(Забавные особенности восприятия литературы)
Самая выгодная с рыночной точки зрения типографская продукция – деньги. Ассигнации. На них огромный спрос, а расход на краску и бумагу невелик по сравнению с ценой товара. Конечно, их довольно сложно печатать. И бумага требуется специальная, и процесс особый. Печатать типографской краской обычные тексты на обычной бумаге гораздо проще. Обрезать страницы, пришлепнуть обложку – и готова книга. Зато потом трудно бывает превратить книги в деньги. Вот я как раз и есть тот человек, который этим трудным процессом превращения занимается. Я торгую книгами. В розницу. Это унизительная для художественного вкуса и тяжелая для исполнителя работа. Но она позволяет узнать кое-что новое о литературе и выявить некоторые её закономерности, ранее скрытые от стороннего взгляда.
Возможно, такое знание покажется бесполезным. В мире существует огромное количество бесполезного знания. Один из первых уроков этого преподал мне полублатной мелкоуголовный человек Володя. Он сказал: «Ну, вот представь себе: приезжаешь ты в Кировоград, выходишь на вокзале, подходит к тебе девушка и говорит «Давай, забей косячок, пыхнем вместе», а ты не знаешь как, не умеешь. Что ты тогда будешь делать?!»
Действительно, ситуация, в которой я оказался бы в Кировограде, озадачила меня. Хочется помочь незнакомой, но милой девушке, а я не умею. О каком развитии отношений с ней можно говорить после этого? И только лет через двадцать пять я понял: наверное, это хорошо, что Господь уберег меня от такого знания.
Тут попутно стоит объяснить, почему приезжать следовало именно в Кировоград. В этом городе была расположена довольно известная специалистам в мире пеньковая фабрика. В прошлом лучшие веревки и канаты делали из натуральной пеньки. Пенька в старину была стратегическим товаром и всегда служила предметом гордости российского экспорта (ныне эта фабрика находится в Украине). Пенька изготавливается из трепаной моченой конопли. Конопля растет на специальных охраняемых полях, а треплют ее на особом току. Ток в Кировограде стал местом паломничества мелкооптовых торговцев и страстных потребителей растительного зелья. Побочный продукт – шелуха и пыль, оседающая на току при трепании конопли, стоит на черном рынке по весу не дешевле продукта основного, самой пеньки. Из этой пыли при протирании ее через прозрачную ткань или мелкое сито получается темная масса, вручную формуемая в круглые плотные шайбы. Это вещество при курении дает эффект легкой эйфории. Советские потребители набивали таким веществом папиросы, смешивая его с вытряхнутым табаком, а когда папиросы из розничной продажи почти исчезли, потребители ту же операцию стали проделывать с сигаретами. Операция смешивания и набивки требует некоторых навыков и аккуратности. Вот эту-то операцию я до сих пор и не умею делать.
Другой мой знакомый, работавший на колбасной фабрике, говорил: «Если бы вы знали, как делают колбасу, вы никогда бы не стали ее есть». Ничего, не знаем и едим. А третий приятель, переселившийся в США в то время, когда его знакомые оставались в Советском Союзе, подкинул такое бесполезное знание: «Какие вы счастливые, что вы не знаете, какие вы несчастные!» Что ж нам после этого, головою о стену биться? Ничего, были счастливы, как умели.
Знание, кажущееся бесполезным для меня, может оказаться полезным для кого-либо другого, ничуть не худшего. В конечном итоге все человеческие знания служат лишь основой для дальнейших умозаключений или личного счастья. Знания и умения врача могут спасти от смерти пациента, но никакие знания и умения врача не могут спасти от смерти рано или поздно самого этого врача.
Почему я заговорил о бесполезном знании? Потому что мне часто доводится слышать и читать различные оценки литературы и литературного труда, содержащие внутренние логические противоречия. Оценивающему указывать на такие противоречия не только бессмысленно, но и опасно – рассердится или обидится. Зато посторонних доброжелательных наблюдателей некоторые находки могут повеселить. Вот, к примеру, в Киеве, откуда я родом, ко Дню Победы вывесили плакат: «Привет защитникам Киева от немецко-фашистских захватчиков». И быстро сняли – поняли, от кого привет. Так вот, многим процессам, с которыми сталкивает людей жизнь, присущи специфические закономерности, и постепенное открытие этих закономерностей и их особенностей пополняет общую копилку человеческого познания. Так что сведения, которые поначалу могут показаться бесполезными, со временем окажутся ценным элементом мозаики восприятия мира.
С работой на русском языке для интеллигентного человека в Израиле плохо. Не сложилось как-то. Практически недоступна литературная работа, которая обеспечивала бы сколько-нибудь приемлемый уровень жизни. Приходится изворачиваться различными способами. Эти извороты заслуживают описания, но гораздо счастливее тот, кому ни описывать их не приходится, ни наблюдать. Торговля книгами в розницу представляет собой бесконечный поединок с двумя противниками: поставщиками, от которых следует получать товар как можно дешевле, и покупателями, которым приходится продавать интересующий их товар как можно дороже. Гораздо выгоднее продавать книги оптом, но это требует особого умения, связей и сноровки, да ещё необходимо оказаться в правильном месте в правильное время. Как рассказывал мне бывший торговец книгами, занимавшийся этим в середине девяностых: «За первый год работы я сделал себе приличную квартиру, за второй – нормальную машину купил. А потом вышел из бизнеса. Но тогда время было другое...» Я ему верю.
С торговлей книгами мне пришлось столкнуться задолго до поступления на службу в магазин. Двадцать лет назад в Израиле местная газета «Вести», в те времена – недавно созданная, содержала при редакции книжную лавку, и два листа (то есть газетный разворот) каждый четверг отводила под перечень книг, в этой лавке продаваемых. Фамилии авторов и названия книг были набраны мелким шрифтом и сгруппированы по разделам в соответствии с фантазией смотрительницы лавки. Примерно в середине списка помещалось слово «Поэзия». Под ним стояли четыре фамилии. Только четыре. Дальше начинался следующий раздел. Так было в номере, попавшемся мне впервые. Так было в следующем номере. Так было и через два месяца. Только четыре фамилии, причём одни и те же. Ахматова, Мандельштам, Баренбойм и Финкельштейн. Список обновлялся редко, а раздел «Поэзия» особенно долго оставался незыблемым. Пришлось задуматься. Первые две фамилии я, в меру своего образования, неплохо знал. Две последние – увидел впервые. Набраны все они одинаковым шрифтом. Названия конкретных книг в том списке я сейчас не вспомню, да и тогда не помнил. Цена была обозначена примерно одинаковая. Ясно, что в еврейской стране поэзия представлена еврейскими фамилиями. Но не до такой же степени! Литературу я тогда по незнанию воспринимал как структуру иерархическую, и потому две неизвестные мне фамилии, надолго поставленные рядом с выдающимися, вызвали гамму противоречивых чувств – от насмешки до зависти. Лишь много позже, уже после банкротства той книжной лавки, я узнал, что Финкельштейн – женщина, а Баренбойм – мужчина. Книги свои они выпустили за собственный счет, чего двое первых авторов из списка никак не могли себе позволить. И тиражи у первой пары и у второй, конечно, несравнимы. Но зато для меня, скорбного читателя достававшейся по знакомству бесплатно газеты, навеки остались в поэзии два имени: Баренбойм и Финкельштейн. Уверен, что у многих так или иначе работающих с литературой людей есть свои Баренбоймы и Финкельштейны, какими бы ни были их настоящие фамилии.
Работа подсказала мне, что читательское восприятие литературы чаще всего оказывается двойственным, но может состоять и из большего числа эмоциональных компонентов. Это вот что означает: говоря о литературе, обсуждающий зачастую имеет в виду две различных системы одновременно, две разнородных структуры восприятия одного и того же процесса, несколько различных условных элементов или стадий такого процесса. К примеру: можно воспринимать литературу как часть культуры, как проявление творческого духа, а можно – как рынок, как процесс изготовления словесного товара и его реализации. Можно воспринимать отдельную книгу или категорию книг в рамках качественных терминов: книга хорошая или плохая, удачная или неудачная, талантливая или бездарная; а можно – в рамках терминов вкусовых: нравится или не нравится, увлекает меня или оставляет равнодушным, запоминается или нет, интересует меня или не интересует. Рукопись может быть воспринята как уже готовая книга, а готовая – как феномен творчества или как предмет продажи. Весь массив литературы может восприниматься в виде некой пирамиды, иерархии, на вершине которой находятся авторы, признанные «классиками», либо как бесконечное и довольно ровное информационное поле, на котором каждому найдётся место. И каждое восприятие оправдано, каждое истинно – но лишь до того момента, пока обсуждающий умозрительно не совмещает его с альтернативным ему же, пытаясь оперировать разнородными понятиями в рамках единой познаваемой структуры. Как только такое совмещение происходит – неизбежно возникает системная, методологическая ошибка. Она не мешает никому, кроме самого ошибающегося, но он может попытаться навязать такую ошибку тому, кто готов или вынужден его слушать.
