Эдуард Бормашенко
О РАЗУМЕ, ЧУВСТВЕ И ВЕРЕ
"Геологическая история показывает нам, что жизнь есть лишь беглый эпизод между двумя вечностями смерти, и что в этом эпизоде прошедшая и будущая длительность сознательной мысли – не более, как мгновение. Мысль – только вспышка света посреди долгой ночи. Но эта вспышка – все". Этой поразительной по красоте и сжатости фразой заканчивает свою книгу "Ценность науки" Анри Пуанкаре, в ней – суть эпохи науки. Конечно, Пуанкаре – наследник Декарта и на свой лад переиначивает "мыслю – следовательно, существую". Для Пуанкаре и Декарта мысль – все. Но до наступления эпохи науки всем была вера, и существовать означало верить. А со времен Руссо, в Европе утвердилось воззрение, что существуешь, лишь чувствуя, и всего превыше – чувствительное сердце. Лишь горсточка людей согласится, что мысль – есть все. Эта горсточка за два столетия изменила и земной шар, и нашу жизнь до неузнаваемости. Но, освободив "золотой миллиард" от тяжкого труда, она создала новый Запад, в котором развлечение – все, и "существовать" равносильно "развлекаться". Развлечение легко победило и мысль, и веру и чувства. Наука на глазах уползает на восток, в Китай, Индию и Японию.
* * *
Рабби Нахман из Брацлава говорил, что человек подобен висельнику, которого мчит на казнь повозка, запряженная двумя лошадьми; имя им – "день" и "ночь". И как быстро, как споро они несутся. Сходство с мыслью Пуанкаре – разительно, напрашивающийся вывод – за жизнь нужно что-то успеть. Но вот что? Ответ определяет все.
* * *
В науке надобно веровать и чувствовать, что "мысль – есть все". Ученый – тот, кто так верит и чувствует. Но люди верят и чувствуют и по-другому, и главным образом по-другому. Тем, с кем я молюсь в синагоге, мне не удалось бы объяснить, отчего мне так интересно то, чем я занимаюсь в своей лаборатории. А если бы я взялся это объяснять, посмотрели бы на меня как на сумасшедшего. Среднему человеку с улицы мне тоже не удалось бы этого объяснить, подавляющее большинство двуногих начисто лишено любознательности. Но это – не ново, так было всегда. Ново иное: мне не удалось бы это растолковать и громадному большинству коллег-ученых (у которых недостаток любознательности должен бы свидетельствовать о профнепригодности). Тому много причин, среди них и специализация знания, и безбрежный его рост, и превращение науки из аристократического хобби в массовую профессию. Так или иначе, если сегодня научная конференция не замкнута на очень узкий круг вопросов – она обречена, аудитория быстро погрузится в нездоровый, беспокойный, прерываемый занудой-докладчиком сон.
* * *
Итак, моя лабораторная деятельность интересна дюжине специалистов, через пять (в лучшем случае) лет мои статьи забудут напрочь. Зачем же я мчусь поутру в лабораторию? Да просто потому, что я не могу не придумывать опыты, они доставляют мне огромное наслаждение.
Рав Штейнзальц рассказывает очаровательную историю о старом скряге, женившемся на молоденькой девушке. Друзья попытались его образумить: неужели ты не понимаешь, что она выходит замуж не за тебя, а за твои деньги? "Да, конечно, понимаю, – ответил скупердяй, – но, видите ли, я столько лет копил эти деньги, что они уже неотличимы от меня самого, мое "я" и есть деньги". У настоящего ученого наука становится его сущностью. Ученых часто попрекают экзистенциальным вакуумом и советуют заполнить этот вакуум духовным содержанием. Это совет столь же нелеп, сколь и попытка образумить старого скрягу. Для богача его "я" – его деньги, для ученого – его наука.
* * *
Все это было глубоко продумано и прочувствовано Эйнштейном. Вот что он пишет в своей творческой автобиографии: "Еще будучи довольно скороспелым молодым человеком, я живо осознал ничтожество тех надежд и стремлений, которые гонят сквозь жизнь большинство людей, не давая им отдыха. Скоро я увидел и жестокость этой гонки, которая, впрочем, в то время прикрывалась тщательнее, чем теперь, лицемерием и красивыми словами. Каждый вынуждался существованием своего желудка к участию в этой гонке. Участие это могло привести к удовлетворению желудка, но никак не к удовлетворению всего человека как мыслящего и чувствующего существа". Да, конечно, наука позволяет прикрыться неведением жизни от ее жестокости. Есть и другая порода людей, пытающихся свернуть жестокость жизни в бараний рог, изменив мир. Это – революционеры. Обычным результатом их деятельности является изничтожение ростков доброты и милосердия, кое-где пробивавшихся на свет до революций. Есть и третьи, убежденные в том, что лишь изменив себя, можно смягчить (нет-нет, не устранить) жестокость и бессмысленность жизни. Это – подлинно религиозные натуры.
* * *
Эйнштейн полагал, что три основные причины приводят людей в науку. Первые смотрят на науку как на интеллектуальный спорт, дающий возможность удовлетворить честолюбие, другие идут в науку "на заработки", а третьи сбегают от ужаса жизни в мир "объективного видения и понимания". Именно последних, "людей с тонкими душевными струнами", Эйнштейн и почитал Учеными. Правда же состоит в том, что в каждом из нас эти типологии намешаны в разной пропорции. Правда еще и в том, что те, для кого спорт и заработки науки второстепенны – по преимуществу несчастны (об этом чеховская "Скучная история"). Несчастны, потому что побег от жизни все-таки не удается, и потому что душевные струны – тонки. В общем,
"Плохо, ежели мир вовне изучен
тем, кто внутри измучен".
И.Бродский
* * *
Науке за последнее время удалось потеснить и веру, и чувства. Не в последнюю очередь потому, что разум научился накапливать и передавать свои достижения. А как передать веру? Иудаизму удалось выжить, оттого что в нем образ жизни и вера слиты воедино. Образ жизни транслировать можно. Непросто, но можно, сознательные усилия мудрецов многих поколений обеспечили эту передачу.
Преуспеяние науки, освоившей громадные площади (пока) неживой природы, в некотором смысле иллюзорно. Ибо акт познания во всей полноте совершается здесь и сейчас, никто за тебя ничего не подумает ровно в той же мере, в какой за тебя никто не почувствует. И никакие накопленные человечеством знания не побудят тебя мыслить. И вовсе неизвестно, удастся ли науке передавать страсть к познанию. Воля к познанию независима от суммы накопленных знаний. У меня на глазах обратилась в прах советская наука, исчез целый слой людей, для которых мысль была – все. Механизмы передачи воли к познанию не разработаны, может быть, они и не существуют.
* * *
А.Пуанкаре, отстаивая достоинство науки, выбирает серьезного противника – Толстого. "Граф Толстой где-то объясняет, почему "наука для науки" в его глазах представляется идеей, лишенной смысла. Мы не можем знать всех фактов, ибо число их действительности безгранично. Необходимо, следовательно, делать между ними выбор. Можем ли мы руководствоваться при производстве этого выбора исключительно капризами нашего любопытства? Не лучше ли руководствоваться нашими нуждами, практическими, и в особенности моральными?" ("Наука и метод") Пуанкаре понимает, что отмахнуться от толстовского презрения к науке – непросто. Но заключает так: "Я не желал бы… демократии, среди которой жили бы мудрецы, лишенные любознательности, люди, которые, избегая всякого излишества, не умирали бы от болезни, но наверняка погибали бы от скуки".
"Мудрецы, лишенные любознательности…" С литературным мастерством, не уступающим толстовскому, Пуанкаре превосходно формулирует проблему: мудрость и любознательность оказываются расцепленными. Мудрец понимает, что мир – непознаваем, горизонт знания будет непрерывно убегать, а коли так, и гнаться за ним не стоит. На человека, усомнившегося в законах Ньютона, сто пятьдесят лет тому назад посмотрели бы, как на умалишенного. Сегодня так же смотрят на невежду, не принимающего теорию относительности и квантовую механику. Толстовские мудрецы ласково нашептывают: всего знать нельзя, все теории, в конце концов, будут опровергнуты, зачем же эта безумная гонка за заведомо недостижимым знанием, зачем эта нервная, беспокойная, на пределе сил жизнь "в науке", от которой через полдюжины лет не останется и следа? Пуанкаре отвечает – иная жизнь мне не интересна, скучна. Это честный и очень страшный ответ, могучим импульсом к научному знанию оказывается скука.
К скуке следует относиться уважительно, скука – это человеческое, очень человеческое. Оттого что молодым людям скучно, ведутся войны. Никогда не скучно примитивному животному. В.Ф.Турчин заметил, что высшие животные играют, кошка гоняется за бантиком, привязанным к ниточке, прекрасно отличая бантик от мышки. Игра – шаг по направлению к человеку. Соблазнительно приравнять науку к преферансу, раз и то и другое разгоняет сплин. Без веры в то, что наука больше чем развлечение, обойтись трудно.
* * *
Дзен-буддизм, с легкостью покоривший Запад, предлагает "освобождение от всякого беспокойства или, лучше сказать, от рассуждающего разума, как источника беспокойства и комплексов" (У.Эко "Дзен и Запад"). Платоновский идеал абсолютного знания оказался недостижим. Недостижим даже в математике, "вечных законов" не обнаружилось нигде. Зуд исследования гонит ученых все дальше. Освободиться от внутреннего раздражения, питающего науку – можно, но только расставшись с самим познающим разумом; тут Эко прав. Многие скажут (и с ними Толстой) – невелика потеря. С адептами "дзен" и толстовцами и самый спор – невозможен. Им и успевать за жизнь ничего не нужно. Все усложняющаяся, бешеная современная жизнь будет плодить опрощенцев во множестве, предсказывать здесь – несложно.
