Михаил Копелиович

    Эту книгу правильнее было бы назвать "Буковский процесс". Потому что московский процесс над КПСС так и не состоялся, - если б он состоялся, из-под пера Буковского вышла бы совсем другая книга, а может быть, он вообще не стал бы писать на эту тему.
    Я хочу сконцентрироваться на отдельных линиях этого сочинения, кажущихся мне наиболее способными заинтересовать русского читателя в Израиле, бывшего согражданина Буковского по стране исхода.
    Но прежде я хочу представить своего героя молодым читателям, которые знают о нем мало или чьи знания основаны на клеветнических характеристиках, неизменно дававшихся ему теми, кому он вчиняет иск в своей книге.
    Переписываю сведения о Буковском из Всемирного биографического словаря, выпущенного в Москве в 1998 году, двумя годами позднее выхода "Московского процесса".
    "БУКОВСКИЙ Владимир Константинович (р. 1942), правозащитник. В 1965 организовал в Москве демонстрацию в защиту А.Д.Синявского и Ю.М.Даниэля. В янв. 1971 представил Всемирному конгрессу психиатров (Мехико) материалы об использовании в СССР психиатрии в политических целях. В 1969-70-х гг. подвергался репрессиям (психиатрические больницы, исправительно-трудовые лагеря). В 1976 выслан за границу (в обмен на освобождение Л.Корвалана), поселился в Великобритании".
    Словарная справка о Буковском кончается 1990-м годом, а в августе 1991-го, уже во время путча ГКЧП, Буковский очутился в Москве и стал ковать железо, пока горячо. Со свойственными ему настойчивостью и пылом он пытался убедить "новых властителей российских судеб" (43)* в необходимости создания комиссии для расследования преступлений коммунизма и превращения дела путчистов в суд над КПСС. "Самое удивительное, что это почти удалось" (43). Увы, это "почти" оказалось непреодолимым. Не удалось даже получить санкцию на рассекречивание архивов КПСС и КГБ, хотя самого Буковского (не в этот приезд) к ним все же допустили. Перед взором моего героя предстали "особые папки", доклады КГБ, международного отдела ЦК КПСС. "Святая святых ЦК" (62). И вот...
    "Угадывая наперед, что скопировать ничего не дадут <...> , я заранее приобрел себе чудо японской техники, портативный компьютер с ручным сканером. По тем временам новинка даже на Западе, а уж для российских дикарей - неслыханное чудо. И теперь прямо у всех на глазах сидел и сканировал все подряд, страницу за страницей, нимало не смущаясь зевак, вечно любовавшихся моей машиной.
    - Ну, надо же, - раздавались у меня за спиной восхищенные голоса лидеров демократической России, - небось, дорогая?
    Никому не пришло в голову, что я делаю, до самого конца суда, до декабря 1992 года, когда, сраженный ужасной догадкой, один из них вдруг завопил на все здание:
    - Да он же все копирует!!!
    Воцарилась зловещая тишина. Я продолжал сканировать, точно не слышал.
    - Он же все ТАМ опубликует!!!
    Я закончил работу, сложил компьютер и пошел к дверям, ни на кого не глядя. Только краем глаза смутно видел застывшие в ужасе лица новой ельцинской "элиты" <...>.
    ... Так и осталась в моих руках эта груда документов с грифом "секретно", "совершенно секретно", "особой важности", "особая папка". Несколько тысяч бесценных страниц нашей истории" (63).
    
    Теперь, когда читатель ясно представляет себе, с кем и чем имеет дело, приступаю к своим заметкам на полях. Прежде всего, огромный интерес вызывают впервые преданные гласности документы из святая святых ЦК. Их очень много, они разнохарактерны и разоблачают различные стороны деятельности режима как внутри страны, так и в международных отношениях.
