(Марк Розовский в театре "У Никитских ворот" поставил "Экклезиаста")
Очень странная книга
В юности слово "Экклезиаст" и, соответственно, то, что стоит за ним, казалось загадочным, даже мистическим само по себе, по своей странной просодии, по совершенной выключенности из контекста – сгусток закрытой для понимания древней мудрости и древней тайны. Вызывало почитание, когда читания не было и в помине. Как говорила незабвенная Эллочка, – богатое слово.
"Экклезиаст" – транслитерация греческого слова, калька с древнееврейского – "Коэлет". Естественнее всего перевести как "Говорящий в собрании" – ничего такого особенно таинственного, вполне прозаически. Перевод порой разрушителен для невежественных фантазий. Вообще книга, как, впрочем, и вся литература мудрости, к которой она относится, лишена видимого мистического измерения. Литература не откровения – умозрения, слова не Бога – человека, плод его размышлений.
И, что важно, обращений к Богу нет, не субъект диалога, объект рефлексии: всегда "Он", никогда "Ты".
Длинный монолог – череда размышлений и максим, разошедшихся на популярные цитаты, давно уже отделились от породившего текста, живут собственной жизнью. Противоречивы. Произносящий ничего не делает для гармонизации. Даже и до демонстративности. Текст открыт для интерпретаций, отбрасывает тени во все стороны.
Доминанта – тотальный скепсис. Тщета усилий, расслабься, что ни делаешь, погоня за ветром, не умножай богатств, после твоей смерти они достанутся прохиндею или идиоту, не умножай добрые дела, послезавтра о них забудут, что есть справедливость? пряник грешнику, подзатыльник праведнику, все дни – дни страданий, ночь не приносит покоя, живая собака лучше дохлого льва, участь человека, участь скота, все едино, летай иль ползай, конец известен, смысла ни на грош, выкидыш счастливей живущего, сильно сказано, никаких надежд на жизнь будущего века, не вздумайте обольщаться, компенсации за неудобства в здесь-бытии не предусмотрены, претензии не принимаются, я скажу тебе с последней прямотой, все лишь бредни, шерри бредни, и прочие утешительные соображения того же порядка.
Вполне депрессивное сочинение. Это и есть спасительная библейская мудрость? Нет ли у вас, случаем, в меню каких-нибудь других блюд?
Отчего же, пожалуйста, в меню наличествуют и другие блюда. Если дела обстоят таким образом, предлагается, например, есть, пить и веселиться. Опция, очевидным образом воспроизведенная Воландом: "Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться “в другой мир" под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?"
Совет пировать с хмельными красавицами не вполне добросовестен: если проникнуться столь красноречиво изложенными идеями тщеты, бессмысленности и уравнивающей человека со скотом участи, кусок в горло не полезет, а веселье типа девы-розы пью дыханье, быть может, полное чумы, прямо сказать, на любителя, прекрасная дева, а впрочем, и непрекрасная дева сама по себе чума, так прямо и сказано, объятья ее капканы, позвольте уклониться, остается уколоться и упасть на дно колодца, а если пить, то не в веселии сердца, как предлагает ТАНАХ, а с гибельным восторгом, горькую, до полного забвения себя, про чад и домочадцев стоит ли говорить, забыты давно.
Текст содержит, однако, и иные возможности – без потери лица в салате "Оливье". Например, нравственную стойкость перед лицом абсурда, вполне в духе экзистенциализма "Чумы", опять чума. С той принципиальной (или непринципиальной?) разницей, что нравственная стойкость Экклезиаста ориентирована на Бога и данные Им заповеди, в чем Камю нимало не нуждается.
Исполнение заповедей, несмотря ни на что.
Последние аккорды текста:
Послушаем всему заключенье:
Бога бойся и соблюдай Его заветы,
потому что в этом – вся суть человека.
Ибо все дела Бог приведет на суд,
а также все сокрытое,
будь то хорошее, будь то плохое.
Послушаем всему заключенье:
Бога бойся и соблюдай Его заветы,
потому что в этом – вся суть человека.
(Эккл. 12:14)
Библейская критика рассматривает эти пассажи как позднейшую гармонизирующую интерполяцию, попросту говоря, утверждает, что финал пришит белыми, бросающимися в глаза нитками. Однако же сходные пассажи есть и в корпусе текста, и они образуют одно из важных направлений размышлений. Тоже интерполяция?
