Анна Файн

   Никто не смог бы предположить, что поездка в Галилею окончится моей смертью. Случилось так, что я очень устала. Устала, изнемогла – это все не те слова. Идишское «ойсгемучт» подошло бы лучше, если произносить его на выдохе с долгим «о-о-ой...». Путешествие началось с похода в мэрию, где продают дешевые путевки для «ойсгемученных» женщин.
    - Рохля дорогая, ты ни о чем не пожалеешь! Четыре дня за семьсот шекелей, в обществе праведниц нашего города. По две праведницы в номере, могилы святых, купание в озере... Да разве такое бывает? Только у меня и только раз в году!
    Рахель – чудесное имя, но не следует коверкать его на местечковый лад. То «рохлей» обзовут, а то и вовсе «рухлей», словно я рухлядь какая-нибудь. А я еще не рухлядь. Сорокалетие у нас – не половина жизни, а всего лишь треть.
    - По две праведницы в номере, - продолжала Лея, смуглая дама в паричке из фальшивого конского волоса, - У тебя есть компаньонка?
    У меня никого нет в нашем городе. Лучшая подружка осталась в Шмерлове. Это западная Белоруссия, если вам интересно.
    У меня нет подруг в Бней-Браке.
    - Ах, так? Ну, я тебе подыщу. Вот, например, Зельда Янкович, - она порылась в своих бумажках, - Тихая женщина. Очень тебе подойдет. Тихая женщина с улицы Бешт.
    Зельда Янкович, Зельда Янкович. У каждого прозвища свой ритм, свои нервные пути, ведущие к тайне. Попыталась расшифровать. Ничего хорошего: лязгающее «Зельда» пахло сельдью. «Янкович» воскрешало Янко Купалу и артиста Янковского в образе Дракона. (Судорога искажает красивое лицо, наливаются густой кровью голубые глаза, натягиваются под кожей щек яростные струны. Дракон хватает вилку, и протыкает мошонку случайного раба...) Впрочем, моя будущая компаньонка не знакома с Янковским, и про ночь Ивана Купалы ничего не знает. Что она вообще пробовала острого и сладкого, кроме кугеля из лапши, эта тихая женщина с улицы Бешт? А мое испорченное прошлым опытом воображение рождает картины, похожие на реальность, как горы Галилеи на холмы Галиции.
    Автобусы подали с опозданием. Место рядом со мной осталось свободным. Наверное, Зельда Янкович попала в другой автобус.
    - Кого дожидаемся, почему не едем? – загалдели все разом.
     Мы ждем Орну Занзар. Она пошла в поликлинику облегчиться. Пока что разрешите мне пару слов. Я - Лея из отдела благосостояния городского магистрата. Мы едем в Тверию, к берегам озера Кинерет, шофер очень просил не бросать на пол конфетные фантики... А вот и Орна Занзар! Поехали!
    Восточная красавица Орна Занзар, как ветер, ворвалась в автобус, опустила узкое тело на свободное сидение рядом со мной, и мы поехали.
    Фантики не бросать! Я открыла программу отдыха. Дневное расписание начиналось и заканчивалось командами «подъем» и «отбой». Пустоту между подъемом и отбоем предлагалось заполнить молитвами у святых могил и уходом за кожей лица под руководством косметолога.
    О, эти летние поездки в пионерлагерь, эти брошенные на пол липкие обертки! Как давно это было! Подъем, физзарядка, линейка, отбой. После отбоя - наше время. Мы бесшумно поднимались с кроватей, нагревали в руке тюбики с зубной пастой и шли в мальчишечью палату. Они тоже не оставались в долгу. Однажды я увидела сон, будто кто-то гладит меня по лицу, нежно, ласково, признания в любви шепчет... Проснулась – вся физиономия в зубной пасте! Вот с тех пор я и не доверяю мужчинам. Да, кстати, надо бы позвонить мужу, сказать, что мы уже в пути.
    О, Господи! Бутылка со «спрайтом» протекла! На дне сумки, в пузырчатой желтоватой луже, плавали ключи, слипшиеся бумажки, и, что самое ужасное – мой новенький мобильник!
    Трудно передать словами внезапное одиночество человека, утопившего сотовый телефон в луже спрайта. У всех трелькает и булькает, а у тебя тишина. У всех свищет, щелкает, звенит, а у тебя – бесптичье. От нечего делать я прислушалась. Напротив Орны Занзар через проход сидела длинноносая, губастая женщина в низко натянутом на лоб платке. В одной руке она сжимала старинного вида молитвенник в обложке тисненой кожи, с медными уголками, в другой – сотовый телефон. Телефон хрюкнул, губастая нажала на кнопочку и жарко затараторила, перебивая собеседницу:
    - Да, милая, да! Ты попала туда! У меня камеи, и амулеты, и лечебные минералы! Я дам тебе три самоцвета, по сорок шекелей все три. Перво-наперво – рыжий камень ткума, потом – алый рубин, и камень нофех цвета запекшейся крови. Помолись и попроси Бога о помощи. Затем искупай камни в ключевой воде, можно в морской, но только не из-под крана. Искупай, и оботри чистой тряпицей. Положи на окно или на балкон. Пусть напитаются энергией солнца. Это солнечные камни, им солнышко силу дает. После зашей их в холщовый мешочек и приколи булавкой к поясу юбки, с изнанки, или в лифчик, к груди. Они должны быть на теле, чтобы силу отдавать. Алый рубин сослужит тебе тройную службу: горе отвадит, мужа привадит, и для облегчения родов...
    Вокруг меня пищали телефоны, то утихали, то громче звучали голоса женщин. Они болтали друг с другом, отдавали указания домашней прислуге, читали святые книги. Над головами летали сборники псалмов, кто-то просил молиться за сватовство дочери, за исцеление больного, за ежедневное пропитание. Ворохом опускались на плечи сидящих рекламные флаеры, чьи-то визитки, лекции раввинов, отпечатанные на компьютере. Глядя на медные лики праведниц, слушая их трубные голоса, я в очередной раз поняла, что никогда не буду такой, как эти сосуды, полные благости.
    - Праведницы мои! Облегчиться! – воззвала к публике Лея.
    Мы остановились у подножия горы Тавор. Кабинка туалета была одна на всех, женщины стали в очередь, в затылок друг другу. Под дырявым навесом у края площадки жались в кучу, как от холода, желто-серые дисциплинированные овцы.
    - Подумать только, от Тверии до Цфата всего час на автобусе, а на машине – полчаса, - вдруг сказала Лея, - в древности, бывало, сутками добира-лись. Написано, что земля Израиля – шкура оленья. Она высыхает и сжимается, сжимается. И все расстояния уменьшаются. Вот придет Машиах – и наша страна снова расправится. Тогда мы будем ехать от Тверии дл Цфата долго-долго, как в старые времена!
     «Земля Израиля – шагреневая кожа, - подумала я, - и мы слишком много хотим. А еще скорость увеличилась. Когда сыны Израиля ездили на ослах, путешествие из Тверии в Цфат длилось сутками. Нет, я слишком много думаю, и оттого слишком истерична. Я никогда не буду такой, как они».
    Хотелось стоять до ночи в дверях автобуса, вдыхая запах овец и сухой травы. Но тут прозвучало зазывное, точно горн, «Орна Занзар!». Восточная красавица, вечно отстающая от гурта, выбежала из туалета, и мы поехали дальше.
    - Могила рабби Меира-чудотворца! – объявила Лея, - у нас всего десять минут в запасе. Быстро молимся и едем в гостиницу.
    Паломницы просыпались на белую землю, как маковые зерна на суб-ботнюю скатерть. Они помчались по выжженной и пыльной равнине, гремя на бегу колокольчатыми юбками. И тут над каменными ступеньками, по которым с быстротой пожарников лезла молельная команда, раздался не голос даже, но глас, рокочущий и чудный, наполняющий мир от края и до края:
    - Праведницы мои! Милосердные, дочери милосердных! Сегодня ваш последний день! Только сегодня! Только сегодня по двадцать шекелей соломенные шляпки, по двадцать вместо сорока!
    Меня опрыскали дешевыми арабскими духами, в руку сунули финик, чуть шляпой за двадцать шекелей не накрыли, но я увернулась и побежала дальше. Табличка у входа гласила «Место для женщин», и стрелочка-указатель неумолимо толкала вниз, под землю.
    «Так вот оно, мое женское место, - думала я, - теперь я знаю его: ниже покойников, ниже могил!» Внизу, я раскрыла книгу Псалмов, как всегда, наугад, и прочитала: «Господь, как велики мои страдания, многие восстают на меня!»
    Буквы в Торе сцеплены между собой так плотно и так хитро, что не всякий может разъять слова на первоэлементы. Тот, кому ведомы тайны Божьи, высвобождает при чтении мощную энергию, разделяя слово, как атом. Разрушительного взрыва не происходит, но мир заливает свет – так говорят тайноведы. Так говорят, и я верю на слово тем, кто говорит. А сама я читаю просто и тупо, как заступ о камень: туп! туп! Туп!