    В третьем параграфе третьей главы, носящем иронический заголовок "Наша оттепель", цитируются документы хрущевского периода. В частности, один из письменных докладов цэковскому начальству, датированный 1957 годом и подписанный тогдашним главой КГБ Иваном Серовым. Доклад посвящен знаменитому физику Л.Д.Ландау, который всего тремя годами ранее был удостоен звания Героя Социалистического Труда. Доклад Серова состоит из   п о д с л у ш а н н ы х    ч е к и с т а м и     высказываний физика в   д о м а ш н и х     у с л о в и я х    (напоминаю, дело происходит в 1957 году, а не в 37-м). В докладе отмечается позитивное, если не прямо восторженное, отношение Ландау к "происходящим событиям в Венгрии" (85), которые, подумать только, характеризуются поднадзорным ученым как народная революция, направленная "против небольшой венгерской клики, а в основном против нашей" (85; то есть выходит, что и у нас - к л и к a?!). "Говоря о политике советского правительства в этом вопросе, - продолжает свою тягомотину автор доклада, - он (Ландау. - М.К.) заявляет: "У нас это преступники, управляющие страной" (86). Не слабо для 57-го года? Но это еще только цветочки. Говоря о художествах советской власти с самого начала ее существования, Ландау с прямотой римлянина декларирует: "Это не ошибка, в этом была идея. На этом была сделана революция" (86). На вопрос собеседника (должно быть, еврея, ибо в другом месте серовского доклада значится: "Ландау группирует вокруг себя ряд физиков-теоретиков из числа антисоветски и националистически настроенных ученых еврейской национальности" (85), - нет чтобы сказать по-человечески: якшается c евреями) - "Значит, вся эта идея порочна?" Ландау ответил: "Конечно" (86). Как говорится, дальше некуда.
    Стоит добавить, что, держась подобных мыслей, Ландау и дальше успешно работал на власть, которую, согласно тому же докладу, назвал "фашистской системой" (86). Не зря же спустя пять лет он удостоился высшей награды родины - Ленинской премии...
    Все мы помним бесконечные разговоры о препонах и помехах, якобы чинившихся цэковскими "консерваторами" на пути избрания Горбачева генсеком. И вот выясняется, что на судьбоносном заседании Политбюро 11 марта 1985 года все мнимые оппоненты Горбачева - Гришин, Романов, да и остальные опять-таки е-ди-но-душ-но высказались за его кандидатуру. Гришин отметил его широкую эрудицию (еще бы: у него же два диплома о высшем образовании, один из которых - "сельхоз"). Романов говорил о богатой школе жизни: требовательности к людям, но и заботе о них - и опять об эрудиции. А тогдашний глава КГБ Чебриков - о контактности Горбачева и о том, что он "с пониманием относится к затрагиваемым проблемам" (207; какова фразеология!). "Так вот, - резюмировал ГБ-оратор, - с учетом всех этих обстоятельств чекисты поручили мне назвать кандидатуру т. Горбачева М.С. на пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Вы понимаете, что голос чекистов, голос нашего актива - это и голос народа" (207). Я ожидал, что в этом месте выступления Чебрикова участники заседания рассмеются, но ничего подобного в этом, по словам Буковского, "длинном и скучном документе, состоящем из сплошных панегириков" (206), не зафиксировано.
    И второй эпизод. Дело происходит в 1986 году, то есть в начале перестройки. Горбачев информирует своих коллег по Политбюро о письме, с которым в конце июля к нему обратился "небезызвестный Сахаров" (215). Письмо сугубо личное, свободное от всякой политики. Речь идет о разрешении на поездку за границу его жены для лечения.
    Чебриков обрисовывает ситуацию с четой Сахаровых и прогнозирует различные варианты поведения Е.Г.Боннэр за рубежом. Свое выступление он заканчивает следующей глубокомысленной сентенцией: "Поведение Сахарова складывается под влиянием Боннэр". Следует эмоциональная реплика Горбачева: "Вот что такое сионизм" (215).
    ...Вот что такое Горбачев!
    Дается в книге и итоговая характеристика этого последнего периода прозябания СССР: "При всем хаосе перестроечных лет, при всех хитроумных зигзагах Горбачева неизменным и последовательным оставалось только одно: не допустить формирования действительно независимых общественных структур, не дать консолидироваться реальной оппозиции" (224).
    
    Мы помним скромную самоаттестацию КГБ: "голос чекистов - это и голос народа". А народ советский - это что? Читаем в энциклопедическом словаре 1983 года издания: "Новая историческая, социальная и интернациональная общность людей, имеющих единую территорию, экономику, социалистическую по содержанию культуру, союзное общенародное государство и общую цель - построение коммунизма <...>. Представляет собой многонациональный коллектив тружеников города и деревни, объединенный общностью социалистического строя, марксистско-ленинской идеологией, коммунистическими идеалами рабочего класса, принципами интернационализма". Хотя это определение страдает тавтологичностью, а также лишенными логики словесными блоками, примем его, как говорится, за основу. Тогда не покажется странным то, что писал в декабре 1975 года Андропов об "антиобщественных элементах внутри нашей страны" (131), пытающихся создать в Советском Союзе легальную оппозицию. Приходится скрепя сердце признать, что "и в условиях развитого социализма, несмотря на монолитность и политическое единство общества, все еще сохраняются в тех или иных формах, в большей или меньшей степени антисоветские проявления" (131). Эта тирада - своего рода плагиат, хотя, думается, и невольный. Привожу "первоисточник":
    "- Значит, ты считайшь - нэ-довольные еще есть в народе?
    - Да, товарищ Сталин. Еще некоторый процент...
    - <...> Процентов пять, а? Или, может - восемь?..
    - Да, товарищ Сталин, - убежденно повторил Абакумов. - Именно так, процентов пять. Или семь" (А.Солженицын. В круге первом).
    Только в отличие от своего предшественника Андропов был непрочь поиграть в кошки-мышки с некоторыми из этих "нэ-довольных". Например, с четой Синявских. Этой игре посвящено несколько страниц в "Московском процессе", причем выводы и оценки автора подкреплены безупречными в плане аутентичности документами. Ограничусь одной небольшой цитатой из записки Андропова, относящейся к 1973 году (к этому времени А.Д.Синявский досрочно освобожден из мест заключения, после отбытия большей части своего семилетнего срока):
    "Синявский следует совместно выработанной по возвращении его в Москву линии поведения <...>. Используя "авторитет" Синявского, через его жену Розанову-Кругликову удалось в выгодном нам плане воздействовать на позиции отбывших наказание Даниэля и Гинзбурга, в результате чего они не предпринимают попыток активно участвовать в так называемом "демократическом движении"..." (187).
    Комментарии излишни.
    Кстати, последующие события показали, что усилия чекистов не пропали даром. Даже во время перестройки Синявский, похоже, следовал "совместно выработанной линии поведения". Буковский приводит одно из его заявлений, сделанных в первый приезд в горбачевскую Москву: "У меня всегда были лишь стилистические разногласия с советской властью" (219). Прочитав эту фразу, трудно не согласиться с жестким, бескомпромиссным комментарием Буковского: "Любопытно, а с Гитлером у него тоже "стилистические" разногласия? И в чем же они? В каком стиле предпочли бы "они - писатели" убивать живых людей?" (219).
    Все-таки, признаюсь, мне не хочется целиком отдавать Синявского на "растерзание" Буковскому. Я остаюсь по гроб жизни благодарен Синявскому за его гениальную вступительную статью к однотомнику Пастернака в Большой серии "Библиотеки поэта" (1965) и за блистательную книгу о Гоголе.
    
    На скамью подсудимых своего процесса Буковский посадил не только представителей элиты, правившей в Советском Союзе, но еще две категории лиц и организаций. Это, во-первых, левые интеллектуалы Запада, рьяные сторонники "детанта", "умиротворения агрессора" и "конвергенции" с капэгэбистской идеологией в надежде сделать ее более либеральной и терпимой к инакомыслию. Во-вторых, властители России после 1991 года, творцы экономических реформ, приведшие страну к тому состоянию, которое Солженицын, перефразируя заголовок известной книги Г.Уэллса, афористично обозначил: "Россия в обвале".
    В параграфе главы третьей, озаглавленном "Самое мощное оружие партии", Буковский констатирует, что на Западе советская пропаганда и дезинформация нередко оказывалась эффективней, чем у себя дома. Почему? "Человек, по самой своей природе, склонен селективно воспринимать только ту информацию, которую он ожидает или очень хочет получить <...>. Лучший тому пример - история с чернобыльской катастрофой, которая никак не отразилась на восторгах по поводу Горбачева, пытавшегося ее скрыть в ущерб здоровью миллионов людей, никак не поколебала светлой веры в социализм, но была воспринята лишь как доказательство опасности любых атомных электростанций, где бы, кто бы и как бы их ни строил. Чудесным образом весь общественный гнев (на Западе. - М.К.) обратился не на тех, кто был повинен во лжи и безразличии к жизни людей, а на тех, кто ни в чем повинен не был" (177-178).
