Александр Мелихов

1. Устами младенцев глаголет национальная вражда

    Солженицын снова подтвердил, что он крупная личность: каждый раз он делает то, что сам считает нужным и справедливым, предоставляя прочим его обсуждать, осуждать, хвалить и хулить. Хотя после того как автор "Архипелага ГУЛАГ", не убоявшись истеблишмента тоталитарного, не убоялся истеблишмента и либерального, в его искренности и бесстрашии сомневаться было трудно, но все-таки открыто взяться за русско-еврейскую тему, за этот "каленый клин" (А.И.Солженицын. Двести лет вместе (1795-1995). Часть 1. "Русский путь", 2001, с. 5.)...
    Бесстрашию, правда, частенько помогает простодушие. "Смею ожидать, что книга не будет встречена гневом крайних и непримиримых, а наоборот, сослужит взаимному согласию", - что-то очень знакомая интонация... Ах да - примерно этим же слогом писал взбешенному Белинскому о своих "Выбранных местах" Николай Васильевич Гоголь: "В книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора". Привести к согласию не только крайних и непримиримых, но даже и тех, кто спокойно и твердо убежден в своей правоте, невозможно ничем. Ибо эти люди ни за что на свете не согласятся утратить важнейшую составляющую райского блаженства - неведение сомнений. Без лести преданное ядро любой прочной корпорации составляют младенцы - лысые, седовласые, часто дипломированные, нередко остепененные младенцы, для которых собственная мама - ну, а как иначе? - разумеется же, лучше всех. Нескромное обаяние фашизма обаятельно прежде всего для этой нашей инфантильной мечты - вернуться в Эдем младенчества, где добро и зло предельно удалены друг от друга: все, кто за нас с мамой и папой, хорошие, а все, кто против, плохие. Истинно то, что сказали папа и мама. Пока они не поссорились. Это и есть исходный принцип фашизма - отказ от понимания во имя воли. Только сильный, вооруженный этим принципом, действует, а слабый лишь негодует. Важнейшая черта мировосприятия блаженных - уверенность, что противники вредят им не потому, что следуют каким-то своим интересам, но исключительно из бескорыстной любви к злу. Обитатели любого национального Эдема свято убеждены, что противники ненавидят их без всякой причины. Просто потому, что они, эти противные противники, проникнуты антирусскими либо антиеврейскими настроениями (опиум усыпляет потому, что в нем заключена усыпляющая сила). Более того, любую попытку понять мотивы врагов такие люди воспринимают как попытку оправдания этих самых врагов. Ну, и поскольку Солженицын, вместо того чтобы честно возмущаться, указывает государственные соображения, побуждавшие правительство избирать ту или иную политику в отношении евреев - пусть нелепую, утопическую, в итоге часто бесчеловечную, но не беспричинную... (А кроме того, и пишущий эти строки тоже вчитывается в соображения Солженицына, вместо того, чтобы честно клеймить...)
    Только очень взрослые и скучные люди понимают, что ненависть - всегда реакция на угрозу: наши враги всегда ненавидят нас за то, что мы представляем опасность для их покоя, имущества, самооценки, для их надежд либо иллюзий - словом, ненавидят за дело. Последнее вовсе не означает, что мы должны отступать перед лицом всякой неприязни - мы вовсе не обязаны уважать ненависть бездари к таланту, лодыря к труженику, ненависть хулигана к добропорядочному обывателю. Но, защищаясь сколь угодно решительно, взрослый человек помнит: враг испытывает ненависть ко мне не потому, что является земным агентом Зла, а потому, что я каким-то образом мешаю ему жить. Своей активностью или пассивностью, своим умом или глупостью, недоверчивостью или простодушием, нетерпеливостью или смирением, раздражительностью или кротостью, скупостью или щедростью, богатством или бедностью. Чем-нибудь да мешаю.
    Понимание причин вражды может облегчить поиск "взаимного согласия" - хотя иногда и, наоборот, вскрывает
    непримиримость столкнувшихся интересов. Но даже и в менее безнадежных случаях боевое острие, "каленый клин" конфликтующих лагерей обычно составляют бесхитростные младенцы, для которых всякий, кто не кричит вместе с ними простодушное "Долой!" и "Мерзавцы!", есть вражеский лазутчик. Поэтому "Двести лет вместе" и прочитаны-то могут быть лишь теми, кто и без того не опасен: кто способен вдумываться в чужие аргументы, уже не натворит больших бед...
    В самом деле, попробуем пробежаться хотя бы по девятнадцатому веку невинными глазами младенца еврейского, младенца русского, а также глазами взрослого человека, на пост которого рискну предложить себя. Собственно, младенцы-то сумели бы передраться и из-за Хазарского каганата с жидовствующей ересью, но взрослые люди, мне кажется, для серьезного конфликта недостаточно остро ощущают свою солидарность со столь далекими и отчасти даже сомнительными предками.
    Впрочем, виноват - высочайший указ 1791 года "О недозволении евреям записываться в купечество внутренних губерний" и мною был прочитан со злободневным интересом, - точнее, комментарии к нему. Прежде я как-то не задумывался, что в России ("Двести лет вместе", с.40) "все торгово-промышленное сословие (купцы и мещане) не пользовалось свободой передвижения, было прикреплено к месту приписки (чтобы отъездом своим не понижать платежеспособность своих городских обществ)". А потому, сообщает Еврейская энциклопедия 1906-1913 гг., этим указом "было положено начало черты оседлости, хотя и не преднамеренно". "По обстоятельствам того времени, - разъясняет энциклопедия, - этот указ не заключал в себе ничего такого, что ставило бы евреев в менее благоприятное положение сравнительно с христианами". Более того, "пред евреями были открыты новые области, в которые по общему правилу нельзя было переселяться" - губернии осваиваемой Новороссии. "Центр тяжести указа 1791 г. не в том, - подытоживает энциклопедия, - что то были евреи, а в том, что то были торговые люди".
    А я-то прежде "знал", что черта оседлости создавалась специально против евреев. "Разумеется, специально! - подхватит обитатель еврейского Эдема. - Солженицын просто оправдывает своих". "Я и раньше знал, что русское правительство никогда не было антисемитским", - пожмет плечами обитатель русского Эдема.