Жизнь долго тащила меня голой мордой по обширному, жесткому и занозистому процессу создания и реализации разнообразных текстов для пользы и удовольствия – этот процесс часто называют «литературным процессом». В нем самом, а еще вернее – в его восприятии производителями и потребителями, обнаружились некоторые закономерности, о которых я и попытаюсь теперь сообщить.
Первая забавная особенность проявляется в сужении определения понятия при производстве оценки. Литература – предмет столь же обширный, как… Ну, скажем, как любое другое понятие, для четкого определения которого необходимо прибегать к словарям и энциклопедиям. Как цивилизация, просвещение или животноводство. Запросив точное определение, получим: «Литература – письменная форма искусства слова. Различают научную, публицистическую, справочную, эпистолярную и др. литературу» - так сообщает интернет-справочник «Глоссарий.ру». Либо определяющий предложит сразу три понятия:
«1) деятельность, связанная с сочинением текстов;
2) продукт такой деятельности, письменные или устные текстовые произведения;
и 3) совокупность публикаций по какой-либо специальной теме» - так говорит сетевая энциклопедия «Википедия». Другие источники дают определения сходные и подобные.
По-видимому, в неспециальном тексте бесполезно учитывать разнообразие вкусов и художественных потребностей огромного множества разных людей. В литературе это успешнее всего делает освобожденный от цензуры рынок. Потребителю требуется некий текст: это может быть анекдот, инструкция для пользования бытовой техникой, детективный роман, статья, песня, поздравительное стихотворение или кулинарный рецепт, - словом, что угодно. Авторы этот текст составляют, издатели или публикаторы доводят его до читателя, который платит деньгами за газеты, журналы и книги, или хотя бы своим временем и вниманием – при бесплатном обращении к тексту. Все довольны. Если же потребитель не предъявляет конкретного требования к желаемому словесному товару, издатели и публикаторы предлагают текст к рыночной реализации, исходя из своих собственных соображений о читательских потребностях и спросе. К примеру, большинство текстов в этом журнале размещено по инициативе авторов и редактора, а не читателей, - и прекрасно, журнал от этого не страдает.
Людям, не участвующим в процессе, безразлично, к какому по специальной классификации виду, роду и жанру литературы относится потребляемый текст. Несведущему человеку, далекому от медицины, очень трудно, да и незачем оценивать качество статей в журнале «Проктология», даже если какая-то из этих статей толкует о процессах, происходящих в его собственной заднице. Но потребителей специализированных медицинских текстов в социуме гораздо меньше, чем потребителей текстов пояснительных или развлекательных. Заинтересованные же потребители строят свои определения литературы таким образом, чтобы нравящиеся им конкретные произведения, жанры, роды и виды литературы оставались в пределах обсуждаемого понятия, а не нравящиеся – выпадали за пределы этого понятия. Отсюда первая формула приблизительной оценки: если оценивающий отрицает принадлежность какого-либо текстового произведения, жанра или вида текстов к литературе, значит, у него есть некий собственный интерес в литературной деятельности. Определение дает представление не столько о качестве определяемого предмета, сколько об амбициях определяющего. Мне это пригодилось вот как: если досужий клиент на предложение книг отзывается: «Ну это же не литература!» («Губерман – это не поэзия», «Нудельман – это не литература», «Местные литературные журналы – это же не серьезная проза» и подобное тому), то следует заподозрить в нем неудачливого литератора, осторожно задать ему вопрос о «жанре, в котором он работает»; возможно, даже выслушать некоторое количество рифмованных фраз его сочинения – и тогда почти наверняка удастся побудить его расстаться с небольшой суммой денег за книгу, которая ему никак не поможет, но и не повредит. Другой пример: просматривая Интернет по своим делам, я обнаружил однажды в выставленной для всеобщего обозрения частной переписке (вроде «блогов» или «живого журнала») фразы типа «в местных говняшках была информация…» или «в израильской говняшке говорилось…». Заинтересовавшись, что же именно подразумевается под столь неаппетитным словом, почитал еще – и выяснил: речь шла о газетах, причем именно на русском языке. Ни израильские газеты на иврите, ни местное русскоязычное телевидение, ни радио под такое определение почему-то не подпали. Навел некоторые справки – и убедился: авторы открытых писем сами пытались в Израиле подзаработать денег именно в газетах на русском языке, у них не получилось, и они перебрались в Москву. По счастью, в Москве дела пошли успешно, так что теперь они же через Интернет ищут себе личного секретаря и домработницу, которым готовы платить из собственного кармана. Tempora mutantur.