    Светлая вера западных интеллектуалов в социализм - это сказано серьезно? Если исключить эпитет "светлая", пробравшийся сюда из лексикона самих этих прекраснодушных мечтателей, то как нельзя более серьезно! Ведь именно на них и была рассчитана советская пропаганда, и немало их попалось на крючок советских Штирлицев 70-х годов, так что - кто по недомыслию, а кто и из "принципиальных" соображений - они превратились фактически в агентов влияния КГБ в своих странах (наряду с четой Синявских, Жоресом Медведевым и им подобными). Не сказать, что они - главные виновники искусственного продления агонии коммунистического режима в СССР, но свою роль в этом деле они сыграли.
    В частности, "почти каждый из них" (178) был готов поверить в любую гадость по поводу советских диссидентов: "при всем внешнем восхищении нашим "мужеством" западная элита нас люто ненавидела" (178). Не преувеличение ли это? Нисколько! Их ненависть проистекала из ощущения того бесспорного факта, что "само наше (советских диссидентов. - М.К.) существование было угрозой иллюзиям одних и упреком глубоко забаррикадировавшейся совести других. Даже их восхищение бывало омерзительно: оно как бы подчеркивало, что наша деятельность, наша позиция предполагают наличие каких-то сверхчеловеческих качеств и потому неприемлемы для людей "нормальных" (178).
    Тут я должен заметить от себя. Конечно, не сытым просоветским "моржам" судить о нормах человеческого поведения. Но в условиях тоталитарного давления, реальной угрозы слома судьбы (твоей и близких) нужно действительно обладать некими особыми качествами, присущими, увы, лишь единицам. Это не попытка оправдания - только трезвый диагноз.
    Глава четвертая, открывающая вторую часть книги, озаглавлена уничтожающе: "Измена". Кому измена и чья?
    "- Что вы думаете о детанте?
    Это был один из первых и наиболее часто задававшихся мне вопросов после приезда на Запад. <...> Стоило мне отозваться негативно на этот вопрос и связанный с ним вопрос о "социализме с человеческим лицом", как я тут же ощущал охлаждение, а то и враждебность даже центристской прессы, не говоря уже о левой" (236). Так на Западе, чью позицию по отношению к Советскому Союзу Солженицын в своем "Письме вождям Советского Союза" (1973) назвал "Запад на коленях", воспринимали "возмутителя спокойствия", свалившегося на голову тамошних капитулянтов-интеллектуалов в разгар детанта, в 1976 году.
    "Он звучит, как Солженицын..." Ага, попался. Поймали с поличным, на месте преступления" (236), - иронически комментирует Буковский свой дебют на Западе.
    "- А вот что бы вы сделали, если бы, с одной стороны, у вас была информация о вопиющих преследованиях конкретного человека, а с другой - от ее публикации зависело бы заключение договора о сокращении вооружений?" (236).
    Задающие этот вопрос нимало не сомневаются, что советские бонзы готовы подписать такой договор и, главное, скрупулезно его выполнять. Нужды нет, что никаких договоров "первая родина социализма" никогда не соблюдала. Нужды нет, что высший принцип коммунистической идеологии гласит: "Истинно то, что нам полезно", и это никогда не скрывалось. Тогда как     к о н к р е т н ы й     человек реально преследуется, да так, что иной раз и стоило бы, может быть, пренебречь ради блага его одного гипотетической опасностью благоденствующему Западу со стороны мучителей этого одного (а на самом деле многих и многих честных и мужественных людей, именуемых советскими диссидентами).
    "Казалось бы, желание избавиться от коммунизма, - продолжает Буковский свой беспощадный анализ, - должно было преобладать на Западе над вполне гуманистическим пожеланием увидеть конец апартеида (в Южной Африке. - М.К.). Но именно мы, а не Нельсон Мандела должны были сносить оскорбительный для нас бред западной "элиты".
    Конечно, это была не "наивность" Запада, как тогда вежливо выражались, и даже не глупость - как иногда говорили мы в сердцах. Это была сознательная политика западного истеблишмента..." (238).
