Несмотря на то, что слову "разделение" со всеми его производными и синонимами уготовано позорное место в западно-либеральной традиции (достаточно поразмышлять над его англоязычным аналогом "сегрегация" – и сразу почувствуешь некоторое отвращение и стыд) – этому понятию отводится подчеркнуто центральная функция в традиции наших праотцев: факт, который даже миротворец из реформистских раввинов затруднится отрицать или маскировать. Разделение ("авдала"): между святым и будничным, между чистотой и скверной, между мясным и молочным, между шерстяной нитью и льняной и, конечно же (не приведи Б-г!), между избранным народом и гоями – разделение является заповедью, а неразделение – отвратительным гибридом, уродством. Это настолько древнее еврейское понятие, что мы находим его отражение в самом глубоком и необработанном слое задокументированных свидетельств – в книге Берешит. Принцип создания мира – учим мы – это работа по отделению: света от тьмы, вод от воды, суши от моря, человека от животного. Без этого, без порядка или логики, нам не остается ничего, кроме "до-берешистского" хаоса, бессмысленной пустоты: тьмы над бездною...
Список, славящий разделение и порицающий смешение, – "шаатнез" (смесь шерсти и льна) – войдет в духовный багаж наших отцов. Впоследствии, из-за ханжеской риторики противников иудаизма, спорящие стороны никогда не были заняты вопросом "разделения" как противоположностью объединения в качестве абстрактных принципов.Христианский универсализм, тем не менее, городил преграды между верующими и атеистами. Даже те, кто гордо нес по улицам красные флаги с лозунгами "равенство и братство", породили формулу различия между пролетариатом и эксплуататорами. Более того, вещая о "братстве" и "прогрессе" и обвиняя "реакционный" иудаизм в присвоении остатков первобытных обычаев, христиане не только установили разделительные перегородки по своим понятиям, но и постарались сделать их плотью и кровью подавления и враждебности – в отличие от иудаизма. Вместо разделения в качестве основы для саморазвития, ненавистники иудаизма грешили уничижением другого, отличного от них; наперекор разделению как основе для вознесения личностного и национального – добились только порабощения ближнего.
Итак, "авдала" (разделение), как обязывает действительность, – суть существования сущего; и настоящий спор – это как, каким образом и по каким критериям мы будем производить разделение, чтобы ум сочетался с природой, и чтобы воцарились гармония и справедливость на все времена... Это вопрос, и это задача, и в них-то и заключено трагическое поражение сионистского движения в его главных направлениях – от правых до левых, от их возникновения и до сегодняшних дней.
"Шаатнез" слева
В статье 1933 г. "Шаатнез не улучшит тебя..." Зеэв Жаботинский, основоположник ревизионистского сионизма и глава молодежного движения "Бейтар", настаивал на обособлении своего движения на фоне других сионистских течений. Самая важная особенность "Бейтара", писал Жаботинский, его полная невиновность в каком-либо политическом шаатнезе: "Шаатнез – это ткань, спряденная из смеси ниток льна и шерсти; в Пятикнижии однозначен запрет на использование такой пряжи... Союз Трумпельдора создает прецедент положить конец духовному шаатнезу". Желание скрестить сионизм с социализмом лежало в основе идеологии его политических противников, вождей тогдашнего сионизма.
Заранее оговоримся: мы не рассматриваем тех, кто были сионистами и параллельно, отдельно, случайным образом их социоэкономическое мышление было социалистическим. Мы имеем в виду только тех, кто смешивал эти два мировоззрения, относящиеся к совершенно разным областям, и корни которых различны – как если бы это смешение было и желательно, и возможно.
Смешение – это его единственно возможный смысл, что якобы существует какое-то "равенство и братство", что-то общее между этими двумя такими разными целями. "Равенство" – провозглашает моральным долгом борьбу за освобождение пролетариата, но этот "долг" пасует перед необходимостью создать национальный очаг для евреев и покончить с галутом. "Братство" предусматривает причинно-следственную связь между социализмом и сионизмом, и эта связь устанавливается следующим образом: создание еврейского национального очага является одним из средств построения справедливого братского общества, которое станет "светочем для народов". Отсюда следует, что без достижения этой конечной цели бремя сионизма не имеет ценности.
Деформация сионизма под различные актуальные условия, согласно анализу Жаботинского, не была соизмерима с важностью и своевременностью сионистских целей. "Сознание долга должно быть у каждого еврея и в мирное время такое же, как и в военное", полагал Исраэль Зангвиль в его строго сионистском учении; легитимность этого тезиса усилилась, когда Жаботинский приступил к написанию своей статьи о "грехе шаатнез" – в год победы Адольфа Гитлера на выборах в Германии.