Вторая забавная особенность в том, что массив литературы воспринимается как структура пирамидальная, иерархическая, ориентированная (векторная), и в то же самое время он совершенно очевидно выглядит аморфным, общедоступным, лишенным четкого членения и направленности (скалярным). Такое двойственное восприятие напоминает двойственное восприятие физиками света. Один из вопросов, освещенных в курсе физики для средней школы, таков: современный взгляд на природу света, корпускулярно-волновая теория. Иными словами: свет – это волна или частица? Как объяснил мне приятель, работающий в технической отрасли: «Об этом единого мнения нет. Когда ставишь эксперимент, проверяющий волновые свойства света – находишь волновые свойства, когда ищешь корпускулярные – убеждаешься, что фотон – это частица». Мне-то как потребителю, собственно говоря, не очень важны споры о физической природе света, мне важны бесперебойная подача электроэнергии и качество лампочек. Но для физиков такое знание небесполезно.
Подобная ситуация возникает при попытке вынести суждение о литературе. Возникает вопрос: литература, отображенная в сознании оценивающего, воспринимается как иерархия или как ровное поле, на котором поместится любое произведение? Обязательна ли в этом процессе восприятия борьба, состязание, противостояние, единоборство, и необходимо ли описывать воспринимаемую структуру в терминах борьбы?
Литература – предмет обучения детей и подростков, появляющийся в школьных программах раньше химии, физики или астрономии. В школах сведения о литературе подаются как иерархия; само включение автора в школьную программу и упоминание его в учебнике по предмету «Литература» есть свидетельство его принадлежности к иерархии, при этом - чем больше времени отводится в классе на его изучение, тем выше автор стоит в иерархии литературы. Такое воззрение сохраняется у многих людей и после окончания школы. Самый факт опубликования текста делает сведения, содержащиеся в этом тексте, достоверными в сознании читателя. Так теологи, комментируя священные для них понятия, произносят: «Сказано…» Правота и достоверность сказанного гарантирована причислением создателя цитируемого текста к списку авторов, рекомендованных для цитирования. Если же сведения и оценки, предоставляемые изучаемой литературой, противоречат итогам жизненного опыта, педагоги относят это расхождение на счет малого жизненного опыта, но никак не на счет тенденциозности изучаемого автора.
Это существенно вот почему: чтобы прояснить словами какое-либо гуманитарное, нетехническое дело, приходится приводить примеры. Их можно позаимствовать либо из собственных воспоминаний, из личного опыта, либо из литературы, из совокупности известных одновременно сочинителю и читателям текстов. Во втором случае значение имеет не только сам текст примера, но и фамилия автора. Иными словами, значение примера умножается на коэффициент, который человек, воспринимающий текст, придает правоте автора. Людям старше тридцати, читающим на русском, этого долго объяснять не нужно: многие предисловия к литературным произведениям в советское время содержали цитаты из Ленина, в крайнем случае – из Маркса, в качестве иллюстрации полезности и социальной значимости последующего текста. Цитата Ленина «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» использовалась для дополнительной идеологической подпорки (надеюсь, вы улыбнетесь своим воспоминаниям об этом времени). Примерно с 1989 года коэффициент правоты Ленина и Маркса сильно снизился, да и количество предисловий к книгам сократилось. Исчез указываемый публикаторами символ абсолютной истины, не требующей размышлений. Между тем, при помощи умело подобранных цитат из различных литературных произведений можно доказывать что угодно, подтверждая любую практически точку зрения. Массив мировой литературы на русском языке достаточно велик для этого. Та формула, в правильности которой я пытаюсь убедить: «Всякая литературная ситуация, представленная в пирамидальной структуре, может быть равно достоверно представлена в структуре ровного поля». Всегда можно предположить, что некие пока незнакомые нам авторы художественных текстов утверждали нечто другое, чем рассматриваемый конкретный автор, но от этого в его тексте ничего не изменилось. В общую массу мировой «письменной формы» или «совокупности публикаций» каждое отдельное следующее и даже предыдущее произведение, каким бы оно ни было, добавляет весьма небольшой объем. Камушек к горе. Но расположите этот камушек перед глазами – и он заслонит гору. А если он попадет прямо в глаз – станет больно.
