Более ста лет прошли со времени житомирского погрома, в котором вместе с евреями погиб русский студент Николай Блинов. Погиб, сознательно выбрав жуткую смерть, хотя вполне мог сказать: «это не мое дело». Такие люди в России не заживаются, и если бы он не сгинул в революцию, то сталинских чисток не пережил бы наверняка.

Сказано в недельной главе Торы «Вайехи»: «И жил Яаков

и жил Йааков. Почему этот раздел «замкнут» (т. е. начинается на той же строке, на которой завершается предыдущий; более того, даже интервал в девять букв не отделяет его от предыдущего)? Потому что вскоре после смерти нашего отца Йаакова глаза и сердца (сынов) Исраэля «закрылись, замкнулись» из-за бед порабощения, когда их начали порабощать. Другое объяснение: (раздел «замкнут»), потому что (Йааков) пожелал раскрыть своим сыновьям конец (т. е. срок конечного избавления, см. толкование к 49,1), но было «закрыто» от него [Берешит раба 96]. (Раши) на земле египетской семнадцать лет. И было дней Яакова, лет его жизни, сто сорок лет и семь лет.  

и жил Яаков. Слово «жизнь» в Торе всегда означает больше, чем просто физическое существование. Оно определяет время творческого радостного созидания, духовного подъема и удовлетворения. Удивительно, но Тора подчеркивает, что именно в Египте жизнь Яакова была особенно плодотворной и радостной. Но если мы вспомним, что речь идет о том времени, когда он жил рядом со своим любимым сыном, которого не видел более двадцати лет, окруженный почетом и уважением, не опасаясь ни Эйсава, ни нападения кнаанских племен, то станет понятно, почему именно время пребывания Яакова в Египте Тора называет жизнью. (Сончино)

И близились дни Исраэля к смерти

и близились дни Исраэля к смерти. Всякий, о ком сказано, (что его дни) «близились к смерти», прожил меньше своих отцов. Ицхак прожил сто восемьдесят лет, а Йааков - сто сорок семь. О Давиде сказано: «и близились (дни Давида к смерти) « [I Кн. Царей 2,1]. Его отец прожил восемьдесят лет, а он прожил семьдесят. (Раши)

и призвал он своего сына Йосефа

и призвал он своего сына Йосефа. Того, кто в состоянии был исполнить (его просьбу). (Раши)

и сказал он ему: О, если обрел бы я милость в твоих глазах, то положил бы ты руку твою

то положил бы ты руку твою. И дай клятву. (Раши)

под мое бедро и содеял мне милость истинную

милость и истину (или: милость истинную). Милость, которую оказывают умершим. Это милость истинная, потому что (в таком случае человек) не рассчитывает на благодарность. (Раши)

«не хорони же меня в Египте» (Берешит, 47, 28). Величайший средневековый комментатор Писания Раши говорит в этом месте: «милость истинная – милость, оказываемая умершему, ибо не ожидает за нее человек вознаграждения». Петербургскому писателю А. Ласкину выпал «момент истины», и он его не упустил, рассказав нам историю погибшего за евреев Коли Блинова.

Эдуард Бормашенко

 

1. Непросто еврею в Житомире. Во-первых, это черта оседлости. Во-вторых, даже дома всегда есть повод для беспокойства.

В Полтаве, конечно, еще хуже. Там евреям запретили ходить по проспекту, дабы не смущать господ офицеров.

Здесь - гуляй сколько хочешь. Правда, какие-то улицы пробегаешь быстрей. Зачем лишний раз мозолить глаза полицейскому?

Вроде проскочил, а тут чувствуешь руку на локте. Еще не оборачиваешься, а уже знаешь: это он.

Как представителю порядка пропустить еврея? Мол, всё вы торопитесь. Совсем нет привычки к степенности и размеренности.

После этого обращения плечи опускаются. Сразу вспоминаешь, что в этих краях ты не хозяин, а гость.

Вот, кстати, забавный прохожий. Такой весь засушенный, пейсы рыжие, на голове пух. Если бы вдруг подул ветер, он бы сорвался с места и полетел над городом.

Отчего еврея легко вообразить парящим? Да потому, что он неуверенно чувствует себя на земле.

Правда, почему-то всегда находит дорогу. Мало того что минует полицейского, но при необходимости проскользнет между страницами.

Вот он появился из какого-нибудь тома. Высунул голову, бросил взгляд на обложку с портретом автора и помахал рукой.

— Шолом-алейхем.

— Алейхем-шолом.

Дальше он существует безо всякой связи с прародителем. Своего рода персонаж в изгнании. Оставивший бумажный дом и опять вернувшийся в действительность.

Может, засушенный и есть Вечный жид? Большинство героев писателя давно на кладбище, а этот еще держится.

Иногда на протяжении одной фразы согласится и сразу же задаст вопрос.

— Ну да, а что?

Или:

— Монастырскую улицу? Так вы спросили бы не Монастырскую улицу, а больницу.

Обязательно ему надо что-то добавить. Вроде все ясно, а он непременно уточнит.

Такой беспокойный разговор. Не только отвечает, но хочет сказать о чем-то своем.

2. Отчество у братьев Блиновых самое что ни на есть подходящее. Чего бояться Ивановичам? Да еще обладателям дома вблизи губернаторского особняка?

Лучше всех Коле. Уж как он любит Житомир, но и Женева ему не чужая. Так и живет на две страны. В Швейцарии тоскует по Украине, а едва вернется домой — уже рвется назад.

Коля в Женеве и Житомире не один и тот же. Возможно, в дороге он какой-то еще. Это и значит вписаться в пейзаж. Сперва в его облике преобладает строгость, а потом уютность и теплота.

Да как иначе? Один город отличает едва ли не чопорность, а другой — домашняя неприбранность.

В Швейцарии надо постоянно контролировать себя. Зато на Украине даешь себе волю. Только сошел с поезда, а руки уже болтаются и стараются заменить слова.

Вообразите себе разговор двух житомирцев. Правда, похоже на встречу ветряных мельниц?

Не меньше актерских талантов важна уступчивость. Это качество сродни музыкальности. Драгоценной способности попадать в тон.

К тому же Блинову свойственна мечтательность. Время от времени он пытается воспарить. Мысленно преодолеть свою приземленность.

Вверх, вверх! Из пространства, которое почти все состоит из ограничений, туда, где их вообще нет.

Какой лучше подойдет транспорт? Из всего имеющегося арсенала он предпочел бы воздушный шар. Пусть в Житомире таких шаров нет. Для того ему дана фантазия, чтобы все увидеть.

Вот корзина останавливается в воздухе. Будто кто-то одним движением подвесил ее на крюк.

Видно, это и есть ракурс Бога. С такой точки зрения он смотрит на нас. Интересно, что ему больше нравится? Вот, думает, названия на одну букву, а никакого сходства.