У евреев тогда была возможность чувствовать себя достаточно уверенно по отношению к своему национальному статусу, и социоэкономический аспект приобрел до такой степени высокое и важное место в их жизни, что подменил собой интересы еврейства. Так было.
В другой статье Жаботинского, "Об авантюризме", вождь сионизма публично призывал евреев сопротивляться антисемитским ограничениям британского мандата в Палестине и совершить алию любым доступным образом. Не случайно ревизионистское движение было первопроходцем в деле нелегальной эмиграции.
Организация кампании по нелегальной эмиграции в Палестину еще станет гордостью официальных сионистских вождей, но в начале 30-х это было дело лишь ревизионистов, а потому презираемое. Гистадрут до такой степени ожесточенно противился нелегальной эмиграции, что даже использовал свои печатные органы, чтобы компрометировать подпольную операцию спасения, утверждая, что переселяемое население это сомнительная и даже опасная часть общества.
Нелегальная эмиграция тогда провалилась из-за опасения рассердить британское правительство. Но в дополнение к этому подверглась опасности уникальная на тот момент способность сионизма отобрать евреев, которые получили бы возможность сбежать из горящей Европы в Эрец-Исраэль. В Еврейском агентстве скопились немногочисленные разрешения, выданные британцами, а с ними и сила влияния на социополитический состав ишува. Партийная дискриминация в распределении разрешений на алию была очевидна, и после того, как отчаявшийся отказник-бейтаровец Симха Плушинский покончил с собой, Жаботинский написал эти ужасающие строки: "Избраны Б-гом на горе и плач... / Выберет казнь мне брат мой, палач…"
Такая острая враждебность политических соперников – внутри сионистского лагеря – не была бы возможна, если бы не грубая травля, которая иногда отражала картину битвы сил света и тьмы, а иногда и создавала ее. Давид Бен-Гурион обычно называл Владимира (Зеэва) Жаботинского "Владимир Гитлер", а еще повторял и подчеркивал, что ревизионисты, также как "гитлеры", жаждут крови и рвутся к власти. Хаим Вейцман обвинил ревизионистов в создании массовых беспорядков и присвоил движению звание "гитлеризма в наихудшем виде". Согласно левой пропаганде коричневые цвета формы Бейтар позаимствовал у германского гитлерюгенда. Официальные сионистские прокламации осуждали "учеников Гитлера"...
Жаботинский – классический либерал до мозга костей – был заклеймен именно как "фашистский диктатор", как это принято у левых, и не обязательно сионистов, – уплотнить противников с их столь различными взглядами в одной и той же непристойной категории "фашизм". Это учит нас, что не было принципиального соперничества по каким-либо разногласиям в идеологии сионизма; не было полемики о наилучших путях спасения еврейского народа, что дало бы некоторое объяснение пылу, чувству нетерпения и ужаса в годы перед Холокостом. Фактически беспричинная ненависть и братская вражда были оружием в абстрактной войне "за место под солнцем" – где на "неправильной стороне" якобы находились Жаботинский и его движение – в час, когда реальная война народов стояла на пороге.
Политико-идеологическая пропасть в сионистском движении расширится и углубится до пролития крови, доносительства, похищений, пыток и даже до настоящей военной атаки. Те, кто колебался поднять оружие на защиту своего народа, однако твердо направили его против своих "непокорных" братьев – так те, кто проявлял сдержанность и понимание по отношению к арабскому врагу, торопились вопить "фашизм" и "гитлеризм" по отношению к "врагу внутреннему".
Но наибольший вред от идеологического "шаатнеза", пророчил Жаботинский, почувствуют намного позже, когда подрастут ученики сионизма социалистического. Эти, возможно, не будут придерживаться сионизма, деформированного их учителями под условия и условности, эти обойдутся без сионизма вообще. Отсутствие ума позволяет поклоняться двум богам; нет духовного пространства, оставляющего место двум храмам. И в отсутствие страсти и цели сионизма минимального, заикающегося, заключенного в сионизм социалистический, разве можно предвидеть, куда направится молодежь, когда из унаследованного идеологического шаатнеза постарается сформировать для себя учение более чистое, честное, последовательное?
Пренебрежение еврейскими интересами в угоду поклонению чужим богам мы видели в партии "Авода" на протяжении десятков лет, минувших с тех пор, в то время как сионистский пыл, если и присутствовал изначально, уступил место пылу и страсти борьбы другого народа, и этого мало – народа-врага-сионизму, что вытекает из определения этого "народа", если настаивают на каком-либо определении вообще.
Еще в 1936 г. Б.Каценельсон мог признать, что наши соседи не что иное, как "палестинские нацисты, которые умудрились соединить здесь, в Израиле, и зоологический антисемитизм европейцев, и восточную страсть к кинжалу" – и это без опасения немедленного отлучения, со стороны своих товарищей. Но сегодня в порядке дня левого лагеря – всеобщая святая обязанность борьбы за права тех же палестинцев в суверенном государстве в центре Сиона. Если они и изменились со времен Каценельсона, то лишь в том, что их руки еще более погрузились в еврейскую кровь, а в чем преуспели – по совету советских патронов – драпироваться в благородные и красивые лозунги: "права человека, равенство, справедливость" – и атаковать другие понятия, вызывающие дрожь и ужас у ассимилированного сиониста: "фашизм, апартеид, расизм".
Итак, то, что социалистический сионизм от рождения и по определению своему был замешан на психологии галута – и поэтому играл на руку врагам Израиля и во многом узаконил антисионизм – мы проиллюстрировали.
Но, как ни странно, ревизионистский сионизм не намного отличался за эти годы в деле приверженности провозглашенным ценностям – в этом нам придется признаться тоже. Сейчас мы рассмотрим, проведя самоанализ, называющий вещи своими именами, каким образом мы пришли от требования Жаботинского: "Создание еврейского государства на обоих берегах реки Иордан", до: "Мы должны разделить Эрец-Исраэль с другим народом" – как говорит Нетаниягу, в то время как между двумя высказываниями находятся и прецедент миротворчества правительства М.Бегина, и правые правительства, которые не аннексируют отвоеванные земли, а мешкают и заикаются. Необходимо сказать без прикрас: ревизионистский сионизм провалился тоже – и также, к пущей иронии и несмотря на декларированное учение Жаботинского, из-за дьявольского тумана идеологического "шаатнеза".
"Шаатнез" справа
"Одно знамя", один идеал (монизм) – было важным принципом Бейтара, реакцией Жаботинского на то, что он идентифицировал как смешивание категорий в том, что само не является категорией – в социалистическом сионизме. Много раз он говорил о сионизме как о высшей ценности, как об идеале, который не гнется и не отменяется перед любым другим идеалом, невзирая на "экстренность" и "жизненную важность".
Но, похоже, Жаботинский также гибридизировал идеи – сионизм и классический либерализм – хотя официально это никогда не было признано, как это произошло с сионизмом социалистическим. Либерализм, захвативший центральное место в мировоззрении Жаботинского, отсутствовал в учении, которое он завещал своим ученикам. В результате Жаботинский оставил пробоину в теории, открытым вход для искаженной шкалы ценностей, когда либерализм угрожает превратиться в самоцель, вместо того чтобы считаться эффективным инструментом для поддержания современной структуры государства – и не более того.
Статью "О железной стене", в которой он подробно излагает свою доктрину безопасности и политики в арабском вопросе в Эрец-Исраэль, принципом которой является военная и политическая жесткость, начинает Жаботинский с извиняющегося тона. Он подчеркивает, что мнение автора вытекает не из "фашизма и расизма", приписываемых ему левой пропагандой, а из необходимости в продвинутом понимании обстоятельств:
"Автора этих строк считают недругом арабов, сторонником вытеснения и т.д. Это неправда. Эмоциональное мое отношение к арабам – то же, что и ко всем другим народам: учтивое равнодушие. Политическое отношение – определяется двумя принципами. Во-первых, вытеснение арабов из Палестины, в какой бы то ни было форме, считаю абсолютно невозможным; в Палестине всегда будут два народа. Во-вторых – горжусь принадлежностью к той группе, которая формулировала Гельсингфорскую программу. Мы ее формулировали не для евреев только, а для всех народов; и основа ее – равноправие наций. Как и все, я готов присягнуть за нас и за потомков наших, что мы никогда этого равноправия не нарушим и на вытеснение или притеснение не покусимся".
С тактической точки зрения, это предварение, конечно, облегчает подозрительному читателю взвешивание идеи Жаботинского, не отвергая ее с порога. Тогда как фактически представленная им далее четкая и непримиримая позиция была и честной, и возможной к применению в то время. Зато в аспекте воспитательном, на долгий период, какой смысл был в этом заявлении, и даже не в "заявлении", а в торжественной клятве, что никогда не будут ущемлены права арабов евреями, и что всегда будет равенство между народами – какое можно дать толкование этому высказыванию, если не подстраивание сионизма под чужие ценности? Даже будь они частью красивыми, частью важными, частью насколько возможно желательными – но это ценности "западные", чужие, принятые относительно недавно в истории человечества, и являются, конечно, вторичными по отношению к вопросу о существовании народа Израиля. Или все-таки, может быть, смысл существования еврейского народа, сквозь все эти тысячи лет – от судей, пророков, и царей до раввинов, вместе со всеми войнами и мятежами, и погромами, и преследованиями – все это только для того, чтобы, когда придет момент, было кому воплотить на Ближнем Востоке социоэкономическую теорию некоторых европейских кружков новейшей истории?..