Занимательно, что даже одно упоминание имени человека в печатном издании или промельк его лица на телеэкране вызывает у него самого гордое и самодовольное чувство. Вот пример из личного опыта. В Израиле мне довелось служить в небольшой газете на русском литправщиком, вычитывая и исправляя тексты, поступавшие для публикации на ее страницах. Жалованье было крохотное, трудной работы много. Другие сотрудники, кроме выпускающих редакторов, старались появляться в помещении редакции как можно реже. Тем не менее, я застал там коллегу, немолодого и не очень счастливого в личной жизни политического обозревателя, буквально колдующего над исчерканными листочками пресс-релизов, присланных секретарями нескольких политических партий. То какие-то фамилии вычеркнет, то другие – впишет. Потом вписанные снова вычеркнет и другие поставит. «В чем проблема?» - спросил я, и он ответил быстро и гордо: «Решаю, кто из них заслуживает упоминания!»
Напомню условия: зарплата нищенская. Работа трудная, и ее много. Личная жизнь не задалась. Упомянутые за упоминание не платят. И тем не менее упоминание фамилии в маленькой местной газете представляет собой некую ценность, распределять которую мой горемычный коллега почитал за приятный труд.
В советских газетах мне нередко доводилось возле кроссвордов или ребусов встречать фразу «Фамилии читателей, первыми приславших правильные ответы, будут опубликованы». Приза за решение не предусмотрено, только публикация фамилии. И присылали ведь читатели ответы. Ближайший по смыслу пример не из личного опыта, а из литературы – рассказ А. Чехова «Радость» о попавшем под лошадь юноше. Вот цитата: «…Вы живёте, как дикие звери, газет не читаете, не обращаете никакого внимания на гласность, а в газетах так много замечательного! Как я счастлив!.. Ведь только про знаменитых людей в газетах печатают, а тут взяли да про меня напечатали!»
Восславим то, что доставляет людям радость. Нашедшим в газете свою фамилию – исполать! Если кто-либо завидует упомянутым, желаю ему в следующем же выпуске найти и свою фамилию. Теперь же обращу внимание на одно только: оценка ситуации чеховским героем иерархична. В картине общества, которая мысленно возникает пред его взором при знакомстве с газетой, есть верх и низ. Причем верх – это положение, к которому следует стремиться.
Третья забавная особенность проявляется при оценке качества литературных произведений. Еще точнее – при возникновении необходимости такой оценки. В мире существует громадное количество предметов и явлений, глядя на которые людям не приходит в голову требовать, чтобы эти явления были не такими, каковы они есть, или предпринимать действия для изменений этих явлений к лучшему. Вне оценки остается подавляющее большинство жизненных происшествий и повседневных событий – только потому, что в такой оценке не возникло нужды, для нее не было повода. Вынужденность оценки качества жизни свидетельствует о низком качестве жизни самого оценивающего по избранной им шкале. Так, живущие хорошо задумываются об этом реже, чем живущие плохо об этом говорят. Уж если пришлось задуматься о том, как мы живем – значит, мы живем не так хорошо, как хотелось бы.
Для литературы наиболее, пожалуй, распространенный пример: оценка «Мне нравится эта книга (статья, текст)» заменяется оценкой «Это хорошая книга (статья, текст)». В первом случае оценивающий говорит о собственном мнении, во втором – об общем, неизбежно совпадающем с его собственным. Появление в статье, заметке либо обзоре эпитета, в превосходной степени описывающего качество некоей литературы, свидетельствует о недостаточном отображении этой самой литературой явлений жизни, важных для применившего эпитет. Кроме того, общий объем и величие литературы не обеспечивает качества отдельных произведений, точно так же как общие размеры страны не обеспечивают качества жизни ее обитателей. То, и другое мы хорошо помним и по Советскому Союзу, и по нынешней России.
