Яков Шехтер

 

Когда умер Ребе, Праведник несколько дней не мог прийти в себя. Да, Ребе был стар и давно болен, изношенное тело его трепетало под напором лет, но всем казалось, будто ставшее обыденным, решительно выносимое за скобку недомогание продлится вечно. Его душа вмещала в себя души всех хасидов – так искренне считал Праведник, – а плоть каким-то непостижимым и таинственным образом была связана с камнями и стенами хасидских синагог.

За месяц до трагической даты у Ребе обнаружили воду в легких. Праведник хорошо помнил тот день: среди хасидов с телеграфной скоростью разнеслось, будто в нескольких синагогах внезапно лопнули трубы, и вода, хлынувшая через разрывы, затопила подвальные помещения. Никто, конечно, не признавал связи между той и другой водой, но хасиды, подробно обсуждая сантехнические подробности, так многозначительно поднимали брови, что только дурной мог не догадаться.

Похороны показывали по телевизору. Праведник давно перестал пользоваться этим устройством и специально пошел к соседям. Он с удивлением и страхом озирал многотысячную толпу, заполнившую улицу города на другом конце планеты, видел могильщиков, выносивших из дома Ребе большой, кофейного цвета гроб. Матово поблескивающая крышка переводила мысли на парок, дрожащий над утренней чашкой, и тягучие солнечные лучи, текущие сквозь притворенные жалюзи.

Праведник нахмурился и, постаравшись отогнать непрошенные ассоциации, впился глазами в экран телевизора. Могильщики тяжело ставили гроб на катафалк, безропотно и ровно валились в обморок женщины, крупные слезы блестели в спутанных бородах хасидов, угрюмо окруживших похоронный автомобиль.

Ему казалось, будто он спит и видит плохой сон, кошмар, наваждение. Праведник был обязан Ребе жизнью и отдал бы за него свою тут же, не задумываясь, но никто не предлагал такую сделку, никто вообще не обращал внимания на Праведника, сжавшегося в тугой комок на краю стула.

За стену из багровых кирпичей, аккуратно прореженных грязно-белыми полосками высохшего раствора, телевизионных операторов не пустили, но что происходило там, на кладбище, было прозрачным и понятным.

Душа Ребе, объединяющая души всех его хасидов, разумеется, не могла исчезнуть. Однако тело, упрятанная под землю бренная плоть, разлагаясь, могло привести к ужасающим несчастьям. Праведник представил крошащиеся потолки, кренящиеся стены, проседающие полы и, крепко зажмурившись, замотал что есть сил головой. Он не видел сочувствующих взглядов соседей, не слышал их жалостливого шепотка. Перед глазами медленно размыкались звенья железной цепи, и огромная стеклянная люстра срывалась из-под купола центральной синагоги прямо на головы молящихся.

Праведник мысленно остановил падение, вернул люстру на место и зубами сжал ослабевшие звенья. Мир обязан был оставаться прежним. Пусть горьким и невыносимо безнадежным, но прочным и единственным. И править в нем должно добро, а не смерть и отчаяние.

Много лет назад Ребе спас Праведника от смерти. Прозрачные мотыльки воспоминаний замельтешили перед мысленным взором, легко перенося сознание в стылое лихолетье девяностых годов прошлого века.

Петербург захлестывали мутные волны частного предпринимательства. Торговали все и всем, Праведник – тогда его звали по-другому – сколотил вместе с двумя приятелями утлый плотик и пустился в горе-путешествие. Посудине пророчили скорую гибель оверкилем, если такое понятие употребительно к плоской конструкции, собранной из подручных средств избавления. Но плотик плыл и плыл, вскоре друзья сняли захудалую конторку в полторы комнаты на Литейном проспекте, давшую право выпустить буклет с гордым словом "офис" и номером факса.

Жить становилось лучше, и хоть веселья пока не прибавлялось, сине-черный драп перспектив начал ощутимо голубеть. Аромат утреннего кофе вновь принялся освежать в душе давно зачерствевшие надежды.

Праведник хорошо помнил точку облома, в которой вся его жизнь моментально разделилась на "до" и "после". В субботу, погожим осенним утром, когда туман низко и важно лежал на парапетах, он привычно миновал никелированные зубы разверстой пасти метро и встал на эскалатор. Спуск под землю не сопровождали мысли об Эвридике; черные тоннели, населенные шумными чудовищами с огненными глазами, были частью домашнего микрокосма.

Глядя сквозь поднимавшихся навстречу редких странников субботнего утра, Праведник думал о предстоящей встрече. В деловой жизни Петербурга частенько приходилось сразу бить в лоб, чтобы потом не хлопать беспомощно ладонями по столу.

Силы небесные не одарили Праведника решительностью характера; мягкая, плывущая лексика расценивалась в человеческом пространстве коммерции, как нерешительность и уязвимость. Друзья-товарищи по офису засылали его живцом на живоглотные переговоры, а потом, в зависимости от стиля ответа, прибегали к помощи иных структур.

Он привык к своей роли и частенько добавлял к гриму драматические эффекты, педалируя слабость. Его забавляло зрелище раздувавшихся от спеси деляг; им казалось, будто лох уже в кармане, нужно лишь сжать посильнее пальцы, и золотой дождик пышно прольется на ожидающие нивы.

Кто-то слегка хлопнул Праведника по плечу. Снисходительно-требовательный удар посвящения в рыцари. Он инстинктивно придвинулся к плывущей стене эскалатора, пропуская спускавшегося старичка в потертом бежевом плаще и коричневом, низко надвинутом берете. Праведнику тоже частенько приходилось мчаться вниз по движущейся ленте, досадуя на вальяжных зевак, занимавших всю ширину ступеньки.

Старичок не спеша прошел дальше, Праведник перевел взгляд на приклеенную вдоль стены аляповатую рекламу новой водки и только успел подумать, что рекламы всегда аляповаты, а водка всегда водка, как это произошло. Ему показалось, будто свет в наклонном, уходящем под землю тоннеле, заполненном десятками людей и сложными механизмами, мигнул и пропал. Темнота продолжалась недолго, одну-две секунды он даже не успел испугаться – и свет вспыхнул снова, осветив подробности новой реальности. Все вокруг продолжало двигаться и жить, но плавные свивы сочетаний и взаимодействий, причудливое переплетение связей, прихотливая игра причин и следствий, теперь выглядели совершенно по-иному.

В новом мире не было места для деловых встреч. То, ради чего он поднялся ранним утром, представлялось даже не глупым, а смешным и бессмысленным. Он тупо уставился в зеленый жакет стоявшей перед ним пожилой дамы. Рассматривая кокетливо завитые остатки белесой шевелюры, Праведник попытался сообразить, для чего собственно… Дальше этого мысли не шли.

Эскалатор закончился, Праведник привычно соскочил на влажный после утренней уборки мраморный пол, перешел к соседней ленте и поехал обратно. Электрический шок новой действительности еще дрожал в кончиках нервных окончаний, но мозг, начавший работу осмысления, уже знал, куда вести тело.

У мира был смысл. И этот смысл был у Бога. Его предстояло отыскать, вылущить из шелухи повседневности и насладиться ядрышком очищенной истины.

