(НОВАЯ КНИГА СТИХОВ ВИКТОРА КАГАНА, Москва, Водолей -2012)
Я, кажется, понял, как читать стихи Виктора Кагана: надо незримым свидетелем присесть поблизости, когда он раскуривает трубку, опрокидывает стопку-другую и начинает что-то гудеть, сменяя вопросительную интонацию утвердительной, горестный вздох – блаженным восклицанием, высокомудрие - простецким матом. Он делает это преимущественно для себя и, похоже, мог бы обойтись без собеседника-слушателя.
какие снятся стихи
боже какие стихи снятся
думаешь надо бы записать
вот проснусь и сразу
но они всё снятся и снятся
так что проснуться жаль…
…но если им не суждено
стать и остаться
стало быть
тебе ещё расти и расти до стихов
которые снятся
Я сочиняю как-то иначе. Сооружаю некую запруду и вылавливаю из нее слова, подходящие для возникшего (еще смутного) образа. Прочие слова отпускаю по водам. А он стоит посреди течения, доверяя потоку слов в голове и на языке. Под рукой у него всегда некий поэтический набор – узнаваемый и предугадываемый. Пятак, поставленный на ребро или положенный на веки; сверчок, цикада, мошкара, бьющаяся о стекло; слеза, катящаяся по щеке; спица, нить, след мела, кисточки; луч, вода, дождь, снег; змея, бабочка, летучая мышь, птица; звезда, серебро, свет, тень... С помощью этого не девальвируемого набора обретается и фиксируется поток душевных состояний, способных тронуть сердце и задеть мысль. В конце концов, а разве не такова древне-японская или древнекитайская технология художества? Цветущая ветка или звенящая цикада, контуры горы или храма - это ведь переходит из произведения в произведение, нажимая в разных контекстах на разные клавиши читательской души. Важно то, что находится и оживает позади слов и рисуемых предметов: настроение, прикасание к трудновыразимому, самораскрытие, пение. А петь Виктор Каган умеет.
…Бездна тверди небесной.
Нежность тверди земной.
Луч полудня отвесный.
Дождик лёгкий грибной.
Или:
Собирает пыльцу ледяную пчела.
И не надо уже ни двора, ни кола,
чтобы в них хлопоча раствориться,
лишь гудят растревожено колокола
и бездонная сфера кромешно светла,
и заплакать, и снова родиться.
Однако же, умеет поэт извлечь из небытия и совершенно неожиданный троп - вровень с неожиданной мыслью.
Могущество Его не в утоленьи
нелепой блажи сказки во плоти,
а в мудром и спокойном позволеньи
Его в себе сквозь время пронести
и в прах вернуться, как пришёл из праха,
и душу отпустить, как Он – твои грехи.
И стынет на ветру моя рубаха.
И шелесты её слагаются в стихи.
Или:
Народом павшая листва…
Да и приметы быта, овеянные ностальгией, являются ему, ныне жителю Далласа, во всей своей конкретности:
... и вспоминается всякая блажь
вроде хрустящей слюды керогаза,
вставочка-ручка, гигант-карандаш,
лобзик, коробочка
из плексигласа,…
... в клетку тетрадь, стрекоза на грибе,
чайник на плитке, родителей лица...
Так что, о чем бы ни вспомнил и ни заговорил поэт (с нами? с самим собой? с Богом?), вы задержитесь, вслушаетесь и поддадитесь обаянию его интонации и напряженности раздумий. Иные из стихов – его немедленный отклик на стихи других, чьи строки, помещенные в эпиграф, оказываются движителем вдохновения. И книга «Петли времени» вдруг начинает звучать перекличкой поэтов, пишущих по-русски. Возникает некий общий стихотворный гул, подтверждающий неуничтожимость великой поэтической традиции – вопреки смене времен, мод, интересов и технологий. Вопреки нынешнему проживанию носителей этой традиции, как в пределах, так и за пределами географической России.
Но Виктору Кагану мало освоенной территории. Он, видимо, чувствует, что есть в ней свои эстетические ограничения, что здесь уже тесно от утвердившихся символов, от рифм из числа «бывших в употреблении», типа начало – мочало, плакать – слякоть…комнат – помнят, нить – изменить… И вот тут происходит у него неподражаемый прорыв в верлибр.
Его верлибры бывают отточенными до графики. Смотрите:
солнце
вставало
так не спеша
что целых полчаса
не могло вырваться из объятий горизонта
отражаясь в серебряной поверхности реки
как будто рождалось
в покое воды
и уходило
в небо
Но чаще они оказываются мостками, по которым, погрохатывающим, поднимаешься все выше и вдруг оказываешься перед чем-то действительно незабываемым. Вот, к примеру, отрывки из верлибра, посвященного знаменитому хасиду Нахману из Брацлава:
…Одни покручивали пальцем у виска –
мол, мишугинер, что с него взять.
Другие видели в нём отмеченность святости.
…он соединял в себе то и другое,
не будучи ни тем, ни другим.
…Он мыслил парадоксами,
…Он слышал, как растёт трава,
его голос тонкой тишины
разлетался по
миру,
оставаясь неслышным для рядом стоящих,
его танец оставался невидимым
для держащих его за руку.
Все, что прежде строк, выделенных здесь жирным шрифтом, сказано точно и убедительно, но от выделенного исходит удар током. Вы словно сами держите необычного человека за руку и улавливаете танец его души и тела – танец, не вам посвященный и едва ли постижимый для вас.
То же происходит в других верлибрах. Вот - о пребывании на больничной койке.
…а девушка цвета горького шоколада 85%
привычным жестом сканирует браслет у тебя на руке
и бодро проверяет ты ли
имя фамилия год рождения
ты говоришь нарушая рутину что день рожденья сегодня
когда до неё наконец доходит
она радостно вскрикивает
happy birthday
get well soon
я пришла взять кровь
вы из какого пальца хотите
все для вас говоришь ты ей
она улыбается скажете тоже столько
мне мама не велит
И вы схватываете непередаваемое. Бережность к человеческому достоинству, столь необходимая особенно тогда, когда человек унижен болезнью и немощью… Снова удар током!
Вообще, человеческое достоинство это и есть лейтмотив поэзии Виктора Кагана. Его немолодой лирический герой, прямая спина, как бы вальсирует с жизнью перед расставанием с нею. Дело не в возрасте, когда разлука близка; гибнут и юные. Дело в обретенном (и непоколебимом) восприятии жизни как акта мужества и великодушия – они-то и дают ощущение счастья, вызывая предчувствие встречи с Высшим началом. Встречи - вопреки тому, что
Жизнь, как тост на поминках, кратка и горька
и печальна, как нищая скрипка.
И постоянно, очень по-своему раздумывающий о Боге поэт приходит вот к чему:
Встанет на ребро монета,
на траву прольётся дым,
и, открыв, что Бога нету,
ты предстанешь перед ним.
В этих словах гнездится нечто большее, чем окрыляющий парадокс. Человечность, как и вера, стала иррациональной в отсветах Холокостов нашей эпохи. И сегодня она особенно нуждается в тех, кто ее защитит: сердцем, словом и делом.