В Житомире дома стоят как придется. Сверху их можно принять за разноцветные кубики. Совсем иное — улицы Женевы. Подобно грамматически-правильным фразам, они вытекают одна из другой...

Так размышляет Коля за себя и за Бога. Фантазирует, как они беседуют на эти темы и отлично понимают друг друга.

Кстати, Колина сестра Муся тоже летает. Каждое утро она едет на велосипеде. То есть это так говорится, что едет, а на самом деле парит.

С этим велосипедом как не взлететь? Такого желтого, как подсолнух, с надписями по бокам, во всей империи нет.

Когда Муся мчится по улицам, в ее лице появляется решительность. Как-то выходит у нее действовать облагораживающе. Она крутит педали, а лужи и деревья отступают на второй план.

3. У Муси есть конкуренты. Причем сразу ясно, что победа за ними. Хотя бы потому, что они едут по воде.

Сколько всего дано человеку. Можешь идти пешком, лететь на биплане или плыть. Приятней всего — на лодке. Покачиваешься и подставляешь лицо ветерку.

С весны река Тетерев оживает. Отдыхающих на ее просторах не меньше, чем на городском бульваре. Только успевай приподымать котелок.

Мол, хорошо плывем, дорогие сограждане! Спасибо отличной компании, вовремя поддержанной чудесной погодой.

Для лодки, как для велосипеда, дело не в скорости. Главное, ты не принадлежишь земле. Бросишь весла и вообразишь, что ты на облаке, а вокруг небесная ширь…

Двадцать третьего апреля катались в основном евреи. Могло показаться, что процентная норма действует только на суше. До того дошло, что стали петь еврейские песни.

Уж это совсем ни к чему. Представляете: идет полицейский, а тут такое. Прямо не знаешь, как реагировать.

Лучше бы пели что-то революционное. Тут по крайней мере ясно каждое слово.

Особенно раздражает, когда непонятно. Сразу хочется спросить: это кто же настроен так решительно?

Корреспондент газеты «Восход» не находился рядом, но назвал всех. От молодых рабочих до приказчиков. Эти люди уверены, что прочитанные книги дают им какие-то права.

Ну и что с того, что ты читал Богданова? Неужто на этом основании можно вести себя заносчиво?

Самые лихие учатся за границей. После Лондона и Парижа уже ничего не страшно. Иногда даже с родственниками не соглашаются.

Суббота для них — не единственный день во всю неделю, а просто выходной. Тут не до разговоров с Богом. Если только Бог не нашел воплощения в воздухе и реке.

Кажется, существует связь между поездками на шаре, велосипеде и лодках. У всякого, кто так путешествует, появляется независимая точка зрения.

Кое-кому тут мерещилось высокомерие. Особенно они возмущаются прогулками на шаре, но и от прочих вариантов их тоже бросает в жар.

4. Отдыхающие как-то слишком сами по себе. Непонятно, как к ним подступиться.

Все же те, кто испытывают неприязнь друг к другу, находятся в одной плоскости. Ну а если одни испытывают, а другим не до того. Просто в голове не укладывается, что в такую погоду прольется кровь.

Поначалу люди на лодках вели себя так, словно это снежки. Кто-то хлопал в ладоши, когда камни падали рядом. Потом из глубины поднялась застарелая обида.

Уже в который раз эти противостояния. На протяжении всей истории евреи только и делали, что защищались.

Буквально за минуту превратились в древних мстителей. Чуть не в тех самых воинов, которые когда-то не подчинились римлянам.

У нескольких человек оказались пистолеты и они стали беспорядочно палить по облакам.

«Пах-пах», — и лодка вздрагивает в ответ. Как бы подтверждает шаткость их положения.

Значит, все же понимали, что не так безобидно распевать песни? Иначе для чего прихватили оружие?

На берегу шумно радуются стрельбе. Когда стреляют, это что-то вроде сражения. Кто-то изобразил, что убегает в спешке. Во все горло кричит: «Жиды хотят нас убить».

Так они разогревались в предвкушении бурного дня. Еще немного взбодрились звуками летящих осколков. Увидят еврейскую лавку — и непременно бросят камень.

Теперь можно приниматься за топоры. Не просто орать и размахивать руками, а наводить порядок.

Порядок — это когда нет евреев. Или, по меньшей мере, когда евреев нигде не видно.

Потом одним припомнят камни, а другим стрельбу, но ведь не в этом дело. Уж если погром начался, то его не остановит ничто.

5. Прежде чем беспорядки развернутся во всю силу, они тщательно обговаривались. Всюду возникали очажки разговоров. Больше говорили не прямо, а обиняками.

Впрочем, и так было ясно, куда все движется. Вот к этому самому, что так не хочется называть по имени.

Только что не существовало слова «погром», а вдруг оно вырисовалось. Стало больше и важнее остальных слов.

Чаще всего вспоминали, что евреи за городом расстреляли царский портрет. Исходили из того, что их сородичи распяли Христа. Значит, перед фотографией они вряд ли остановятся.

Конечно, тут требуется фантазия. Воображаешь, как император превращается в узор. Затем соединяешь точки от пуль и получаешь букву еврейского алфавита.

Впрочем, особенно на этом варианте никто не настаивал. Благо других было с избытком.

Так гуляли по городу слухи… Казалось, словно за одним сквознячком пробегает другой.

Еще говорили, что евреи хотят взорвать собор. От распятого ими Богочеловека перейти к Божьему храму.

В Житомире любят Большой собор. Правда, не меньше гордятся Большой синагогой. Эти храмы — все равно что центры окружностей. Пока они есть, город представляет единство.

Что, если на воздух взлетел собор? А потом в отместку взорвали сина- гогу? Еще напирали на связи евреев с радикалами. Будто бы русские в этих партиях исключительно для отвода глаз.

Трудно поверить, что каждое утро Лизин дед молится сразу двум богам. Ну а еврейские дети? Неужели, еще не достигнув бар-мицвы, они уже делают бомбы?

От таких разговоров голова кругом. Прямо теряешься и не знаешь, как себя вести. Встретятся еврей с русским и отводят глаза. Про себя думают: а что ты станешь делать, когда это случится?

Конечно, вопрос риторический. Ведь ясно, что одни возьмут железные прутья, а другие попрячутся по домам.

От этих слухов евреи совсем дерганые. Что-то узнают и сразу бросаются обсуждать.

Поэтому житомирский воздух проколот вопросами. Только и слышно «зачем?» и «почему?»

Чаще всего спрашивают: «Что вы говорите?» Это когда что-то совсем непостижимое.

Странная речь у евреев. Интонация ползет вверх. Когда-нибудь те, у кого столько неясного, столкнутся с теми, у кого вопросов нет. Тогда на пространстве отечества утвердится ледниковый период.

Знаете, как это бывает? Наступает время, когда отношения между людьми определяют холод и безразличие.

Еще отношения определяют погромщики и неизменное во все времена: «С вами, студенты, один разговор — нож».

В упомянутом «что вы говорите?» будет меньше вопросительности. Вот так меньше подушка, из которой выходит пуховый дух.

6. Когда ругают евреев, Блинову кажется, что говорят про него. Дело не в том, что он живет рядом с Бинштоками. В каком-то смысле он сам инородец.

Быть евреем — значит оставаться в меньшинстве. Существовать отдельно от остальных.

Еще упомянем черные вьющиеся волосы, темные глаза, нос с небольшой горбинкой… Как написал Семен Ан-ский: «Подобные лица, с печатью благородства и высокой интеллектуальности, напоминающие своими тонкими чертами лица средневековых ученых… встречаются… среди еврейской духовной аристократии».

Вам, конечно, известен этот класс избранных. До кружения головы склоняющихся над Торой. Не просто перечитывающих в тысячный раз, но надеющихся что-то уточнить.

Такая совершенно отчаянная мысль: а вдруг в известном до последней буквы тексте откроется самая важная загадка?

Уж не различают ли эти люди что-то за пределами действительности? Вот и у Коли глаза горят. Даже на фото видно, что они буквально прорезают воздух.

7. Погромщики потренировались на базарных торговках. Подойдут сзади — и хвать за ляжки. Для пущей убедительности помашут шашкой.

Затем разбросают корзины с помидорами. Чтобы они лопались под ногами и превращались в грязь.

Вот тут и случилось нечто неожиданное. На Рыбной улице приказчик Пак набросился на пьяного кавалериста.

Странно, что именно Срулик стал героем. Больно негероическая у него профессия.

Приказчик — это принеси-подай-вытри-налей. При этом оставайся как можно более незаметным. Помни, что любой человек — твой возможный клиент.

Срулик плевал на эти соображения. Раз суждено погибнуть, то приказчиком ему больше не быть.

Кавалерист опешил от натиска. Сперва хотел ударить нагайкой, но почему-то взнуздал лошадь. Подумал, что такие люди не пожалеют ни других, ни себя.

Срулику все еще везло. Он мог погибнуть, но спасся. До следующего испытания оставалось целых три дня.

8. Мы уже вспоминали еврейских мудрецов. Тех самых, что любят поднять указательный палец, прежде чем что-то произнести.

На сей раз палец предварял утверждение: «Нет человека, у которого не было бы его часа».

Нельзя сказать, когда это случится. Желание справедливости накатит как вдохновение. Что-то поднимется подобно волне, и ты окажешься тем, кто ты есть.

То есть не мальчиком на побегушках, а первым среди защитников своих соплеменников.

Когда погромщик поднял младенца за ноги, Пак не выдержал. Худенькое его тело стрелой пролетело через двор.

Пеший изумился не меньше кавалериста. Все-таки непривычно, чтобы жертвы заявляли о своих правах.

Юноша выхватил ребенка и передал через забор. Сам же остался по эту сторону. Уже поняли, что произошло дальше? Впрочем, Срулик считал, что лучше погибнуть, чем присутствовать при убийстве.

Бой длился минуту. Секунду перевес был на стороне защищавшегося. Естественно, победил тот, кто носил оружие. Он прицелился и разрядил несколько пуль.

9. Одни с дубинками и кастетами, другие — с вилами и топорами. Пусть не пьяные, а все равно что пьяные. Ощущение своих прав переполняет настолько, что кажется можно все.

Если это была импровизация, то она не противоречила логике направляющей руки. Уж не нашептывал ли кто-то: здесь сосредоточьтесь, а тут — закройте глаза.

Встретится синагога — лучше обойти стороной. Когда товарищ обрадуется добыче, скажите ему: «Оставь Божий храм».

Отчего такое почтение к еврейскому Богу? Это при том, что с верующими в этого Бога можно делать все, что заблагорассудится.

Видно, синагога — это слишком заметно. Одно дело — кожа и кости, а другое — камень и железо.

Не все ли равно кто стоит у прилавка? Покупателя это интересует только тогда, когда это связано с ценой на товары.

В чистый от евреев понедельник в лавку придет один из тех, кто так рьяно размахивал топором.

Где, спросит, тот малый, что еще на прошлой неделе был на вашем месте? Сам, конечно, знает, но хочет услышать это от другого.

Хозяин опустит глаза и скажет: нет этого малого. Вот благодаря таким, как вы, его и нет.

10. Погром — явление центробежное. В считанные минуты он охватывает весь город.

Нельзя представить, чтобы кто-то шел, а не бежал. Если все же выглянул, то потому, что сомневается в укрытии. Подыскивает новый чердак или подвал.

При такой поглощенности главным событием не исключены параллельные сюжеты. Кто-то непременно захочет встрять под шумок. Не на стороне погромщиков или евреев, а по своему поводу.

Некто Сидорук год назад наблюдал за тем, как пристав Куяров обращается с заключенными, и решил с ним рассчитаться.

Когда вокруг стреляют, то отчего ему не разрядить пистолет? Вдруг получится уйти незамеченным. Ведь там, где тысяча выстрелов, там и тысяча шесть.

11. Во время погрома пристав пьянствовал. То ли для храбрости, то ли потому, что не мог остановиться. Гостиница, где он гуляет, называется «Рим». Со всех сторон ее окружают лужи, подобно тому, как Италию омывают моря.

Пристав Куяров в «Риме» почти Брут. Чем больше заливает, тем ярче горят глаза. К вечеру он почти готов. Не только не чувствует себя первым среди соратников, но вообще не чувствует ничего. Как только пристав вывалился на крыльцо, из-за угла появился юноша с пистолетом. Куярову почудилось, что прямо перед носом подняли полный бокал… В голове мелькнуло: вот так так… Это, пожалуй, совсем необязательно.

Хорошо умирать пьяным в стельку. Вряд ли о чем-то успеешь задуматься. Если только о том, что сегодня хватил лишнего.

Кстати, по поводу позы и жеста. Уж насколько Куяров выглядит картинно, но еще эффектней полицмейстер Яновицкий.

Как сказано в газете, «стоя в легком фаэтоне, полицмейстер делал войскам знак стрелять».

Это был его звездный час. Пусть выстрелы холостые, а фаэтон смахивает на повозку, он чувствовал себя Гаем Цезарем.

12. Рим был ненастоящий, а гибель от пули настоящая. Пристав чокнулся с самой госпожой Смертью. За эти дни полиция только однажды действовала расторопно. Как-то им удалось схватить Сидорука. Сперва он предстал перед собутыльниками Куярова. Хотя они не протрезвели, но помнили, как бить наотмашь. Когда им этого показалось мало, выбили нагайкой глаз.

