Виктор Голков
Прощай, Аркашка
Аркадий Хаенко умер. Кого-нибудь, хотя бы одной живой души не оказалось около, чтобы его спасти - набрать номер "скорой помощи". А там, глядишь, и можно было бы что-нибудь сделать. И это при том, что его знала половина Израиля, а вторая половина перебывала в то или иное время у него на крыше, в доме на Алленби, где на первом этаже сидят и по шабатам за чашечкой горячего кофе усатые марокканские джентльмены. Неподалеку от них привязывал Аркашка к столбу свой традиционно новый велосипед, поскольку ни один из предыдущих, будучи украден, никогда не доживал до старости. Отсюда он совершал ежевечерний променад к морю, которое он обожал, уверяя, что и родился-то для того, чтобы сочинять книги и жить в одиночестве в маленькой квартирке где-нибудь поблизости.
Он ушел из жизни красивый и почти молодой - всего каких-нибудь сорок семь, по нынешним временам - совершенно не Бог весть что. С его уходом в русско-израильской литературной тель-авивской жизни образовалась зияющая черная дыра, и я весьма не уверен, что ее так скоро удастся чем-либо залепить. Ибо Аркашка хотя и был журналист-профессионал, но не это являлось его главной особенностью. Да, он мог состряпать статейку, как говорится, "задней левой ногой" и даже от имени какой-нибудь старой девы по прозвищу Зоя Клирская. И не тем он был знаменит, что выступал с политическими рассуждениями на радио или сочинил достаточно спорный детективный роман "Комната смеха". А просто был он жутко остроумный, неистощимо-циничный и неотразимо обаятельный человек, замечательный шутник и рассказчик, не любить которого было практически невозможно. И женщины это отлично чувствовали: две из них при мне однажды чуть не передрались из-за него, как усердно он ни пытался их примирить.
Аркашка, хотел он того или нет, являлся символом русской литературной богемы, неизвестно какими путями и для чего перенесенной в эмиграцию. Как диковинный зверек, свил он гнездо на тель-авивском берегу у самого у Средиземного моря. И не было ничего более экзотичного, чем русские стихи, которые любил и умел он читать по памяти в немерянном количестве. Его изощренный ум впитывал все российские литературные новинки от Пелевина до Сорокина, и только одно он в упор не в силах был переварить - иврит.
В этой стране солдат, программистов и биржевых маклеров будущее его было предопределено заранее на много лет вперед - по существу, у него не было здесь никакого будущего. Совершенно не зря он не купил тут квартиру, не родил (разумеется, за компанию с кем-то) ребенка, не выучил язык. Это был символ случайной, ничем не обусловленной, космополитической части нашей эмигрантской волны - своего рода "принесенных ветром". Не создавший никакого прочного, устойчивого быта, не имевший практически никакой собственности, кроме замечательной русской библиотечки, подобранной с необычайным вкусом, он, как и его соседи по этажу - таиландские и филлипинские рабочие, - был в сражающейся за независимость израильской Иудее, без сомнения, лишь временным жильцом.
Сколько пронеслось над раскаленной гладью таких, как он, и где они все сегодня, не ведомо никому. Но есть, безусловно, необычайное очарование и какой-то странный неразгаданный смысл в трагичности этой судьбы, как и в десятках ей подобных, занесенных в эту часть света для того , чтобы, абсолютно не растворившись, навсегда ее покинуть или же случайно, как это произошло с Аркашкой, умереть. И совершенно никакого значения не имеет при этом, что был он весьма известным русско-израильским журналистом. Но я, конечно, не в силах позабыть, как гуляли мы вместе по ночному холмистому Гиватаиму, сопровождая его породистую израильскую псину по кличке Цафа номер один. Этого первого, позднее попавшего под автомобильное колесо, сменил Цафа номер два, которому я подарил кость на Аркашкиных поминках. Обликом совершенно неотличимый от первого, он только лишний раз подчеркнул (разумеется, сам того не желая) всю нелепость и ирреальность происходящего.
Умер Аркашка, родившийся, как и я, в пятьдесят четвертом. Поколение литинститута, МГУ и МФТИ, поколение семидесятых, то самое невостребованное, искалеченное брежневщиной и перестройкой, - и вместе с ним умерла моя молодость. Прощай, молодость, то есть прощай, Аркашка.
Объявления: