ЭНЕРГИЯ ОЖИДАНИЯ
Размышления над стихами Наума Басовского
Хочется просто читать, сопереживать, благодарить. Это легко, когда берешь в руки сочинения классиков. И не всегда получается, когда листаешь нынешнюю литературную периодику.
Что чаще предлагают? Полюбоваться автором ради его особой "веселости и находчивости"? Похихикать вслед его ужимкам? Поковыряться в его филологических "изюминках"? Только не хочется почему-то. Предлагается читать умом - но жаль его, без того перегруженного. Да и поэзия - не ребус, тайны ее глубже. Хочется читать душой, хотя чтения для души не так уж много в общем потоке. Однако есть, слава Богу - настоящее, чистое, искреннее. А еще - глубокое. Это - чаще у людей, имеющих не только поэтический, но и жизненный большой, долгий опыт.
Дело не в возрасте - именно в глубине опыта, не только житейского, но и бытийного, когда стихи оплачены не одной мастеровитостью, а чем-то большим, что одним филологическим инструментарием не проанализируешь. Но почувствуешь душой, сколь бы ее роль в поэзии и в жизни ни "упраздняли".
Читая таких поэтов, я могу им верить, могу сопереживать и, главное, осмысливать - вместе с ними - уже мою личную жизнь со многими ее трудными вопросами. И все это - с благодарностью.
Совсем недавно открылось мне это имя - Наум Басовский. Что я о нем знаю? Да почти ничего: ну жил здесь, ну был признан или не был, а вот - уехал, уехал в Израиль, где, кажется, нашел более полное признание. Все. Но вот же попались мне его стихи ("Дружба народов", № 5, 2001). И, хотя стихи эти очень грустны, стало для меня в мире - чуть менее сиротливо.
Не много стихотворений этого поэта довелось пока прочитать. Зато их резонанс по звучанию в моей душе оказался очень протяженным (определение Вячеслава Лютого: "Подъем", № 1, 2000). Потому что они помогли мне утвердить в себе одно из определений человеческой жизни. И, через прикосновение к одной из граней этой жизни - жизни, такой малой пред Вечностью и такой долгой для каждого ее отдельного дня, часа, мига - ее смысла.
ПРИЧАЛ
Словно песенку напевая,
тихо плещет вода о сваи,
навевая неодолимо
монотонно-тревожный сон.
В сизоватом облаке дыма
пароход проплывает мимо -
почему-то я точно знаю,
что опять не пристанет он.
Не причалит он, как ни грустно,
к этой пристани захолустной,
по пружинящим легким сходням
на траву не сойдет никто.
В чуть волнистой печали водной
отражусь я один сегодня -
подусталый, немного грузный,
в старом, выгоревшем пальто.
Не причаливает - и ладно:
ожидание ненакладно.
От бортов расходится клином
угасающая волна.
Привыкаю я к срокам длинным
на причале этом старинном,
где вода вкусна и прохладна
и ничем не замутнена.
Монотонный сон и тревожный
в сваях плещется односложно,
неумолчно, неумолимо,
словно медленный ток реки.
Пароход из осени в зиму,
как во сне, проплывает мимо, -
близко-близко - коснуться можно,
но никак не поднять руки...
Сама интонация этого стихотворения, "словно медленный ток реки" завораживающая, делает его содержание многослойным. А смешение в нем сна и яви придает каждой детали иной, надмирный, надвременной смысл. Так что же наша жизнь? Игра? Да, отчасти. А еще что? Теперь отвечу: ОЖИДАНИЕ. Ожидание всего, что... проходит мимо. Что проходит.
"Пароход из осени в зиму,
как во сне, проплывает мимо..."
"...Кутерьма любых погод
сбила с толку, а на деле
не оглянешься - и год,
словно без году неделя..."
("Вечным чудом языка...")
Это не радостное ожидание-предвкушение. И не опасливое ожидание со страхом. Нет, ожидание как данный лично тебе способ существования. И потому, постоянно пребывая в этом ожидании, человек знает, что ожидание это - не закончится никогда:
"...близко-близко - коснуться можно,
но никак не поднять руки..."
Ожидал ли ты в нетерпении чего-то желанного, старался ли отдалить что-то пугающее - все для тебя будет снивелировано: и с той, и с другой стороны дождешься, может быть, только какого-то успокоения. В первом случае вздохнешь-пробормочешь:
"...Не причаливает - и ладно:
ожидание ненакладно...
...привыкаю я к срокам длинным..."
Во втором случае вздохнешь-признаешься:
Молчу вечерами все чаще я - в глазах или боль, или сон,
и женщина, рядом молчащая, с вечерним усталым лицом.
В течение целого вечера промолвится несколько фраз...
А в общем-то, сетовать нечего: и вправду - достаточно глаз.
В течение целого вечера, от утренних дел вдалеке,
сидим, прикасаемся к вечности и просто [! - В.Ц.] рукою к руке.
("Молчу вечерами все чаще я...")
И еще, очень важное: поэт чувствует, что это ожидание не только внутри, но и вне его. Ожидание как бытийная категория.
Пролетающий мимо пейзаж за вагонным окном,
пролетающий мимо, мгновенный пейзаж мимолетный,
полный красок и форм и, однако, какой-то бесплотный -
может быть, оттого, что звучанье утрачено в нем...
("Пролетающий мимо пейзаж за вагонным окном...")
"Утраченное звучание", безмолвие (а его еще надо суметь увидеть) - не есть ли оно почти единственная для смертных возможность не только осознать себя и свою жизнь частью единой, независимо от пространства и времени, картины Творения, но и почти эмпирически почувствовать саму связь человека с Творцом, в Котором - всегда все живы.
Александр Ревич, представляя творчество Басовского, верно заметил: к таким стихам (как и к стихам самого Ревича и любого настоящего поэта. - В.Ц.) модное нынче словечко "текст" неприменимо. Текст как таковой - явление плоскостное и идет по ведомству даже не литературы, а разве что филологии - разбора языка.
Но если уж говорить о профессионализме (а говорить и об этом - надо), то разбираемые здесь стихи удивили меня одним свойством. А именно: почти совершенно не принимая приблизительности в рифме, у Басовского я этой неточной рифмы... просто не замечал. Ничего не раздражало, не царапало. Отчасти тут и действие чисто авторского приема - прятать приблизительные созвучия в середину строки. Отчасти - гармоничность в некоторых стихотворениях неполных, но зато не притянутых, а вполне естественных, рифм связана с интонацией буднично разговорной. А вот где стройно выверена интонация, там и рифма поэта строга и точна.
Не буду говорить, что все без исключения стихи у Басовского мастерски-безупречны. Попадаются и огрехи. Но они, да их и не много, не успевают оттолкнуть читателя. Что поделать, язык все-таки ограничивает нас в возможностях, особенно когда необходимо передать не просто яркий (яркий, но - "любой", наугад схваченный) образ, а определенную конкретную мысль - выстраданную долгим размышлением или вдруг, интуитивно, найденную, но - точную, отступать от которой нельзя. Да и прелесть этих открывшихся для меня стихов вовсе не в безупречности как свойстве текстовой графики. И не в затейливых приемах версификации, которые, строго говоря, не столь уж многого стоят. Ведь это только с виду
Стихи становятся все изощреннее,
словно бельгийские кружева.
Но если убрать покровы иронии,
остаются стершиеся слова.
("Надоели бесконечные повторения...")
Да, слова - все - давно затерты, да, все - обо всем - уже сказано. Но в том-то и тайна, что всякая живая поэзия (в отличие от плоской стихотворной игры) - трехмерна, а всякая поэзия, творимая перед Богом - четырехмерна. И в глубины ее нельзя проникнуть анализом текста, только - собственным пережитым, собственным прочувствованным, собственными ожиданиями, тревогами и надеждами, собственным мистическим опытом. Не отдельным экспериментом, а опытом целой жизни во всем ее единстве.
Парадоксально устроен наш человеческий мир. Нередко мы завидуем тем, кто сегодня "в фаворе", хотя и знаем, что никогда они не будут взяты "на Фавор". И, наоборот, жалеем тех, кто здесь "незаслуженно забыт", не принят, не понят. Кто - ждет. А жалеть - не надо. Жалость в этом случае мелка и ложна. Но если мы находим в себе сочувствие - это уже добрый признак. И дай Бог нам сопечалиться тем, кто, благодаря хотя бы и одиночеству, приближается к Его тайнам.
А чисто человеческую жалость и к тяжести, выпавшей на долю ближнего, и к тяжести своей собственной - по мере сил утишим, пытаясь за всем углядеть промысл Божий. Хотя бы так, как это удается в своих стихах Басовскому. Есть в них что-то глубинное, что я назвал бы ЭНЕРГИЕЙ ПОКОЯ. Проявиться оно может даже в небольших, внешне почти безэмоциональных житейских зарисовках.
Пустая банька в зарослях крапивы,
спокойный дрозд на выступе окна,
две книги, лампа и бутылка пива
и целую неделю тишина...
Как необычно все перемешалось -
пустая банька на краю земли,
твоя любовь и гаснущая жалость,
что так недавно мы себя нашли.
<...>
А над водою пролетают птицы,
как мы, земную впитывая тишь,
и стоит им немного удалиться -
и нас уже почти не разглядишь.
..
Так просто, без всякой натяжки, обыденное сближается здесь с бытийным. Это потому, что человеку, имеющему эту энергию покоя, многое по силам. Только редко она даруется. И заслужить ее не легко. Для этого нужно как минимум ДОВЕРИЕ к воле Творца. Не каждый его в себе отыщет. В строках Басовского это доверие есть:
Мы прожили утро без подлости, и день был заполнен трудом;
не страшно поэтому полночью предстать перед Божьим судом.
И память стихает глубинная, и груз бытия невесом,
и женщина рядом любимая с вечерним прекрасным лицом.
("Молчу вечерами все чаще я...")
Обыкновенное усталое лицо потому и становится к концу стихотворения прекрасным, что взгляд поэта доверяет взгляду Художника, Чья картина - всегда пишется и всегда - завершена. Совершенна. Доверие воле Творца делает прекрасным все. Потому что доверие - та внутренняя основа, на которой и стоит вера, и глубинная крепость до-верия даже важней твердости веры, ибо вера от до-верия зависит, а до-верие существует внутри нас изначально, неосознанно и независимо от веры.
Так доверяли Творцу ветхозаветные патриархи. Так доверяют ныне "седые поэты" (Варлам Шаламов: "Поэзия - дело седых, /Не мальчиков, а мужчин..."), успевшие познать жизнь не только в ее эволюционно-биологическом движении, но и в мистическом предназначении. И ничего, что Басовскому тайной жизни стала "дотошная вязкость Талмуда", а мне, автору этих заметок - благодать Евангелия. Именно более древнее, изначально данное, До-Верие К Замыслу помогает понять глубинные признания поэта и мне - человеку иного места проживания, иной крови, иной веры и иного гражданского чувства.
Есть такой грех - отчаяние. Долго не удавалось мне понять: почему отчаяние - грех, да еще из самых тяжких. Ведь он производное все-таки от страдания, а не от тяги к низким удовольствиям. Однако понял, хоть и не скоро. Грех этот - в ропоте, в невольном сопротивлении Божьей воле от недостатка глубинного доверия.
Ведь, чего греха таить, порой и слова Библии бывают для нас недостаточно утешительны и темны для замутненного страстями взора. Тогда, по убогости нашей, можно обратиться хотя бы к искусству, к художественному воплощению долгих человеческих дум и чаяний. Оно способно если не вылечить, то хотя бы довести до врача и убедить довериться тому, что смогло бы нас оздоровить. Я - обращаюсь к поэзии. Она помогает.
Да и к кому во времена содомского шума обращены стихи того же Ревича, слава Богу меньше чем за год дошедшие до читателя ("Дружба народов", № 1,2001)?
ИСАЙЯ
Говорящий посреди пустыни,
вспоминай, что ты не одинок,
что вокруг пространство в дымке синей,
что пространство стелется у ног,
что незримый Дух в пустыне этой
Богом дан тебе в поводыри,
даже неуслышанный, не сетуй,
говори в пространство, говори.
21 сентября 2000 г
Это не патетика. Поэт даже не говорит: помни, но - хотя бы вспоминай. К кому обращено это стихотворение? К самому автору? К Басовскому, не дождавшемуся должного признания на родине? Ко мне, ропщущему? Оно обращены в пространство, в КОТОРОМ мы все. И в котором хотя бы и редко, хотя бы и после долгого ожидания, но, слава Богу, все-таки бываем друг другом услышаны. А Кто-то еще - слышит? Не знаю. Я просто жду. И если бы не вера, если бы не доверие, что и нас - ждут... С бесконечно долгим терпением...
23 августа - 25 сентября 2001 г.
Россия, Республика Коми, Сыктывкар