Официальные инстанции тоже не поскупились. Приговорили парня к нескольким ружейным выстрелам на тюремном дворе. Сидорук оказался везучим. Кто-то на самом верху не поставил подписи, и ему разрешили жить.

Лучше нерчинские морозы, чем вечный холод. Все же камеры большие, а тем для разговоров с избытком. Вокруг люди интеллигентные, сидящие по политическим статьям. Говорили в основном о будущем России. О том, как весь лагерь придет к власти и какая это будет жизнь.

Сидорук подумал, что ему тоже перепадет. Почему бы бывшему заклю ченному не стать начальником исправительных заведений? Вот он в своем кабинете, а у него на подхвате десяток Куяровых. Краснощеких, всегда навеселе, но преданных делу и лично ему.

13. Как вы поняли, Куярова убили как бы заодно. Главные события происходили совсем в другом месте. Громилы беспорядочно гуляли по городу. Шли в одну сторону, но почему-то попадали в другую.

Последние события вконец перемешали улицы. К тому же кое-кто из погромщиков тут находился в гостях. Качают права не хуже командировочных. Чуть не кулаком стучат: «А что нас зря выписали? У нас и паспорта есть: я — из Москвы, он — из Тулы».

Полицейские кивают. Впрочем, им что ни скажут, они вроде как «персонажи без речей». Отвечать не хотят или не могут, но таращить глаза — это в полное свое удовольствие. Еще пальцем проведут около носа. Что это вы, господа хорошие, не умеете себя вести?

Мало того, что они мирно настроены. Столь же важно, что по этому поводу не было распоряжений. Потому они говорят: «Не велено». Мол, лишь тогда их будет волновать происходящее, когда об этом выйдет приказ. Так что терпите, пока нет бумажки. Старайтесь не замечать несущийся по двору пух.

На лицах не раздражение, а обида. Словно они заняты чем-то по-настоящему важным, а их отвлекают.

Считается, у людей этих занятий нет склонности к размышлениям. Ну а чем тогда они занимаются на посту?

Вот этим и занимаются. Додумают одну мысль, а затем принимаются за следующую. На некоторые темы никакого времени не жалко.

Порой месяца может не хватить. Ну там, есть ли жизнь на Луне и какую роль в ней играют военные? Почему-то кажется, что жизнь есть, а военных точно нет. Делается вывод: следует ввести на Луну войска.

Чтобы кратеры не дымились без надзора. Примешь это решение и вспомнишь о своих обязанностях. Удивишься: вроде не очень отвлекся, а все произошло.

Кто-то кричит: «Смотрите, убивают!», а у него что-то начало складываться… Вот со своим обычным видом скучающего памятника он стоит посредине планеты… Черная такая точка на желтом… Вроде скромная подробность, но одновременно и центр окружности. Тут опять слышишь крик. Все еще пребываешь в эмпиреях и в то же время спрашиваешь: «Кого бьют, жидовку?» Даешь понять, что сперва надо разобраться, а потом что-то предпринять. Уж таков характер этих людей. Каждый образует целое со своим мундиром.

В общем-то, они строги и в обычной одежде, а в мундире особенно. Все же на боку шашка, а в кобуре пистолет.

В голосе появляется что-то железное. Пусть перед тобой не случайный прохожий, а родной брат.

Настойчивее всего Иван Блинов. «Примешь участие в погроме, — говорит он Коле, — у меня не дрогнет рука». При этом сильно сжимает эфес. Словно подтверждая, что вот эта рука не дрогнет и эта шашка опустится на его голову.

14. Как это мы забыли об Игорьке? Об этом замечательном мальчике, конкуренцию которому могла составить только его сестра Ирочка? В июне прошлого, девятьсот четвертого, года в семействе Блиновых случилось прибавление.

Домашним Коля сообщил новость прямо перед событием. Причем так, что не сразу поймешь: это он шутит или серьезно.

«Давно собираюсь пожаловаться вам на Бога, который к нам слишком милостив: у Лизы будет второй детик. По вычислениям астрологов, это событие должно порадовать мир приблизительно в конце июня, и потому собирайте все оставшиеся с прошлого года тряпки и пришлите обратно. Сделайте это в этом месяце (в мае), чтобы, в случае преждевременного нашествия врага, мы не очутились в положении русских в Порт-Артуре и чтобы мне не пришлось выкраивать из своих штаников хитоны и тоги».

В этом письме вести с фронта оказались рядом с самыми необходимыми новорожденному вещами. Коля и вообще насмешлив, а к войне относится особенно подозрительно. Не считает ее местом настоящих подвигов. Только что родившийся Игорек тоже участвует в современных спорах. При этом всегда держит линию отца.

«Игорек очень общительный джентльмен и не боится никого, ко всем идет на руки и треплет за бороды. Теперь, с тех пор как газетные сообщения приобрели особый интерес, его любимым занятием стало чтение газет — по прочтении бумага отправляется в рот и трудно отнять от него…»

Все-то забавно Лизе и Коле. Даже когда они хвастаются малышом, не забывают лишний раз улыбнуться.

«Игорь растет не по дням, а по часам и все больше становится похожим на Колю. У него такие же огромные ресницы, такой же рот, когда улыбается, у него образуются ямочки — вообще будет Коля № 2...»

«Карточки очень хороши и детик на удивление славный, мы их поставили на стол и смотрим на них… Если детик не хуже, чем на карточке, то будет красивый… Только он по-прежнему лысенький… Ну да не беда, будет носить парик…» К сожалению, чудесные дети тоже болеют. Случается это неожиданно. Только что ребенок играл, а вдруг начинаются слезы.

Около кроватки Игорька собралась вся семья. Прямо-таки совет в Филях. Все с надеждой смотрят на Колю и ждут распоряжений. Сегодня Блинов отвечает за всех, кому плохо.

С мальчиком все ясно, а с остальными не совсем. Вряд ли тут достаточно его указаний. Время от времени он поглядывает на дверь. Все ждет: сейчас появится доктор Биншток и они уйдут. Действительно, доктор. Говорит, Малёванка двинулась и им срочно надо туда. Надо так надо. Коля передает маленького с рук на руки и быстро выходит на улицу.

В этом он весь. Выбирая между счастьем близких и далеких, он всегда предпочитает вторых.

Кстати, Биншток в равной степени занимает место как среди защитников, так и среди жертв.

Вот ведь что. Доктор дослужился до надворного советника, а тоже стоит в той очереди, в которой ждет своей участи его народ.

15. Малёванка пошла в сторону площади. Вроде поток неуправляемый, но курс держит верно.

Здесь произойдут главные события. Уж очень много собралось погромщиков и евреев. Словно две кастрюли стоят рядом. Бурлят и клокочут, но пока не выплескиваются наружу.

Ясно, что ждать недолго. Одно неосторожное движение и что-то произойдет.

Полицейские, конечно, тоже тут. Посреди площади образовали живую цепь.

Как уже говорилось, стражи порядка любят присутствовать. Демонстрировать шашки, ордена и усы. Так на бульваре они наблюдают за идущей вокруг жизнью.

Больше всего им не нравятся резкие выражения. Услышат что-то такое — и сразу просят сдержать пыл. Мол, нельзя ли без высказываний типа: «С вами, студенты, один разговор — нож».

Когда не упомянуто холодное оружие, то им неинтересно. Пусть хоть жидами называют, даже бровью не поведут.

Погромщик выступает от лица погромщиков, а полицейский от имени полицейских. Коля с Бинштоком никого не представляют. Существуют совершенно независимо.

Если власть не способна договариваться, то эти двое сделают это за нее. Сперва поговорят с одними, а затем обратятся к другим.

Евреи, конечно, согласятся. Поймут, что лучше разойтись, нежели поддерживать уровень озлобления.

Затем переговорщики уговорят громил опять стать прохожими. Тогда и к евреям они отнесутся иначе. Будут заходить в их лавки не для разбоя, а по прямой надобности. Пусть поторговаться, но так, чтобы никому не было обидно.

Все это произойдет потом… Сперва следует сделать пять самых опасных шагов.

16. Надо было выбросить белый флаг, а Коля протягивал вперед руки. Как бы говорил: вот с чем я иду к вам.

С такого движения начинается объятье… Впрочем, на его призыв громилы не откликнулись. Правда, силу почувствовали. Поняли, что без этого жеста он будет беззащитен.

Значит, надо сбить его с ног. Надавать таких тумаков, чтобы он забыл о благих помыслах.

Вот тебе за то, что такой умный! Что желаешь счастья не только себе, но и другим! Ну а это на третье. То были суп и второе, а это будет компот.

Ах, уже не хочется? Наелся настолько, что не пошевелить ни рукой, ни ногой? Прежде чем окончательно погрузиться в боль, Коля слышит: «Хоть ты и русский, и социлист, а хуже жидов».

Тут трудно возразить. Что прибавляют национальность и партийность? Только слабые люди прячутся за эти формулы.

Коля не намерен защищаться. Даже для ботинок с железными носами он открыт. Что касается того, что хуже, то пусть будет хуже. Главное не считать себя лучше других.

17. Биншток тоже не остался без внимания. На него сразу набросились: «Вот жид — доктор, он вооружен!» У доктора действительно было оружие. Правда, ничуть не более опасное, чем у Коли.

Тот же жест протянутых вперед рук — раз. Затем повязка с красным крестом. Не имеет значения, под каким знаком экстерриториальность. Тут что красный крест, а что просто крест.

Независимость на поле боя исключена. Доктору сразу об этом напомнили. Причем было ясно, что это не вся сумма, а только аванс.

Даже здесь проявилась склонность этих людей все делать неспешно и наверняка.

Это сегодня они погромщики, а вчера кто-то был столяром. С удовольствием выпиливал какую-то загогулину.

Сейчас он бьет, будто выпиливает. Старается не оставить ни одного свободного места.

Удивительно: на доктора сыплются удары, а он хочет разобраться. Спрашивает непонятно кого: почему так?

Вдруг в этом огненном потоке такое соображение: раз весь Житомир у него лечится, то тут должны быть его больные.

Каждый когда-то маялся со своей хворью. Прямо в глаза заглядывал: не может ли доктор ему помочь?

Уж какие сложные бывали случаи, а выход находился всегда. Одних вылечат капли и мази, а других его голос. Стоит сказать, что все поправимо, и боль сразу отступит.

Теперь он сам пациент. Мысленно обращается к Самому Главному Доктору: «Сделайте что-то, мне плохо».

Тут какая-то рука изо всех сил толкнула Бинштока. В нескольких метрах от этого места он упал на мостовую.

Непонятно кого благодарить за дарованную ему жизнь. Ведь с одинаковым остервенением били все. Что это за рука-предательница? Изменившая общей идее и решившая действовать в одиночку?

Возможно, дело в инстинкте самосохранения. В том, что у самых здоровых есть больные родственники. Вряд ли они смогут без доктора обойтись.

Коля, как мы помним, самое важное сказал ладонями. Вот и погромщик говорил на этом языке.

Теперь доверимся пальцу, тянущемуся к потолку. Палец, конечно, не рука, но ее часть. Тут тоже имеет место движение навстречу.

Как всегда, палец недвусмысленно указывал на первоисточник. Оттуда было получено два послания. Ведь мир по большей части состоит из врачей и больных.

Сперва вопрос для первых: «Проживет ли врач, если все будут здоровы?» Потом ответ для вторых: «Не селись в городе, где нет докторов».

18. Как говорится, два пишем, три в уме. Судьба тоже имела в виду другой вариант. Как и в годы пребывания в эсерах, у Блинова был шанс стать убийцей.

Теряя сознание, он нашарил на земле пистолет и нажал на курок. Почему промазал? То ли сил было мало, то ли кто-то брал его под защиту.

Пуля промелькнула между ног громилы и полетела дальше. С этой минуты выхода не было. Сперва его недруги взялись за булыжники, а затем последовал штыковой удар в лицо.

Впрочем, это их не остановило. Уже в который раз они убивали бедного студента.

Какое-то время он еще что-то чувствовал. Как-нибудь так думал: «Отчего злоба всегда вооружена, а добро беззащитно?»

Вскоре Блинов совсем успокоился. Будто говорил: «Ну бейте, бейте. Боли все равно нет».

Кстати, тот, кто стал жертвой римских легионеров, тоже был как скала. Только вопросы одолевали. О том, о чем молчали слова, говорили руки.

Странное такое движение. Как бы пытающееся что-то ускользающее ухватить. Этот жест можно было понимать: за что? Или: сможете ли вы жить без меня?

19. Почему Коля не остался дома? Да хотя бы потому, что это был бы другой человек. Ведь он ничего важного не пропускал.

Ну а что же, — напирали сомневающиеся, — двое детей? А еще Лиза? Мария Семеновна? сестра Муся?

Опять обратимся к еврейским мудрецам. Один ответ мы уже знаем: «Куда человек сам желает идти, туда его и ведут». Впрочем, существуют еще варианты.

В этом и есть их мудрость — в вариантах. На один вопрос они отвечают множество раз. Так повернут и этак. Потом вновь подойдут с неожиданной стороны.

Вот, если угодно, такое соображение: «Куда бы я ни шел, я всегда иду в землю Израиля».