***
     Автобус замедлил ход. Мы въехали в Тверию – город древних кладбищ. Серо-желтые глыбы выступали из горы, как зубы питекантропа. Внизу под нами блестело Галилейское море, переменчивый александрит в россыпи аметистовых гор. Кинерет менял цвет, становясь то серым, то синим, то лиловым, вбирая тени розовых гор и краски полузатопленного солнца. Я подумала, что «аметист» происходит, верно, от ивритского «эмет» - истина. Бывает ли истина розового цвета?
    Гостиница называлась просто и доходчиво: «У склепа». Фотообои на стенах изображали могилы – по виду не древние: вместо полуразвалившихся монументов – гладкие мраморные футляры, похожие на обшивку сотовых телефонов. Над входом в одну их них я разглядела сине-белое, государственного вида, полотнище – «От Моисея и до Моисея не было равного Моисею». Это была гробница Рамбама – величайшего еврейского философа, одного из столпов средневековой медицины, астронома и личного врача султана Салах-ад-Дина. Моисей Маймонид, что сделали с твоей усыпальницей спонсоры, в какой гламурный вид привели! Впрочем, если твоя могила так похожа на мобилу, не позвонить ли мне с нее Господу Богу?
     Весело покрикивая и шурша страницами гроссбуха, Лея раздала всем ключи от комнат. Я подошла к ее столику последней.
    - Где мой ключ? .
    - А ты поднимись в триста двадцатый. Зельда Янкович уже в номере.
    Оказалось, это та самая торговка каменьями, что сидела напротив нас с Орной. Зельда разогнулась от чемодана. Из него торчала, как язык из собачьей пасти, темно-розовая тряпка. Зельда улыбнулась.
    Странно улыбнулась, нехорошо и не по-людски. Верхняя губа, нависая над передними зубами, задиралась по бокам и обнажала резцы. И, хотя боковые зубы у нее были длины вполне обыкновенной, все равно ухмылка вышла волчьей, страшной.
    Я поздоровалась.
    - Давай знакомиться, - сказала она, - Я – Зельда Янкович. А ты, судя по акценту, из России? Как тебя зовут?
    - Меня зовут Рахель, только не Рохля, умоляю вас. И я из Белой России.
    - Где это?
     - Приблизительно между Россией и восточной Польшей. У нас там есть города Минск, Пинск, и Любавичи тоже у нас.
    - Любавичи я знаю, - она заулыбалась совсем по-звериному.
    С серой волчицей надо держать ухо востро. Женщины, получившие традиционное воспитание, хорошо умеют расспрашивать. Сами-то с детства научены хранить законы речи. А вот потроха вынимают быстро и чисто. Вопрос за вопросом, без перерыва, и все такие невинные – почему бы не ответить, тем более, что в награду – одобрительные кивки и улыбка. И только расслабишься, польщенная вниманием, как р-раз! – подсечка, и ты, как дурочка, по-рыбьи разеваешь рот, вываливая на стол семейные тайны, распахиваешь дверцы старинного дубового буфета, и оттуда с грохотом падает фамильный сервиз и чей-то скелет...
    Нет, нет... На вопросы отвечать не буду. Нужно быть особо осторожной, я ведь не такая, как они. Я – «возвращенка». Что, не нравится слово? Мне тоже не нравится. Возвращенка-извращенка. Это значит, я родилась в семье, где не верили в Бога. К тому же никогда не сидела в колледже для возвращенцев, как другие. Прыгнула в религию сразу, как в холодное озеро. Удар о поверхность воды не причинил боли, потому что в нашей семье бережно хранили предания старины.
    - А, ты из Белой России? Но это же все равно Советский Союз бывший? Значит, ты «возвращенка»?
    Нет, сейчас надо быстро перехватить инициативу:
    - Янкович... Твои предки, судя по фамилии, из Польши. Я угадала?
    - Из Румынии. Я потомок Янкеля-кречмера, может, слышала о таком?
    Ого, сама напрашивается! Значит, внимания не хватает, несмотря на камни-амулеты и бурную торговлю. Ладно, сейчас расспросим, почему бы и нет?
    - Нет, не слышала. Расскажи, пожалуйста!
    - С удовольствием, - она села на кровать, сдвинув в сторону гибкий матерчатый прилавок с кармашками, туго набитыми камнями.
    - Сама я из Румынии, хотя все считают, что из Польши. Мой предок Янкель держал придорожный трактир. Он арендовал землю у одного графа, известного своей жестокостью.
    «У Дракулы», - чуть не вырвалось, но я сдержалась. Вряд ли Зельда знала, кто такой Дракула. Ее голова была свободна от культурного мусора, и доверху заполнена драгоценными камнями с их тайными свойствами.
    - Однажды граф проигрался в карты, - продолжила Зельда, - он подделал долговые расписки моего пращура, и получилось, будто несчастный корчмарь должен ему триста тысяч золотых дукатов. Граф знал, что евреи не дадут сородичу гнить в долговой яме и соберут нужную сумму. Но месяц шел за месяцем, а деньги все не несли – долг вышел непомерным для всех еврейских богачей, какие жили в стране.
    - Жестокий граф объявил, что, если к утру еврей не добудет денег, назавтра он велит Янкелю плясать перед гостями в медвежьей шкуре, и, когда тот свалится на пол, бросит его на съедение голодным псам. Если же вдруг окажется, что еврей пляшет лучше своего сопроводителя – самого графа – то корчмарь уйдет целым и невредимым, а граф простит ему долги.
    Янкель просидел в яме много дней, питаясь лишь жалкими корками хлеба и запивая их считанными глотками воды. Он весь иссох, тело его покрылось язвами, ноги не слушались, да к тому же он не умел плясать по-барски. Было ясно, что бедный трактирщик обречен на гибель.
    В ночь перед казнью с неба прямо в яму спустилась веревка. Какой-то человек спрыгнул на землю перед Янкелем – тот в испуге прижался к стене.
    - Не бойся, человече, - сказал гость, - ты меня знаешь, я ведь Янко-пастух. Ты хоть и жид, но хороший парень. Всегда доливал мне браги до краев, и сдачу платил до последнего гроша. Вот я и пришел тебя спасти. Давай сюда свою одежонку. Завтра придут графские слуги, по подземному переходу, что ведет прямо в замок. Мы с тобой одного роста, оба бородаты. Я надену твою одежду, а ты – мою, и спрячешься в углу. Я пойду плясать, а ты выйдешь за нами следом через открытую дверь и улизнешь из графских покоев. Будь осторожен, а мне бояться нечего - под звериной шкурой никто ничего не заметит.
    Янкель и Янко обменялись одеждой. Только нательного креста Янкель не взял. А Янко облачился в лапсердак Янкеля, его картуз, чулки и башмаки.
    Назавтра Янко ушел в графские покои, а Янкель, радостный и еле живой, кое-как добрался до родного дома.
    - В честь Янко-пастуха мы и зовемся «Янковичи». А так наша фамилия была бы «Янкелевич», - завершила Зельда.
    - Это чудная история, только я уже слышала ее. И случилась она все-таки в Польше – именно там евреи арендовали землю у панов, и шляхтичи издевались над ними по-черному. Об этом сложено много сказок и легенд. И даже есть рассказ у Шолом-Алейхема – помнишь, как пан-злодей превратил еврея в птицу и подстрелил на лету?
    - Ты читала Шолом-Алейхема? Ах, да, ты же возвращенка, - Зельда нахмурилась и запихнула темно-розовый «язык» в раскрытую пасть чемодана. Я тут же повернулась к телефону на тумбочке и позвонила домой. Никто не ответил. Пришлось оставить мужу сообщение о безвременной гибели мобильника.
    После ужина я вышла из гостиницы и предалась моему любимому занятию – бездумной прогулке по быстро темнеющему незнакомому городу. В темноте цветы легче расстаются с ароматом, а днем словно робеют. Днем засунешь нос в самое жерло цветка, и ничего не вытянешь, кроме капли медового запаха с самого донышка. Вот поэтому я люблю гулять в темноте.
    Вечер превратил небо и озеро в сплошной кусок черного базальта. По сторонам дороги теснились старые арабские дома из темного галилейского камня в сеточке цементных перепонок. Вдоль мостовой текла вода, как после дождя, хотя летом в Израиле нет дождей. Из домов выходили люди, шлепали прямо по ручью, шли вниз по улице. Я прислушалась – все они говорили по-русски. Они, как и я, любили бесцельные прогулки по темнеющему городу, неважно, Тверия это или Тверь. Незнакомые цветы пахли сиренью. Из домов вырывались звуки русского радио. Люди говорили о ценах на транспорт и нефть, о пении какой-то Земфиры. «Мне никогда уже не быть такой, как вы,» - с грустью подумала я.

***
    Утром я спустилась в холл и сразу увидела Зельду – она схватила за руку Орну Занзар и что-то втолковывала ей, улыбаясь по-волчьи. Орна поводила черным глазом, подрагивала крупом и отфыркивалась, точно молодая кобылица.
    - У тебя повышена кислотность желудка, - внушала Зельда, - ты, наверное, все время голодна?
    - Вовсе нет, - упрямилась Орна, - я, наоборот, плохо кушаю.
    - Вот же я и говорю! – Зельда вцепилась в нее еще крепче, - у тебя слишком высокая кислотность желудка! Я дам тебе три камня, - Орна попыталась вывернуть руку, но Зельда не отпускала, - халцедон, хризопраз и берилл. Это лунные камни, они от луны силу берут. Ночные камни бывают лунные и звездные, у каждого камня – своя звезда.
    Тут она увидела меня и на секунду выпустила Орну. Та опрометью выскочила из гостиницы и догнала подружек – галдя и пересмеиваясь, они поспешили к автобусу, уходящему на женский пляж.
    - А почему у тебя лицо перекошено, и рот как-то странно сжат? – спросила Зельда.
    - У меня еще до поездки зуб мудрости разболелся, но я не успела его удалить, - честно призналась я.
    - Удалить – это хорошо, - обрадовалась Зельда, - женщине мудрость ни к чему. Но я могу и полечить. У меня все для этого есть: пестрый камень хазиз, и камень бдолах, и трава марва, и трава полынь, и рыбка из чистого золота, оправленная в хрусталь!