    Младенцев, живущих под лозунгом "я так и знал", удивить невозможно. Но вот лично я просто никогда и ничего не слышал о почти столетних усилиях российского правительства "посадить евреев на землю": тот факт, что евреям запрещалось земледелие, ощущался мною без тени сомнения. Но стоило задуматься, в чем состояли реальные интересы конфликтующих сторон, ищущих пользы для себя, а не бескорыстного ущерба для другого, - как история, излагаемая Солженицыным, начинает представляться вполне естественной. Вот возникло вынужденное сожительство двух народов, один из которых более или менее привычен к финансовым операциям, а другой привычен только к хлебопашеству, один уже освоил алкогольный бизнес, а другой в значительной своей части еще не освоил контроль алкогольного потребления...
    Классик социологической науки Р.Мертон утверждал, что если какое-то, сколь угодно неприятное, явление, будь то ростовщичество или бутлегерство, не удается искоренить десятилетиями, значит оно отвечает некой фундаментальной общественной потребности, которая непременно будет удовлетворена не одной, так другой социальной группой. Cоциальное расслоение, совпав с расслоением национальным, становится стократно более опасным: страшно подумать, во что разросся бы сегодняшний конфликт между энергетиками и угольщиками, если бы они еще принадлежали разным нациям.
    Предотвращать подобные взрывоопасные ситуации - прямая обязанность любого правительства. Вот только осуществимое ли это дело? И если да, то какими средствами?
    Даже и сегодня простых русских людей охватывают небезопасные для правопорядка чувства, когда они замечают на рынке - ну, если даже не преобладание, а лишь резко повышенный процент лиц иного антропологического типа...
    Либеральное ханжество велит нам не замечать национальностей, то есть не замечать реально существующего соперничества народов и культур, предоставляя ему катиться без участия наиболее образованных и морально устойчивых слоев общества - чтобы примитивные энергичные вожаки овладевали толпой уже без всякой интеллигентской коррекции (а фашизм и есть бунт энергичной примитивности против непонятной и отталкивающей сложности социального бытия).
    Правительство Российской империи позапрошлого века даже и не догадывалось, что можно не замечать того, что замечают все, - оно стремилось сделать население максимально пригодным для выполнения стандартных государственных функций. Можно бы, конечно, желать, чтобы российская государственная элита склонилась перед правом каждого заниматься тем, к чему он привык, только это бы означало, что социальный организм отказался от принципа, которым веками обеспечивалась его жизнеспособность. Обеспечивалась, в частности, и крепостным правом - таковы были российские стандарты, от которых все и отсчитывалось.
    Вместе с тем, для подпавшего под его власть другого национального организма, спаянного религией, социальной структурой, образом жизни, и т.д. было более чем естественно противиться любым мерам, ведущим к его распаду. Национальный организм как целое сопротивлялся бы этим мерам, даже если бы каждому отдельному индивиду они сулили благоденствие. Но российское правительство не могло обеспечить и личного благоденствия: в России и титульная нация не упивалась медом и млеком, а ступить на крестьянскую стезю, не имея ни опыта, ни желания даже при наличии самых щедрых льгот и ссуд...
    Солженицын и сам прекрасно понимает: "Земледелие - это большое искусство, воспитываемое лишь в поколениях, а против желания, или при безучастности, людей на землю не посадить" (с. 73). Правительство тоже находило евреев "заслуживающими снисхождения", но утопического своего замысла не покидало - тем более что "образовалось среди колонистов сколько-то и зажиточных, успешно занимавшихся своим хозяйством" (с.153), - как штучные колхозы-миллионеры поддерживали в советских правителях иллюзорные представления о возможностях колхозного строя.
    Вместе с тем Солженицын обильно цитирует многолетние инспекционные донесения о нерадивостях и мошенничествах еврейских колонистов и несопоставимо меньше говорит о мошенничествах, нерадивостях и "малых организационных способностях" (с. 73) русской администрации. И хотя цель автора - доказать, что царское правительство ограничивало, но не преследовало евреев - формально оказывается вроде бы достигнутой, однако упомянутая пропорция дает повод упрекнуть его в подыгрывании русской стороне. Тем более что он почти ничего не говорит о еврейских ремесленниках, а все больше о шинкарях.
    Найдутся, конечно и такие, кто прямо объявит, что и вся-то история неудачной "аграризации" евреев изложена Солженицыным с единственной целью еще раз оклеветать безупречный еврейский народ... Их еще больше укрепит реакция русских младенцев: мы же, мол, всегда говорили - сколько еврея ни корми, трудиться он не будет.
    Трудиться... Подозреваю, что не только опасения перед "прорывом" еврейской активности, как представляется Солженицыну, "питали оградительные меры российского правительства" (с. 121), но еще и архаические представления о том, что такое труд. Похоже, правительство страшилось не только усиления еврейского экономического влияния, но и вообще усиления торгово-финансового фактора, или, выражаясь по-простому, либерализации экономических отношений: либерализация и впрямь грозила расшатать государственную машину, управлявшуюся в основном внеэкономическими рычагами. Ну, а что концентрация капиталов в частных руках, необходимая для реализации проектов, и впрямь вызывает пугающую имущественную дифференциацию, - этот факт страшил не только "государственников", но и "народников".
    Солженицын цитирует Глеба Успенского: "Все вытерпел народ - и татарщину, и неметчину, а стал его жид донимать рублем - не вытерпел!.. Евреи были избиты именно потому, что наживались чужою нуждой, чужим трудом, а не вырабатывали хлеб своими руками" (с. 193). Глеб Успенский в своих очерках с почти научной обстоятельностью продемонстрировал, сколь сокрушительно коммерциализация имущественных отношений ударила по самым основам крестьянского мироощущения - по сознанию, что лишь то добро праведно, которое нажито своими руками. Что получено от предков, от государя - это крестьянина не задевало, - но вот когда у него на глазах кто-то, не косивши, не сгребавши, берет кредит в банке, скупает сено у тех, кто его накосил, высушил и сметал в стог, затем продает скупленное в городе, возвращает кредит и становится почти богачом... А заезжие англичане, и вовсе не суетясь, перекладывают всю беготню на агентов, а сами спокойно разъезжают в коляске, незаметно прибирая к рукам всю местную торговлю сеном... Эта картина выглядит катастрофической для мужицкого мироощущения... Ох, как были бы избиты и англичане, живи они поближе!