Спустя полчаса Праведник вошел в синагогу, послушно прикрыл голову картонной ермолкой, выданной сердитым служителем, уселся в последнем ряду и стал прислушиваться.

Шла служба. Она казалась удивительно прекрасной и герметически закрытой. Праведник не понимал языка молитвы, а раскачивания людей в белых накидках с длинными кистями вызывали оторопь недоумения.

– Если бы тебе по дороге попалась церковь, ты стал бы православным! – повторяла Софья, жена Праведника, вспоминая ту осень. При слове "ту" она многозначительно поднимала брови, одновременно поджимая губы, и слегка втягивала щеки, отчего ее длинное лицо заострялось, а кожа подбородка отвисала еще больше.

– Хорошо, что буддистский ашрам находится на окраине Питера, – не унималась Софья. – А то бы мы ходили не в черном, а в оранжевом, не ели бы мяса и молились бы не на Ребе, а на корову.

– Буддийский, – устало поправлял Праведник. – А молятся благодаря Ребе, а не на него.

 – И все ты у меня знаешь, – раздражение в голосе Софьи начинало подбираться к пределу нормального.

 – Не все, – по-прежнему устало ответствовал Праведник. – Только заглавия.

После молитвы он подошел к служителю.

– Вы не подскажете, где можно всему этому обучиться?

– Чему этому? – поднял брови служитель.

– Вот, – Праведник обвел рукой зал синагоги. – Этому всему.

– А, этому… – в голосе служителя напрочь отсутствовали следы энтузиазма. Похоже, он вовсе не был заинтересован в новых прихожанах.

– А маму твою как зовут? – вдруг спросил он.

– Дина Борисовна.

– А бабушку? Мамину маму?

– Соня Израилевна.

– Понятно, – неожиданно смягчившись, произнес служитель. – Посиди пока, я схожу, узнаю.

Вернулся он скоро, ведя за собой молодого мужчину в черной фетровой шляпе с лихо заломленным передним краем.

– Вот, – сказал служитель. – Это американец, раввин. Набирает группу. То, что тебе нужно.

Домой Праведник вернулся поздним вечером. Жена, открыв дверь, окинула его недобрым взглядом.

– Я уже хотела в милицию заявлять, – вид у нее был слегка заплаканный, но агрессивный. – Приятели твои весь город на ноги подняли. Уже не знаем, что думать: в бетон тебя закатали или выкуп потребуют. А он шляется, как ни в чем не бывало! – она яростно хлопнула себя по бедрам. – Ты почему целый день не звонил?

– Так ведь нельзя звонить в шабес, – искренне удивился Праведник.

Софья замахнулась кулаком на мужа, но вместо удара кулак описал плавную дугу, разжался, две женские руки опустились на плечи Праведника, а дергающаяся от рыданий головка прильнула к его груди.

– Ну, успокойся, Софочка, – он неловко гладил ее по спине. – Успокойся, милая.

В офисе Праведник больше не появлялся, зато в синагогу ходил, как на работу. Привычная кривизна мышления прогнулась в другую сторону и стрелка прогиба увеличивалась с каждым днем, как живот беременной женщины.

Через неделю атмосфера спрятанности и тайны, наполнявшая квартиру, изрядно надоела Софье. Разговоры о грядущем суде и намеки на предшествующие прегрешения вязли в ушах, но больше всего обижала внезапная холодность мужа. Ласковый и мягкий Праведник начал дичиться. Внезапные поцелуи и нежные прикосновения исчезли без следа. Да что поцелуи, он старательно избегал любых прикосновений, и Софьин ум начал формировать и отшлифовывать единственно правдоподобную причину внезапного охлаждения.

Не решаясь пока еще заговорить прямо, Софья прибегла к извечной женской хитрости, древней, как дым над домашним очагом.

– Деньги кончаются, – сказала она, демонстрируя для пущей убедительности несколько мелких купюр. Крупные она предусмотрительно запрятала в шкафу между наволочками, остро благоухавшими лавандовой страшилкой для моли. – Заканчивай отпуск и возвращайся на работу.

Праведник сначала удивился, но быстро понял свою ошибку. Вспыхнувший свет, переместив тени, выявил иной рельеф действительности лишь для него одного. Окружающие продолжали пребывать в оставленной им реальности и жить по старым законам, совершенно неподходящим Праведнику.

Словами противоречие не разрешалось, слова могли только разозлить Софью. Он достаточно долго прожил с ней бок о бок и поэтому, мгновенно представив реакцию на любой ответ, воспользовался мужской уловкой, замшелой, точно бока валуна сомнений у порога вечности.

– Давай поговорим об этом вечером, – предложил он, поспешно натягивая куртку. – Сейчас я очень спешу!

– Спеши, спеши, – предупредила Софья, вздымая вверх злосчастные купюры, – но на ужин не рассчитывай!

Уличный воздух, по-особенному пряный и острый после привычной затхлости домашних кухонных запахов, вскружил голову Праведнику. Будущее почудилось прямым, незамысловатым и четким.

"Указатели нашей дороги не обманывают", – припомнил он слова раввина и ускорил шаг.

Предчувствие не подвело. Раввин выслушал вопрос и тут же ответил:

– Нет ничего проще. Спросим Ребе, и делу конец. Как Ребе решит, так мы и поступим.

Он говорил "мы" и чувство общности захлестнуло Праведника. Ему впервые захотелось быть с кем-то вместе. Не по унылой жестокости жизненных коллизий, а по собственному, вольному выбору.

Ребе жил на другом конце света, но пространство мира, сократившегося до размеров клавиатуры компьютера, перестало быть помехой в общении. Раввин отстучал емелю секретарю Ребе, получил подтверждение, что послание принято и вернулся к занятиям.

– Ответ будет дня через два, – объяснил он Праведнику, раскрывая книгу. – Ведь Ребе ежедневно получает десятки записок со всех концов света.

Он не стал объяснять, откуда Ребе известно, как отвечать на эти записки. Праведник перевел взгляд на портрет, висевший в простенке, и успокоился. От лица пожилого еврея в черной шляпе исходила непонятная сила. Праведник попробовал подыскать иное определение для своих ощущений. Слово сила не совсем годилось; в нем слишком явно просматривались насилие и усилие, а человек на фотографии смотрел мягко и без натуги. Он ни к чему не взывал, никуда не вел и ничего не требовал. Ему было хорошо, и тому, кто совпадал с этим чувством, тоже становилось…

Нет, "хорошо" тоже не годилось. Праведник примерил несколько определений, нашел наиболее подходящее, но, испугавшись, отвел глаза и попробовал оттолкнуть его к краю сознания. От "благодати" несло свечами и ладаном, сонм окружающих спутников-ассоциаций не вязался с фотографией старого еврея в простенке. Но сколько Праведник ни думал, как ни шарил по закоулкам памяти, ничего более подходящего на ум не приходило.

В конце концов он решительно отставил в сторону беспомощное барахтанье с определениями и, повинуясь призывному взгляду раввина, открыл книгу, заложенную вырванным из дневника листком. На листке горестными эпитафиями по прошлой жизни синели даты несостоявшихся деловых встреч.