Это о том, что всем следует иметь цель. Каждый шаг нас к ней приближает. Глядишь, так подойдем к самой важной разгадке.

В Страстную пятницу второго года, когда верующие вспоминают о казни Христа, Коля понял, что избрал верный путь.

Тогда он написал близким письмо. Правда, отправлять не стал, а спрятал в карман. С тех пор послание всегда с ним. Ведь это может случиться в любую минуту.

Нащупает конверт и сразу кольнет: скоро, скоро. Достаточно за кого-то вступиться, и это будет все.

20. Что было после того, как доктора выбросили на мостовую? В первые мгновения он растерянно озирался, а потом перебежками отправился к дому.

Постоянно держал в поле зрения своего товарища. Третий раз обернулся, а Блинов исчез. Судя по шуму и крикам, он лежал на земле и его били ногами.

Прийти на помощь Биншток никак не мог. Оставалось умолять Бога проявить милость.

Иногда Всевышнему надо бы послать сигнал, но Он делает вид, что Его нет. Поэтому действуешь по обстоятельствам. Не так, как считаешь справедливым, а как получается.

Наконец Биншток добрался до родных. Получил чай, постель и примочки… Вблизи погрома все это казалось невероятным.

Сейчас главное не покидать дома. Другой сойдет за прохожего, а у него не получится. Кто-то точно его узнает.

Тот пациент его спас, а этот не пожалеет. Сам убивать не будет, а укажет пальцем. Вот, мол, уважаемый эскулап. Пропишем ему микстуру и клизму.

Не только нам быть увечными. Пусть он узнает, что такое страдание. Если же знает, то мы конкретизируем. Чтобы уже никто не помог.

От таких мыслей впадаешь в ступор. Больше всего ему хочется поменяться с Блиновым.

Через несколько дней хоронили бы его, Бинштока. Около его гроба Коля произнес бы речь.

Вот, сказал бы он, мой дорогой товарищ. Всю жизнь он лечил людей, но болезнь зашла так далеко, что они его убили.

Нет, все будет наоборот. Это он, Биншток, придет на похороны. Спрячется в толпе и постарается остаться неузнанным.

С парой неприятных взглядов все же пересечется. Эти взгляды будут говорить: почему ты жив, а он погиб? Пока же доктор считает, сколько раз прокричали петухи. В «ку-каре-ку» ему слышится «Бин-шток». Затем еще много раз — «Бин-шток».

С древности петухи сообщают о предательстве. Вот и местные петухи не остались в стороне от последних событий.

Об апостоле Павле сказано: «И вышед вон, плакал горько». У доктора тоже текли слезы. Он даже подумал: их двое. Один — в начале, а другой — в конце цепи.

Еще Биншток злился на судьбу. Своим кривым пальцем она тычет куда ни попадя! Почему один лежит в морге, а другой в этом здании ведет прием?

Никто его не выслушает. Кому какое дело, что болит у доктора? Уж Коля нашел бы, что сказать. Взял бы за плечи и произнес: «Все хорошо. Будем жить дальше».

21. Во все времена начальство неторопливо. Наиболее приемлемы для него скорости движения документа. Сперва одна подпись, потом другая… Наконец, бумага поступает на главный этаж.

Так принимали решение о помощи войсками. Поэтому солдаты появились тогда, когда они были не нужны.

Оставалось пересчитать потери. Попросить родственников громко не разговаривать и разбиться на группы.

Солдаты передвигались так, словно на них не сапоги, а сандалии. Безо всяких приказов им стало ясно, что сейчас спастись можно только тишиной.

Представляете: люди стали тенями, и лишь луна уж очень откровенно повисла среди облаков.

Чаще луна открывается одной половиной, а тут спустилась низко и видна целиком. Наверное, сторожит Колю. Не хочет, чтобы к нему приближались посторонние.

Голодный пес отошел в сторону. Скорее всего, его смутила не кровь, а пристальный взгляд с небес.

Еще пса испугали голоса. Он знал, что в этих домах живут люди, но из каждого окна слышался вой.

Трудно описать эту картину. Лишь один человек смог найти слова. Видно, ему помогла нелюбовь к евреям. Может, шевельнулось сомнение, но неприязнь оказалась сильнее.

Писал он, правда, о киевском погроме. Впрочем, все погромы заканчиваются одинаково.

«По ночам наступает средневековая жизнь. Среди мертвой тишины и безлюдья начинается душераздирающий вопль. Это кричат жиды».

Кажется, слово «безлюдье» тоже имеет отношение к евреям. Ведь тех, кто кричал и плакал, автор не считал за людей.

22. То, что завершилось в одном конце города, продолжается в другом. Погром не разгорался, а тлел. Впрочем, не обошлось без новых жертв.

Срулика застрелили целенаправленно, а этих убивали без всякой причины. Только потому, что мишень и погромщики пересеклись.

Так под руку попались отец и сын Кришмуль. Почему-то они не сидели в подвале, а выходили из дверей. Громилы как раз заинтересовались вывеской. Увидели, что это завод Бренера и Рабиновича, и поняли, что им сюда.

Слишком далеко вторгаться не стали. Вполне удовлетворились тем, что Кришмулей тоже двое.

Потом началась погоня. Почти полчаса перед носом преследователей болтались два темных пятна.

В конце концов погромщики остановились. Поняли, что бежать дальше не имеет смысла.

Куда-то подевались отец с сыном. Только что были — и будто растворились в воздухе.

Погромщики покрутились и обнаружили их в колодце. Друг за дружкой они висели на веревке для ведра.

Громилы орут: «Поднимайтесь сюда». Для убедительности чиркнули по веревке ножом.

Кришмули дрожат, но ползут наверх. Все же смерть на людях допускает возможность сопротивления. Полминуты хватит, чтобы крикнуть: «Убивайте, гады!» После этого не обидно умереть.

Страшен конец этих двоих, но еще ужасней гибель домовладельца Елышевского.

Вообразите: стоит человек около своего дома, а полицейские ведут погромщиков.

Это излюбленная точка зрения Елышевского. Уже который год он демонстрирует, кто тут хозяин.

Так он стоит, а они идут. Каждый про себя вспоминает, что он сегодня не успел сделать.

Вот один решил поставить точку. Вырвался из цепи и повалил домовладельца на землю. Потом почувствовал: всё. Не зря прожиты день и вся жизнь.

Теперь хоть на каторгу… Опустил голову, заложил руки за спину и занял место в колонне.

23. Мария Семеновна нашла Колю в морге Еврейской больницы. Вместе с десятком убитых он лежал на полу. В глаза бросалась поза. Так, закинув руку за голову, ее сын любил отдыхать.