    Видный немецкий историк Вернер Зомбарт почти сто лет назад в своем классическом труде, выяснявшем роль евреев в становлении капиталистических отношений, изучил множество купеческих жалоб на "нечестную" еврейскую конкуренцию и обнаружил, что "нечестность" эта заключалась в использовании современных методов торговли - готовности снижать цены, доставлять товар к потребителю, рекламировать... Так не по-товарищески!
    Эта история повторялась в самых разных странах: к подступающей либерализации, модернизации оказывались лучше подготовлены национальные либо конфессиональные меньшинства - такими "евреями" могли оказаться китайцы, шотландцы, протестанты. Если они не слишком отличались от основного населения, их "прогрессивная деятельность", разрушающая прежний порядок, еще могла сойти им с рук, в противном же случае... Китайские погромы в Индонезии затмевали даже еврейские погромы в России.
    Однако, если волне народного гнева не удавалось остановить модернизацию, то в конце концов шустрое меньшинство более или менее растворялось... - только младенцы из младенцев станут серьезно утверждать, что в Англии, в США, во Франции всем заправляют какие-то меньшинства. Или в Гер... Но в Германии антиеврейский взрыв полувековой давности достиг столь кошмарной мощи, что мимоходом Германию упомянуть невозможно. Зомбарт, который был противником еврейской ассимиляции именно потому, что считал еврейскую "расу" слишком ценной для человечества, предостерегал евреев от очень уж успешных карьер в германской науке, юриспруденции, государственном управлении, бизнесе: он прямо говорил, что евреи умнее и энергичнее "нас", немцев, и занимают свои места заслуженно. И тем не менее... Господствующая нация с таким положением мириться не будет. И не смирилась...
    Но - неужели одаренный и энергичный молодой человек откажется от профессорского или директорского поста только потому, что это еще на одну тысячную повысит градус антиеврейского раздражения? - Благополучный выход возможен только один: нация-гегемон овладеет всеми "еврейскими" навыками, и еврейское участие в престижных сферах само собой уложится в "естественную" (перестающую раздражать) процентную норму.
    Относительно этой самой процентной нормы Солженицын задает рискованный вопрос (ст. 272): "А - возможно ли было найти путь плавного, безвзрывного решения этой сильной и возросшей еврейской потребности в образовании? При все еще неразбуженности, неразвитости широкого коренного населения - каким путем можно было бы это осуществить, без ущерба и для русского развития, и для еврейского?" Итог он подводит без околичностей (с. 277): "Процентная норма не ограничила жажду евреев к образованию. Не подняла она и уровень образования среди не-еврейских народностей Империи, - а вот у еврейской молодежи вызвала горечь и ожесточение. И несмотря на эту притеснительную меру еврейская молодежь все равно вырастала в ведущую интеллигенцию".
    Конечно, лучше бы не ограничивать евреев, а "разбуживать" и развивать прочие народности... Но такие советы неизмеримо легче давать, чем выполнять. Вожделенного "пропорционального участия" нет даже и в развитых странах. Великий Генри Форд считал финансовую сферу паразитическим наростом на честном теле реального производства и тоже сильно недолюбливал евреев. Гитлер полагал еврейским изобретением всю международную систему перетекания капиталов в наиболее прибыльные сферы и называл ее еврейской "державой". Так что т. Зюганов не столь уж оригинален, когда излагает в своей докторской монографии, что сегодняшнее коммунистическое учение видит основной исторический конфликт уже не в борьбе классов, а в борьбе этносов, из которых одни сосредоточивают в своих руках национальное производство, а другие - всем чуждые - космополитические, транснациональные финансы. (Однако заметим, что всевластие космополитических капиталов не нанесло могуществу США сколько-нибудь заметного ущерба.)
    Пожалуй, я слишком отвлекся в стремлении показать, что мне близка та солженицынская точка зрения, что исходная политика русского правительства, обычно трактуемая как антиеврейская, не была вызвана какой-то специальной враждой - чтобы дойти до будущей реальной вражды, было достаточно естественного хода событий, когда каждая сторона действует так, как только и может действовать - в соответствии со своим пониманием собственных интересов и своим набором предвзятостей (без предвзятостей же ни социум, ни индивид не способны ни видеть мир, ни принимать решения).
    "Хотя уже тогда (1881-82 гг.) выяснилась несомненная стихийность погромной волны и никак не была доказана причастность к ней властей, а напротив - революционных народников, однако не простили этих погромов именно русскому правительству - и уже никогда впредь. И хотя погромы происходили в основном от населения украинского - их не простили и навсегда связали с именем русским" ("Двести лет...", с. 207).
    М-да... Я и впрямь как-то не задумывался, что в погромном Кишиневе 1903 года нееврейское большинство составляли молдаване и отчасти украинцы... Впрочем, либеральный катехизис не велит нам замечать национальностей... Или, чтоб уж совсем никому обидно не было, пускай будет виновато русское правительство. Солженицын с этим согласен, он считает, что и русское правительство ответственно за погромы: "Или уж вовсе не держать Империи... - или уж отвечать за порядок повсюду в ней" (с. 322). Солженицын приводит убийственные факты бестолковости и даже прямого попустительства со стороны местного начальства, но отмечает: они говорят о том, что без либеральной клеветы правительство выглядело бы только "косным стеснителем евреев, хотя неуверенным, непоследовательным. Зато путем лжи оно было представлено - искусным, еще как уверенным и бесконечно злым гонителем их. Такой враг мог быть достоин только уничтожения" (с. 338).
    Еще раз убеждаешься - фантомы в истории играют неизмеримо значительнейшую роль, чем факты. Конфликт реальных интересов способен вызвать лишь взаимное раздражение, святую же ненависть возбуждают коллективные фантомы - Еврей, Буржуй... Такой же фантом - на весь мир! - был воздут русским либерализмом из царского правительства, которое загораживало путь к фантому воодушевляющему, в разной пропорции включавшему "Демократию", "Социализм" и всяческое "Братство". Неравенство евреев для раздувания зверского фантома "Царизма" было настолько удачным компроматом, что, уже обретя возможность продвигать через Думу вожделенное еврейское равенство, прогрессисты этой возможностью так ни разу и не воспользовались...
    Но если, будучи уже взрослым и даже немножко старым, впервые в жизни задумаешься: а в интересах ли правительства было устраивать погромы (обнаруживая в этом единственном случае поразительную согласованность всех частей и герметическую конспирацию)? И сразу же видишь, что нет: резко ухудшается международное, финансовое положение; еврейская молодежь не то что не оказывает признаков запуганности, но, напротив, как констатировал С.Ю.Витте наливается неустрашимостью; простонародье обретает опасную склонность к массовым беспорядкам... Впрочем, для младенца это не доводы - сорвал зло, а там хоть трава не расти...
    Возвращаясь к началу, сослужат ли "Двести лет..." Солженицына примирению всеобщему - я думаю, нет, - тем более что Солженицын не желает звать "и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого" (с. 6). Ведь иного согласия просто не бывает: всякое массовое, переходящее из поколения в поколение, единство основывается на системе коллективных иллюзий. Может быть, когда-то и возникнет система фантомов, одинаково чарующая и русских, и евреев, но пока что таковая даже и не брезжит.
    Пока что "каленый клин" вражды с каждой стороны составляют младенцы, которых невозможно переубедить, а можно только отвлечь: а вон птичка, птичка!.. Погреметь погремушкой, сунуть пустышку - глядишь, малютка и забудет об обидчике. И тогда уж по возможности не надо ему напоминать.
    

2. Не надо дразнить детей

    В легендарные, советские времена были мудрецы, которые пытались определить нацию через какие-то всеми наблюдаемые параметры - территория, язык, участие в системе разделения общественного труда. Бесплодность (никчемность) всех таких определений очевидна - ни одно из них не объясняет главного: национальной солидарности, готовности во имя национального целого платить неудобствами, лишениями, а иногда и смертельным риском.
    О любых проявлениях еврейской солидарности Солженицын на протяжении всей книги высказывается с подчеркнутым уважением - с единственной, кажется, оговоркой (с. 34-35): "Более чем двухтысячелетнее сохранение еврейского народа в рассеяньи вызывает изумление и уважение. Но если присмотреться: в какие-то периоды, вот в польско-русский с XVI в. и даже до середины XIX, это единство достигалось давящими методами кагалов, и уж не знаешь, надо ли эти методы уважать за то одно, что они вытекали из религиозной традиции". ("Во всяком случае нам, русским, - даже малую долю такого изоляционизма ставят в отвратительную вину", - прибавляет Солженицын.)
    Мы сами почти всю жизнь прожили в "новой национальной общности" - СССР - связанной уже и общим языком, и территорией, и системой разделения труда - и эта коммуналка в большинстве граждан накапливала лишь раздражение да убежденность, что их каким-то образом облапошивают. С другой стороны, Солженицын не случайно ведь посвятил свои будоражащие "Двести лет вместе" небольшому, но "звонкому" народу, который, Бог весть когда рассыпавшись на части, многажды менял и территорию, и язык, и даже антропологический тип - но сохранил национальную солидарность до такой степени, что, собравшись из разных территорий, хозяйств и культур, возродил утраченное две тысячи лет назад государство.
    "Сие исполинское предприятие требует особенных обстоятельств и истинно гениальной предприимчивости", - такой итог когда-то подводил своим протосионистским размышлениям декабрист Пестель, и осуществиться это предприятие" уж никак не могло без серьезной жертвенности. Да, просто в войнах первоначального становления Израиля погибло огромное в процентном отношении количество молодежи, - на этом фоне даже уже и не эффектно упоминать о массовой готовности людей интеллигентных профессий предаваться труду скотника или земледельца, хотя довольно многие из них и сейчас еще живы, я с ними встречался...
    Нацию образует не кровь, не почва и не хозяйственная система, а система коллективных фантомов - наполняющих душу гордостью или скорбью, но всегда чем-то возвышенным. Судя по всему, это необходимо человеку по самой его социальной природе: лишившись опьянения воодушевляющими фантазиями, он пытается вернуть себе утраченное состояние при помощи алкоголя, наркотиков, всяческих безумств... Национальная вражда есть оборотная сторона национальной солидарности, без которой и цивилизованный мир, пожалуй, долго бы не простоял. Я вполне допускаю, что скоро наступит пора, когда снова начнут побеждать не те, кто лучше вооружен, а те, кто беспробуднее опьянен своими фантомами.
    Падение общенациональных фантомов сегодня, возможно, обошлось бы России дешевле, чем в семнадцатом году, но все равно нахлебаются все - и русские, и евреи. Евреи нахлебаются больше, потому что их меньше. А кроме того, их деятельность чаще связана с теми тонкими социальными функциями, которыми жертвуют в первую очередь... В этом, похоже, и заключается один из выводов, к которым подводит Солженицын и русских, и евреев: берегите государство, которое есть, не надейтесь, разрушив не слишком благоустроенный дом, в три дня воссоздать Хрустальный дворец. Или переехать в другой дом - в таком количестве вас нигде не ждут...
    В конце XIX в. еврейская внутренняя изоляция была прорвана - новые поколения не жалели сил, чтобы добиться успеха в российском обществе - однако не ценой крещения. "Казалось бы, почему масса еврейской молодежи, не соблюдавшая никаких обрядов, не знавшая часто даже родного языка, - почему эта масса, хотя бы для внешности, не принимала православия, которое настежь открывало двери всех высших учебных заведений и сулило все земные блага?" - цитирует Солженицын мемуары Я.Тейтеля (с. 453), подчеркивающие главный признак национальной солидарности - бескорыстие, готовность на жертвы во имя мнимости, во имя того, что никому конкретно не приносит выгоды. Солженицын, где только может, старается согласиться с Владимиром Жаботинским. В.Жаботинский: "Наша главная болезнь - самопрезрение, наша главная нужда - развить самоуважение... Наука о еврействе должна стать для нас центром науки...". "И это - очень можно понять и разделить. (Нам, русским, - особенно сегодня, в конце XX века)", - это комментарий Солженицына (с. 457). Жаботинский: "Кто мы такие, чтобы перед ними (русскими. - А.М.) оправдываться? кто они такие, чтобы нас допрашивать?" - Солженицын: "И эту последнюю формулировку можно в полноте уважать. Но - с обоесторонним применением. Тем более ни одной нации или вере не дано судить другую". (Надо ли понимать эти слова так, что каждая нация является и верховной инстанцией в суде над собой? Означают ли они неправомочность Нюрнбергского и Гаагского трибунала? - Но это так, в скобках.)