***
    Я сумела укоротить настырный маркетинг Зельды и побывать на гладкой безжизненной могиле Рамбама. Не знаю, могут ли быть жизненными могилы, но эта была мертвее всех мертвых. Какая-то женщина в черном куколе бросалась на нее с плачем, о чем-то выла, и я, не зная, как вести себя в подобных местах, тоже бросилась грудью на гладкие мраморные плашки. Я хотела быть, как все, но не могла измениться. Поэтому в ближайшем киоске я купила русскую газету. Горы снова превратились в розовые аметисты. Близился ужин. Я вернулась в гостиницу.
     «Еще две ночи, всего две, - успокаивала я себя, - ну не станет же она меня зубной пастой мазать? Хотя бы потому, что у Зельды нет зубной пасты». Я уже успела заметить, что полотенца моей соседки остались сухими, крошечные гостиничные мыльца в ее мыльнице не таяли, а своего мыла, шампуня и пасты она не привезла. И одежду не меняла со вчерашнего дня – странная особа была эта мадам Янкович!
    Я вошла в холл и тут же налетела на Лею в празднично сверкающем золотом парике:
    - Девочки, не расходимся! Все идем к чудотворной раввинше!
     Чудотворная раввинша Двора Кукиш – одна из достопримечательностей Цфата, его не иссякающий горячий источник. Слава о чудесах раввинши дивно разошлась в пределах страны Израиля. Пересказывать истории о чудотворной бесполезно. Упомяну лишь одну: бесплодным женщинам Кукиш дает напрокат своих детей – на год, на два, сколько потребуется. Детей у нее то ли восемнадцать, то ли двадцать, так что дом не пустеет. И, представьте себе, после года заботы о раввинском дитятке бесплодные женщины беременеют!
    Как-то безбожная журналистка спросила у чудотворной:
    - Неужели Вы так легко расстаетесь с детьми? Ведь они же ваши!
    - Они все Божьи! – отрезала раввинша.
    Маленькая полутемная синагога быстро наполнялась женщинами. Мест не хватало, принесли еще стулья. Все оживленно болтали, время от времени поглядывая в сторону входа – не упустить бы явление чудотворной. Зельда Янкович не пожелала садиться, стояла у двери. До моего слуха долетел обрывок ее разговора с низенькой толстой женщиной в темном платке:
    - Морок и маету – говорила низенькая, - лучше мятой выгонять, а еще кровохлебкой пустырной, и зимолюбкой зонтичной! Про пастушью сумку уж я молчу!
    - Оникс, смарагд и аметист, - возражала Зельда.
    По залу прошел вздох, женщины вскочили, как школьницы, хлопнув крышками парт. Чудотворная вплыла в синагогу. На ней был шитый золотом сарафан – вышивка на груди изображала страницу Книги Псалмов. Поверх сарафана чудотворная носила душегрею, отороченную мехом. Голова ее была туго повязана черным монашеским платом, из-под которого выступало вперед лицо, покрытое белесым пухом. Двора Кукиш походила на упакованную в футляр полярную медведицу. Зельда рванулась к ней поцеловать ручку, вытянув волчьи губы трубочкой. Толстенькая травница последовала за ней, но раввинесса отвесила им обеим два поясных поклона, быстро влезла на кафедру, положила тяжелую грудь на пюпитр и завела лекцию.
    Она говорила высоким сиплым голосом, тихо и невнятно, торопя слова. Ее захлебывающийся речитатив сначала казался мне нечленораздельным, но женщины вокруг отзывались то всхлипом, то вздохом, то смешком.
    Постепенно и я стала различать слова.
    - Не жалуйтесь на бедность, и не ходите в банк. Что вам банк, что вам банк, что вам банк? Бог – банк, Бог – банк, Бог - банк! Банк Мизрахи – Бог, банк Апоалим – Бог, и банк Тфахот – тоже Бо-о-ог!!
    - И врачи не нужны, не нужны вам врачи. Что врач, что врач, что врач? Бог – врач, Бог – врач, Бог – врач. Потому что ваше тело – это Бог. Руки – Бог, ноги – Бог, живот – Бог. И каждый зуб во рту – тоже Бог. Зуб – Бог, глаз – Бог, рот – Бог.
    Она неожиданно глянула на мой сведенный болью рот и пропела:

-Ты не сетуй на зуб, что во рту зачах,

Не пеняй ему, он всего лишь – прах,

Он, как ты, - Божий раб,

И вся челюсть – Божья челядь.
    Последняя строчка понравилась ей особенно. Раввинша подпрыгнула, хлопнула в ладоши, закачала головой из стороны в сторону и запела:

- И вся челюсть – Божья челядь,

И вся челюсть – Божья челядь

И вся челюсть – Божья челядь...
    Я огляделась. Женщины приплясывали, подпрыгивали, мотали головами, топали ногами и вскрикивали. Красавица Орна Занзар била в бубен, закатив глаза. Смуглые марокканки верещали, как на восточной свадьбе, быстро-быстро похлопывая ладошками по раскрытым ртам.
    Мне было стыдно. Это шаманское камлание, эти дикие пляски, это надругательство над учением и наукой совершалось в двух шагах от гробницы Рамбама - величайшего врача, запретившего суеверную придурь!
    - Я никогда не буду такой, как вы! – громко сказала я. Раввинша не услышала, но Зельда вдруг остановилась, опустила лицо, прекратила вой, и зыркнула в мою строну.
    Мне понравилась произнесенная мной фраза. Я подпрыгнула, хлопнула в ладоши, качнулась, топнула ногой и запела:

- Никогда я не буду такой, как вы,

Никогда я не буду такой, как вы,

Ой, да никогда ж я не буду такой, как вы,

Никогда-никогда... Никогда-никогда-а-а...