Конечно, не в этом видел значение либерализма Жаботинский, как и многие сегодня. По их мнению, говорится об общечеловеческих вечных ценностях, а не только о современно-западных, и даже, и довольно часто, о ценностях еврейских. Без сомнения, это внеисторическое преувеличение в первом случае и насилие над наследием отцов во втором; воплощение нашей естественной склонности к иудаизации того, что понравилось у гоев, по понятным причинам. Аналогично, евреи-эллинизаторы в свое время умудрились найти в Торе аллегорию на греческую мудрость. Так, в либеральной среде с исчезающей на глазах связью между иудаизмом, Страной Израиля, сионизмом и между борьбой пролетариата с социологическими результатами технических революций, – поднапряглись увидеть в слове "иудаизм" синоним "социализму" – с помощью постановки особого акцента на небожественные танахические отношения "рабочий – работодатель, бедный – богатый".
Что запрет на убийство у нас в крови и вытекает из универсальной этики человеческой природы, а также находит ясное выражение в традиции иудаизма, – это понятно. Но запрет на изгнание? Любой ценой и при любых обстоятельствах? Кто сказал? Вероятно, естественные права человека не ограничены расой или национальностью. Но гражданское право выбирать и быть избранным? Всегда и несмотря ни на что? Кто сказал? Иудаизм? "Решения Сангедрина принимались на основании голосования большинства!" – швырнул однажды реформистский раввин-миротворец Меиру Кахане – раввину-ортодоксу. "И сколько гоев сидели в Сангедрине?" – в ответ спросил Кахане... Иудаизм – это не либерализм так же, как иудаизм – не эллинизм и не социализм – иудаизм это иудаизм, и баста!
Несмотря на его критику левых, и вопреки своему декларированному учению, Жаботинский, однако, также осуществил в своем движении идеологоческое скрещивание. Но все ли в этом скрещивании – брак? Может ли хоть в чем-нибудь состояться либерализм и сионизм одновременно?
Противоречие между сионизмом и либерализмом в известной степени присутствует обязательно, в принципе, по крайней мере в том, что либерализм в принятой сегодня форме – "дальтоник", то есть он не признает легитимности деления людей на нации без гражданства – или, как альтернатива, игнорирует возможность противостояния между такими группами – и поэтому не допускает дискриминацию по признаку национальному, этническому или религиозному в рамках государственного либерализма. Расхождение здесь с сионизмом очевидно: еврейское национальное государство не "дальтоник" и не может им быть, поскольку по определению своему должно принадлежать и принадлежит одному и только одному народу.
Но известная степень несовпадения не обусловливает лобовое столкновение. Встроенная в сионизм дискриминация может принять более или менее умеренную форму, смотря по обстоятельствам. Во времена Жаботинского, незадолго до убийства шести миллионов, которые вместе со всеми остальными евреями планеты насильственно оказались гражданами "страны евреев", можно было предположить, что единственная официальная дискриминация в ишуве будет представлена эмиграционным законом. Более того, можно прикинуться дурачком и притвориться просвещенным "дальтоником", то есть, по крайней мере в аспекте формальном, здравствовать в коллективно принятом мираже равенства, братства, сосуществования и построить государство-для-все-е-ех с полным равенством прав, в котором просто "случайно" большинство граждан евреи. Сочленение сионизма и либерализма виделось возможным, естественным и не было уличено в "шаатнезе".
Только все равно противоречие между двумя устремлениями было и есть, это принципиальная необходимость, вытекающая из формулировок, и игнорировать это – как отражено в решительных и безоговорочных обещаниях Жаботинского арабам – не благоразумно, постфактум, так как обстоятельства подвержены изменениям. То, что началось как разногласие, которым можно пренебречь, со временем может обостриться до судьбоносного столкновения. Ученики Жаботинского не были подготовлены идеологически, чтобы достойно противостоять такому столкновению. Воспитание освящать статус-кво декларации равенства не позволило им ответить на усиливающуюся демографическую угрозу, так как не дано повлиять на демографическую тенденцию без принятия официальных дискриминационных мер.