    "Трудность сближения и была та, - пишет далее Солженицын, - что этим блистательным адвокатам, профессорам и врачам - как было не иметь преимущественных глубинных еврейских симпатий? Могли ли они чувствовать себя вполне русскими по духу? Из этого же истекал более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объеме и глубине - стать для них сердечно близки?"
    "Сложный вопрос" - подумаешь, бином Ньютона! Да разумеется же, нет. Несовпадение фантомов неизбежно ведет и к несовпадению целей. Но в данном случае - не к антагонистическому: это могло быть всего лишь различием приоритетов внутри общей программы. При отправлении подавляющего большинства общественных функций требуется не больше государственного патриотизма, чем для повседневной деятельности сантехника - вполне довольно простой добропорядочности и профессионализма, - в этих качествах еврейскому мещанству отказывают уже только параноики.
    Тех ужасов, в которые ввергло Россию ее патриотическое правительство, не могло бы измыслить наичернейшее антирусское воображение - Солженицын тоже называет Первую мировую войну "самым неосмысленным безумием XX века", раскрученным "без всякой ясной причины и цели" (с. 476). Ниоткуда не следует, что космополитический рационализм опаснее бурного патриотизма: именно страсть, а не расчетливость порождает наиболее губительные безумства. Безрассудная любовь к родине была мощнейшими дрожжами гитлеризма... Много ли она принесла Германии?
    Фантомы-то, конечно, примирить труднее всего. "Всякий народ до тех пор только и народ... пока верует в то, что своим Богом победит и изгонит из мира всех остальных богов", - эти слова Достоевского, возможно, и до сих пор выражают мироощущение младенческого ядра любого народа. Соперничество народов может быть устранено из жизни лишь вместе с самими народами, - вернее, со всеми, кроме какого-то одного.
    "Ага, Солженицын хочет показать, какие евреи мерзавцы - уклонялись от службы в армии!" На мой взгляд, евреи были бы просто слабоумными, если бы не стремились уклониться от воинской службы в чуждом им государстве (которому и собственная-то интеллигенция желала всяческих провалов), не имея ни перспектив для военной карьеры, ни национальных традиций, поэтизирующих погоны, оружие... С сегодняшней точки зрения это практически уже и не преступление... Можно этому радоваться, можно сокрушаться, но таков дух времени, провозгласившего примат прав личности по отношению к правам государства. Весьма вероятно, что евреи в диаспоре в среднем и несколько больше следуют этому индивидуалистическому духу, чем другие образованные слои соответствующих стран, но, стоит вспомнить, дух этот уже победно веял над Европой, когда российские евреи еще не вылезли из лапсердаков. Мне вообще кажется, что евреи были скорее страстными последователями, чем творцами ведущих фантомов века...
    Перечитайте русских "революционных демократов" - всюду увидите младенческую убежденность, что они несут в нелепую страну разумное до очевидности слово науки, в просвещенном мире уже сделавшееся общим местом. В этой младенческой убежденности и жила российская либеральная верхушка - будто ей отлично известно, "как надо", и если бы не бездарность и эгоизм царской администрации... "Что там (в Европе. - А.М.) гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров", - Федор Михайлович, как известно, сильно недолюбливал евреев, однако самоуверенное верхоглядство он приписал все-таки русским мальчикам... Я скажу больше: вступление евреев в либеральные и революционные ряды, возможно, укрепляло их меньше, чем ряды их противников, ибо вызывало недоверие масс к освободительному движению. Жаботинский пересказал один критический эпизод Первой революции: перед взвинченной толпой, готовой по умелому зову ринуться на твердыни самодержавия, один за другим выступают пламенные еврейские ораторы, и вдруг - "Да это какое-то еврейское дело..." - зреет охлаждающая догадка в трезвеющих умах... Вот и национал-коммунистическим друзьям русского народа сегодня следовало бы благодарить еврейских активистов из "Союза правых сил" за предоставление самого надежного пропагандистского козыря.
    Основы практической политики тоже таятся в сфере коллективных мнимостей - в представлениях о коллективных целях, интересах, методах, - и вот их-то, по мнению Солженицына, русские упустили из своих рук в еврейские. В этом и заключается главный итог книги (с. 475): "Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям - мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из нее. И понять это - важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали ее - мы все), делал революцию или участвовал в большевицкой власти".
    Звучит чрезвычайно серьезно и ответственно - особенно на фоне либерального ханжества и патриотической клеветы. И все же возьму на себя смелость повторить, что евреи не создали ни одного из ведущих фантомов эпохи, а всегда только присоединялись. Но... откуда следует, что русские способны "принять" чужой взгляд на свою историю? А не испытать еще более острую обиду за несчастья и пороки своего отечества и не ощутить желание что-то сделать для его блага? Вообще-то презрение чужаков к нашим фантомам лишь обостряет нашу привязанность к ним - а заодно и отчуждение от обличителей. Если даже признать самые эгоистические и неприязненные воззрения евреев на русскую историю, они могли не ослабить, а лишь укрепить русский патриотизм.
    Раскачивали Россию все, и коллективный фантом ее создавали все. И фантом желательного ее будущего, к которому можно прийти за три фантомных дня по прямому фантомному шоссе, творили все - русские занялись этим фантомотворчеством еще, когда евреи носа не показывали из-под власти кагалов и хедеров.
