в журналах, статьи критиков, анализирующих его творчество, наконец, грант президента Российской Федерации. Всё это подтверждает расхожее представление о том, что в России писателю надо жить и работать долго, чтобы доработаться до признания, и приходит подчас это признание в конце жизненного пути.
Когда-то в юности я открыл для себя и поделился с Сашей блоковским «Последним напутствием», поразительным описанием ухода человека в мир иной. С юношеской непосредственностью мы делились тогда мыслью, впечатлением, открытой стихотворной строкой. И хотя нам было тогда так далеко до последнего рубежа, колдовство блоковских строк завораживало:
Боль проходит понемногу,
Не навек она дана.
Есть конец мятежным стонам.
Злую муку и тревогу
Побеждает тишина.
И теперь, десятилетия спустя, будучи уже стариками, мы, встречаясь, читаем эти строки, воспринимая их так же остро:
Протянуться без желаний,
Улыбнуться навсегда,
Чтоб в последний раз проплыли
Мимо, сонно, как в тумане,
Люди, зданья, города...
Чтобы звуки, чуть тревожа
Легкой музыкой земли,
Прозвучали, потомили
Над последним миром ложа
И в иное увлекли...
Пусть этот час, дорогой друг, придет для тебя нескоро.