Принцип этот фактически согласован со всеми сионистскими течениями: дискриминация является легитимной частью системы сионизма, как выражено в "до-сих-пор-безоговорочном" консенсусе по поводу Закона о возвращении. Но, цепляясь за иллюзию воплощения бескомпромиссного либерализма, большинство и сейчас фанатично верит, что дискриминация должна и может быть ограничена только лишь входными воротами. Возможность, что обстоятельства предпишут дискриминацию более суровую, чем эта, например, поощрение отрицательной иммиграции нееврейского населения или даже высылка под тем или иным предлогом (и не из-за враждебности и безрассудства арабского населения в Израиле – предлоги имеются в изобилии); или, если мы настаиваем на том, чтобы оставить арабов на своих местах, тогда умаление их политической мощи посредством ограничения права выбирать и быть выбранным (и не из-за враждебности и безрассудства арабских партий – предлоги имеются в изобилии) – об этом большинство сионистов не готовы даже помыслить. Это странное явление, принимая во внимание, что принципиально на дискриминацию уже согласились, а ведь принцип это принцип, разве нет? Дж.Бернард Шоу рассказывает о госпоже, которая положительно ответила на его вопрос: "Теоретически – не согласится ли она отдаться ему за один миллион фунтов стерлингов?" А после того, как она разобиделась на его следующее предложение: пять фунтов за поцелуй ("я кажусь вам проституткой?") – ответил ей хладнокровно, что суть его второго предложения сейчас уже только в ее колебании, и остается лишь торговаться о цене. Так же и ни один сионист, принимающий Закон о возвращении, не оспаривает его антилиберальную суть, встроенную в сионизм. Но если кто-то указывает на возможные последствия, все, как праведная госпожа, вдруг обижаются до глубины души.
Столкновение либерального, шизофреничного сионизма с действительностью породило два отклика со стороны учеников Жаботинского. Одна их часть разбита церебральным параличом, так как их политические интересы сосредоточены в поселениях на родных освобожденных землях без аннексии или ясной государственной долгосрочной программы, но с большим оптимизмом. Как зацикленные, они упорствуют на легитимации либерально-сионистского урода, на коленях которого выросли в процессе удивительного игнорирования самой возможности, что это проблематично; но в то же время они, конечно, чувствуют на донышке сердца недостаток гармонии в их теории, потому что на практике они не аннексируют земли своей Родины, заселенные арабами, хотя это требуется по той же теории. Другие, возможно, более честные, пересекли границу и постепенно ретируются к границам Освенцима, и если бы в спешке и анархии, если бы единственно, потому что были вынуждены и не успели пересмотреть некоторые аспекты либеральных ценностей, оказавшихся более святыми для них, чем их земля... С горечью показываем: худосочный и близорукий практический сионизм – с одной стороны; раздел страны под давлением демографических соображений, с другой – все это непредвиденная Жаботинским часть его наследства, это те выводы, которые извлекли его ученики из его уроков в остром несоответствии с его духом, но как результат его учения.
Но если бы и не потенциальная демографическая угроза, насаждение чужих богов в храм, как произведено в сионистско-либеральной гибридизации, в перспективе разрушительно для духовной прочности народа. Даже если бы была философская последовательность в ревизионистском "шаатнезе", от нас потребовалось бы дать отчет о последствиях воспитательных. Жаботинский сам объяснил, почему, в письме к Д.Бен-Гуриону:
"С юности я помнил покоряющее волшебство теории Маркса, эту логическую цепочку, ни одно звено которой не вынуть, разве что силой. Вы и Ваши современники, создатели рабоче-сионистского движения, подмешивали в сионизм теорию Маркса очень осторожно; возможно, Вы объединили действительно духовно близкие части, но эта операция требует большого искусства и выполнить ее, бережно сохраняя сионизм, могут только мастера. Сейчас пришло поколение, не знающее об изворотах Ваших мыслей в поисках правды; тонкие и извилистые ходы логики, с помощью которых Вам удалось сплести одним плетеньем обе нити – забыты, как загадка Страдивариуса... Из двух нитей они видят ту, что толще или ярче; а любовь, которая заставляла Вас выверять и проверять пропорции смешивания – они называют компромиссом и отсутствием смелости, если не хуже".
Это утверждение, как теперь мы знаем, можно положить в основу объяснения духовного упадка ревизионистского сионизма. И Жаботинский тоже, подмешивая либерализм дозировано и очень осторожно, не говорил об опасности этого действия перед еврейской молодежью, полной предрассудков, страстей и страхов, корни которых глубоки; и все это так или иначе было на руку чужим богам и во вред сионизму. Это у нас в крови – мы народ, который совращается другим народом и другими богами; народ, который трепещет значимости своей и предназначения своего, и приступая к преподаванию сионизма, не дано преступить через это.
