Женя был поражен - про дедушку Сысоя сочинили
стихотворение, а он, Женя, всегда считал, что дедушка был
из тех, о ком написано: "И сказок о вас не расскажут, и
песен о вас не споют". С тех пор Женя начал бояться есть
колбасу и стал с подозрением относиться к художественной
литературе. Последнее очень мешало ему позднее, когда он, не
доверяя литературе, полностью встал на сторону физиков в их
модном тогда споре с лириками. В тот же день, когда Женя
услышал незабываемые стихотворные строчки про дедушку Сысоя,
он прочел в отрывном календаре: "Знание в юности -
мудрость в старости".
Приняв эти слова за руководство к
действию, Женя начал готовиться к мудрой старости. Он
усердно читал книжки, непрестанно решал задачки и стал
первым в кружке юных физиков. Это его не удовлетворило. Дело
было в том, что время пролетало незаметно, но быстро. Женя,
каждый раз, оглядываясь в прошлое, с ужасом думал, что не
наберется он в своей мимолетной юности знания, которого
хватит ему на мудрость в старости, и станет он дедушкой
Сысоем, мечтающим о колбасе. Обдумав свое положение, все
свои силы Женя решил направить на то, чтобы научиться
управлять течением времени. Для этого он поступил на модный
тогда физфак. Если бы он был лириком, то он бы прочитал про
Фауста, и узнал о судьбе философа, пожелавшего остановить
время, но он был физиком, художественную литературу не читал
и, кроме того, будучи атеистом, в дьявола все равно бы не
поверил. И, вообще, Женя не хотел останавливать время. Женя хотел им
управлять. Он читал сложные книги про течение времени и отчетливо ощущал
направленность стрелы времени, упругой, крепкой, устремленной в светлое
будущее, туда, где все готовилось к явлению мудрого Жени. И он спешил туда,
не замечая, как летит время.
Так незаметно Женя двадцать лет проработал
младшим научным сотрудником в научно-исследовательском институте. За
двадцать лет работы - двадцать статей. Каждый год вся
лаборатория печатала в институтском сборнике по статье,
которую подписывали все восемь сотрудников. Статьи, правда,
были не о стреле времени, а про упругие тела... Ах, если бы
Женя был лириком, то он бы писал про упругие тела стихи или
романы, но он с детства привык считать, что есть только
одна наука - физика, и ей одной посвятил жизнь. Все свои
силы и способности. А что способностей было мало, так что ж
- от каждого по способностям. Потребности у него были невысокие, только
чтоб любимым делом заниматься... А результат, вот он - двадцать статей за
двадцать лет. За этот результат его в старшие научные сотрудники произвели.
Он еще несколько лет старшим научным сотрудником проработал, и еще каждый
год по статье публиковал. За это время страна за стенами НИИ менялась,
заполнялась новыми веяниями, идеями, песнями, очередями, слухами... И
наконец все так поменялось...
В Израиле Евгений Аронович по вечерам мыл
полы в школе. Стройку, где он начал свою израильскую карьеру, он быстро
оставил. Естественный отбор сказался. Румыны оказались значительно
приспособленней него к строительству. В школе
Евгений Аронович, закончив работу, включал компьютер и
начинал писать свою биографию. В соответствии с
требованиями рынка. Он освоил компьютер, научился печатать,
и сам писал на иврите свою биографию. Много слов для этого,
надо сказать, знать было не надо. Термины, в основном. Их он
освоил.
Но чего-то, по-видимому, в его биографии не хватало
- не брали его на работу. Евгений Аронович не сдался. Он
начал вставлять в биографию строчки о том, чего в его
биографии не было. Так все делали и всегда
делать будут. Потому что правду о жизни трудно продать.
А вот удачный вымысел, легче. "Счастлив тот, кто сумеет
навеять человечеству сон золотой..." Так ведь сказано, или
вроде этого что-то... Если сумеешь вселить в сердце
начальника надежду найти умного, исполнительного работника,
то ты выиграл. А разве сделать другого человека
счастливым, хоть и ненадолго, это разве ничего не стоит?