***
    Лунная дорожка тянулась в комнату через озеро и балкон. Зельда Янкович стояла надо мной, внимательно глядя в лицо. В одной руке она держала камень нофех цвета запекшейся крови, в другой – пучок сухой травы. Ее халат распахнулся. Теперь я понимала, отчего она так и не вымылась за два дня пребывания в гостинице. Грудь и живот Зельды поросли волчьей шерстью, непрочной шерстью оборотня. Если бы она помылась, волосы забили бы слив ванной.
    Она держала камень прямо против моего больного зуба. От зуба к камню шла тонкая ниточка света. Но только не камень питал зуб светом, а наоборот – чем дольше она колдовала надо мной, тем ярче разгорался камень, наливаясь свежей кровью. Моей кровью. Я попыталась перерубить нить ребром ладони, но Зельда по-волчьи зарычала на меня:
    - Урою, курва! Нишкни, цыть! Думаешь, одолеешь? Я ведь Янка-пастуха дочь, мой пращур самого Дракулу зашиб! Пошел Янко плясать в шкуре медведя, как никогда еще не плясал. А хмельной граф поскользнулся и упал на пол. И тут Янко прыгнул злодею на спину и вонзил ему осиновый сучок, загодя припрятанный, меж лопаток. Вот так он Дракулу одолел, еврейскую веру принял и женился на Янкеля дочери. Вот какого я рода! А тебя я в порошок сотру и продавать буду заместо снадобья “тетерин прах!” Возвращенка-извращенка! Из-за вас все наши несчастья! Вы никогда не будете такими, как мы. Вам ведь науку подавай, искусство, кино, Шолом-Алейхема! Только вы воду и мутите!
    - Когда светлейший волк позволит, осмелюсь я донесть..., - начала я, но сил не достало.
    Я попыталась привстать на кровати, но она больно толкнула меня в грудь. Провела нофехом по лицу – мои щеки сморщились и почернели, как осенние груши. Провела по шее – шея собралась сухими складками. Провела по груди – ослабли и повисли тугие струны, поддерживающие молочные железы. Провела из стороны в сторону по животу – что-то хрустнуло у меня внутри и тут же чавкнуло у Зельды во рту. Я поняла, что никогда больше не буду рожать. Комната, камни и Зельда поплыли перед глазами...

***
    Наутро у нас была экскурсия на гору Мерон, на могилу рабби Шимона бар Йохая. Сама я не сумела дойти до автобуса – Зельда вела меня под руку, подпирая мне бок бедром.
    - Кто это? – спрашивали ее женщины.
    - Это моя мама приехала из киббуца. Я ведь говорила вам, что я тверианка.
    - А где твоя соседка по комнате? – спросила Лея.
    - Рохля? А, ну она же поехала в Цфат. Помнишь, я говорила тебе?
    - Да, да, - Лея закивала головой.
    Мы поднялись в автобус. Зельда усадила меня рядом с собой, поближе к окну. Когда автобус влез на крутой склон, внизу открылось озеро Кинерет, такое темно-синее, и так сильно отсвечивающее синью на горы окрест, что прибрежные домики казались выстроенными под водой. Зельда открыла окно и легко выбросила меня вниз. Так сбрасывают луковую шелуху, так бросают фантики от конфет.
    Удар о холодную грань александрита не причинил мне боли, потому что к этому часу я уже не была плотью и кровью.
    Я лежала на дне озера и думала, что жизнь мне все равно ни к чему. Я всем здесь чужая. И даже мой муж совсем не понимает меня, не ищет и не звонит в гостиницу. Так я лежала, пока солнечные лучи не позолотили восточную часть озера. И тогда прибежали ко мне мои дети и запели: «Матушка, выйди, выйди на бережок!»

***
    Я проснулась и села в кровати. Солнце золотило восточную часть озера. Вода пропала в золотом сиянии, и противоположный берег не был виден, золотые волны катили до самого горизонта. Я встала и прошла в ванную. Мыло Зельды еще не обсохло, зеркало запотело от пара, два ее мокрых полотенца валялись в корзине для белья. Я тоже помылась и вышла в номер. Зельда стояла на балконе с молитвенником в руках, в чистом халате и новом платке. Она тихо молилась. Ее губы шевелились еле-еле, и рот не походил на волчью пасть. Смерть кончилась, и закрутился новый виток жизни, уходящей вверх, как винтовая лестница.
    “Какая милая женщина, - подумала я, - и зачем я оклеветала ее?”
    Зельда прекратила молитву и обратилась ко мне:
    - Ну, как, тебе лучше?
    - Почему ты спрашиваешь?
    - Ночью ты стонала во сне, хрипела, а потом затихла. Я подошла – а ты не спишь, только сознание потеряла. Глаза открыты, как у мертвой, прости Господи. Я к Лее бросилась, она в больницу позвонила. Пока врачи ехали, я камни-то и вытащила. Дай, думаю, нофех подержу, может, поможет. Оно и помогло. Нофех, он кровь солнца по ночам отдает. Ну, врачи уже и не понадобились, хвала Создателю. Нофех, рубин, рыжая ткума – всего сто шекелей, только для тебя.
    Зачем я фантазировала, зачем оболгала эту милую, безобидную женщину с улицы Бешт? Она была мне хорошей соседкой, чистой и аккуратной. Даже мыльца у нее не таяли, и полотенца всегда оставались сухими. Нет, это надо как-то исправить, иначе чувство вины замучит меня.
    Я молча повернулась к тумбочке и достала кошелек.