Праведник боялся вечернего разговора с женой и потому всячески оттягивал конец занятий. Сначала он долго приставал к раввину, выясняя мельчайшие подробности изучаемой темы. Потом четыре раза перечитал пройденный материал. Долго молился, уставив взгляд в стену, потом снова перечитывал, пересматривал уроки за неделю.

Вечерело. Узкий молочный клин между шторами потемнел, затем пожелтел, мутно преломляя свет уличных фонарей. Молящиеся разошлись, раввин работал в кабинете, отделенный от сумрака зала золотой полоской света, выбивающейся из-за неплотно прикрытой двери.

Праведник сидел в темноте, наслаждаясь тишиной и покоем. Мысли ни о чем маятниковыми дугами ниспадали в небытие, напоминая пожухлые листья дуба, опадающие в безветренный осенний день.

Вдруг дверь в кабинет распахнулась, и раввин возник на пороге, сжимая в руке листок бумаги.

– Ты здесь? – спросил он в темноту, точно зная, что Праведник не ушел.

– Да.

– Пришел факс от Ребе.

– Так быстро?

– Да, действительно быстро. Значит, вопрос по-настоящему важен.

Он протянул Праведнику сложенный листок. Тот подумал, что надо бы переждать, сбить волнение и, успокоившись, внимательно прочитать записку, но дрожащие от нетерпения пальцы сами собой развернули листок и в отблеске света, падавшего из дверного проема, четко обозначились две короткие фразы.

– С работой порвать немедленно. Продолжать уроки Учения.

Праведник протянул листок раввину. Тот поднес его к глазам, подержал несколько секунд и со вздохом опустил.

– Это не совет. Это приказ. Серьезные у тебя дела, парень.

Праведник не сел в троллейбус, а пошел пешком. Накрапывал, нашептывал дождик, кроссовки вышаркивали брызги из плохо различимых темно-шоколадных луж. Беспокойный ветерок приносил с близкой Невы ночную свежесть. Ответ Ребе не удивил Праведника. Он и сам знал, что поступить нужно именно таким образом. Ответ был нужен для Софьи.

Как человек скорее застенчивый, чем напористый, Праведник опасался предстоящего объяснения с Софьей. Оно казалось ему серьезным испытанием; зная взрывчатый характер жены, Праведник заранее воображал возможные повороты скандала. В том, что дело закончится криком и слезами, он не сомневался ни секунды. Сжимая зубы до свинцовой тяжести в челюстях, он еще и еще раз планировал начало разговора, подыскивал ответы на предполагаемые выпады. Шелест дождя то усиливался до громкости внятной речи, то стихал, сползая на едва слышный шепот.

Софья молча выслушала осторожные слова мужа и, против ожидания, не зашлась в негодующем вопле, а устало опустилась на кухонный табурет. Надиктованный перепуганным воображением вариант предполагаемого будущего, в котором муж, увлеченный блондинистой проходимкой с вертлявыми движениями плотно обтянутых прелестей, навсегда пропадал из обжитого пространства семьи, был несравненно хуже того, о котором ей было возвещено.

За прошедшую неделю Софья измучила себя бесконечным проворачиванием в голове сцены расставания, и когда муж в мокрой куртке и почерневших от грязи кроссовках, с весьма решительным видом перешагнул порог дома, ее сердце оборвалось.

Остаться без заработка Софья не боялась. Она вообще ничего не боялась, будучи по натуре женщиной самостоятельной и упрямой. Однако за неделю болезненного планирования предстоящего одиночества, Софья поняла, что любит мужа. Она привыкла к его постоянному присутствию, привыкла думать за и для двоих. Его скверные привычки и раздражающие черты характера под безжалостным прожектором расставания сникли до призрачной растворимости, а прежде заретушированные достоинства рельефно выпятились. Софья не хотела разлучаться с мужем, и когда он, вместо чемоданных приготовлений, стал объяснять про Ребе, учебу и работу, она обессилено свалилась на табурет.

– Тебе плохо, Софочка? – стакан с пахнущей хлоркой водопроводной водой возник перед ее носом.

– Нет, мне уже хорошо, – с чужой интонацией ответила Софья.

Она подумала немного, приходя в себя, и женская сметливость привычно отодвинула на второй план банальную чувствительность.

– Попроси у них денег за твою долю в бизнесе, – произнесла она, поднимаясь с табурета.

  Нет, – с непривычной для себя самого решительностью отрезал он. – Ребе велел порвать немедленно.

– Что он понимает в наших обстоятельствах, твой Ребе? – возразила Софья, переходя на обыкновенный для нее саркастический тон. Гроза прошла, черные тучи, испещренные кинжальными сполохами молний, унесло в сторону. Жизнь возвращалась в промятую колею.

– Нет, – сосредоточенно хмурясь, повторил он. – На работу я не вернусь. И брать у них ничего не стану. Порвать – значит порвать.

– Праведник! – ломко бросила Софья и, как иногда случается, произнесенное в минуту раздражения словцо прилипло несмываемо, обратившись в визитную карточку.

Следующим утром Праведник позвонил в офис. Друзья-сотрудники восприняли его сообщение удивленно, но доброжелательно.

– Куда бы ни завел тебя духовный путь, – пообещал формальный президент фирмы, – твоя доля всегда останется в целостности.

– Не спеши отказываться, – словно соревнуясь с президентом в благородстве, добавил второй приятель, взявший параллельную трубку. – Давай вернемся к этому разговору через полгода. Твое место останется за тобой, мы даже стол занимать не будем.

– Угу, – весомо подтвердил президент.

И понеслись, замелькали дни. Трамвайными вагонами, вздрагивая на стыках дат, покатили месяцы. Праведник завел привычку раз в три-четыре недели проходить мимо офиса. Быстрой тенью по другой стороне улицы, чтоб не заметили, не выскочили, не потащили на разговоры. Он бы и сам не смог объяснить, для чего это делает. Видимо, не сразу отпускает прошлое, крепко держит сердечными крючочками, уцепившимися за стены, кору старых деревьев, швы юбок, крупную сетку мохеровых шарфиков.

Удивительно, но с его уходом дела в фирме явно пошли в гору. Сначала прибавился охранник перед подъездом, затем матовую заезженность отечественного разъездного бобика на четырех колесах сменил лакированный шик иномарки. Спустя три месяца офис расширился, захватив соседние помещения. Сменилась и вывеска, из завлекающе-цветастой став солидно-нейтральной. Когда же оконные стекла заменили на зеркальные, позволявшие обходиться без занавесок, Праведник явственно ощутил запах больших денег, стекавшихся в контору.

Этот запах ощутил не он один. Проходя в очередной раз по другой стороне улицы, он издалека заметил толпу, собравшуюся напротив офиса. Взволнованные зеваки плотным кольцом окружили косо припаркованную "скорую помощь" и милицейскую темно-синюю машину.

– Что случилось? – спросил Праведник, перейдя улицу.

Ему никто не ответил.