Все-таки очень странная книга. Не удивительно, что при таком-то пессимизме и завершающий призыв бояться Бога не спасает, вошла в библейский канон едва ли не последней, была предметом полемики "домов" Гилеля и Шамая, рабби Акива сомневался, в Песни Песней не сомневался, в Коэлете сомневался, не мог принять, non possum, то есть конец-то он, конечно, принимал, но просто не мог рассматривать как венец, поскольку все остальное никуда не годится, у Гилеля и Шамая дискуссия, что лучше, родиться, не родиться, и ведь что интересно, суровый противник Коэлета Шамай как раз и разделял мнение относительно счастливого выкидыша.
И для библейской критики проблематична. Время, место написания, авторство, источники, типа: "Гильгамеш" или "Песнь арфиста" – все под вопросом. Мнения по всем пунктам разнятся. И ведь что интересно, на самом деле "коэлет" – причастие женского рода, так что перевести следовало бы "Говорящая в собрании", на что смельчаков вроде бы не нашлось. А может, и нашлось: откуда мне знать?
Иду в театр к Розовскому и размышляю
Это я так размышлял, идучи по Тверскому бульвару к повернувшемуся ко мне спиной Тимирязеву и повернувшемуся ко мне лицом Розовскому, нежно весенний день, тщета существования и равная человека со скотом участь плохо рифмуются с клейкими младенческими листочками, на каждом углу Достоевский, рав Адин Штейнзальц, один из любимейших моих собеседников, между родиться и умереть все-таки остается достаточно времени, чтобы выпить рюмку водки, дайену, жизнь в сущности не так уж и плоха, старая хасидская шутка, Соломон в юности сочинил Песнь Песней, в зрелых летах Притчи, в старости Экклезиаста, общее мнение, рав инвертирует, депрессивные мысли пристали скорей уж юности, и с Песней Песен в возрасте седин тоже понятно, во всяком случае мне, когда Томас Манн сочинил "Феликса Круля"? то-то и оно, сценическая реализация определенно невозможна, ну размышляет человек, произносит свой бесконечный горестный и противоречивый монолог, что с этим делать, где жест, где движение, где драматургия, как бы это все-таки сценически изобразить, разбиваем текст на смысловые линии, каждая внутренне непротиворечива, остро полемична по отношению к прочим, персонифицируем, устраиваем на сцене живую, напряженную дискуссию, драма идей, устраиваем хэппенинг, вытаскиваем на сцену зрителей, пусть честно скажут, завидуют они судьбе выкидыша или не завидуют они судьбе выкидыша, чего они хотят, уклоняться от объятий или разбрасывать камни, если выбирают интифаду, вручаем оружие пролетариата, пусть бросят в зрительный зал, все-таки интересно, как у Розовского, смелый человек, взяться за Экклезиаста, надо же.
Экклезиаст у ворот. Никитских
Розовский придумал так.
Вот одинокий человек, совершенно одинокий, может быть, один во вселенной, все позади, у разбитого корыта, последний человек на последнем берегу, проговаривает свою жизнь, пытается осмыслить, уловить в слове, в едином потоке, не смущаясь противоречиями, вот сейчас он думает так, а сейчас так, что с того, драма не интеллектуальная, а экзистенциальная, сердечная боль, с неимоверной страстностью, повышает градус страдания, срывается в крик, в истерику, под знаком Достоевского, не зря мне на бульваре привиделся, кружится в безумном танце, человек из подполья, Иов и Гамлет вместе, какие-то обломки цивилизации, тряпки, кукла с оторванной ножкой, странные предметы, вот он отправляет бессмысленное послание в никуда, набирая на неподключенной клавиатуре, наши письма не нужны природе, единственно, что целостно в этом разбитом мире, Книга, раскрывает, читает, да ведь в ней то же, что он выкрикивает, могила дымится, стены шатаются, все, конец, во всех смыслах конец, призыв к соблюдению заповедей заглушен рушащимися небесами, ужас.
Зал ошеломлен.
Медитативная музыка Гии Канчелия. С шофарами. Сценография Станислава Морозова. Минималистская точность. Единственная роль – Валерий Шейман. Проживает на сцене жизнь. Жизнь одного как всемирная драма. Трагичен. Величественен. Античен. Капли пота на крупном лице. Полной гибели всерьез. Огромен. Я его видел потом: человек вполне себе среднего роста.
Экклезиаст, Коэлет, Говорящий в собрании, переводят еще Проповедующий в собрании или попросту "Проповедник", так Лютер перевел. Какое собрание?! Какая проповедь?! Пустая сцена.