Не так благотворна истина, как зловредна ее видимость.
Ларошфуко.
Полвека прошло после знаменитой лекции Чарльза Сноу «Две культуры и научная революция», прочитанной в Кембридже и возбудившей бурную и длительную дискуссию не только в Англии, но и в других странах. Под культурами понималась традиционная европейская гуманитарная культура и новая культура современной науки. Художественная интеллигенция, «которая случайно, пользуясь тем, что никто этого вовремя не заметил, стала называть себя просто интеллигенцией», и ученые, в особенности наиболее яркая и успешная их группа - физики жили «настолько разными интересами, в такой непохожей психологической и моральной атмосфере», что это вызывало взаимное непонимание, предубеждения и враждебность».
Наука, которая якобы бездумно открыла политикам доступ к страшным силам уничтожения, повинна, в глазах гуманитариев, также и в бездушной, механизированной жизни современного общества. Ответные обвинения не менее резки: «…Разве они не показали себя политическими глупцами, или даже больше – политическими предателями? Разве их творчество не приблизило Освенцим?» И это о выдающихся писателях 20 века - У.Б. Йетсе, Э. Паунде, П.У. Люисе. Да, они восхищались фашизмом и с большой готовностью демонстрировали свой антисемитизм. Однако же, без особых усилий можно составить список поэтов, писателей и художников, чьи мнения были совсем иными.
В России мистические пророки с поэтически-помраченным сознанием, наполненным символами, вышли приветствовать гуннов, явившихся оживить их одряхлевшие тела «волной пылающей крови». И во главе этих гуннов привиделся им Иисус Христос в «белом венчике из роз».
Сомнительно, чтобы все эти призывы могли существенным образом повлиять на реальные события. Но были у мистиков и собственные теории о силах, движущих событиями. Морис Метерлинк был озабочен вопросом, который «инстинкт нашей планеты призван разрешить: считать ли несчастием или счастьем, если энергичная, упрямая и могущественная раса, которую, однако, мы, арийцы, вследствие предрассудков, слишком слепо воспринятых, считаем низшей по духу и сердцу, словом, если раса еврейская исчезнет или же сделается преобладающей? Я убежден, что мудрец может ответить, не опасаясь заслужить упрек ни в излишней покорности судьбе, ни в равнодушии: «то, что произойдет, и будет счастьем». Через 20 лет после Метерлинка, Александр Блок видит уже не символы и предтечи, но реальные события, для которых находит теоретические основания: «… цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы». И далее: «Культура будущего копилась не в разрозненных усилиях цивилизации поправить непоправимое, вылечить мертвого, воссоединить гуманизм, а в синтетических усилиях революции, в этих упругих ритмах, в музыкальных потягиваниях, волевых напорах, приливах и отливах, лучший выразитель которых есть Вагнер».
Но первое столкновение культур, замеченное в России намного раньше, чем в Англии, явилось публике в романе Тургенева «Отцы и дети», изданном в 1862 году. Аристократ-англоман Павел Петрович разочарован немцами, у которых были когда-то вершины – «ну, там Шиллер, что ли, Гётте... А теперь пошли всё какие-то химики да материалисты...». И получает ответный удар натуралиста Базарова: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта». Для Базарова и философия – «романтизм», а «Рафаэль гроша медного не стоит…». Спор разрешается в романе дуэлью на пистолетах.
Литературному нигилисту Базарову противостоит, с не меньшей резкостью мнений, вполне реальный и великий Лев Толстой. Его раздражают «все эти науки, называемые самыми странными выдуманными греческими и латинскими словами». Науки теоретические «не могут иметь никакого значения для серьезного, мыслящего человека, так как составляют только праздную игру ума». Прикладные же науки не являются науками именно «потому, что свойство истинной науки, так же как и цель ее, есть всегда благо людей, все же эти прикладные науки, как физика, химия, механика, даже медицина и другие, могут так же часто служить вреду, как и пользе людей». А потому «нет ничего вреднее тех пустяков, которые называются праздными людьми нашего времени науками». А время – 20 век, 1909 год.
У другого великого литератора – Ф.М. Достоевского – свой счет к науке: ««В наш век наука сокрушает все, во что до сих пор верили. Всякая твоя прихоть, всякий твой грех, — это следствие твоих естественных потребностей, которые еще не удовлетворены, итак, следовательно, нужно их удовлетворить. Радикальнейшее отрицание христианства и его морали. Христос не знал науки».
Немногие среди ученых и людей искусства придерживались столь крайних мнений, но среди последних - личности выдающиеся, художники «на все времена». Никто из ученых, насколько известно, не заявлял о вредоносности искусства вообще. А некоторые вполне успешно меняли (с возрастом) строгую науку на свободное творчество. Среди них и сам Чарльз Сноу. Противоположное движение (от искусства к науке) как будто не замечено. Но тот же Чарльз Сноу проводит демаркационную линию: «Стремление найти истину само по себе является моральным импульсом, или, во всяком случае, содержит моральный импульс. Методы, которыми ученые пользуются, чтобы отыскать истину, обязывают их к строгой моральной дисциплине». Здесь-то и является главный интерес, ради которого пишется этот текст:
1. Только ли наука озабочена поиском истины?
2. Едины ли сами науки в применении своих методов? Первый вопрос кажется банальным, если, конечно, не искать больших философских глубин в определении «что есть истина», но принимать за неё высказывание, отражающее реальность или, другими словами, суждение, соответствующее фактам. Задача, таким образом, сводится к установлению правил такого соответствия. Каковы бы ни были эти правила (а об этом ниже), практическая жизнь обходится без их формального изъявления. Если на электронном табло появилась надпись, что самолет совершил посадку, родственники пассажиров принимают этот факт за истину. Судья, выслушивая обвинение и защиту, признает доводы одной из сторон отражающими реальность.
Художественное творчество, если только принимает вербальную форму, не соотносится с действительностью, сколько бы сами творцы ни возмущались и не протестовали. Но только наука следует объявленным правилам поиска истины. Эти правила именуются научным методом и описываются в разных источниках с некоторыми вариациями, но с общими основными признаками: исследование вопроса путем наблюдения, систематического сбора данных, их классификации с использованием возможно более четких определений, построение гипотез о соотношениях и связях этих данных, проверка и уточнение гипотез. Сообщение полученных данных в форме, пригодной для оценки специалистов. Если к этому определению добавить измерение и эксперимент, научный метод получит границы более строгие и четкие, но и более узкие, и соответствовать такому определению смогут лишь естественные науки. Добытые таким методом данные, полученные таким образом истины, обладают качествами, отличающими их и от «низких истин» обыденной жизни, и от профессиональных знаний, не прошедших подобную процедуру. Они, по-видимому, более надежны, поскольку за ними – история многократных проверок. Не менее важным является и другое свойство научных истин – их общий характер, независимый от личных пристрастий, идеологий, стран, континентов и общественных положений.
Поскольку определение сущности явлений часто оказывается задачей и туманной, и невыполнимой, наука использует операциональные определения. Литературному журналу, я думаю, будет к лицу пример такого определения, заимствованный у поэта (James Whitcomb Riley) и известный как Правило утки: «То, что выглядит как утка, крякает как утка, плавает как утка и ходит как утка – то и является уткой».
Ученый, к какому бы разделу науки он ни принадлежал, занят поиском данных, которые будут признаны истинными группой исследователей, занятых той же проблемой. При этом нет нужды утверждать, что ученый – это редкий человеческий экземпляр, выбравший жизненный путь служения истине. Ученого узнают по его референтной группе – сообществу, которое служит эталоном, единицей измерения, общественным судом для личности в важных для неё вопросах. Референтная группа определяет профессиональную, а часто и не только профессиональную мораль сообщества. Оценка референтной группы существенно влияет на самооценку личности. По отношению к ученому тут не только платонические чувства уважения и почтения. Оценка референтной группы определяет и вполне материальные стороны статуса – звания, должности, заработок. Конечно, всякий человек, и ученый тоже, может соотносить себя с несколькими референтными группами. Скажем, с группой геологов и группой любителей тюльпанов. Но профессионально, референтная группа для ученого – несколько специалистов, неважно в каких странах живущих и в каких заведениях работающих. Причем оценка может ожидаться в течение многих лет и по мере публикации результатов работы. По Роберту Мертону, одному из зачинателей социологии науки, стремление к профессиональному признанию, даваемому почти исключительно в обмен на приоритет научного вклада - основа автономной системы поощрения в науке. Такая система экспертной оценки действует как механизм самоочищения науки, отсеивая с течением времени ошибочные и ложные утверждения (Г.И. Абелев).
Поскольку наукой именуется достаточно разнородный круг академических дисциплин, возможности применения научного метода в них различаются очень существенно. В науках о природе, собственно и породивших этот метод, он наиболее успешен и плодотворен. Гуманитарные дисциплины, изучающие древние и современные языки, литературу, искусство, философию, юриспруденцию и теологию расположены, по большей части, вне границ его применения. Науки об обществе – поведенческие науки, соблазненные успехами наук естественных, в течение более чем 100 лет пытались обнаружить принципы, управляющие человеческим поведением. Плодовитыми оказались только социально-статистические исследования, позволяющие устанавливать определенные связи между эмпирическими данными. Так, Сеймур Мартин Липсет обнаружил тесную зависимость между уровнем богатства и типом политической системы: демократия присуща изобильным странам, в то время как менее богатые страны редко управляются демократическим путем. Или, к примеру, закон Дюверже: избирательная система, при которой в каждом округе выбирается один депутат, склоняет к 2-х партийной системе, в то время как система пропорционального представительства приводит к многопартийной системе.
Признано, однако, что ни математическая обработка эмпирических данных, ни применение компьютерной техники не помогли общественным наукам открыть существенные причинные связи и законы жизни человеческого общества. Общие теории развития, которыми так вдохновлялись в 19 веке, потеряли свою привлекательность и сменились более скромным поиском частных связей.
По Томасу Куну, успешное развитие науки накапливает в ней факты, понятия, методические приемы, теории и принципы столь хорошо обоснованные, что они признаются всеми активными исследователями. Это и составляет парадигму данной науки. До установления парадигмы различные мнения мало соотносятся и лежат, по сути, в разных плоскостях. Физика особенно удобна для демонстрации парадигм и их смены. В биологии парадигмы появились много позже. Гуманитарные дисциплины и социальные науки, пребывают, судя по всему, в возрасте, предшествующем рождению парадигм. Причины такого «отставания» обсуждались многократно и без особой пользы для состояния дел. За отсутствием злого умысла, можно было бы удовлетвориться естественностью происходящего - если бы не совершенно особое место науки в современном обществе. После трех веков борьбы Священное писание отступило, а устройство природы и происхождение человека перешли в ведение науки. Окончательная победа отмечена любопытным случаем: в 1896 году кайзер благодарил бога, давшего именно Германии новый триумф науки – открытие Конрада Рентгена.
Ко времени дискуссии о 2-х культурах были уже все основания сетовать: «что-то физики в почете, что-то лирики в загоне».
Кумир был сотворен совместными усилиями фундаментальной науки и её практических приложений: технических, сельскохозяйственных наук и медицины. Пророчества сменились предсказаниями. Наглядный характер научного предвидения (возможность, к примеру, наблюдать точно рассчитанный полет на другую планету и предсказанное возвращение) драматически воздействовал на человеческую психику. Сам характер научных теорий, их изощренность, недоступность для непосвященных, отстраненный мир лабораторий сообщили науке и ученым характер почти мистический. Опасные последствия некоторых приложений науки вызывали страх и неприятие, но не ставили под сомнение её возможности. Все это верно, однако же, в отношении естественных наук. Но есть ведь и другие академические дисциплины, называемые науками. Известный критерий Карла Поппера, позволяющий отличать науку от не-науки требует не только систематической проверки утверждений и теорий, но и такой постановки этой проверки, которая позволяет опровергнуть («фальсифицировать») их.
Солидная газета «Глобс» (24.01.2011) напечатала обиженную статью проф. Зеева Ноймана: «Гуманитарные – они тоже науки». По Мишелю Фуко, однако, «бесполезно называть «гуманитарные науки» ложными науками — это вообще не науки, они лишь «принимают на себя перенос моделей, заимствованных из наук в собственном смысле слова».
Критерий опровержения, фальсифицируемости применяется, очевидно, не к научной дисциплине в целом, но к конкретным гипотезам (теориям). Предполагается, что в «настоящей», истинной науке парадигмы отвечают этому критерию. В общественных, поведенческих науках, не достигших подобного уровня зрелости, сменяются, возможно, не парадигмы, а моды или, если мягче, фокусы внимания (А. Гофман, П.Уваров). Но и в этих, «допарадигмальных» науках удается применять научный метод для исследования некоторых проблем. Уильям Райкер представил доказательство, по меньшей мере, одного такого случая в политологии – историю открытия, повторной многократной верификации, внесения уточнений и новых проверок на конкретном материале закона Дюверже.
Другой, близкий мне пример – психиатрия. Основной корпус накопленных ею знаний все еще далек от определенности и однозначности, требуемой естественными науками. И уж совсем мало вразумительного может быть сказано о принципах работы человеческой психики и нарушениях этой работы. Такой её раздел как психоанализ даже выбран (Карлом Поппером) в качестве примера псевдонауки, недоступной верификации. Но и в психиатрии возможны решения научно вполне респектабельные. Диагностика главных психических заболеваний, не может, к сожалению, полагаться на знание их причин и патологических механизмов, но использует принятый перечень симптомов для своих операциональных определений, пригодных для практической и исследовательской работы. Современная номенклатура построена, по сути, по правилу утки.
Дисциплины, способные использовать научный метод в некоторых частных разделах, но не построившие корпус надежных и проверенных теорий, лишены, по-видимому, самых впечатляющих возможностей наук «зрелых» - возможностей предсказания. Общественные науки приходится относить к дисциплинам первого рода. Не то, чтобы они всегда удовлетворялись скромной ролью и не пытались объявить об открытии фундаментальных законов. Такое случалось неоднократно, и 20 веку довелось увидеть решительные попытки перестроить человеческое общество в соответствии с законами, настойчиво объявляемыми научными. Разочарование оказалось столь велико, что «философия истории», общие законы развития человеческого общества, считаются сегодня темой почти неприличной. Всё это никоим образом не ослабляет попытки толкования конкретных общественных событий, так же как и усилия предсказывать будущие события.
Всякий раз, когда мир коренным образом меняется, социологи, политологи, историки, советологи, арабисты и др. получают болезненный удар по самолюбию. Обнаруживается, что за день до самых драматических событий они понятия не имели, что должно произойти. На нашей памяти так случилось с хомейнистской революцией в Иране, распадом Советского Союза, нынешними событиями в арабском мире. Примеры можно умножить. И, тем не менее, толкователи общественных движений продолжают взбираться на свои кафедры и вещать «городу и миру».
Естественная потребность человеческой психики, важная эволюционно, а потому настоятельная – понять происходящие события, их причины и возможное развитие. За таким пониманием и обращаются к тем, чьи академические занятия позволяют им накапливать знания о социальных явлениях. Желательно, однако, чтобы и сами профессионалы, и те, для кого они вещают, помнили об отличии большей части их утверждений от истин, установленных научным методом. Отраженный свет научной респектабельности внушает ложную уверенность и способен побудить к практическим действиям, последствия которых могут оказаться неожиданными.
Особенная осторожность необходима такой академической дисциплине как история. Именно здесь видимость истины легко увлекает к целям, чуждым беспристрастному исследованию. Место, которое отводят истории среди других дисциплин, не бесспорно. Её хотели бы видеть в круге поведенческих наук, но многие предпочитают оставить её в гуманитарной сфере. Во втором случае привлекательность исторических текстов, лишенных практической пользы, оправдана эстетическим наслаждением от их чтения. Но постоянное, почти навязчивое стремление к исследованию прошлого должно вызываться более насущными причинами, чем эстетическое наслаждение. Главная из них очевидна: настоящее рождается прошлым и связано с ним тысячью нитей, в том числе и причинных.
Каждое поколение, оглядываясь назад, приходит к неутешительному выводу: «Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом…» Не призыв ли это к историкам – явить миру заблуждения предков в назидание потомкам? Трудно, однако, избежать вопроса: до какого момента позволено называть события историческими, а с какого - это уже не история, а политика или журналистика? Полагают, и вполне резонно, что недавние события не поддаются беспристрастному изучению. Мнение Марка Блока более сурово: «у человека, который сидя за письменным столом, не способен оградить свой мозг от вируса современности, токсины этого вируса, того и гляди, профильтруются даже в комментарии к «Илиаде». Увы, число пишущих о новейшей истории и явно зараженных этим вредоносным вирусом, слишком велико.
За критическими периодами в жизни государств и народов закономерно следуют волны их толкований, отрицающие, как правило, друг друга. Эти волны хорошо заметны и в израильских и в русских исторических публикациях. Падение советского режима освободило историков от идеологической удавки и открыло доступ ко многим, хотя и далеко не всем, ранее закрытым источникам. Результат – мощный поток публикаций об одном из самых мрачных периодов человеческой истории. Но тут же возникло и постепенно усилилось националистическое течение с его традиционными темами: «мировая закулиса», жидомасонский, масонский и т.п. заговор против русского народа и России». Выжило и поднялось ностальгическое течение сталинизма, преобразовавшее идеологического диктатора в современного «менеджера» и восхваляющее грандиозность его предприятий. Русский историк Юрий Семенов пишет о «буме лжеисторической литературы», к которому присоединились публицисты, писатели и люди прочих, «неисторических» профессий.
С «бумом» в России совпала по времени волна публикаций израильских новых историков. Имя предложено в 1988 году Бенни Моррисом для обозначения довольно разнородной группы академических историков, социологов и журналистов, настроенных крайне воинственно против историков «старых», «сионистских», «государственных». Последним инкриминировалось создание героического мифа о возрождении еврейского государства, «священной» войне за независимость и недостойные усилия скрыть жестокую и даже преступную реальность. Стремление «выставить на обозрение скелеты из сионистского шкафа» быстро перешло от обвинений в изгнании беженцев к обвинениям в постыдном отношении к жертвам Холокоста и восточным репатриантам. Израильские историки новой волны, при общих методических приемах с их русскими современниками, отличаются от последних явными «левыми» пристрастиями. Патриотизм для них - понятие устаревшее, почти неприличное, и они отвергают его ради соблазнительного единения с заграничными либералами.
Новые историки, они же постсионистские или ревизионистские довольно скептически оценивают профессиональный уровень старых. Но их самих обвиняют в тенденциозном отборе фактов и предвзятом их толковании, в отсутствии той беспристрастности и добросовестности, которые необходимы любому исследованию, желающему отвечать стандартам профессиональной добросовестности. Историк Илан Паппе, один из самых яростных ревизионистов, открыто заявляет, что он всегда будет на стороне колонизируемого, а не колонизатора, за рабочих, но не их боссов, за угнетаемых женщин, но не властвующих мужчин и т.д.
Такого рода устремления могут привести академическое исследование к положению, немыслимому в науке, когда судье приходится решать, соответствуют ли истине провозглашаемые утверждения. Тедди Кац отказался в суде от выводов своей магистерской диссертации и признал, что никакого массового убийства в деревне Тантура не было. Он направил письменное извинение бойцам бригады «Александрони», которые во время войны за независимость заняли эту деревню.
E.T. Oтмэн из университета Киото, писавший о новых историках, даже и не ставит вопрос о научном характере дискуссии. Он спрашивает: А история ли это?
Работа историка требует понимания языка эпохи, культуры, религии, экономики, географических условий, тщательного рассмотрения, толкования и сравнения фактов, перекрестного анализа документов и археологических данных. Исследование такого рода часто сравнивают с криминологическим. Это, скорее, следствие по делу исторических фактов, чем научное исследование. Но для него требуется та же интеллектуальная честность, та же «моральная гигиена», что и для признанных наук.
Публикации новых историков самой своей основой связаны с идеологией. А идеология способна искажать мнения и в более трезвых дисциплинах, чем история. (Филипп Ленард, выдающийся немецкий физик, лауреат Нобелевской премии за 1905 год, настолько вдохновился расовой теорией, что увидел две физики – арийскую и еврейскую).
Профессор кафедры общей истории Тель-авивского университета Шломо Занд настаивает, что народ, к которому принадлежит и он сам, выдуман совсем недавно и с нечестивыми политическими целями, и этот его вывод – закономерный плод научной историографии. В многочисленных интервью, рассыпанных по интернету, проф. Занд с откровенностью, граничащей с эксгибиционизмом, наслаждается скандальным успехом своей книги с нарочито-сенсационным названием « Когда и как был выдуман еврейский народ?». Свой метод он относит к «диалектическому материализму», а побуждения открыто называет идеологическими. Но связь с наукой кажется ему особенно важной. Для такой книги, настаивает проф. Занд, «нужен историк, владеющий принятыми методами исторического исследования, используемыми научными (академическими) кругами во всем мире».
Наука, идущая своими путями, встретилась с историком на страницах Американского журнала генетики человека. Среди общей популяции евреев генетический анализ обнаружил группы (clusters) различной степени смешения с южно-европейскими народами, но также общее для всех ближневосточное происхождение и родственную связь с современным населением Ближнего Востока. Вывод прямо противоречит усилиям Шломо Занда представить современных евреев как этнически разнородную группу (тюркских, славянских и др. народов) принявших иудаизм и не имеющих никакой связи с библейскими евреями. Историк ответил в стиле борцов с вейсманизмом-морганизмом: разоблачил идейную порочность своих биологических оппонентов.
Он не увидел редкую возможность применить научный метод для исторического исследования – связать данные о частоте генов-маркёров в различных группах населения с данными о времени и путях движения этнических групп. Но Занда, как объяснил он сам, увлекала лишь критика «сионистской историографии».
Референтной группой ученого являются исследователи той же проблемы, которой занят он сам. Новые историки озабочены не столько признанием специалистов, сколько общественным вниманием к их скандальным разоблачениям, и в этом они преуспели вне всяких сомнений.
Активность гуманитариев, так же как и художников, артистов, писателей побуждается, как кажется, сознанием, что именно они способны верно чувствовать недуги общества и пути их исцеления. Общественные науки, анализирующие состояние общества, кажутся им рациональной основой для вмешательства.
Группа театральных артистов призывает бойкотировать Дом культуры в г. Ариэль, а 156 университетских лекторов – Академический центр в этом же городе. Причина – он расположен к востоку от линии перемирия 1948 г. Из подписавших призыв явное большинство (97) читает курсы по гуманитарным и общественным специальностям. Точных и естественных наук – почти в половину меньше. Кажется, еще не случалось, чтобы профессора медицины бойкотировали театр, музей или художественную выставку, но три гуманитария профессорского ранга – лингвист, философ и историк потребовали закрыть выставку достижений израильской медицины в музее науки г. Бостон.
Две культуры? И случайно ли, что в России к топору звал литератор, а его современник химик Менделеев ставил себе в заслугу усилия по развитию промышленности?
Дело не столько в том, как влияют на ум науки, сколько в правилах выбора этих наук. Тот, для кого постоянное внимание, известность в широких кругах, восхищение публики, статьи в газетах, интервью и телемосты являются настоятельной потребностью, вряд ли выберет карьеру микробиолога или химика-неорганика. Он, скорее всего, будет сохранять разумную дистанцию от наук. Возможен, однако, и опрометчивый выбор, и тогда эти люди с тяжелым нарцистическим радикалом вынуждены использовать науку для своих психологических потребностей. Тут и возникают мало обоснованные, но парадоксальные мнения, сенсационные заглавия книг, встречи с журналистами, которые должны компенсировать критическое отношение коллег. Выбрав референтной одну из радикальных групп, они придают ей солидности своим академическим происхождением.
Разумеется, и безупречный ученый может выступать с парадоксальными утверждениями. Но если математик вмешивается в политический спор, никому не приходит в голову, что мнения этого математика каким-то образом относятся к его профессии. И сам математик не станет утверждать, что вывел их из системы дифференциальных уравнений. Другое дело политологи-социологи-историки и др. профессора общественных наук. Их мнения принимаются публикой как естественный продукт их академических исследований. Разумеется, и они сами, и те, к кому они обращаются, способны понять, что эти исследования не вполне равнозначны той науке, которая выстроила современное общество, и почитание которой считается обоснованным её достижениями. Но природа Логоса такова, что нимб, который - заслуженно или нет - привыкли видеть вокруг современной науки, освещает все, что обозначено этим словом. Проще всего отличать ученых по их референтным группам. Если исследователь выбирает референтной группой непрофессионалов, широкую публику, политические круги, если у них он ищет признания и известности, это исключает его работу из научных рамок и академическая мантия в этих случаях служит лишь маскировкой.
Преступлением во многих странах считается использование полицейской или военной формы лицом, не имеющим на то права. Использование профессорского звания в политических целях уголовно не наказуемо, но морально ущербно. Оно почти столь же предосудительно, как реклама врача о чудесных средствах исцеления, если средства эти не проверены специалистами по принятой процедуре. Опасность, по-видимому, замечена давно и Правила для академического персонала не позволяют сотрудникам Тель-авивского университета указывать свою принадлежность к этому достойному заведению во время политических акций. Другое дело, если для таких акций отыщутся респектабельные имена: исследование в области политической географии, социологии, политологии, историографии. Академическая свобода, как известно, священна. Впрочем, и сами Правила нарушаются легко и безнаказанно.
Открытый университет организовал конференцию: «Этический код академического исследования в Израиле». Обсуждались сложные отношения университетов и промышленности, вызванные проникновением последней в суверенный прежде мир академии для финансирования исследований. Вмешательство такого рода, как оказалось, подвергает немалой опасности фундаментальные ценности университетской науки. Лишь чётко обозначенный и принятый исследователями этической код способен противостоять этим опасностям.
Вмешательство политики в академический мир искажает его ценности не меньше, чем вмешательство деловых кругов с их финансовой мощью. Для общественного здоровья совершенно необходимо, чтобы этический код учитывал эту опасность.