    А назвать эту политику следовало бы - дух Мюнхена. Ибо ничем иным, как возрождением миролюбия по-мюнхенски, не является эта охватившая жирующий Запад эпидемия уступок и предупредительной осторожности по отношению к "русскому медведю".
    "Начиная с ленинского нэпа через годы "великого альянса" Второй мировой войны и кончая хрущевским "мирным сосуществованием" решения "разрядиться" или "нагнетаться" принимались в Москве, а Запад лишь принимал навязанную ему игру. В сущности, идеальным для режима было бы всегда находиться в таких отношениях со своим "капиталистическим окружением", когда в ответ на "усиление классовой борьбы" Запад реагировал бы увеличением дружелюбия.
    ...Как бы ни преподносила все это левая пропаганда, западная политика в отношении СССР всегда была пассивной, оборонительной, а не наступательной. Даже в самый разгар "холодной войны" господствующей доктриной Запада было "сдерживание", что и оставляло всю инициативу в руках советских вождей" (240-241).
    Два слова по поводу политики сдерживания применительно к сегодняшним реалиям Ближнего Востока. На протяжении всего долгого периода "интифады Аль-Акса" (началась 28 сентября 2000 года, а конца ей покуда не видать) чего постоянно требовали от Израиля западные лидеры - от Клинтона до Ширака и от Кофи Аннана до Соланы? Сдержанности! Сдержанности в ответ на все более наглые террористические вылазки "палестинского национально-освободительного движения", число жертв которых уже подбирается к потерям Израиля в Шестидневной войне (тогда было 777 убитых). Только после 11 сентября 2001 года отношение Запада к происходящему начинает меняться.*
    В связи со всеми этими "разрядками" не могу обойти молчанием еще один выпад автора "Московского процесса" против стадных инстинктов западного обывателя.
    "Поражала меня их манера оперировать понятиями абстрактно, вырванно из контекста, отчего понятия превращались в бессмысленные словечки или коротенькие лозунги, действовавшие на здешнюю публику, как звоночек на павловскую собаку: выделением желудочного сока без видимой причины. Скажем, слово "мир". До сих пор, например, существует такой абсурд, как Нобелевская премия мира. Мира - с кем? Какой ценой? В абстрактном смысле, вне контекста обстоятельств, ее надо бы присуждать деятелям типа Чемберлена" (239).
    Почему только Чемберленам? А как насчет Гитлеров? Да я почти убежден, что если бы Гитлер повременил с захватом Чехословакии, он вполне мог отхватить свою нобелевку! В наше время - уж точно!
    
    В главе четвертой дан исчерпывающий и, я бы сказал, беспощадный коллективный портрет американского истеблишмента, определявшего политику этой страны в 60-70-х годах ушедшего столетия. Самыми интересными, хотя и спорными, показались мне рассуждения о неприемлемости для Америки коммунистической идеологии, что, по мнению Буковского, обусловлено повышенной концептуальной сложностью этой идеологии и наличием у Америки исконного иммунитета по отношению ко всякой сложности. По Буковскому, коммунистическое учение - "болезнь культуры, интеллекта, а ни того, ни другого просто нет в необходимом количестве (в Америке. - М.К.), чтобы вызвать эпидемию. (Зато, однажды установившись, тоталитарная система осталась бы там навеки в силу их чудовищного конформизма.)" (264).
    Из чувства справедливости замечу, что Синклер Льюис ("У нас это невозможно") и Рэй Брэдбери ("451о по Фаренгейту") - оба, так сказать, стопроцентные американцы - решительно расходятся с русским наблюдателем в такой пессимистической оценке. Впрочем, лицом к лицу лица не увидать, и я не берусь вынести окончательный вердикт.
    Буковский oтвaживaeтcя поставить под сомнение не только "безвинность" страданий жертв "маккартизма", но и... "Само это "страдание" - не миф ли? Ведь в то самое время, как их (американских левых интеллектуалов. - М.К.) духовные братья (советские. - М.К.) порабощали целые народы, уничтожали миллионы людей в угоду их общей идеологии, их самих всего лишь спрашивали, причем публично, в присутствии их адвокатов, прессы, с соблюдением всех процедурных формальностей:
    - Являетесь ли вы членом какой-либо коммунистической группы?
    Только и всего. Помню, я был счастлив, когда смог наконец сказать в лицо своим судьям в 1967-м все, что я думаю об их политическом строе, и, получив за это три года лагерей, "пострадавшим" себя никак не считал. Им же ни лагерь, ни пытки, ни тем более, уничтожение не грозили. В худшем случае - потеря работы. И что любопытно: большинство из них "кололись" самым постыдным образом, оговаривали друзей и соседей, лгали под присягой. Таких, что отказались говорить, нашлись лишь единицы. Но добрых сорок лет размазывается их "трагедия" печатью, телевидением, кинематографом" (266).
    Со своей головокружительной высоты рыцаря без страха и упрека Буковский, конечно, имеет право так измываться над американскими "страдальцами". Что бы все же он ни думал по этому поводу, большинство людей устроено так, что своя, даже крошечная, болячка доставляет единичному больше страданий (пусть они, так сказать, ниже качеством), чем чужая, будь она гигантских размеров. Буковский, однако, прав, что, наряду с десятками фильмов о разгуле маккартизма в США, Голливуд не создал "ни одного о трагедии сотен миллионов действительно страдавших под игом коммунизма" (266-367).
    Говоря о персоналиях американской политики, Буковский не скупится на уничтожающие характеристики. Вот, к примеру, что он пишет о Джеймсе Бейкере, госсекретаре США в пору президентства Буша-старшего (1989-1992): "Бейкер был неграмотный, напыщенный, самовлюбленный дурак, мечтавший о каких-то глобальных структурах "от Ванкувера до Владивостока", зодчим которых он станет ("доктрина Бейкера"). Помню, на одной конференции я даже предложил ввести единицу измерения политической безмозглости - "один бейкер" (рядовой "человек с улицы" измерялся бы в "миллибейкерах")" (485).
    Этот самый "дурак" был еще к тому же антисемитом. В Израиле даже родилась острота, как и у Буковского, обыгрывающая фамилию госсекретаря. "Доброе утро" на иврите звучит: "Бокер тов". Это дежурное приветствие было иронически "переименовано" в "Бейкер тов". Ничего    д о б р о г о      от этого заклятого друга нашей стране ждать не приходилось.
    
    Последние мои замечания связаны с эпилогом книги (его название - "Расплата"), а по существу - с феноменом постсоветского развития России, в неприятии которого автор столь же последователен и непреклонен, как и в критике коммунистов СССР и их приспешников во всех уголках нашей несчастной планеты.
    Буковского, как и Солженицына ("Россия в обвале"), совершенно не устраивают экономические реформы Егора Гайдара и его команды. Она состояла "из молодых, энергичных, либерально мыслящих детей номенклатуры, годами просиживавших в престижных научно-исследовательских институтах" (506).
    В одном, по крайней мере, Буковский не ошибается: экономические познания этих реформаторов "были исключительно книжными, поскольку никогда они не жили, как живут обычные люди, - ни при социализме, ни при капитализме" (506).
    В эпилоге дан превосходный анализ наличной ситуации и интересный прогноз развития России в обозримой перспективе. На ельцинских преобразованиях поставлен крест: из них, по мнению Буковского (тут он тоже солидарен с Солженицыным), не может произрасти ничего жизнеспособного. Речь идет о в ы ж и в а н и и страны, а обеспечить его смогут лишь "новые люди - предпочтительно новое поколение" (508). "Пока этих новых сил нет, - констатирует Буковский, - а нынешние недостаточно мощны, чтобы разрешить существующий кризис. Именно по этой причине ни один из обычно предполагаемых сценариев будущего России не представляется вероятным - ни вариант большевистского переворота 1917 года, ни вариант Веймарской республики с возникающим из хаоса новым Гитлером, ни вариант военного переворота по типу пиночетовского в Чили, ни вариант всеобщей гражданской войны, как в бывшей Югославии. Ведь если бы в России имелись силы, способные воплотить какой-либо из известных сценариев, эти силы уже давно победили бы или по крайней мере заявили о себе сколько-нибудь убедительно" (508).
    Что же будет? Буковский, понятно, избегает однозначного ответа. Но из эпилога ясно, на чем "основываются" надежды великого диссидента: "И все же без этого чуда к 2000 году России может уже и не быть" (511).