Блинова нет, а его жест не закончен. Кажется, прежде чем уйти из жизни, он повернулся на другой бок. Как его угораздило сюда попасть? Что соединяет с Лейбом Вайнштейном и Гдалья Шмуэльзоном?

Страшнее всего не думать, а дотронуться. Казалось, что эти раны болят. Что здесь собрались не убитые, а смертельно больные.

В эти минуты Мария Семеновна чувствовала себя Марией. Той, кому надлежит проводить сына в последний путь.

Ее предшественницу окружали пальмы и смоковницы. Они были буквально вырезаны в прозрачном небе.

Там было много воздуха и пространства, а тут четыре стены и восемнадцать мертвых тел.

Трудно не только смотреть, но и дышать. Вдохнул и стараешься выдохнуть. Чтобы не задерживать этот ужас в себе.

Зато плачется удивительно легко. Даже непонятно, откуда у одного человека столько слез.

Не касаясь никого и ничего, падает лунный свет… Представлялось, что свет — живой. Может, это не свет, а послание, которое ей надлежит прочесть.

Так ночь подходит к концу. Совсем немного — и темные краски вытеснят яркие. Потом пройдет еще время, и уже никто не скажет, было ли это на самом деле.

Словом, без свидетельства нельзя. Пусть это будет не плащаница, но хотя бы платок, впитавший его муку. Затем следует запечатлеть всех этих растерзанных и замученных.

Вас смущает фотоаппарат в морге? Считаете, что эта машина уж очень привязана к реальности?

На самом деле тренога не такая железная. Муж Колиной сестры склонился к окошечку и ничего не увидел. Казалось, стекло плачет вместе с ним.

Благодаря этому снимку мы точно знаем, как это было: первым лежа л Коля, а затем Лейба, Гдалья, Элияху и Срулик Пак.

Хотя фотограф — не еврей, но его тоже называют Паком. Пак — это Павел Артемьевич Корнелевский. Аббревиатура, но еще и прозвище.

Когда Коля писал сестре и ее мужу, то неизменно называл их Паками. Так это и вошло в семейный обиход.

Получилась совсем не шутка. Один Пак урожденный, а другой — ставший им в процессе жизни.

С этого дня Корнелевский обрел куда более важное имя. Мария Семеновна чувствовала себя Марией, а Павел Артемьевич — Павлом.

Жаль, во времена Голгофы не изобрели фотоаппарат. Апостол бы им непременно воспользовался. Обливался бы слезами, но треногу тащил. Чувствовал, что это и есть его крест.

Конечно, следовало взять крупно лицо. Еще искаженное мукой, но ощущающее близкий покой. Такое лицо у Блинова на снимке. Все в кровоподтеках, но уже переставшее чувствовать боль.

Павел Артемьевич все сделал, как полагается. Установил треногу в нужное время и в нужном месте. Правда, жену и тещу поберег. Мог щелкнуть, но оставил за кадром.

Очень уж нелегко им дался этот день… Волосы растрепаны, глаза смотрят туда, где крупно написано: «Почему?» и «За что?».

24. Паки все делали сообща. Это значит, что не один Павел Артемьевич, но и его жена думали о потомках.

Пропитанный кровью платок Муся завернула в бумагу. Потом решила, что этого мало, и сделала надпись.

Посредине фразы наплывает: «да-да». Вот так сползает слеза. Вроде ей неоткуда взяться, а она уже около губ.

«Мамуся сожгла платок, который смочила в кровяной луже, да-да, в луже крови нашла мамуся зверски убитого Колюсю Блинова».

Все же на слезу не похоже. Больно настоятельно-утвердительная интонация.

Может, так она себя уговаривала? Мозг не хотел верить, а она настаивала: смотри, не отводи глаза.

Есть кое-что еще. Сказано, что платка нет, а он перед нами. Ясно, что уничтожить не получилось. Запала хватило лишь на то, чтобы это написать.

Придется и нам жить с этим свидетельством. Время выбелило и без того белую ткань, а все равно не по себе. Словно взвешиваешь на руке тот день и понимаешь, что он еще длится.

25. В кармане Колиного пиджака Мария Семеновна обнаружила письмо. Самое невероятное, что сын обращался к ней.

Чего-то такого она ожидала, а тут еще почерк. Единственные в своем роде «н» и «м». Важнее всего то, что он пишет. Эти слова ей нужны больше всего.

«Мама родная, дорогая! Я знаю, что Тебе в эти дни особенно должно быть тяжело. Тяжело, что мы не вместе, тяжело, что с этим приходится мириться… Прости, дорогая, что я не могу помочь Тебе; впрочем, нет, я не прошу у Тебя прощения, я прошу только, чтобы Ты постаралась понять меня, и, быть может, Тебе легче станет, я хочу, чтобы Ты поняла меня, потому что слишком люблю Тебя, и тяжело говорить с Тобой на разных языках, тем более тяжело, что мы можем говорить на одном…»

Как это понимать? Вот тут Блинов лежит мертвый, а его голос звучит твердо и уверенно.

Мария Семеновна знала эту его склонность к монологам. Бывало, встанет в позу и начинает вещать. Уже никто не спорит, а он продолжает. Возражала она только для того, чтобы не сразу соглашаться. Еще не хотелось обижать домашних. Все же странно, что он — младший, а последнее слово всегда за ним. Как хорош был сын в артистической куртке. Многие принимали его за писателя. Сейчас ясно, что он сочинил свою судьбу. Усилий для этого нужно не меньше, чем для романа.

Подобно всякому автору, Блинов не терпел, когда что-то делают за него. Ну там, подправят или впишут. Если жизнь — это текст, то он в ответе за все. Любую запятую считает своим достижением.

Тут можно привести мнение одного мудреца. «Мне кажется, смерть художника, — писал этот потомок овцеводов, патриархов и царей, — не следует выключать из цепи творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено».

Конечно, Мария Семеновна думала другими словами, но общий смысл был примерно такой.

Кстати, мудрец ничего не знал о Коле, но его фраза включала в себя и эту историю. Даже о художнике сказано к месту. Сразу видишь Колин свободный жест.

Чему, впрочем, удивляться? Ведь не один житомирский студент всех людей на свете воспринимал как близких себе.

26. Хотя Мария Семеновна была готова со всем заранее согласиться, но что-то ее смущало. Хотелось спросить Колю: почему он так говорит?

Особенно удивляло это место: «…Для того, чтобы Ты могла понять меня вполне, вспомни, чему Ты меня учила, как воспитывала. Я не раз перебирал в уме эпизоды из своего детства, свою гимназическую жизнь… Ты не могла мне дать того воспитания, которое принято называть блестящим, но Ты дала мне больше, гораздо больше, ты дала мне часть своей чуткой любящей отзывчивой души, и всем, что во мне есть хорошего, я обязан Тебе, дорогая».