Коммерчески успешная книга вполне может быть оценена неквалифицированным читателем как плохая. С ростом квалификации читателя слова «плохая» или «хорошая» (оценка по качественному показателю) заменяются словами «мне нравится» или «мне не нравится эта книга» (оценка вкусовая). И здесь возникают вопросы, которые читатель может адресовать сам себе: «Может ли мне понравиться плохая книга? И может ли не понравиться хорошая?» С утвердительными ответами на этот вопрос растёт понимание читателем литературы.
Прямая ложь в книгах приводит непривычного читателя в удивление. Вот случай из моей жизни: давным-давно, начиная учиться в девятом классе советской тогда еще школы, я купил себе учебник обществоведения. Обязательно требовалось для школы. Купил – и немедленно прочитал. После рассуждений о том, что такое товар и как высчитывается его стоимость, следовала фраза, которая запомнилась мгновенно: «Цена – это стоимость товара, выраженная в деньгах». Еще подростковым умом я понял, что это ложь, тиражированная в сотнях тысяч экземпляров. И сегодня, определяя цену на многие продаваемые мной книги эмпирически, по собственному произволению, обменивая одни книги на другие с некоторой доплатой или просто снижая цену книги для понравившегося покупателя, я вспоминаю эту фразу – и улыбаюсь. Потому что на стоимость книг, исчисляемую по учебнику, мои решения никак не влияют. И стало быть, цена – это то количество средств платежа, на которое продавец рассчитывает обменять данный товар. Но авторы, составлявшие тот учебник обществоведения, очень неплохо заработали. И, насколько мне известно, за публичную обращенную к подросткам ложь никакого наказания не понесли. А теперь в России - другие учебники обществоведения. Интересно, могла ли очевидно ложная формула быть опубликована в учебнике математики, и как долго бы она там продержалась без скандала?
Выигрывает читатель, рассчитывавший получить от книги, статьи или текста нужную ему информацию, развлечение или поучение – и получивший их. И столько же проигрывает читатель, тайно или явно провозглашающий: «Как я хочу, чтобы все, что мне нравится, было признано хорошим! А что не нравится – соответственно плохим».
Литература как явление размещается на умозрительной грани между идеологией, мировоззрением и рынком. Об этом хорошо знают все, прикосновенные к ней и заинтересованные в ее движении. Для иллюстрации этой связи приведу две цитаты. Первым предлагаю текст писателя ныне сравнительно малоизвестного. Вот что сообщил Иван Уксусов:
«В 1930 году Николай Тихонов опубликовал в четвертом номере журнала «Звезда», открывавшегося портретом Владимира Маяковского в траурной рамке, мою повесть «Сестры», а в девятом, десятом и одиннадцатом номерах за тот же год — роман «Двадцатый век».
Меня избрали членом правления и президиума РАППа. Организацией в то время руководил Леопольд Авербах, горячий полемист, он же редактор журнала «На литературном посту», поэтому нас, рапповцев, иногда называли и «напостовцами». Авербах бросался с критикой на каждого писателя, который позволял себе хоть сколько-нибудь неуважительно отозваться о РАППе, он считал РАПП литературной организацией рабочего класса, а значит, организацией революционной литературы.
В том же тридцатом году поздней осенью в Москву съехались на международную конференцию писатели из двадцати трех стран, не менее ста человек, часть из них с женами. Затем все, сопровождаемые советскими писателями, но главным образом рапповцами, поехали спецпоездом — два международных вагона, три мягких и вагон-ресторан — в Харьков, тогдашнюю столицу Украины.
От ленинградской писательской организации на конференцию поехали Фадеев и я. Каким образом я по возрасту, в сущности, еще мальчишка? Фадеев, по его словам, составил списочек, упомянув в нем Б. Лавренева, А. Толстого, М. Зощенко, К. Федина, О. Форш, и поехал с ним в Смольный к С. М. Кирову посоветоваться, на каком имени остановиться.
Киров, бегло взглянув на список, отодвинул его.
— Ты возьми с собой этого... ну этого, как его... что написал роман о рабочем классе! И поезжай с ним.
— Его роман еще печатать не закончили, — возразил Фадеев.
— Закончат, если печатают, — сказал Киров.
