Израильские интеллектуалы иногда с любопытством, а чаще с удивлением, порой и раздраженно, спрашивают: "Почему многие русские израильтяне такие непримиримо правые (в политике)?" Легкий ответ слишком напрашивается, чтобы его приводить.
Подходя к своим 80 годам, я думаю, что наше отличие коренится глубже, чем в политических взглядах. Мне кажется, наше отличие коренится в нашем другом отношении к миру. Это отношение сформировалось под влиянием совершенно отличного опыта детства. Раннего опыта, в котором содержится весь человек. Или почти весь.
Поэт Вордсворт в XIX в. утверждал, что "дитя – отец человека". А Борис Пастернак, в ХХ-м, говорил, что "детство – это яркий пример парадокса, когда часть больше, чем целое".
Несколько лет назад в престижном журнале "Мознаим" появилось интересное эссе израильского писателя Йорама Брановского о детстве. Вот что он пишет о себе:
"Я считаю, что у меня совсем не было детства... Детство – это миф и выдумка поэтов. Они сначала открыли любовь, а потом – в тех же поисках оригинальности – детство, все для того, чтобы было им, о чем петь... Но я повторяю: не было ни леса, ни медведей... Родители мои хотели все начать сызнова. И все было с самого начала, ничего от национального или религиозного... Совсем. И так это прошло, с головокружительной скоростью... поездки в деревню, несколько детских болезней... почти ничего...
Весь я – плод позднего чтения и путешествий, что вовсе не вели меня в страну детства, скорее – в те места, которые составили основу культуры моей, – в Грецию и Италию... Мир видится мне временами как шутка или сумасшествие, и почти всегда он видится мне, как почти несуществующий. Я... не верю, что он существует. И я связываю это с несуществованием моего детства..."
Боюсь, что это типично для сегодняшнего западного интеллектуала и захватывает многих израильтян. Я рад, что пришел из глубокой провинции и ощущаю себя иначе. Может быть, это поможет мне отыскать в Израиле родственные души, для которых собственное детство, существование мира и наше существование в нем – еще не пустой звук. Я очень надеюсь встретить здесь тех, чье детство было продолжительным и плодотворным.
Советская власть лишила нас многих культурных достижений человечества. Мы испытали голод, холод и неволю. Многих из нас она лишила также и родителей. Но было бы несправедливо сказать, что она отняла у нас детство. Напротив, она одарила нас детством прочным и продолжительным. В сущности, мы так никогда и не изжили его до конца...
В раннем возрасте я немного заикался. Врачи рекомендовали родителям побуждать меня учить и декламировать стихи. Я декламировал со страстью:
"Климу Ворошилову
Письмо я написал:
Товарищ Ворошилов,
Народный комиссар!
В Красную армию
B будущий год,
В Красную армию
Брат мой идет!"
Как хорошо был организован наш детский мир! Проникновенные эти стихи, написанные еврейским поэтом Львом Квитко, вдохновенно переведенные на русский язык поэтом-евреем С.Маршаком (и нас еще смеют упрекать в недостатке еврейского воспитания!), рисовали такую вдохновляющую картину...
Были там, конечно, присутствовали и злые силы:
"Слышал я: фашисты
Задумали войну –
Хотят они разграбить
Советскую страну..."
Но мы не дадим! Не выйдет! Каких бы это ни стоило жертв, даже жизни брата:
"Товарищ Ворошилов,
Когда я подрасту,
Я стану вместо брата
С винтовкой на посту!"...
Не было у меня никакого брата. Я, как и большинство моих сверстников в СССР, был единственным ребенком, родившимся в голодные годы и вскормленным искусственным молоком. Но идея нерушимой верности силам Добра пронизывала мое золотушное существо до самых печенок, и я любил моего несуществующего, самоотверженного старшего брата неземной любовью.
Если бы я знал, что мой старший брат пал, в действительности, жертвой аборта! Если бы я знал, что всего через год товарищ Ворошилов горячо пожмет руку Риббентропу! Если бы я знал, что и самого Квитко всего через десять лет расстреляют ни за что, ни про что... Мы оба, Лев Квитко и я, ничего не знали об этом и были счастливы...