Нет, тут что-то не так. Невозможно представить, чтобы она учила уходить из жизни раньше положенного срока.

Дальше следовало нечто столь же непонятное: «Вспомни, что Ты хотела очень сделать из меня верующего, религиозного человека. Тебе это удалось — я в детстве был очень религиозен.

Потом мы как будто перестали понимать друг друга. Отчего это? Ведь это неправда, что я стал неверующим, что я теперь не верю!.. Неправда это. Только вера моя приняла иную внешнюю оболочку, стала более сознательной, следовательно, более глубокой.

Вместо веры в чудотворные иконы, в благочестивых попов, в их воззвания ко всеобщей любви, я стал верить в людей, в то Божественное начало, которое двигает их на все хорошее и приближает к Царствию Небесному, то есть к такому общественному порядку, который создаст всеобщее счастье… Родная моя, отрешись на минуту, на одну только минуту от того, что я Твой сын, стань выше этого и скажи, положа свою руку на свое чистое сердце: должен же человек бороться со всем, что он признает помехой к достижению общей лучшей жизни.

Я знаю, что Ты ответишь как человек, знаю, какую Ты оговорку сделаешь. Но, дорогая, это несущественно — важен ответ, на котором мы сойдемся как люди, а не оговорка, на которой Ты будешь настаивать как мать».

Коля утверждал, что стоит у истоков какой-то религии. Что он, возможно, и есть новый Христос. При этом чувствовал, что поступает не совсем верно. Что лучше было бы не так, а иначе.

«Ты не будешь в состоянии переделать себя, будешь возражать против средств. Но если нет других средств, если условия были и оставляют такой путь единственно возможным… Загляни глубже, в самый корень, в сущность всего этого, проникни во внутреннее содержание и отбрось внешнюю оболочку — тогда Ты поймешь меня, тогда Тебе будет легко, тогда Ты увидишь, что я иду искренне по тому пути, на который Ты меня сама поставила, внушив и с детства укрепив молитвой то, во что сама верила, к чему сама шла в течение своей тяжелой жизни.

Ты сильна, сильна именно своей верой, так пусть же эта вера даст Тебе силу не примириться, нет, а понять и поверить, что моя жизнь складывается лучше, чем Ты могла бы пожелать для любимого сына.

Я счастлив, дорогая, я верю в жизнь, в свои силы, в людей! Мне нужно только, чтобы Твоя жизнь не отравлялась этим ужасным непониманием, чтобы Ты не болела за меня, когда мне хорошо, чтобы эта вера не поколебалась в Тебе, несмотря ни на что. Я люблю Тебя и Маню, я много бы дал за то, чтобы сделать Вашу жизнь тихой, счастливой! Много, не все. Я не мог бы Вам отдать всего себя. Но Вы и не приняли бы такой жертвы, потому что я не смог бы жить, отдав себя двум близким людям вместо того, чтобы любить весь мир, все человечество. Я не могу раздваиваться, не могу успокаиваться на половине».

Как бы ей хотелось, чтобы он говорил самое правильное, но не уходил. Впрочем, она тут же признала, что в его гибели есть своя правда.

Потом решила, что все же нельзя согласиться со смертью. Понять — да, но согласиться — выше ее сил.

Или вдруг такое соображение. То есть опять же слова другие, но смысл очень похож.

«Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татарское иго, воевать, болеть чумой, чем жить. Для Запада жить представляется легким и обыденным».

Иначе говоря, всегда хватает людей, чтобы погибнуть. Лучше бы они посвятили себя помощи детям и старикам. При этом не нужно поступаться взглядами. Пусть не соглашаются, но этот мир не покидают.

Скорее всего, писавший эти слова тоже ничего не знал о Коле. Так же как и автор первой цитаты, он думал за всех.

27. Письмо завершало своего рода распоряжение. Ее сын просил не поддаваться отчаянию.

«Простите, дорогие, и пусть вас успокоит мысль, что, кроме любви к ближним, есть высшие интересы, вечные обязанности, что, кроме личной жизни, есть еще и другая. Есть то, что для верующего христианина в эти дни должно быть особенно понятно и близко. Так проведите же эти дни по-христиански».

«Вечные обязанности» — это то, что делает человека человеком, а в одном случае сделало человека Богом. Потому «другая жизнь» уже не личная. Она принадлежит не кому-то, а буквально всем.

Коля просил отметить этот день подобающим образом. Не всегда же будет так, как в этом году. На самом деле двадцатые числа апреля — самые светлые дни весны.

В каждом доме накрыт стол и горят свечи. Люди и предметы возглашают: «Христос воскрес!» Что касается куличей, то они вроде как крестоносцы. Ради святой идеи спешат исчезнуть во рту.

После службы в храме принято целоваться троекратным целованием. У всех такое чувство, будто минуло не две тысячи лет, а только два дня.

28. Затем настало время похорон. Время плакать и читать заупокойные молитвы.

Над Житомиром витал голос кантора. Снова и снова он повторял один мотив, возвращался и возвращался в одну точку.

Конечно, это точка боли. Сколько раз он от нее удалялся, столько она напоминала о себе.

Больше всего слез пролили о Паке. Правда, о его профессии не вспомнил никто. Ведь приказчик — человек зависимый, а он был свободен. Такие люди не прислуживают, а идут впереди войска.

Называли его теперь иначе. Не «Послушай, малый», а Исраэлем, сыном Ицхака.

Почему-то думаешь о спасенном ребенке. Очень хочется, чтобы тот вырос, женился и назвал сына Сруликом.

Вот он рядом с кроваткой Срулика-второго. Склоняется над первенцем и думает о том, что есть жизнь после смерти. Очень даже веселая, розовощекая жизнь.

Может, ему вспомнились слова мудреца? Пусть не житомирского, но тоже имевшего право поднять палец к небу. Не зря сказано: «Со смертью не все кончается»! Теперь ясно, что кое-что начинается вновь.

29. Почти одновременно провожали в последний путь Колю Блинова. Возможно, две колонны встретились. Пересеклись взглядами и двинулись дальше.

На один миг голос священника совпал с молитвой кантора. Русское горе вобрало в себя еврейскую тоску. К сожалению, о похоронах осталось сказать немного. Что-то было в архиве, но кто-то эти документы изъял.

Говорят, существовала папка: «Демонстрация, вызванная похоронами Блинова». Открыли, а там ни листика. Словно знали, что через много лет ее попросят показать.

Придется немного пофантазировать. Ясно, что из евреев тут только те, кто неделю назад катался на лодке. Прочие их соплеменники этот день провели за молитвой.

Дело в том, что отчаяние выражает себя по-разному. Одни обращаются к Богу, а кто-то друг к другу. В зависимости от того, кому доверяют больше и как скоро надеются получить ответ.