– Несут, – крикнул кто-то из открытой двери парадного. Толпа расступилась, и санитары деловито вытащили один за другими две пары носилок. Под окровавленными простынями угадывались очертания человеческих тел. Порыв ветра откинул угол простыни и Праведник увидел бледно-синее лицо президента. Посредине лба чернела кровавая вмятина.

– Контрольный выстрел, – прокомментировали в толпе. – Профессионал работал.

– Заказали, значит, – равнодушно согласился другой голос. Праведник резко обернулся, но не успел увидеть говорившего.

– Одни воры других уложили, – злобно бросила краснолицая бабка, плотно повязанная дешевым платочком. – Стекла-то какие отгрохали, ни стыда, ни совести. Людям есть нечего, а они, тьфу, – бабка сплюнула и растерла слюну ногой.

– Нехорошо на покойников плевать-то, – произнес тот же голос.

– На воров можно, – отрезала бабка и плюнула еще раз.

– Да не воры они вовсе, – хотел возразить Праведник, но осекся на полувздохе. Слова были излишни.

На "скорой помощи" завертелась мигалка, и автомобиль начал медленно протискиваться через толпу.

– Папрашу асвабадить праезжую часть, – милиционер с мегафоном в руках был настроен весьма решительно.

– Асвабаждаем праезжую часть! – бодро орал мегафон. – Паднимаемся на поребрик, все паднимаемся на поребрик.

– Деревня, – крикнули из толпы. – Не поребрик, а бордюр.

– Все паднимаемся на бардюр, – на той же ноте продолжил милиционер. – Асвабаждаем праезжую часть!

Праведник выбрался из толпы и побрел вдоль улицы. Смерть прошла так близко, так доступно. Пушкинское "и я бы мог…" навязчиво повисло на полях сознания. Носилок, выносимых из офиса, должно было быть трое.

Мглистый вариант несостоявшегося будущего приводил в ужас. Своими силами он бы не отразил натиск Софьи и рано или поздно, а, скорее всего, рано, вернулся бы на работу. Да, вернулся, составив план условно-обязательных занятий по вечерам. И ему бы досталось удивленно взирать на профессионала, сноровисто извлекающего из-под плаща пистолет с глушителем.

Приказ Ребе спас его от контрольного выстрела, и теперь вся его жизнь, каждый шаг по черному, покрытому лужами асфальту, каждый вдох прозрачного осеннего воздуха, каждая мысль, приходящая в непробитую посреди лба голову, принадлежали Ребе.

Вместо синагоги Праведник отправился домой. Софья удивленно поглядев на мужа, выслушала его сбивчивый, всмятку – скорлупа вместе с белком и капельками желтка – рассказ, охнула и прикрыла рот ладонью. На Праведника уставились два испуганных глаза. Она боялась, одна из немногих на свете людей, страшащихся за его, Праведника, жизнь и благополучие.

Он неловко обнял Софью, ткнулся носом в щеку, полуприкрытую так и не опущенной ладонью, ощутил мокрое и горячее, капающее из глаза, и задохнулся от любви.

– Б-же мой, – шептала Софья, растерянно вздрагивая, – Б-же, Б-же ты мой!

После освобождения от оков ежедневной занятости, жизнь Праведника несколько лет оставалась неизменно-устойчивой. Каждое утро он отправлялся в синагогу, где проводил в молитвах и учении большую часть дня. Их было пятеро, новичков, пустившихся вслед за раввином в путешествие по таинственному лесу чарующих сведений, изложенных плохо понимаемым языком.

Мелочь и медлительность привычного мира оставались вне стен синагоги, а внутри, прямо по гладкой поверхности страниц были рассыпаны с безудержной щедростью драгоценные камни. Стоило поднести один из них к глазу, как за серым фасадом оцепеневшей реальности открывалась пульсирующая новизной явь.

Наверное, так мог бы почувствовать себя зритель, перенесенный по мановению волшебной палочки из угрюмого черно-белого синема начала двадцатого века, со смехотворно-быстрыми движениями героев на тусклом экране, сопровождаемыми развязным лабаньем усталого пианиста, в зал стереоскопического цветного кинотеатра, оснащенного квадрозвуковыми эффектами, подъемом и опусканием кресел, дрожанием пола и даже водяной пылью, смачивающей, по ходу развития сюжета, лица потрясенных зрителей.

Бродить по чудесному лесу можно было без конца. Праведник не собирался менять наладившийся распорядок существования. Его семья сносно тянула на Софьины заработки и помощь синагоги. Но если человек по воле своей обращается к Всевышнему, Тот так берется за человека, что выстраиваемые с любовным тщанием планы, надежды и перспективы переворачиваются в мгновение ока, открывая смущенному взору совершенно иные виды и малознакомые пейзажи.

Софья, прежде чем выйти замуж за Праведника и родить двоих детей, закончила Мухинку. В первые годы совместной жизни стены квартиры покрывали ее картины, а воздух наполняли запахи масляных красок и гуаши. Раз в неделю Софья отправлялась на пленэр и самозабвенно рисовала петербургские мосты, Лебяжью канавку, гулкие подворотни, облупившиеся стены с причудливыми разводами проступающих один из-под другого слоев краски.

Первый ребенок подрезал ее художественные амбиции ровно наполовину. Прежде всего, она очистила дом от красок, ведь их запах плохо влиял на младенца. Затем куда-то отвезла груду картин, занимавших все свободное место у стен. Между рамами скапливалась пыль, которая тоже могла отрицательно сказаться на здоровье. Праведник с удивлением наблюдал, как цунами материнского инстинкта сносит надстройки культуры, превращая изысканную художницу в неистовую мамашу.

Когда родился второй ребенок – девочка – Софья совсем ополоумела. Дети заслонили для нее весь мир, она остригла свои длинные волосы, приводившие Праведника в восторг, перестала носить французские береты и длинное пальто с обмотанным вокруг шеи свободно свисающим шарфом. Ее одежда стала простой, удобной для таскания детей и всегда перепачканной. Картины еще висели на стенах, но их рисовал другой человек, не имеющий к нынешней Софье почти никакого отношения.

Когда дети немного подросли, и выяснилось, что обеспечить им достойное существование на деньги, приносимые мужем, невозможно, Софья окунулась в поиски работы. Пробегав пару недель по знакомым, она отыскала столь неожиданный вариант заработка, что Праведник поначалу оторопел.

Советская власть кончилась, в Петербурге восстанавливались десятки церквей, и в храмах катастрофически не хватало икон. Новодел не проходил, уважающий себя приход должен был выставить на обозрение прихожан нечто аутентичное, древнее, намоленное.

На подделки спонсоры, отстегивающие изрядные суммы, тоже не соглашались. Требовались, остро требовались настоящие, подлинные иконы. Их искали по деревням, скупали у коллекционеров, отыскивали в запасниках музеев. Но для аналоя большая часть из них не годилась. Годы пренебрежительного отношения изрядно подпортили доски. Краски потускнели, облупились, иконы вызывали лишь сожаление и горечь.

А спонсоры требовали экстаз и благоговение; икона должна была выглядеть старой, но красивой. И в дело пошли реставраторы. Их оказалось немного, поэтому деньги им платили очень приличные.

Один из хорошо зарабатывающих реставраторов оказался знакомым Софы. То ли из жалости, то ли имея виды на молодую художницу – он еще не знал, что вольности кончились, и под личиной красивой женщины скрывается неистовая мать, отставившая в сторону телесные утехи, – реставратор взял ее в обучение. Софья быстро освоила ремесло и, к своему удивлению, реставратор обнаружил в потенциальной любовнице реальную помощницу. Спустя полгода Софья уже зарабатывала так, что могла содержать не только двух детей, но и мужа, носимого на утлом плотике так называемой фирмы по волнам большой коммерции.

Студенческие картины на стенах их дома сменили иконы. Запахи льняного, макового и конопляного масла для изготовления яичной темперы прочно поселились во всех углах. Супружескую спальню Софья превратила в мастерскую, теперь они спали на раскладном диване в комнате с детьми, зато в мастерской было достаточно места для баночек с морданом, санкирью, "твореного золота". На полочках дожидались своей очереди похожие на мрамор куски полимента, бруски пемзы для полировки левкаса, клей из кроличьих шкурок, альбомы лицевых подлинников.

В мастерской царили идеальный порядок и чистота, влажная уборка в ней производилась семь раз в неделю, а на время золочения иконы Софья попросту заливала водой пол, ведь малейший волосок или пылинка, попавшие под позолоту, могли погубить весь труд.

Праведнику возня с иконами казалась забавной, в его глазах эти раскрашенные доски не имели никакого духовного смысла. Да, он с интересом слушал Софьины рассуждения об истории икон, разных школах, способах и манерах письма, но это были просто технические подробности ремесла, приносящего доход.

Иногда он ходил на открытие храмов, в реставрации которых принимала участие жена. В основном ради бесплатного обеда после службы, небесные аспекты литургии его мало интересовали. Как-то так получалось, что Праведника всегда выделяли из толпы, интересовались фамилией, начинали расспрашивать и, узнав, кто он такой, тут же приглашали на банкет. Кормили спонсоры знатно, а после обеда батюшка, отозвав в сторону и тряся длинной бородой уговаривал приходить еще, но Праведник так ни разу не воспользовался ни одним из этих любезных приглашений.

Когда он узнал Б-га, его отношение к промыслу жены резко изменилось. Праведник постеснялся рассказать раввину об источнике доходов, отделавшись общими фразами о Софьиной работе в художественном кооперативе. Он говорил абсолютную правду: реставрационный бизнес изначально оформили как кооператив на имя неизвестного инвалида, чтобы воспользоваться всеми причитающимися скидками и льготами.

"Мало ли чем люди зарабатывают на жизнь", – утешал себя Праведник, но беспокойство глубокой занозой сидело в сознании. Самым простым и логически правильным решением было попросить Софью поискать другое приложение своему трудолюбию. Но об этом Праведник даже думать боялся: засыпать собственными руками единственный родник, увлажняющий семейную почву, казалось немыслимым.

Однажды ему приснился странный сон. Он понимал, что спит, но события прорисовывались четко и выпукло, точно наяву. В комнате-мастерской, прямо под огромной иконой, привезенной из Далматовского монастыря, сидел на стуле Ребе. Праведник видел его только до пояса, ниже белело непонятное марево, скрывающее ножки стула и ноги Ребе.

– Посчитай, сколько это весит, – произнес Ребе, протягивая Праведнику полоску листового золота.

Тот стал лихорадочно соображать, как выйти из положения. Кажется, нужно определить объем и умножить его на удельный вес. Вес можно отыскать в справочнике, а объем вычислить, измерив штангенциркулем ширину, высоту и длину листика. Но где отыскать справочник и откуда взять штангель?!

– С Б-жьей помощью, – уклончиво ответил Праведник, почтительно принимая листик, – я все выясню в самое ближайшее время.

– Нет! – решительно отказал Ребе. – Есть вещи, которые нужно знать самому. Без всякой помощи.

Он обернулся и ткнул пальцем в икону. Из пальца вылетела молния, раздался страшный грохот, икона рухнула на пол и разлетелась на куски.

– Уф, – Праведник сел на постели. Сердце бешено колотилось, во рту пересохло. Светящиеся стрелки будильника показывали половину второго ночи.

– Ох, – поднялась рядом Софья.

– Ты чего подскочила? – спросил Праведник, опуская ноги на пол.

– Тут только глухой не проснется. Там взорвалось что-то, – Софья испуганно указала на дверь в мастерскую.

– Идем, посмотрим.

В мастерской все было по-прежнему, кроме огромной иконы из Далматовского монастыря, той самой, с выжженными огоньками лампад язычками вдоль нижней лузги. Софья долго колебалась, оставить их или восстановить левкас и закрасить прожженные места. В конце концов, она решила ничего не менять. Хоть икона была сравнительно новой – лет сто, не больше – подпалины придавали ей вид древнего, намоленного образа.

Удалив слой грязи и копоти, Софья повесила ее сушиться на стену. Для этого ей пришлось прибегнуть к помощи мужа – сама поднять толстенную доску размерами полтора метра на метр она не могла.

Икону подвесили на толстой бельевой веревке, клочки которой валялись на полу, а сама икона, вдребезги разбив табурет, стояла, прислонившись к стене. Поглядев на лик, Праведник совершенно четко увидел, что его глаза закрыты.

Выслушав рассказ Праведника, раввин несколько раз потер лицо ладонями, словно хотел избавиться от прилипшей грязи.

– Значит, это ваш единственный источник пропитания? – наконец спросил он.

– Да, – подтвердил Праведник.

– Почему ты раньше ничего не рассказывал?

– Стеснялся.

– А сейчас почему решился?

– Так ведь Ребе велел,– удивился Праведник.

– Понятно, – раввин вел себя, как человек, получивший ошеломительное известие. – Понятно... Сделаем так, – сказал он после долгой паузы. – Во-первых, твоя жена немедленно заканчивает все дела с этими, – он поморщился, словно забыв слово.

– Иконами, – подсказал Праведник.

– Да-да, – снова поморщился раввин. – На первый месяц я вам помогу выкрутиться.

– А дальше? – спросил Праведник.

– Дальше посмотрим. А пока напишем Ребе, попросим совета.

Когда подробное письмо улетело по невидимым интернет-проводам, Праведник отправился домой. Разговор обещал быть не из легких.

Выслушав мужа, Софья презрительно оттопырила нижнюю губу.

– И сколько он тебе даст? А что будет в следующем месяце? И как долго ты предполагаешь существовать на подачки?

Праведник молчал. Сказать было нечего. Спасти его мог только Ребе.

Ответ пришел на следующее утро.

– Переезжайте на Святую Землю и в заслугу этого поступка Всевышний пошлет вам достойное пропитание и полное выздоровление сыну.

Потрясенная Софья сама позвонила раввину и долго уточняла подробности. Она не могла поверить, будто про хворь ее мальчика Ребе узнал не из письма мужа, а догадался сам, по закрытым для нормального человеческого восприятия каналам.

Мальчик страдал врожденной болезнью Крона. О полном исцелении речь даже не шла, врачи пытались лишь облегчить протекание недуга. О будущем Софья старалась не думать, перспективы прорисовывались самые мрачные. И вот, прямое обещание.

Ребе попал точно в центр материнского сердца. Казавшийся непосильным процесс выкорчевывания Софьи из иконного промысла занял всего несколько часов. На следующее утро они начали собирать документы, а спустя три месяца приземлились в тель-авивском аэропорту.

"Земля Израиля покупается страданиями", – повторял раввин на прощальной вечеринке. Так оно и есть на самом деле или его слова случайно угодили в пересечение мировых линий, но затоварилась семья Праведника по максимуму. Цена была установлена высокой и оплачена до последней слезинки.

Слова Ребе сбылись – мальчик выздоровел, и это огромное чудо уравновесило горечь покупки. Что же касается пропитания, то оно, несомненно, имело обещанный вид, хотя совсем не совпадало с ожиданиями.

Через месяц после прилета Софья устроилась на работу. В том садике, куда они отдали детей, требовалась помощница воспитательницы. Работа грязноватая и скудно оплачиваемая, но все-таки работа. Главным, конечно, была возможность целый день находиться с собственными детьми, получая за это деньги. Дети выросли, пошли в школу, а Софья так и осталась менять перепачканные подгузники.

– Лучше вытирать попки еврейским детям, – философски рассуждал Праведник, успокаивая жену в минуты отчаяния, – чем восстанавливать иконы.

– Тошно! – причитала Софья, колотя руками по столу. – Ради этого я живу, ради этого столько училась, тошно!

Тошной была и нищета, относительная, разумеется, но нищета. По сравнению с питерским житьем-бытьем, устроилась семья Праведника вовсе недурно. Но стоило перевести взгляд на соседнюю улицу, застроенную двухэтажными виллами, послушать тихий рокот моторов роскошных автомобилей, на которых родители привозили детей в садик, прогуляться мимо витрин, одуревающих от японской электронной всячины, и фокус сразу смещался.

Праведника волны тошноты не доставали. На второй день после генеральной покупки, он уже сидел за столом в синагоге и любовно поглаживал желтые страницы Талмуда. За учебу платили стипендию, маленькую, но постоянную, и в сочетании с Софьиной зарплатой получалась сумма, достаточная для достойного пропитания.

"Ребе обещал пропитание, – думал Праведник, выслушивая упреки жены. – И мы его получили. Речь не шла о машине, вилле и дорогой электронике, зачем же биться о борт корабля?"

Высказывать эти соображения Софье он не решался, предпочитая взирать на трудности быта через хрустальную призму отреченности. Да, Праведник полностью отрекся от собственного взгляда на жизнь, по любому вопросу обращаясь за советом к Ребе. Он писал ему каждую неделю, старясь спрашивать только о главном и формулировать спрашиваемое наиболее сжатым образом. Но главного было так много, а выяснить хотелось столь подробно, что письмо получалось на пол-листа.

И Ребе отвечал! Чудо, диковина, небывальщина! На каждый вопрос приходил ответ с другого конца света, четкий и конкретный, не оставляющий сомнений, ответ. Праведнику не хотели верить; старые хасиды, хранившие немногочисленные записки от Ребе в рамках под стеклом, удивленно хмурились. Но вид толстой пачки посланий, принесенных Праведником в синагогу, являл собой конкретный неоспоримый факт. Его невозможно было отрицать, оставалось только искать объяснение невероятной, ничем необъяснимой милости Ребе к совершенно заурядному, начинающему духовный путь человеку.

– Не иначе, как один из твоих предков был нистаром, скрытым цадиком, – объясняли понимающие люди. – Ребе выписывает тебе аванс в счет его заслуг. Смотри, не провались.

И Праведник старался изо всех сил, точно исполняя все указания. И чем больше он спрашивал, тем больше приходилось выполнять, но отказаться от страсти еженедельных вопросов он уже не мог.

Правда, на один вопрос Ребе так и не ответил.

– Кто был тот старик на эскалаторе? – спросил Праведник после мучительных колебаний. Он был почти уверен, что встретился с самим … впрочем, это имя он даже мысленно не решался произнести. Но все-таки, кто стукнул его по плечу, перевернув мир внутри и реальность снаружи? Ему так хотелось получить подтверждение своей догадки – но Ребе молчал!

– Значит, не твоего ума это дело, – решительно объяснила Софья. – Да и какая теперь разница?! Нашу жизнь ты уже опрокинул.

И хоть действительность, преломленная ее хрустальной призмой, выходила тошнотворной, Софья боялась что-либо менять. Ей казалось, будто отступившая болезнь Крона может вернуться, и хрупкое равновесие здоровья мальчика держится на точности, с какой она и муж выполняют волю Ребе. Гипертрофированный материнский инстинкт, облекшись в одежды ревностного служения, породил диковинную гримасу хасидизма. Хасидизма довольно странного: отбросив в сторону крючкотворство синтаксиса и морфологии, Софья боялась не Б-га, а Ребе, или Б-га в лице Ребе, а может Ребе на месте Б-га. Ее слепое следование и безоговорочное исполнение произвели впечатление на женской половине синагоги и Софью за глаза стали называть сумасшедшей праведницей.

И вот Ребе умер, ушел, бросил этот мир и своих последователей на растерзание хаосу детерминированной неизбежности. Открытый и прямой путь, по которому Праведник шел до сих пор, вдруг превратился в тропинку посреди зыбучих песков. Сжавшись, Праведник смотрел на плоский экран, на котором мелькали картинки с другого конца света, и вдруг в его мозгу с ясностью кристаллизации возникло объяснение невозможного.

– Три тысячи лет назад Сатана точно так же обвел вокруг пальца еврейский народ, показав в облаках похороны Моисея. Евреи не выдержали испытания и создали золотого тельца. Сегодня нас испытывают во второй раз.

Но где же Ребе? Неужели в гробу? Конечно, нет! Ребе тайно уехал на Святую земле и там, подобно ребе Шимону бар-Йохаю, скрывается в пещере, дожидаясь благоприятного момента, когда он раскроется, как Мессия. Да, как Мессия! И нас, его верных учеников, не собьет с толку маскарадное представление! О, как ловко изображают скорбь бородатые хасиды, сколь натурально падают в мнимый обморок их жены. И все для того, чтобы обмануть Сатану, показать, будто его ложь проглочена.

Праведник громко расхохотался и, не обращая внимания на сочувствующие взгляды соседей, с победоносным видом покинул комнату.

Его жизнь не изменилась ни на йоту, все в ней продолжало идти заведенным чередом по установленному порядку. Изменились только письма, теперь Праведник не жалел бумаги и каждый четверг вечером, уединяясь в своей комнате, долго и подробно описывал все происшедшее с ним за неделю, задавал десятки вопросов и просил подробнейшие инструкции. Письмо факсом улетало на другой конец света, и секретарь Ребе утром отвозил его вместе с десятками других посланий к могиле.

– Могиле! Ха-ха! – презрительно усмехался Праведник. Им, адептам истинного знания, было ясно, что могилой называлось место сбора информации; мешки с записками перед субботой изымались с кладбища и по тайным каналам уходили в пещеру к Ребе.

А ответ… Да, ответ теперь не приходил в столь простой и открытой форме, как до мнимой смерти. Зато Ребе теперь не оставлял Праведника ни на минуту. Через день после отправки письма он вдруг получал четкое понимание о том, как нужно поступать. Стоило лишь закрыть глаза, представить лицо Ребе с его осторожной улыбкой, а затем воспроизвести в голове вопрос, как ответ сам собой возникал перед мысленным взором, четкий и конкретный, не оставляющий сомнений ответ.

Как-то раз Праведник столкнулся на улице со старым приятелем. Много лет назад, а лет действительно прошло немало, они вместе сидели на уроках у американского раввина а после, возвращаясь домой, обсуждали услышанное. Мнения почти всегда не совпадали, но они, хоть и честили друг друга обормотами, не придавали разногласиям большого значения.

Вокруг стоял серый Петербург, мглистое небо с рваными тучами давило и принижало, а обормоты, позабыв о времени и не чувствуя холод, спорили и спорили, по три раза провожая один другого до входной двери. Удивительный мир веры лишь начинал приоткрывать перед ними скрытые чудеса, и ученикам казалось, будто главные тайны, полные непостижимой прелести и неги, ждут впереди.

Праведник с трудом узнал в человеке с небрежно заброшенной за спину короткоствольной автоматической винтовкой обормота Зеэва. Они обнялись, шумно хлопая друг друга по лопаткам, быстро перекинулись шпажными вопросами, которыми люди, бывшие когда-то достаточно близкими, бесцеремонно обмениваются при встрече, а потом Зеэв предложил:

– Приезжай к нам на субботу. Место у меня много, двухэтажный домина, посидим, покалякаем не спеша.

– А где ты живешь?

– Тапуах, деревенька такая в центре Самарии. Если на автобусе, сорок минут от Иерусалима. А на машине можно и за полчаса успеть.

– Хорошо, обязательно приедем. С женой только уточню, как и что.

– О! – Зеэв поднял вверх указательный палец. – С женой он уточнит! Это Софья с тобой уточнит, как и что. Ты думаешь, я забыл взгляд испуганного зайца перед парадной твоего дома?

– Испуганного зайца?! – поразился Праведник. – Ты меня ни с кем не путаешь?

– Конечно, путаю, – тут же согласился Зеэв. – Вас там целое стадо ходило, как не спутать.

Они рассмеялись, обменялись телефонами, пообещали обязательно созвониться и разбежались по своим делам. Праведник подивился, что Зеэв помнит имя Софьи, сам он, как ни пытался припомнить жену товарища, не мог представить даже общий облик.

– Тапуах? – изумленно подняла брови Софья. – Это же поселение в гуще арабских деревень! Я туда поеду только на танке.

– Пассажирские танки пока не курсируют, – отшутился Праведник, с горечью понимая, что вопрос решен. – Но люди там живут, каждый день на работу ездят. А нам только туда и обратно!

Софья молча отвернулась.

– Ведь мы столько лет не виделись! – в отчаянии воскликнул Праведник. – Неужели…

–Ну, так и поезжай себе, – с неожиданной мягкостью произнесла Софья. – Зачем семью тащить? Посидите в субботу за столом, выпьете, поговорите.

– А как же вы тут без меня?

– Да уж как-нибудь. Справимся, не переживай. Поезжай, поезжай, – добавила она завершающим разговор тоном.

Зеэв, которому Праведник позвонил через неделю, обрадованно предложил приехать днем раньше, чтобы получились два вечера для общения.

– Я тебя встречу на остановке. У нас тут вечерами туманы, почти как в Питере. Там с Невы наползало, а тут из ущелий несет, точно установка какая-то работает.

Праведник чуть помедлил с ответом, ведь в четверг вечером он обычно писал письмо Ребе. Но ради такого случая… впрочем, письмо можно написать и в Тапуахе.

– А факс у тебя есть? – спросил он. – Мне письмо нужно будет отправить.

– Есть, конечно, – удивился Зеев. – У кого сегодня нет факса, отправляй себе, что угодно и куда заблагорассудится.

И Праведник поехал. Туман действительно выползал из ущелий меж невысоких холмов, гордо именуемых Зеэвом горами, с такой силой, будто неизвестный противник устанавливал дымовую завесу. Красные черепичные крыши домов Тапуаха рдели под лучами заходящего солнца, а клубы тумана лежали на живых изгородях, точно хлопья снега, непонятно откуда взявшегося в Средиземноморье.

Оказавшись в отведенной ему комнате, Праведник первым делом аккуратно повесил в шкаф на плечики субботний костюм, достал подарки, расставил на столе шесть фотографий Ребе. У него в доме каждую комнату украшало восемнадцать портретов, ведь число восемнадцать символизирует жизнь, а Ребе, как известно, не умер. Но тащить в чужой дом такое количество Праведник не решился и ограничился только шестью фотографиями.

Лилю, жену Зеэва, маленькую смуглую женщину со вздернутым носиком и быстрым, оценивающе-острым взглядом блестящих глазок, он абсолютно не узнал. Она ему сразу не понравилась, но Праведник очень старался ничем не выказать возникшую антипатию.

Стол накрыли на балконе. Туман уже схлынул, сумерки заполнили ущелье перед домом и там, в лиловой глубине, заливисто перебрехивались невидимые собаки. Разговор пошел, Лиля не вмешивалась, а только подносила блюда и меняла тарелки. После третьей рюмки Праведник пожалел о непонятно откуда взявшейся антипатии и, словно пытаясь искупить вину, ввернул несколько комплиментов, похвалив, возможно высокопарно и неуклюже, Лилину готовку. Она сухо поблагодарила, поджимая губы, и Праведник подумал, что все-таки ему не нравится нервный перебег ее маленьких глазок.

Разговор только начал набирать силу, когда Праведник вспомнил о письме. Зеэв, разумеется, хотел еще сидеть и сидеть, пришлось объяснить ему и Лиле о посланиях Ребе. Простым объяснением отделаться не удалось, изумленные хозяева засыпали гостя вопросами, и он оказался за письменным столом довольно поздно. Факс, по счастью, стоял в его комнате, поэтому можно было не торопиться.

Праведник надел субботний костюм, подпоясался гартлом, омыл руки и замер над чистым листом бумаги. К составлению письма он относился, как к молитве, и вел себя сосредоточенно и сурово. Три выпитые за ужином рюмки мешали, потребовалось небольшое усилие воли, чтобы отодвинуть в сторону дурные мысли, навеянные алкоголем. А дальше рука заскользила сама собой, неровные строчки сомнений, любви и грусти поползли поперек листа.

На следующий день "обормоты" много гуляли, раз десять обошли по периметру поселение, спустились в ущелье, подремали, прислонившись спинами к шершавой поверхности нагретых солнцем валунов. Говорили беспорядочно, разговор то и дело перескакивал с одной темы на другую. Утраченная с годами близость вновь теплой ниточкой повисла между сердцами.

Домой вернулись перед началом субботы, Лиля, вся в домашних хлопотах, холодно кивнула, и Праведник невольно сжался. Нет, не совпадала его душа с этой женщиной, никак не совпадала.