Я не шучу. Я хочу сказать, что у нас было все необходимое для счастливого детства. Потому что для счастливого детства необходима только уверенность в незыблемости нашей системы координат. И она у нас была.
Наши родители тоже "хотели все начать сызнова". И все у нас тоже было "с самого начала, ничего от национального или религиозного". Но страна и режим обеспечили нас Абсолютами, и наше детство оказалось долгим и полным смысла. От пяти до десяти, когда началась Война и нас понесло в Сибирь, подальше от смерти; от десяти до пятнадцати, когда я вышел из исправительного лагеря, и меня понесло из Сибири, подальше от тюрьмы, прошли две большие, наполненные событиями жизни, каждая из которых не короче моих последующих шести десятков взрослых лет, проведенных в разных городах и странах.
В сущности, я сейчас с трудом представляю, как это я от бесконечно длинного, осмысленного периода, который обычно называется детством, добровольно перешел к тому чересчур поспешному мельканию, в ходе которого так быстро утекает моя взрослая жизнь. И как от чувства уверенности и единственно правильного выбора, которое превалировало у меня в детстве и юности, я все чаще стал переходить к бесконечным колебаниям и чувству вины, которые так отравляют нам взрослые годы.
Человек – это существо, родившееся с жаждой абсолютного. Советское воспитание, несмотря на поверхностный атеизм, эту потребность удовлетворяло. Оно внушало ребенку абсолютное сознание своей правоты, и это сознание, как потерянный Рай, навеки предносится нашему мысленному взору, давая силы верить. Опыт гармоничного мировоззрения навсегда остается идеалом, быть может и неосуществимым, по которому, однако, обречена тосковать душа взрослого.
Мы, русские выходцы, все надеемся найти и определить в реальном мире "правильную" позицию.
В нашей алие присутствовала и детская мысль встретить в израильтянине потерянного "старшего брата", который защитит и направит. Который "не выдаст..."
Неизбежное с возрастом разочарование в советской (и всякой иной земной) власти нисколько не могло повредить нашему здоровому идеализму, ибо ребенку с возрастом естественно становиться проницательнее и детальнее видеть реальность. В том отчасти и состоит детство, как волнующее переживание...
Нам еще не исполнилось по четырнадцати лет, когда мы поняли, что власть в СССР находится не в руках рабочего класса. Такого отклонения от ленинского учения мы потерпеть не могли и должны были бороться. Нас было семеро мальчиков и одна девушка. Хотя в нас и не было "ничего от национального или религиозного", мальчики, все как один, оказались евреями и только девушка... О, русские женщины! Впрочем, случай задуматься об этом нам представился уже только в тюрьме. Семеро – это очень много, но все же ни один не выдал. Нас поймали по результатам нашей деятельности, которая состояла в том, что мы сочиняли и разносили по городу рукописные листовки, клеймившие неравенство и несправедливость и призывавшие народ к восстанию. Восстания не произошло. КГБ стоял на страже. Во всех школах города провели графическую экспертизу, и наши почерки идентифицировали.
В тюрьме кончилось наше детство и укрепилось чувство самосохранения. Тов. Ворошилов тогда уже утратил свой ореол боевого вождя, а Л.Квитко быстрыми шагами приближался к расстрелу. Среди других политических заключенных, которые жаловались, что они сидят ни за что, мы резко выделялись сознательным характером своего преступления. Никто из нас не захотел признать своей неправоты или хотя бы относительности коммунистического идеала справедливости.
Нашему душевному здоровью всерьез повредила бы мысль, с которой многие западные интеллигенты, по-видимому, сроднились с детства: "абсолютной правоты, истины, а быть может, и объективного мира вообще не существует". Такому взрослому, безрадостному знанию не позавидуешь. Людям, в которых такое знание прочно поселилось, приходится совершать поистине героические философские усилия, чтобы обосновать понятие верности. Хоть чему-нибудь. Ясно, что они уже не могут быть старшими братьями. Кому бы то ни было...