    Мне ужасно не хочется оправдывать евреев, мне тоже опротивело и еврейское всезнайство, и еврейское стремление взглянуть на нашу неразрешимо запутанную реальность с высоты "давно известных всему цивилизованному миру" знахарских трюизмов, - еврейские пошлость и верхоглядство раздражают меня сильнее, чем русские. Потому что примитивизируют и дискредитируют вещи, которыми в принципе и я дорожу. Короче говоря, еврейский апломб мне противнее, чем русский. Но опаснее ли он? Вот этого, как ни хотелось бы, сказать не могу... Уверенность Солженицына, что одна сторона способна "слить" свои понятия с понятиями другой, представляется мне, как минимум, недостаточно обоснованной. И, подозреваю, даже и не могущей быть обоснованной.
    Историческое преступление русских "прогрессистов"
    заключалось ведь не в том, что они мечтали о прогрессе, а в утрате чувства реальности: они не желали вглядеться, насколько хрупко здание, где они устраивали свой возвышенный балет. Решительно ничто не говорит о том, что "прогрессисты" приняли участие в разрушении здания, в котором жили, в угоду евреям. Во-первых, евреям этого вовсе не требовалось, а во-вторых, ни с реальной благотворительностью, когда возникала нужда, ни с реальным равенством, когда возникла возможность, "прогрессивная общественность" не спешила. В России зрел и нарывал обычный для истории трагический конфликт, где не бывает правых и неправых: каждая сторона действовала так, как только и могла действовать, как повелевали ей фантомы, во власти которых она оказалась. Фантом, подчеркиваемый Солженицыным, - "прогрессивно все, что протестует против угнетения евреев, и реакционно все остальное" (с. 460) - не был для либералов могучим стимулом к борьбе, а, подозреваю, стоял "на 81-м месте", как лишь один Толстой с его ненавистью к лицемерию решился признаться (с. 461).
    Я повторяю без всякого яда: ни один народ не обязан жертвовать собой для другого, но, по-моему, никто этого никогда и не делал в сколько-нибудь серьезных масштабах. Если мне укажут, какие важные ошибочные шаги совершил русский либерализм именно ради евреев, а не из-за собственного верхоглядства и позерства, - я буду искренне признателен. Если даже допустить излишек еврейского влияния на русские умы, то говорить можно лишь о воздействии еврейских пошляков на пошляков русских: серьезные русские люди называли "прогрессивные" газеты и журналы журналами для детей. Что же, освободившись от еврейского влияния, русские пошляки и верхогляды западнической штамповки - они что, перейдут под власть разума и ответственности?
    "Простота против неразрешимой сложности", - под этим лозунгом идут на штурм социальной реальности пошляки, они же утописты, всех сортов - либеральные и авторитарные, националистические и космополитические. Действительность располагает скорее к трагическому мировоззрению, которое сознает, что опасности подстерегают нас не с какой-то одной, а буквально со всех сторон.
    

3. О национальной стыдливости великороссов

После выхода моего романа "Исповедь еврея", лет шесть-семь назад, сочтя меня, вероятно, специалистом по антисемитизму, ко мне обратилась прелестная финская корреспондентка с изумившим меня вопросом - антисемит ли Солженицын. Я ответил, что Солженицын - человек идеала (мира высоких мнимостей), а потому может ненавидеть разве что враждебные его идеалу принципы, но никак не конкретных людей без разбора их личных дел. Кажется, девушка была разочарована, однако и сейчас, по прочтении солженицынских "Двухсот лет вместе" мне практически нечего прибавить.
    Да, Солженицын любит ту Россию, какой он ее видит, и еще более ту, какой он мечтал бы ее видеть. Вместе с тем он любит и справедливость, а та справедливость, для которой он открыт, говорит ему, что в начале ХХ века отношения русских с евреями сложились очень уж не "обоесторонне" в пользу евреев - не в области, опять же физической, а в области ценностей и принципов (с. 474): "Еще с разгара XIX века, а в начале XX тем более - русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой степени всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она уже тогда во многом и почти сплошь отреклась от русского национального. А еврейская интеллигенция - не отреклась от национального. И даже закрайние еврейские социалисты старались как-то совместить свою идеологию с национальным чувством. Но в это же самое время не слышно было ни слова от евреев - от Дубнова до Жаботинского и до Винавера - что русской интеллигенции, всею душой за угнетенных братьев, - можно не отказываться от своего национального чувства. А по справедливости, такое должно бы было прозвучать. Вот этого переклона тогда никто не понимал: под равноправием евреи понимали нечто большее".
    Возможно, кто-то и желал вместо равенства прав чего-то большего - утопическим фантазиям закон не писан. Но вполне возможно и то, что еврейским лидерам просто не приходило в голову отстаивать права доминирующей нации... Для консолидирующей нации демонстрация "всеземности" и есть наиболее разумная политика: объединяя народы вокруг себя, конечно же, лучше всего делать вид (а еще лучше - верить), что никаких национальных интересов у тебя нет, а хлопочешь ты исключительно в пользу всечеловечества. Объединяемые же меньшинства, конечно, словно гости за грузинским столом, должны отвергать такое великодушие и уговаривать хозяина не раздаривать все добро гостям, а сохранить и для себя хотя бы крышу над головой.
    Реальную привязанность хозяина к дому могут открыть лишь те жертвы, на которые он пойдет в минуты реальной опасности для своего очага... И очень многое мне подсказывает, что уровень национального чувства русской интеллигенции не столь уж слабо восставал над уровнем моря всеземности, - русские интеллигенты под слоем утопического позерства в большинстве своем были нормальными людьми, то есть патриотами.
    Принадлежа к нации-гегемону, не размахивать своим патриотизмом - это, повторяю, не только тактично, но и целесообразно. А главное, когда ни правам, ни достоинству нации ничто не угрожает (весь позор представлялся ложащимся целиком на правительство) - нормальные люди чаще всего даже и не замечают своей национальной солидарности, - так здоровый человек может не подозревать, что у него есть болезнь. Как границы нашего тела мы наиболее убедительно ощущаем через боль от столкновения с внешними предметами, так и границы нашей национальной солидарности острее всего ощущаются через столкновение с другими нациями. Скорее всего, именно из-за нехватки достаточно болезненных для ее национального чувства столкновений русская интеллигенция так поздно задумалась над своей национальной задачей - как национальной, а не общегосударственной.