* * *
Говоря о разуме, мы зачастую подразумеваем деятельность головного мозга. На самом же деле в познании принимает участие все тело, все органы чувств. Ребенок, облизывая и обнюхивая игрушку, дергая за тесемочку, привязанную к коляске, формирует разум не в меньшей (а может быть, и в большей) степени, нежели студент, уткнувшийся в персональный компьютер. Человек мыслит всем телом, волнующий запах, запустив неведомые механизмы мышления, может поднять со дна подсознания ключ к математической теореме. Серотонин, отвечающий за наше эмоциональное состояние, вырабатывается на периферии тела, в том числе и в кишечнике; так что и чувства и разум небезразличны к деятельности кишечника. Наши мудрецы, например, вместилищем совести полагали почки. Разум человека принципиально отличен от компьютерного, именно потому, что мы мыслим телом.
Разум, вера и чувства слитны в моем потеющем и переваривающем обед теле. Эта мысль глубоко продумана хасидизмом.
Биологи говорят, что клеточный состав тела обновляется каждые семь лет. Удивляться следует не тому, что наши суждения меняются со временем, а тому, что они остаются сколь-нибудь постоянными.
* * *
Тот, кто увидел дерево, услышал адажио Альбинони, испытал страх Б-жий, прочитал Коэлет, "Рассуждение о методе" Декарта и "Войну и мир" и понял общую теорию относительности, уже знает все. Но и Б-г и дьявол в деталях, и детали нам интересны.
* * *
Наука добивается все более однозначного понимания слов, и чем тверже наука изгоняет двусмысленности и нечеткости, тем она успешнее. Так, теория относительности навела порядок в употреблении слова "одновременно". Искусство, напротив, тем интереснее, чем менее одно однозначно, чем больше пространства оно оставляет для интерпретаций и "вчитывания" смысла.
Единство познания обеспечивается не единством его методов, а тем, что оно происходит во мне. Источник же этого единства находится вне нас, и как полагал Г.Вейль этот же источник порождает феномен свободы. Познание и свобода – одно. Ничто и никто не заставляет меня продумать вот эту мысль, на которой я сосредоточен сейчас.
* * *
Никто сильнее ученых не чувствует непознаваемость мира. Самое ужасное, что нам не дано знать, упорядочен мир или хаотичен. Спиноза писал: "Никому не известны причины всех вещей, чтобы судить есть ли в природе действительно беспорядок". Это сказано за триста лет до торжества квантовой механики.
* * *
Мы разобрали строение атома и галактик, но будущее остается для нас непроницаемым. Нам не дано знать, что с нами произойдет в следующую минуту. С гнусненькой улыбкой и явным удовольствием нам сообщает об этом Воланд: "…Только что человек соберется в Кисловодск… пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может…" Это воистину дьявольский, убийственный аргумент, обесценивающий всякое познание. Мрак будущего своей непроницаемостью сравним лишь со мраком смерти, смерть и будущее – близкие родственники. О будущем нам достоверно известно лишь то, что мы все умрем. Этот мрак рассеивает лишь свет веры. Всему остальному он не доступен.
* * *
Переход от неверия к вере – смена жизненного масштаба. Опасность, связанную с этой сменой, не следует недооценивать. Человек начинает плохо видеть в мелком масштабе, попросту перестает замечать происходящее у него под носом.
* * *
Обращение к вере, как правило, сопряжено с еще одной потерей, утрачивается чувство юмора. Это – жаль, без чувства юмора нет познания. Талмуд полон остроумия.
* * *
Религия – форма, рамка, в которой может реализоваться добро. Вне этой рамки слишком уж часто усилия проваливаются в зазор между желанием добра и результатами нашей деятельности: "хотели, как лучше, а вышло, как всегда". Кто ж не хочет добра? Но без того, чтобы договориться о том, что есть добро, без возникновения самосогласованного поля представлений о нравственном, все наши усилия обречены оставаться маховым колесом, вращающимся вхолостую (оттого толстовство – обречено, выдумать религию не может даже гений).
В этом религия схожа с кантовскими формами познания – пространством и временем. Но в той же мере, в какой пространство и время сами по себе не обеспечивают познания, религия сама по себе не гарантирует нравственности. Это было прекрасно известно еврейским мудрецам, есть и адекватный термин "мерзавец с позволения Торы".
* * *
Интеллектуалам зачастую претит ритуал, тяготят обряды. Между тем, потребность в ритуале – духовная потребность человека. Ритуалом человек прикрывается от беснующегося хаоса жизни.
* * *
М.Алданов говорил о том, что большинство людей рождаются в одной вере и в ней же и умирают (так оно и было еще во времена Алданова). Это не делает большой чести уму верующих, но делает большую честь их сердцу. Так ли? Возможно ли здесь отделить ум от чувства? Веру не выбирают, как ботинки. Это внятно и уму.
* * *
Сегодня перед религией стоит небывалый вызов – ей противостоит не атеист, а человек развлекающийся, готовый и саму религию превратить в развлечение.