Конечно, нетрудно понять, что этот их поспешный релятивизм есть европейская реакция как раз на массивное идеологическое оболванивание. На тот идеологический тоталитаризм, который так широко разлился по Европе два поколения назад, произведя на свет два сходных, но враждебных друг другу чудища: германский нацизм и советский коммунизм. Но ведь и чудовища эти родились на свет не из ничего. Они отвечали той жажде абсолютного, которой не было утоления. Они продлили детство человечества. Потому что не меньше, чем хлеба, человечество хочет счастливого детства.
В чем состоит долг взрослого? – Помочь ребенку принять сложность мира, не разрушив его уверенности в самом себе. Может ли это сделать человек, сам лишенный такой уверенности?..
Когда я украл оловянных солдатиков на именинах у сверстника, полагая, что он и так получил достаточно подарков, родители не оставили мой поступок без последствий. В горечи познал я, что в гостях следует уважать чужую собственность и сдерживать свою жадность, такую естественную при виде множества хороших вещей, собранных вместе... Но вот настал час и моего торжества: на моих именинах другой мальчик начал лихорадочно рассовывать по карманам мои игрушки. Коршуном я налетел на обидчика и впился в него изо всех своих сил, удесятеренных сознанием правоты. Ведь я уже знал, каким должно быть правильное поведение на именинах, и мной руководили, конечно, самые лучшие чувства...
Мальчишка заревел так, как будто это он поступал правильно, а я его незаслуженно обидел. Со всех сторон сбежались взрослые остановить изверга. И я сам вдруг с первобытным физиологическим ужасом почувствовал, что его тело слишком жидкое для моих железных от правоты рук...
Все же самое ужасное случилось потом. Мои родители опять приняли сторону противника! Они объявили, что поскольку мальчик был у меня в гостях, я был его хозяин, а хозяин, как известно, должен уступать гостям (а также слабым), чтобы их не обидеть. Такого предательства я от них не ожидал. Сквозь бурные рыдания прорвался мой мировоззренческий вопрос: "Если на чужих именинах я должен уступить, как гость, а на своих, как хозяин, то где, кто и когда уступит мне?"...
Я помню, что родители смутились. Они не планировали заходить так глубоко в основания этики. Скорее всего эти основания не были им вполне ясны. Ясны ли они кому-нибудь из нас? Что-то родители, конечно, бормотали насчет того, что, если я сейчас уступлю Васе, то впоследствии, возможно, и Вася уступит мне. Впрочем, они, как и я, хорошо зная Васю, заранее понимали, что говорят чепуху.
Нет, на самом деле, ответа на этот вопрос. Обоснования этики не могут быть найдены рационально. Взрослый человек живет в джунглях сомнения, в пустыне свободы...
Действительно, взрослость вселяет в душу сомнения. Сознание абсолютной правоты, как и состояние невинности, редко сохраняется до зрелых лет. Но эти сомнения даны нам не для того, чтобы идти в никуда, к бессмыслице, к смерти души. Сомнения даны нам для поиска, чтобы лучше взвесить свой выбор, чтобы расширить круг возможностей.
Душа требует упорядоченности и красоты. Живая душа требует смысла. Сомнения прирождены мышлению, но они не составляют его результат. Когда мы приходим к результату, по необходимости несовершенному, возникающие у нас сомнения свидетельствуют вовсе не о бесполезности умственных усилий, а о необходимости их продолжать. Для интеллигенции – это профессиональный и одновременно гражданский долг. Если вместо созидания сомнение приводит к разрушению, интеллигент обязан сознавать, что идет не вперед, а назад. Йораму Брановскому, который разуверился в "существовании мира", нечем было гордиться...
Человек отличается от скота своей жаждой абсолютного. Поэтому, когда мы разоблачаем относительность очередного абсолюта, мы делаем это не ради относительности как таковой. Мы делаем это ради другого абсолюта, высшего.
Относительность Эйнштейна не разрушила гармоничную картину мира, а создала более совершенную. Своим названием эта теория сбивает с толку только профанов. У самих физиков хватает детского оптимизма, чтобы верить, что они изучают реальный мир – и даже больше – что он "хорош", то есть гармоничен. Они мыслят, эти физики, и, следовательно, существуют. Даже такой скептик, как Сартр, вынужден был называть эту максиму Декарта "абсолютной истиной познающего сознания".
Мы, русские выходцы, сохраняем детскую уверенность в своем существовании и существовании мира, просто поскольку мы в нем действуем. Действуя, мы начинаем также верить, что это наше необоснованное существование в мире – ценность. Таким образом, про нас скорее можно было бы сказать, что мы мыслим лишь постольку, поскольку мы существуем. Это гораздо меньше, чем Сартр признал бы за абсолютную истину, ибо логически не равносильно декартовскому утверждению. Однако и этого нам достаточно. Мы происходим не "от позднего чтения и путешествий", а от наших родителей. Мы похожи на них вопреки раннему и позднему чтению, а также путешествиям в Грецию. В нашем "русском" национализме и религиозности нет "ничего от национального или религиозного", но зато сколько угодно экзистенциализма. В нашем правом консерватизме содержится ровно 50% левого радикализма. Те же причины, которые на Западе склоняют к левизне, в России отталкивают вправо. И наша нетерпимость включает способность принять самую неожиданную радикальную идею. Просто наша манера и терминология сложились в другом социальном климате, и выбор, который Израиль нам предложил, не соответствует нашему настроению. Наш экзистенциализм не философского, западного происхождения, а полудикого, автодидактического, с русской достоевщиной из XIX века, замешанной на возвышенных мечтах о "хрустальном здании" всеобщего согласия вперемежку с социальным цинизмом, происходящим от жизненного опыта: "Пусть даже так будет, что хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается, и что я выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения... Не все ли равно, если оно существует в моих желаниях, или, лучше сказать, существует, пока существуют мои желания?.. Я не успокоюсь на компромиссе... Я не приму за венец желаний моих – капитальный дом с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет.
Какое мне дело до того, что так невозможно устроить... Зачем же я устроен с такими желаниями? Неужели же я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель?" ("Записки из подполья", Ф.Достоевский).
Цель, я думаю, действительно не в этом. Я думаю, цель, возможно, в том, что в Израиле открылась вакансия на замещение должности "старшего брата". Наше жестокое и трогательное русское прошлое обеспечило нас непотопляемой устойчивостью, которая при наших нынешних условиях может пригодиться. Гуляя по чужим именинам и видя, как быстро растаскивают вокруг игрушки, которые могли бы принадлежать нам, да еще и выслушивая время от времени лекции о правильном поведении, мы с неприятным, издавна знакомым чувством ощущаем, как твердеют от правоты руки. Ну, устройте нам именины по-нашему, дайте разок ощутить себя хозяевами, а уж потом требуйте уступок в пользу Васи! Кто знает, может, как хозяину, мне и впрямь захочется уступить...
В любом случае, наш детский эгоцентризм и острое чувство подлинности существования возвращают этику на ее реальную почву: наше право жить по своему образу и произволу предшествует гуманизму, освободительным движениям и международным договорам. Напротив, наша экзистенциальная цепкость, не зависящая от политических убеждений, воля к абсолютной жизни ведут нас к гуманизму, порой толкают к сочувствию освободительным движениям и, быть может, приведут еще и к международным договорам. Может, мы еще сгодимся израильтянину на роль "старшего брата"?
P.S. "Я мыслю, следовательно существую". С этого началось победное шествие рационализма в Европе. Какой смысл в этом высказывании? Кто это "Я"? Что значит "мыслить"? И, наконец, как определяется "существование"?
Современный человек уже не мог бы позволить себе такой расплывчатости. "Я" – это биологическое существо? Или это сумма моих склонностей, предпочтений, образования, книг, прочитанных в нежном возрасте? Может быть, это характер, унаследованный от родителей, ДНК, принадлежность к определенному кругу, клану, племени? Наконец, может быть, это моя воля к власти, позыв к овладению и господству? Скорее всего.