Жаботинский, "гений благородный и ужасный", вдохнул в своих учеников еврейскую гордость и выпрямил их спины, и это было бесценным вкладом в становление поколения возрождения. Но прославление западных ценностей и символов в ревизионистском воспитании, как, например, выражение большого уважения либерализму и в аристократично-европейских бейтаровских обрядах, привели к тому, что ревизионизм на деле остается, несмотря ни на что, на уровне сионизма-ассимилятора, сионизм израильтян, просящих пророка Самуила: "...только царь пусть будет над нами. Тогда будем и мы как все народы..."; сионизм без духовной целостности – до сих пор; сионизм, в котором даже внешне нет признаков настоящего освобождения: нет полного выздоровления от язв галута, и нет национальной самореализации.
Поэтому, когда ученики Жаботинского пришли к власти, мы не избавились от этой основной проблемы; не стряхнули с себя сионизм-ассимилятор. И так же, как выкрест выпрыгивает из себя, чтобы быть более христианином, чем христианин, как ассимилированный еврей превосходит в своем патриотизме соседа гоя, так и ассимилированный сионист страстно желает признания гоев, ему нужно, чтобы его еврейская страна была более западной, чем Запад. Поэтому Израиль брал и продолжает брать на себя псевдоэтические ограничения в своей войне против врагов внешних и внутренних – во имя прав человека, свободы слова, терпимости... и кровью немалого количества евреев, и таким образом, что это беспрецедентно даже среди наций, которые имеют авторские права на либеральные ценности.
Нет более ясного доказательства вреда духовного "шаатнеза", выраженного святым триединством: "государство – демократическое – еврейское" – чем то, что сделало лицемерно и подло государство во время правления национального лагеря по отношению к тому трагическому раввину, который как-то раз замахнулся на демократию, в то время как ничего не предпринимается в отношении арабских партий, открыто и вызывающе плюющих и по сей день на все еврейское. Те, кто опасались не уважить родственничка – седьмая-вода-на-киселе своего врага, – не выбирали выражений, когда набросились на братьев-сионистов. Те, кто не боролись против чужих агентов даже в рамках действующего законодательства – именем святых Плюрализма и Демократии – выжали каждый параграф и подпараграф и даже нарушили эти параграфы, чтобы заставить замолчать, чтобы проклясть и выслать еврейского сионистского вождя и, постфактум, возможно допустили его кровь.
Это был Жаботинский, кто предупреждал левых, что от спаривания с чужими библиями всегда выйдешь с ущербом и с предательством. Это были его ученики, среди прочих, кто это ярко проиллюстрировал.
По тернистой дороге к чистому сионизму
Много дорог, разных и независимых, ведут к правде; один путь, особенный, ведет ко лжи. Истина, которая заполняет пространство в сфере действия реальных объектов, доступна различным наблюдателям и с разных углов зрения; ложь, рожденная в воспаленном мозгу одного, вводящего в заблуждение, только его личная, если он не пророчествует, распространяя ее среди многих.
Решающее доказательство сионизма настоящего – не научная истина, потому что мы не занимались онтологией, но все-таки истина, человечески-историческая – в том, что к ней приходят паломники со всех концов духовного мира иудаизма, неимоверно пестрого, и частично из мира нееврейского. Немаловажный факт, что еврей-атеист из западной Европы конца XIX века воплотил пророчества древних евреев из Эрец-Исраэль дохристианского периода – несмотря на то, что это его предки, они бесконечно чужды ему в речи, в образе жизни, в вере и в мировоззрении. Ортодоксы смеялись и смеются над абсурдом, что атеист будет выполнять распоряжения Б-га; что вестник спасения положится на социоэкономические доводы и аргументы, тогда как нет в них и капли благочестия. Но разве это "нет ни капли благочестия" не доказывает истинность и божественность прорицания, указывая более, чем один, путь к нему? Это "нет"– свидетельство особой доступности пророков к историческим тайнам, морали и человеческой природе, благодаря чему можно узнать-почувствовать то, что актуально и после двух тысяч лет, когда Биньямин-Зеэв Герцль, с совершенно других позиций, осознал и понял это предсказание, пройдя свой путь.
По пророчеству Иехезкеля (Иех. 36) деградация евреев в галуте не просто тяжка и унизительна, но и является осквернением Б-га, ибо говорили гои саркастически: "Народ – избранный, а из своей страны – изгнанный". Разве не это постиг Герцль, когда решил, что не следует недооценивать антисемитизм, что это не просто ксенофобия или суеверие, которые исчезнут из мира благодаря эмансипации и либерализации, но это еще и то, что приведет к осквернению святых устоев общечеловеческой морали? Далее в пророчестве – состояние народа придет к беспрецедентному упадку и будет также первый шаг к спасению: "И освящу Я имя Мое великое, оскверненное среди народов, которое вы осквернили среди них..." Разве не это показала нам новейшая история, спрессовав по времени Холокост и возникновение Государства Израиль? "И возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и приведу вас в землю вашу". Возвращение в Эрец-Исраэль генерирует духовное обновление: "И дам вам сердце новое и дух новый вложу в вас. И удалю из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце из плоти". Разве не это предвидели на основании каких-то своих аргументов отцы сионизма, когда ожидали появления "нового еврея"? Разные пути, особые и независимые, приводят к правде. К правде и к чести священного народа. К правде необходимости возвращения на свою землю. К правде великого народа на своей Родине.