Первый и главный доклад на конференции, одобренный Центральным Комитетом, сделал Авербах, через каждые пять минут упоминая любимого народом, гениального продолжателя дела Ленина товарища Сталина.
Через несколько дней правительство Украины пригласило делегатов на банкет. В официальной части снова выступил Авербах, провозгласивший здравицу в честь великого советского народа и его вождя товарища Сталина. Зал содрогнулся от оглушительных аплодисментов.
Зазвучали бокалы, смех, шутки, тосты. В разгар шума поднялся Мартин Андерсен-Нексе с бокалом в руке, попросив минутку тишины, и в свойственном ему дружески-ироническом тоне произнес:
— Господа! Я поднимаю тост за самого молодого участника нашей конференции, за Ивана Уксусова. Вот, господа, как надо писать: первый роман — и уже о двадцатом веке!
Мне тотчас захотелось провалиться сквозь землю. Я даже не сообразил встать, поклониться за оказанную честь. Делегаты поднялись с мест со смехом, протягивая в мою сторону бокалы, что-то восклицали на непонятных мне языках. Рыжий толстый Некcе хохотал громче всех. Он протянул мне том своих избранных произведений с автографом, пожелал успехов в работе. В этот вечер на банкете и в последующие дни работы конференции мне подарили пятьдесят восемь книг с автографами на сорока трех языках. У меня было такое состояние, будто я лишь тем и занимался, что благодарил иностранцев за подаренные книги…
По всей вероятности, благодаря тосту Нексе и упоминанию о романе Авербахом и Фадеевым, сделавшим содоклад, «Двадцатый век» в короткий срок был переведен в Испании, Америке, Японии, Германии. Я много об этом думал, не веря себе, что написал такой хороший роман. Конечно, я весьма сомневался, что это так. Окончательно сообразить, в чем тут дело, мне помогло письмо, пришедшее из Америки от Майкла Голда. Он писал:
«Я думаю, Иван, твоя книга неплохо станет делать свое дело в Америке. Высылаю тебе сто долларов за нее, больше не смогу». Этих денег я не видел, мне вручили боны для покупки продуктов в торгсине, что жена и сделала, кстати сказать, весьма охотно: перед магазинами стояли длинные очереди за свеклой и картошкой».
(Цитируется по:
Вот, господа, как надо писать…
Тема эта неисчерпаема, но мне о соотношении литературы, мировоззрения и рынка напомнил еще один пример. Зашел я в один книжный магазин, увидел книгу А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», поинтересовался ценой. Оказалось – более 30 долларов. Далее цитата из книги А. Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов» - письмо, отправленное в редакции израильских газет «Наша страна» и «Джерузалем пост»:
«Для того чтобы
«Архипелаг ГУЛАГ» могли беспрепятственно читать самые широкие
круги и не было бы затруднений приобрести его, я установил для
всех издательств, что продажная цена книги не должна быть
обычной для книг такого объёма, но в 2, 3 и даже 4 раза дешевле.
При этом все гонорары автора идут на общественные цели. Эти
условия большинством издательств выполнены. Издательству «Харпер
энд Роу» в США удалось установить цену даже ниже 2 долларов.
Однако книготорговцы-перекупщики в некоторых странах сводят на
нет этот замысел, спешат нажиться на необычно низкой цене,
добрать разницу в свой карман. Сейчас мне пишут из Израиля, что
Ваши книготорговцы продают два тома русского издания
«Архипелага» за 25 долларов (тогда как маломощное издательство
«ИМКА-пресс» продало им по 5-6 долларов за том)!
Я хочу
публично заявить, что такая бессовестная спекуляция на этой
книге оскорбляет самую память погибших, она есть попытка
нажиться на крови и страданиях их. Я призываю израильских
читателей подвергнуть этих книготорговцев моральному осуждению и
общественными методами заставить их отказаться от постыдной
наживы.
А. Солженицын».
Тут ведь что меня поразило: это письмо было отправлено 30 августа 1974 года. С тех пор прошло почти сорок лет. Уже и газеты с тех пор закрывались, и издательства переменились. И Солженицына уже в живых нет. А заставить израильских торговцев «отказаться от постыдной наживы» все еще некому. Как израильский читатель, хотел я «подвергнуть этих книготорговцев моральному осуждению и общественными методами заставить», но посмотрел на их лица – и тихо вышел прочь из магазина.