    Чудом он называет рождение нового племени бунтарей, "которые сделают то, на что их трусливым отцам духу не хватило: покончат с остатками тоталитарного режима, превратившегося в мафию, отстранят поколения, испорченные десятилетиями рабства (как в книге Исхода! - М.К.), и начнут строить новое общество" (511).
    Пока что, как это видится издалека, новое племя российских бунтарей не возникло, разве что оно еще в пеленках. Но и Россия существует вопреки мрачным пророчествам Буковского, хотя и 2001-й год уже прошел...
    
    Свои размышления о книге Буковского хочу дополнить "заметками на полях" двух его интервью. Одно он дал израильскому поэту и публицисту Михаилу Генделеву во время своего пребывания в нашей стране в мае 1996 года (то есть как раз тогда, когда в Москве шла работа по изданию его книги). Другое - бывшему советскому диссиденту Тенгизу Гудаве в Праге в мае 2000-го.
    Израильское интервью представляет интерес в трех отношениях. Первое: довольно жесткая критика академика Сахарова как общественного деятеля (в "Московском процессе" она тоже наличествует, но не в столь концентрированном виде). Вот несколько фраз Буковского на эту тему: "Это был очень наивный человек. Человек прекрасный, честный беспредельно. Но в политике - крайне наивный. <...> Он никогда не воспринимался нами как лидер. Это на Западе считалось: Сахаров - диссидент. А он и не мог быть нашим лидером. <...> Свои первые брошюры он писал с удивительной наивностью мысли. О том, что, например, социализму уже за то можно сказать спасибо, что он облагородил труд. Только человек, никогда не живший нормальной советской жизнью, мог сказать такое".
    Вторая тема, затронутая Буковским и показавшаяся мне актуальной, - положение социализма в современном мире. "Мы живем в эпоху кризиса социализма", - убежденно декларирует Буковский и добавляет, что если бы при Маргарет Тэтчер Великобритания не вернулась к рыночным отношениям, в конце XХ века она бы "ничем не отличалась от Польши. Тот же бардак". Аналогичный прогноз делается для Израиля: если он не откажется от социализма, то "разорится, скатится на положение паразитической страны".
    Наконец, превосходен и, на мой взгляд, во многом предвосхищает реальную динамику анализ, сделанный Буковским в отношении "так называемого мирного процесса" (формулировка интервьюера). "Это отличный пример агонии социализма. Последнее изобретение мирового социализма. Не случайно договоры заключили за спиной своего народа, в Осло - в стране социалистического Интернационала. Норвежские министры, Перес, Арафат - это все социалисты, которые пытаются спасти свое положение в мире".
    Что касается пражского интервью, оно прежде всего важно тем, что характеризует мысли Буковского спустя четыре года после выхода его книги, то есть, можно сказать, почти сегодня. Поскольку незадолго до этого интервью Владимир Путин был избран президентом России, Гудава логично задает следующий вопрос: "Какое напутствие власти Путина даст враг КГБ N 1?" Буковский вместо этого предупреждает об опасноcти. Ужас - в том, что новый президент - "ставленник КГБ, безликий представитель корпорации, которого она поставила во главе государства". Это означает, что эта милая корпорация снова "ведет страну, воспользовавшись конфликтом на Кавказе или создавши его для этих целей".
    И еще один вопрос задает Тенгиз Гудава Владимиру Буковскому: "Если начать все сначала, стали бы вы на тот же путь борьбы, тюрем и страданий?"
    "Тенгиз, вы же помните это время. А какой, собственно, был выбор? Стать сотрудником этой власти, кагэбэшником? Да, наверное, я сегодня был бы богатым человеком; если бы я пошел в услужение советской власти, то работал бы где-нибудь в ЦК и стал бы "новым русским", как их теперь называют. Все это может быть, но мало подходит моему характеру и вряд ли реально возможно. Так что, я думаю, что я поступил в соответствии со своим характером. Во всяком случае, я никогда об этом не жалею, даже несмотря на то, что мы не смогли изменить тамошнюю ситуацию: вы видите, наступают времена реванша, реакции, очень печально, но факт - мы их не добили".
    Природа-мать! когда б таких людей ты иногда не посылала миру, заглохла б нива жизни...