Несмотря на то, что все пути к истине заканчиваются в одной точке, эти дороги разные. Определенный маршрут, выкроенный временем и местом для искателя истины, оставляет на нем свою печать. Путь со многими поворотами, трудностями, искушениями на обочине – может забрать у идущего все его душевные силы, так что дошедший до цели не всегда и захочет придерживаться приобретенной истины. Крутой и скользкий маршрут, по которому карабкался сионизм светский, приближал его к пику истины, но и соблазнял непрерывно сдаться и скатиться назад к духовному застою, к заблуждениям ассимиляции и вымирания.
С самого рождения сионистского движения в нем происходил напряженный диалог между бегством и возвращением, между необходимым и желанным. С одной стороны стоял сионизм "отрицательный", предотвращающий антисемитизм, отталкивающий ассимиляцию только из-за разочарования в возможности воплощения сионизма в условиях того времени и места; сионизм со слабой претензией на Эрец-Исраэль, поэтому действенный только в той мере, в какой кажется, что он приводит к наилучшему уровню безопасности, какого не найдешь в галуте. С другой стороны стоял сионизм "положительный", который следует из глубокого осознания исторической роли израильского народа и его места среди других народов; сионизм, который не так уязвим от меняющихся обстоятельств, противоречивых претензий или инородных соблазнов. А может, эта двойственность была лишь проекцией на действительность диалектики, состоявшейся в душе основоположника?..
Герцль пришел из сионизма "отрицательного". Он был разочаровавшимся ассимилянтом, который хотел всего лишь нормализации и покоя своему народу, но до такой степени, что планировал даже коллективное крещение как решение еврейского вопроса. Поиски лекарства от страданий своих братьев были его отправной точкой, началом его пути к истине. И Моисей шел похожей дорогой: "И было в те дни, когда вырос Моше и вышел он к братьям своим, он присматривался к тяжким работам их..." И возможно, это и есть надлежащая историческая дорога, так как сказал Б-г Моисею: "И Я услышал также стенание сынов Израилевых, которых Египтяне порабощают, и вспомнил завет Мой...", то есть мотивация отрицательная (стенание сынов Израиля) выше положительной (Б-жественный союз народа Израиля с Землей Израиля). Но был у Герцля также и положительный сионизм. Тот, кто дошел до цели, несмотря на извороты выбранной мучительной дороги, не останется слепым к эстетике законов истории. Герцль чувствовал, что приближается к завершению стези. Он видел, как те главы Торы, которые он тускло помнил с детства, на его глазах обрастают кожей и жилами. И он писал в своем дневнике, объятый волнением и ужасом не меньше того, кто видел своими глазами несгорающую купину неопалимую: "Контекст событий расшифровывается лишь языком древности: предчувствие Б-га".
В движении Герцля быстро стали заправлять люди с ассимилированной душой; сначала те, кто считался "сионист-вообще", и постепенно – "сионист-социалист". Если они и не стерильны, то вожделеют к чужим богам. В той степени, в какой они придерживались сионизма, это был сионизм отрицательный или зависимый. Под их предводительством дело жизни Герцля так деградировало, что те антисионистские высказывания, с которыми всю жизнь воевал Герцль, нашли в устах его наследников-вождей наиболее аргументированное и ясное выражение. Впоследствии, когда наскучит социализм, придумают нового божка, божка мира – миротворчество как самодостаточный идеал, в невротическом европейском варианте, закомплексованном двумя мировыми войнами – и опять соревнуется сионизм с новым божком за первое место, тогда как шансы, как всегда, против, и он предан и заброшен...
Но все это время подспудно и продуктивно работали невидимые процессы, как если бы над ними надзирал не ведающий неудач Властелин истории. Последний сионистский конгресс Герцля был первым конгрессом для никому не известного юноши по имени Зэев Жаботинский, и несмотря на громадное впечатление, которое произвела личность Герцля на молодого Жаботинского, их первая и последняя встреча осталась под знаком несогласия. На этом же конгрессе был поднят на голосование вопрос об Уганде, и в столкновении, которое чуть не привело (как теперь понятно) к расколу в движении сионистов, Жаботинский был среди возражавших, преданных Эрец-Исраэль: "Я не знаю, почему – потому! То самое "потому", атакуемое тысячью аргументов..."
Жаботинский подвинул сионизм на один шаг вперед к полному освобождению и духовному совершенству. В нем было больше энтузиазма, уверенности в себе, и он меньше оправдывался и заикался. Он извлек преданный Герцлем сионизм "из логова разложения и праха". Он упорно учил молодых евреев азбуке максимального сионизма. Он заложил стратегические основы зарождающегося иврита. Он ввел наиважнейший принцип идеологии – монизм, один идеал.
Но, несмотря ни на что, на дороге, по которой шел Жаботинский, отпечаталась левая полоса. Из либерализма Жаботинский пришел в сионизм, а из сионизма – в иудаизм, и в его учении всегда будет ощущаться ступенчатость. Поэтому его движение, в особенности по части влияния на его последователей – будущих вождей Израиля – осталось на уровне ассимилированного сионизма: "Будет царь над нами, и будем мы как все гои".
Прошли годы с момента встречи молодого Жаботинского и усталого Герцля. Сейчас Жаботинский – тот, кто близок к истощению – и, как рост и развитие спеленуты тканью спора, так и здесь: раскол. Молодой воин-поэт по имени Абрам Штерн, партийная кличка Яир, смело стоит перед Жаботинским, и, несмотря на преклонение перед ним, упрямо не подчиняется партийному запрету на возникновение подполья в Эрец-Исраэль; Яир – один из его руководителей. Штерн не пришел из "Бейтара", его путь был другим, и он был чист от комплексов, вызываемых духовной раздвоенностью. Он не был согласен с преданностью Жаботинского британской ориентации, он не был ослеплен далекой Британией – родиной демократии, он предвосхитил на несколько дорогих лет другие течения сионизма в понимании, что еврейское государство не появится при британском мандате – не от их щедрот, как хотели верить левые, и даже не под давлением, как думал Жаботинский, – а как раз вопреки мандату. Он назвал Британию чужеземным захватчиком и объявил ей безоговорочную войну. Он отбросил границы, освященные Жаботинским (во времена Менахема Бегина окончательно отступят с полуострова Синай под предлогом, что карта Эрец Исраэль "Только так!" не содержала его), и вернулся к истокам, к границам обещанным. И сегодня, как и тогда, в этом видят лишь фанатизм, и нету погруженных в познание философского смысла того, что не существует сионизма, тянущего свою моральную силу из Декларации Бальфура, нет сионизма как вспомогательного правила мандата; нет сионизма, обрамленного и определенного чужим мнением. Яир не видел наш долг или нашу цель – чудеса либерализма! – в признании враждебного племени, не оправдывался, призывая к равенству прав между религиозным и национальным в еврейской стране; так же, как не за чувство вины цеплялся он, когда отнимал чужую землю, а держал знамя обмена населением, без извинений и лицемерия. Сионизм полный. Сионизм чистый. И если Яир и давал ему название, нам кажется, согласно поэту Ури-Цви Гринбергу: "Царство Израиля"; а тех, кто идет по этой дороге: "Помешанные на идее царства".
Этот сионизм выполнил решающую роль в становлении еврейского государства, но и тогда, и до сих пор – оставался и остается на обочине общества и политики. Шестидневная война преподнесла его последователям усиление позиций – до этого спрос на исторический Эрец-Исраэль был объектом насмешек – и обнаружились со своим ярко выраженным акцентом ученики рава Кука, и не удивительно, принимая во внимание их особый путь к истине. Но у руля оставался сионизм светский. Его великолепные и достойные высокой оценки достижения – сугубо материальные и внешние, демонстрационные. И до какой же степени болезненно ощущается провал сионизма во всем, что касается духовного содержания: ведь Израиль, самостоятельная держава в регионе и игрок на международной арене, отступает, сдается и отказывается, в страхе и усталости, от всего, на что сионизм осмеливается претендовать еще прежде государства и армии.
"Универсальные" сионисты и сионисты-социалисты пришли после Герцля; ученикам Жаботинского удалось унаследовать им; и грядут времена "заболевших царством". Как будто они те, у кого сердца никогда не останавливаются подобно процессу исторического материализма, и мы видим нелегальную эмиграцию, рвущуюся к вершине истины, из деградации ассимиляции через сионизм ассимилированный к сионизму чистому, час господства которого вот-вот наступит. И когда он придет, возможно, в образе харизматичного и талантливого вождя, который будет для нашего поколения тем, кем был Жаботинский для своего, тогда мы увидим на горизонте конец нашим трудностям, и настоящее освобождение будет не за горами.
Перевод с иврита Марины Мануйловой