Александр Воронель

Стихотворение Анатолия Добровича "Зачем я здесь", с которого начинается этот номер, удачно схватывает момент самоутверждения посреди всеобщего смятения, охватившего всю цивилизацию при виде грандиозного землетруса вокруг нас в казавшемся неподвижным в былой безнадежной отсталости мире. Придя в движение, этот мир пугает еще больше своей загадочной непредсказуемостью. Израилю отныне предстоит жить не среди застывших плит средневековых культур, а в центре геологического взрыва, извергающего лаву раскаленных человеческих толп.

Хотя настоящий автор "Апокалипсиса..." и прикрылся маской палестинского юноши, текст легко распознается как написанный человеком нашей цивилизации. Дело не в том, натурально ли враждебно автор относится к европейцам, а в том, что он слишком ясно видит изнутри реальную незащищенность городской культуры от варварского вторжения, готового пренебречь всеми принятыми среди нас нормами. И современный мегаполис в его представлении действительно выглядит совершенно беззащитным.

Сценарий Нины Воронель "Сальто-мортале" возвращает нам обаятельный образ Славы Курилова, каким он был до своего знаменитого прыжка в океан с палубы корабля. В сущности, каждый из нас совершил в своей жизни  такой прыжок наугад, когда покидал  СССР ради Израиля.

Поразительный материал поступил к нам на иврите от 22-летнего лейтенанта Дани Бен-Ишая (в отличном переводе Марины Мануйловой). Израильская ситуация ставит неподготовленного молодого человека в необходимость задать себе экзистенциальные философские вопросы, на которые никогда не могли исчерпывающим образом ответить все мудрецы мира.

Можно ли прожить, никого не обидев? Можно ли допустить отступление от правил? Когда позволительно убить человека?

Пока эти вопросы ставятся в теоретической форме, философы легко справляются с проблемой. Но, если на весах лежит твоя жизнь или жизнь близких людей, это уже не вопрос, а деяние, которое останется с тобой навсегда, и душе не будет покоя, пока ты не примешь для себя то или другое решение. Только в философском воображении можно прожить жизнь без греха.

В 22 года трудно принять страшную правду биологического (и национального) самосохранения: "Нет общего рецепта на все случаи жизни. Нет и не будет идеологии на все времена и все повороты судьбы".

Сегодня хороша непреклонность, а завтра уступчивость, сегодня доброта, а завтра – жестокость. К сожалению, в последнее время чем дальше, тем чаще жестокость в этом мире оказывается оправданной, но это уже, пожалуй, не идеология, а география.

Дани очень правильно критикует сочетание социализма с сионизмом, принятое в Израиле в продолжение почти всего прошлого века, как ШААТНЕЗ (смешение разнородного), но эта образная аналогия перестает быть продуктивной, когда он переходит к анализу идеологии Жаботинского.

Либерализм Жаботинского не был идеологией. Это был его личный стиль (см. его рисунки в этом номере в статье Л.Пекаровского, говорящие о его характере то, чего нет в идеологических текстах). Если человек любит изысканно одеваться и чистить зубы, это не значит, что он готов голосовать за партию аристократов. В случае Жаботинского либерализм означал всего лишь известную гибкость поведения, иронию,чувство юмора, которые необходимы всякому,чтобы не превратиться в узколобого догматика.

В 22 года естественно обвинять действующего политика в непоследовательности. Но действующий политик, остающийся неизменно последовательным в течение 40 лет, должен бы быть просто бревном (в нашей политике есть такие примеры). Жизнь-то за сорок лет меняется даже в арабских режимах...

Из статьи Александра Кунина "Партии и гильотина" видно, как одержимые догматики во время Французской революции уничтожали друг друга ради "чистоты идеологии". Либерализм Жаботинского (уже в руках его ученика Менахема Бегина) уберег Израиль от гражданской войны, и это одна из черт этой еврейской революции, делающая сионизм уникальным революционным движением в истории человечества. Ибо все остальные революции неизменно кончались гражданской войной и взаимоистреблением.

Напротив, жесткость Жаботинского происходила от его глубокого знания человеческой истории. Это знание дало ему понимание несовместимости  культур, которая на самом деле и предопределяла арабо-еврейский конфликт гораздо глубже, чем все территориальные и имущественные споры. Современные ему политики с их поверхностными европоцентрическими мерками не видели этого и представляли разные варианты хитроумных манипуляций, призванных формально затушить этот конфликт.

Нужно сказать, что религиозные фундаменталисты обеих конфликтующих сторон были гораздо ближе к реальности. Любая идеология в умах фанатиков превращается в оковы, и Яир Штерн в своем юношеском энтузиазме, видимо, перешел черту, отделяющую рационально оправданное поведение от анархического бунта ("бессмысленного и беспощадного"). Он погиб сам, и его группа вскоре распалась на крайне правых (Ицхак Шамир) и крайне левых (Ури Авнери). По-видимому, только идея бунта их и удерживала вместе.

Важно отметить, что  люди искусства в Израиле и сейчас, если верить статье Златы Зарецкой "Театр в зоне конфликта", склонны к компромиссу, взаимному покаянию и конечному примирению в "общечеловеческом" гуманизме" – "шаатнез" в терминах Дани Бен-Ишая.

Однако молодой человек, на солдатские плечи которого свалилась основная тяжесть этого сосуществования, протестует против такого благодушия. Он утверждает, что такой "шаатнез" невозможен. Не потому, что мы его не хотим, а потому что так устроен мир. Тора говорит нам: "возлюби ближнего своего, как самого себя", но расширение этого правила и на дальнего есть уже отсебятина. Никакого "общечеловеческого гуманизма" не существует. Гуманизм – это продукт тысячелетней культуры, зрелая интерпретация заповедей Торы.

 Культуры, сложившиеся вне этого влияния, законно протестуют против навязывания им библейских стереотипов. Они на самом деле протестуют вовсе не против строгости тех или иных правил или даже своих конкретных обид, а именно против самого "гуманизма" и всего, что он с собою несет. Поэтому сосредоточенность теперь только на своих внутренних интересах для нас означала бы не животный эгоизм, а правильный вывод из многолетнего опыта общения с другими народами.

Эссе Михаила Юдсона, посвященное новому роману Дм.Быкова, оказывается неохватным потоком сознания, включающим поминания образов и отблесков всей русской и советской литературы за последние 200 лет. Редкая птица долетит до середины этого потока... Человек, не так любовно лелеющий в своем сердце русскую книжную и фольклорную культуру, не сумеет распознать все бесчисленные цитаты и реминисценции в этом, по правде сказать, слишком густом тексте. Объем охваченных литературных артефактов в прозе Юдсона настолько велик, что хочется сравнить его с романами Джеймса Джойса и назвать это эссе своеобразной "энциклопедией русской жизни". Читатель, который почувствует и оценит в этом тексте все скрытые цитаты, получит редкое удовольствие от погружения в знакомую с юношеских лет атмосферу литературной игры.

Выбор романа Дмитрия Быкова в качестве объекта анализа не случаен. По Юдсону, именно Быков представляет сейчас в России то полнокровное классическое наследие, которое то напомнит нам веселую непринужденность Пушкина, то ошеломляющий своей загадочной нелепостью юмор Гоголя, то нарочитую прямоту ранних советских писателей и изысканность обериутов. Читайте и наслаждайтесь!