    Чрезвычайно чтимый Солженицыным П.Б.Струве веско констатировал, что "русская интеллигенция безнужно и бесплодно прикрывает свое национальное лицо, меж тем как его нельзя прикрыть. Национальность есть нечто гораздо более несомненное, чем раса и цвет кожи, - это духовные притяжения и отталкивания, которые живут и трепещут в душе. Можно и нужно бороться, чтобы эти притяжения-отталкивания не вторгались в строй государственных законов, но они - органическое чувство национальности, и П.Б.Струве не видит ни малейших оснований отказываться от этого достояния в угоду кому-либо и чему-либо. В правовой области еврейский вопрос очень легок: дать евреям равноправие - да, конечно. Но в области притяжений-отталкиваний все гораздо сложнее. Сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях населения очень велика - при том, что из всех "инородцев" евреи русским всех ближе, всех теснее с ними связаны. Русская интеллигенция считала евреев своими, русскими, и сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской национальной "особности" принадлежит не ей, а сионизму. (Что я думаю, следует признать истиной - нe забывая, однако, того, что полное включение в русскую культуру означало бы исчезновение еврейского народа. - А.М.)
    И вот еще трудность: нет в России других "инородцев", которые играли бы в русской культуре такую роль - но "они играют ее, оставаясь евреями". Струве повторяет: не пристало нам хитрить с русским национальным чувством и прятать наше лицо; чем ясней это будет понято, тем меньше в будущем предстоит недоразумений (с. 467-468)... И самим евреям полезно увидеть открытое "национальное лицо" русского конституционализма, для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства. Это "не Медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которой не простоит и "российское" государство" (с. 470).
    В последнем, я полагаю, Струве прав: при том количестве социальных и национальных конфликтов, от которых трещала по швам предреволюционная Россия, без русского патриотизма непонятно что еще могло послужить добровольной консолидирующей силой. Но прятать национальное лицо - что это, собственно говоря, означает? Как уж так русское демократическое общество его прятало? Что оно, стыдилось русского языка? Бегало в церковь украдкой? Не смело произнести имя Пушкина или похвалить патриотическую "Войну и мир"?
    Стыдилось хоть в чем-то поддержать правительство? Но это уж, скорее, от стыда перед своими символами веры, чем перед инородцами. Господи, да какой инородец сумел бы превзойти в антиправительственном, антигосударственном, антицерковном пафосе русского гения, графа Толстого! Пожалуй, именно это и было национальной традицией русской демократии - пребывать в заблуждении, что именно она-то и выражает истинные нужды народа, то есть является его национальным лицом. Честное слово, не могу взять в толк, что же такого важного для судеб России, словно мусульманская женщина на приеме у врача, прятала на своем национальном лице русская прогрессивная общественность. Ведь прятать означает иметь, но не показывать, - однако и "Двести лет вместе", и "Красное колесо" убеждают в другом: русские прогрессисты не имели реалистической модели реформирования России и не догадывались, что играют с огнем. Ликовали они при падении самодержавия, оставившего их один на один с остервеневшими "массами", в детском убеждении, что нынче все заодно, то есть скорее в патриотическом ослеплении, чем в национальной застенчивости.
    Пока русская демократия была уверена, что говорит от лица всей многонациональной России, она имела одно выражение лица, а когда поняла, что заблуждалась - выражение это начало меняться. Причем неизвестно, к лучшему или к худшему: боюсь, государствообразующей нации слишком подчеркивать свои особенности, как это делают малые нации, вредно для ее консолидирующей роли. Я не уверен, что следует стремиться к симметрии больших и малых.
    

4. Двойные стандарты и народное перевоспитание

    Современному государству совсем не требуется к законопослушности граждан присоединять еще и поголовный патриотизм - тем более что избыток патриотизма никак не менее опасен, чем его недостаток. И однако же, нарастание патриотизма в его наименее конструктивной форме "обиды за державу" и желания нанести ответную обиду я все чаще и чаще встречаю среди людей вполне интеллигентных, тех, кто лет десять-пятнадцать назад беззаветно выступал за сближение с Америкой, за вывод войск из Восточной Европы, за освобождение Прибалтики - о преданности демократии, гласности и рынку я уж не говорю. Чувства этих "разочарованцев", вероятно, в предельной остроте переживает какой-нибудь непутевый пацан, с жаром ринувшийся на путь исправления и через месяц обнаруживший, что теперь его распекают за кляксу в тетради едва ли не более строго, чем еще недавно за проломленную голову сверстника. Нет, он не согласен оставаться хуже всех!
    А потому те российские граждане, кто живет с крепнущим чувством "Да чем другие-то лучше?!.", с особым удовлетворением прочтут солженицынские "Двести лет" в тех частях, где он касается проблемы двойных стандартов ("другим можно, а нам нельзя?"). Бегло обрисовывая европейский фон русско-еврейской драмы в XIX веке, Солженицын перечисляет и источники, отмечающие "значительное усиление неприязни к евреям в Западной Европе, где она, казалось, быстрыми шагами шла к исчезновению" (с. 315). Даже в Швейцарии еще в середине века евреи не могли добиться свободы поселения в кантонах, свободы торговли и "занятия промыслами". В Венгрии старая земельная аристократия в своем разорении обвиняла евреев. В Австрии и Чехии мелкая буржуазия боролась с напором социал-демократии под антисемитскими лозунгами. Во Франции, наоборот, социалисты под антисемитскими лозунгами напирали на буржуев. Словом - закон, общий и для России, и для Европы: торгово-промышленной либерализации сопутствует и усиление еврейского участия - которое многими принимается за причину социальной ломки. В результате ненависть к евреям складывается как из обид обойденных социальных групп, так и из страха доминирующих наций утратить свое доминирование.
    Солженицын желает показать, что с Россией европейское общественное сознание обошлось несправедливо. И он совершенно прав. С тем уточнением, что и любой другой образ - фантом - Швейцарии или России был бы несправедлив, ибо тоже создавался бы не фактами. Фантомы, творимые фантомами, - никаким иным общественное мнение быть не может. Здоровому фантому, как доброй свинье, все впрок: какими фактами его ни корми, он всегда сумеет трансформировать их так, чтобы превратить неугодный ему объект в источник величайшей опасности, а угодный в отраду и надежду человечества. Советскому Союзу в пору его самых чудовищных преступлений с рук сходило все. Хотя, как подчеркивал сам Солженицын, в его "Архипелаге" не было ничего, что уже не раз не кричалось бы в уши благороднейшим умам Европы. Но когда Россия наконец предприняла долгожданную - рядовую по иллюзорности и невероятную по трудности - попытку порвать с тоталитарной моделью, глаза и уши прогрессивного человечества наконец-то открылись...