Суббота закружила, понесла вдоль привычных, отполированных до металлического блеска линий распорядка. Вечерняя молитва, ужин с вином, крепкий сон, ранний подъем в синагогу, два часа сладкой, завораживающей молитвы и снова застолье.

– К обеду, – предупредил Зеэв, – приглашены гости, хозяева соседнего дома… С гостями у нас туго, – добавил он, указывая подбородком в сторону арабской деревни, распластавшейся на другой стороне ущелья. – Боятся люди, думают, террористы стреляют из-за каждого пригорка. А на самом деле – тишина и спокойствие. Помнишь, как вчера по ущелью гуляли?

– Помню, – кивнул Праведник, и в ту же секунду лицо Софьи предстало перед его мысленным взором. Вот и она испугалась, а ведь как хорошо тут, как привольно и безмятежно.

– Вот так и ходим в гости: мы к соседям, а они к нам, – закончил Зеев. – Будь у нас дети, обошлись бы без гостей. А вдвоем пустовато получается.

Перед обедом разошлись по комнатам, прийти в себя после молитвы. Праведник все пытался представить, как оно, жить без детей. И зачем Зеэву с Лилей такой огромный дом? Наверное, когда планировали строительство, думали, что родятся, а вот, не получилось. Ох-ох, тяжело.

Ему до слез стало жаль Лилю, ее холодность и колючий взгляд перестали раздражать. Еще бы, день за днем в пустом доме, как не замерзнуть!

Ему захотелось сделать для нее что-нибудь приятное, подарить какую-нибудь вещь или сказать несколько приятных слов. Но дарить в субботу нельзя, а с комплиментами он вчера изрядно опозорился. Поразмышляв минуту другую, Праведник выбрал самый лучший портрет Ребе, на цыпочках прошел в пустую гостиную и поставил картинку возле подсвечников с отгоревшими субботними свечами.

"Пусть Ребе посмотрит на Лилю, а она поглядит на Ребе, – подумал он, счастливо улыбаясь. – Взгляд праведника многое может изменить в этом мире".

Но вышло по-другому. Гости – семья с тремя детьми – заполнили собой все пространство. Пока усаживались вокруг стола, благословляли вино и хлеб, передавали друг другу закуски – на портрет никто не обратил внимания. Прошло минут двадцать, и гость, плотный мужчина лет пятидесяти с красным лицом и начинающей седеть, коротко подстриженной бородой, бесцеремонно указал пальцем на Ребе:

– О, я вижу у вас перемены?

– Какие перемены? – вскинулась Лиля.

Заметив портрет, она покрылась пунцовыми пятнами стыда.

– Это наш Праведник, – добродушно улыбнулся Зеэв. – Он, знаете ли, большой хасид умершего Ребе. Каждую неделю пишет ему письма.

– Ребе не умер, – хрипло произнес Праведник.

– Что значит не умер? – удивился отец семейства. – Были похороны, есть могила, известна дата смерти. Кто же тогда умер?

– Всевышний испытывает нас, – стал объяснять Праведник – Помните историю с мнимой смертью Моисея?

О дальнейшем разговоре лучше не вспоминать. Ну что взять с непонимающих людей! Особенно обижало, как Лиля посреди спора поднялась и резким движением повернула Ребе лицом к стене.

Уснуть после обеда взволнованный Праведник не сумел. Он долго стоял у раскрытого окна в своей комнате, рассматривая пухлые облака, медленно проплывающие над холмами Самарии.

– Зачем ты его пригласил? – раздался голос Лили. Праведник отпрянул от проема, но быстро сообразил, что говорят в спальне второго этажа, откуда его не могут видеть, и снова придвинулся.

– Идолопоклонник какой-то, – продолжала Лиля. – Целый иконостас с собой притащил. Он, поди, молится на эти фотографии.

– Ну, Лилечка, не нужно преувеличивать, – Зеэв старался быть рассудительным, но Лиля не унималась.

– А письма эти? Тоже мне, капитан Колесников! И глаза, глаза блестят ненормальным блеском. Его бешеная собака не покусала?

– Лиля, Лиля, что ты такое говоришь?!

– Видеть его больше не хочу, вот что такое!

Праведник не выходил из своей комнаты до самого конца субботы. Сразу после выхода звезд он спустился вниз с уложенной дорожной сумкой. Его не стали расспрашивать, не стали уговаривать выпить чаю на дорогу. Еще раз приехать на субботу тоже предложено не было. Зеэв пошел проводить гостя.

Говорили о ничего не значащих мелочах, старательно обходя случившееся за обедом. И лишь когда Праведник занес ногу на ступеньку подкатившего автобуса, Зеэв виновато произнес:

– Ну не понравился ты ей. Бывает такое, не совпадают люди, – и сокрушенно развел руками.

– Бывает, конечно, бывает, – согласился Праведник.

Автобус тащился немилосердно долго, без конца застревая в пробках. В Иерусалиме он упустил рейс, убежавший перед самым носом, а следующего пришлось дожидаться больше часа. На свою остановку – конечную станцию маршрута – Праведник попал около двенадцати ночи.

Огромное асфальтовое поле станции, уставленное тушами спящих автобусов, дышало теплом. На стену перед выходом, прямо под желтым пятном фонаря, кто-то наклеил портрет Ребе. Праведник заглянул в глаза Ребе и замер. Ребе улыбался, совершено явно и открыто улыбался, глядя прямо на Праведника. Он оглянулся, желая поделиться открытием, показать еще кому-нибудь живую улыбку Ребе. Но вокруг никого не было – немногие пассажиры автобуса быстро разошлись.

– Ребе, – прошептал Праведник, – Ребе – царь-мессия! Да, – возвысил он голос, – да здравствует Ребе! Ребе – царь-избавитель, царь-учитель, царь-мессия!

Луна молча глядела на Праведника, нежная тишина ночи приняла его возглас и бережно укрыла его в своих ладонях.

– Да здравствует Ребе! – крикнул во всю мочь Праведник. – Ребе – царь-избавитель, царь-учитель, царь-мессия!

– Чего разорался?! – прозвучало из темноты. На свет вышел охранник в форменной рубашке с большим пистолетом на боку.

Праведник смущенно осекся.

– Чего разорался, спрашиваю? – раздраженно продолжил охранник. – Иди, иди отсюда. Дома ори.

Праведник обернулся и молча пошел к выходу.

– Позоришь своего Ребе, – крикнул ему вслед охранник. – Позоришь хасидизм, веру нашу позоришь.

Праведник не ответил, а только ускорил шаги и беззвучно заплакал. Он шел, глотая слезы, думая о несправедливости, о черствой ограниченности сердец человеческих и о том, как тяжело быть избранным.

Звали его Шолом (Сергей) Воскресенский. По отцовской линии он происходил из старинного поповского рода Воскресенских, хорошо известного в Петербурге, а по матери принадлежал к портняжной династии Гольденблаттов.

Под левым соском у него было большое родимое пятно, похожее на крест, и, опасаясь насмешек, Праведник боялся ходить в микву. Если бы он сумел преодолеть стыд и окунуться перед молитвой три дня подряд – Мессия пришел бы немедленно.