"Я мыслю"... Могу ли я мыслить вне правил языка, на котором возрос и образовался мой разум? Или вне общих правил группы языков, принадлежащих к единому цивилизационному кругу сообщающихся культур? Могу ли я быть уверенным, что к моим мыслям в какой-то степени не примешиваются и чувства? Если верить современным философам, наши языки в своей всеобщности уже содержат все наши возможные мысли, и мысли, выходящей за пределы этого гетто, то есть "невозможной", уже никак не удастся быть выговоренной. Она будет воспринята просто, как интеллектуальное хулиганство или дилетантский бред. Постмодернизм убеждает нас, что все уже высказано, и мы обречены повторяться.
Наконец, что значит, что "я существую"? Оттого, что в дебрях своего организма я переживаю некое смутное шевеление, которое безосновательно называю словом "мыслить", я действительно могу сделать вывод, что существую? Не означает ли термин "существовать" – быть наблюдаемым, то есть в принципе допускать объективное наблюдение? Кто же меня наблюдает?
Если ограничиться только вышеприведенным афоризмом, то получится, что "я сам себя наблюдаю". Тогда это утверждение сводится к тавтологии. То есть "я существую, потому что я существую". Без философии так оно и есть.
На самом деле в этой хлесткой фразе не хватает главного действующего лица. Декарт твердо верил в Бога – его (и его мышление) наблюдал Бог. Это по смыслу соответствует библейской фразе "Ханох ходил пред Б-гом". В отличие от другого гения, Паскаля, у которого с Богом были более короткие отношения, Декарт просто "ходил пред Богом". Бог одобрял его дерзкую амбицию "правильно мыслить". Поэтому проблема объективного наблюдателя для него не возникла.
В Библии достоверность утверждения скреплялась фразой: Бог свидетель, что... Впоследствии установились более мягкие формулы, обозначавшие Его присутствие. Но это присутствие всегда подразумевалось.
Поскольку за последнее столетие Бог совершенно исчез из философского дискурса, люди стали в буквальном смысле беспризорниками. Они ходят без присмотра (без наблюдателя свыше) и отчасти чувствуют свое сиротство. Их мышление становится все более замкнутым на самого себя, то есть релятивным ("человек – мера всех вещей").
Беспризорников некому научить логике. Правильнo построенная логика, по-видимому, необходимо должна включать два ненаблюдаемых в жизни полярных понятия: "ничто" (полное отсутствие – несуществование – нуль) и "предельную полноту" (полную целостность – Бог – бесконечность). Характеризует ли это устройство мира или только устройство нашей познающей системы, остается, конечно, на наше усмотрение. Однако без этих двух понятий любой язык будет неполон.
Это становится особенно ясно на примере простой арифметики. Без нуля и бесконечности (кстати, в иудаизме одно из часто употребляемых наименований Б-га – Эйн-Соф – Бесконечность) невозможно построить логически замкнутую математическую теорию. По-видимому, это соображение правильно и вообще для любой замкнутой символической системы, что видно из учреждения в любом человеческом общении разных форм табу. Между тем, нуль не означает количества ("...чего нет, того нельзя считать". – Эккл.1,15), а бесконечность не позволяет счета. И то, и другое ускользает от наших определений и ненаблюдаемо (и даже недостижимо) в реальности. Поэтому и философский дискурс, не включающий понятие Бога, оказывается ущербным, несмотря на то, что никакого разумного определения этого понятия невозможно предложить. Такое определение и не может существовать, потому что человек не в силах выскочить из себя, чтобы наблюдать Бога и мир со стороны, и, вместе с тем, он теряет ощущение подлинности своего существования, когда выясняется, что у него нет свидетеля, стороннего наблюдателя (лучше сказать, наблюдателя свыше). Поэтому и простой обыватель в той части мира, которая безоглядно отдалась идеям Просвещения, потерявши философскую ориентацию, теряет свою мораль и, в конечном счете, вкус к жизни.