    Здесь пора перевести дух и покаяться в некоторых чрезмерностях. Полтора века в бессилии следить за чередой господствующих над "передовыми умами" пошлейших представлений о человеке как существе рациональном и прагматическом - руководствующемся реальными фактами и стремящемся к реальной выгоде (коллективной или индивидуальной, только в этом ведь и расходится коммунистическая модель с индивидуалистической), - такое издевательство над сложностью может загнать в противоположную монофакторность: миром правит не выгода, а выдумка. На самом же деле человек существо не рациональное и не иррациональное, а трагическое - то есть обреченное вечно разрываться между равно необходимыми противоборствующими потребностями. И душа его всегда будет требовать чего-то иного, чем реальность. Но реальные факты, и материальные интересы, хотя и осязаемые сквозь искажающее фантомное облако, свою немалую роль, конечно, играют.
    Уличая Запад в применении различных критериев по отношению к своим и по отношению к России, обиженные молчаливо предполагают, что двойных стандартов быть не должно, - с чем я категорически не согласен. Когда какой-нибудь демагог, чувствуя некоторую недоброкачественность своего электората, грозно вопрошает: "У нас что - есть граждане первого и второго сорта?!" - не на площади, но в узком кругу (скажем, таком, как сейчас) я готов со всей откровенностью заявить: да, есть граждане первого, а есть второго, третьего и одиннадцатого сорта. Есть граждане, у которых преобладают паразитические наклонности, есть граждане, желающие служить только собственной зависти, есть ищущие в политике развлечений, есть фашиствующие всех цветов радуги, стремящиеся оставить неугодных им граждан вовсе без прав, - хранить для подобных господ универсальный принцип "один человек - один голос" можно разве что с горя, в качестве наименьшего зла, по возможности не давая ему разрастись, то есть всеми законными способами умеряя влияние деструктивно настроенных граждан (и делая при этом вид, будто считаешь их первосортными). Однако когда это зло из наименьшего грозит сделаться наибольшим - когда низкосортные граждане готовы привести к власти уже не просто очередного мошенника, но фюрера или аятоллу, - разумеется, не следует покорно класть страну к его сапогам, или там чувякам, во имя какого бы то ни было монопринципа.
    То же, что о гражданах, можно сказать о народах и государствах. Не ставя ни на одном народе вечного клейма, приходится, однако, признать, что некоторые из них на сегодняшний день грозят миру многими бедами, - и если Запад следит за опасными соседями (а сегодня соседи все) вдесятеро придирчивее, он лишь проявляет похвальную предусмотрительность. Так что миру необходимы двойные, тройные и так далее стандарты. Ну, так вот, положа руку на сердце: неужели же мы всерьез думаем, что Россия для Запада ничуть не более опасна, чем Франция, Германия или Эстония? Уж мы-то - знаем, сколько в наших недрах таится непредсказуемых и очень слабо контролируемых реваншистских сил. Разумеется, наши соседи должны принимать против них меры предосторожности. Если, как уверяет Солженицын, ни одной нации не дано судить другую, нельзя осуждать и ничей суд над собой, будь он хоть строгим, хоть снисходительным.
    "Пусть злятся, лишь бы не усиливались", - для тех, кто пребывает вне нашей страны, и такой принцип может счесться разумным. Но что он сулит нам, тем, кто внутри? А еще точнее - евреям, живущим в России? Имеет ли нам смысл присоединяться к мерам воспитания строгостью, если они действительно восторжествуют снаружи?
    Истинная дружба не в попустительстве, а в требовательности, как нас учили в школе, но все народы предпочитают попустительство. Участие в перевоспитании русского народа не принесет ничего хорошего ни евреям, ни русским. Если какое-то лицо сомнительного происхождения, тем не менее считает своим долгом вслед за Лермонтовым, Чаадаевым и Шендеровичем воспитывать русский народ горькими истинами и сарказмами, - это лицо должно понимать, что его обличения могут иметь эстетическую или научную ценность, доставлять автору моральное или материальное удовлетворение, но воспитательный их эффект - именно для народа, а не для отдельных, уже и без того перевоспитанных частных лиц - будет отрицательным. Я понимаю, что говорю на ветер, ибо с еврейской жаждой воспитывать может соперничать лишь русская жажда жить своим умом, - в данном случае во мне возобладала первая.
    Младенцы не примут никаких обличений от гражданина сомнительной преданности, как ревнивая женщина не примет никаких замечаний от супруга, если хоть на волос сомневается в его любви. "Он меня не любит", - единственный вывод, который она сделает из наитщательнейше обоснованных рассуждений - и, боже, как часто она оказывается права! Не имеет никакого значения, насколько обоснованны будут обвинения против России, - свой негативный образ никакой народ принять не может, не перестав существовать.
    Что благими намерениями вымощены многие пути в ад - это уж так устроен наш трагический мир. И сегодня русские и еврейские патриоты, каждый сквозь свои фантомы, видят этот мир настолько по-разному, что все попытки объясниться поведут лишь к новым обидам. А потому лучшее, что они могут сделать, - на время забыть друг о друге. Умные, добросовестные люди еще, пожалуй, и могли бы побеседовать - но ведь это всегда происходит при детях!.. А откровенные разговоры об отношениях наций - это не для детских ушей.
    "Двести лет вместе" убеждают, что и еще через двести лет "вместе" не превратится в "едины". Исследование Солженицына проникнуто искреннейшим желанием понять другую сторону - но даже из него можно усмотреть, что и у добросовестнейших русских патриотов все равно складывается впечатление, будто десятилетиями шатающиеся по миру призраки "вселяются" в русское общественное сознание не как самостоятельная сила, а как сила еврейская, "сила их развития, напора, таланта", - можете перечитать страницу четыреста семьдесят пятую.