Пусть за этим и стоит всего только нас возвышающий обман? И
Евгений Аронович, движимый желанием порадовать своего
потенциального работодателя, выдумывал себе необыкновенные
профессиональные качества. Печатая, он напевал: "Что-то с
памятью моей стало, все, что было не со мной вспомню..."
Смеялся оттого, что строчки эти так точно описывали его состояние.
С легкостью добавлял места работы, менял города
и страны, выросшие тем временем из бывших советских
республик. И мысли о пространстве и времени переполняли
его. И прошедшее время и пространство заполнялись делами,
которых он не сделал, но которые мог бы и сделать. Стал придумывать темы,
какими будто бы занимался, из тех, какими хотел заниматься. Появилась в
биографии его группа, за ней отдел, диссертация. Начало проявляться некое
подобие карьеры. И он, оглядываясь на прошедшее время, беспомощно грустил.
Ведь, на самом деле, можно было жизнь прожить так, как он ее себе придумал!
И от этого он впадал в горькие раздумья о том, как мечты его юности
становились планами, потом проектами, потом прожектами, и наконец горькими
размышлениями о том, каким все должно было бы стать, но не стало...
Подумает, погрустит и новую строчку в биографию вставит или старую
поменяет. Потом распечатает и со школьного факса разошлет по адресам из
объявлений в газетах. Ответов уже не ждал, знал наперед, что или совсем не
ответят, или напишут, что будут иметь его в виду. Но ему и не надо было -
он уже давно размышлял о прошлом в своей жизни, а не о будущем
думал... Не мог понять, почему тридцать лет его жизни оказались никому не
нужными. Ни настоящие, ни придуманные. Удивлялся, почему в
Израиле другие знания, другие способности, другие профессии ценили, но не
те, что были у него. На древней земле, как оказалось, не хватало
представителей, в основном представительниц, известной древней профессии.
Той, которая гораздо древнее физики. Самой древней.
- Почему в Израиле
физики из СССР не нужны, а проститутки нужны? Зачем их завозят в страну
всеми правдами и неправдами? - спрашивал себя Евгений Аронович и
пытался ответить на вопрос: - Неужели израильтянку на проститутку труднее
выучить, чем на физика? Ведь не может так быть, чтобы в стране, уповающей
на технологический прогресс, не нужны были физики? Обдумывал он эту
проблему долго и основательно, даже хотел в газету написать, но он
знал только, как пишутся научные статьи, и потому оставил эту
идею. Вместо этого начал представлять себе, что он сам на проститутку
переучивается. Не подумайте, не дай Бог, что он в коксинели норовил, или
вроде того. Он мыслил в физических категориях: параллельные миры, временные
дыры, петли... Теоретически все было возможно, в параллельном мире, в
следующем рождении он вполне мог бы быть женщиной. "Будь я
женщиной..." - мечтательно прикрывал он глаза и видел себя
совсем молодой красоткой в туфельках на высоких
каблучках, в коротенькой кожаной юбочке, у которой нет
проблемы трудоустройства по профессии... Но не мог
вырваться из своего времени и с горечью пробуждался к
тусклой действительности.
И там он снова и снова переписывал свою биографию, по
инерции искал ту нужную, единственную строчку, в которую
обязательно поверят и возьмут его на работу. Но безуспешно.
Не брали. Но ему уже и не надо было. Он и биографию свою по-русски
стал писать. Чтобы свою фантазию не тормозить
поисками нужного слова на чужом ему иврите, а поймут или не
поймут его биографию, ему уже все равно было. Ему бы только,
чтобы время смыслом каким-то заполнено было.
А тем временем,
время шло, и стрела времени теряла свою упругость и четкую
направленность в будущее, а становилась все мягче и
податливее, но вот, что делать с этой податливостью,
Евгению Ароновичу не ясно было. Однако его представление о
времени стало меняться. Он стал замечать на нем дряблость
изгибов, сети морщин... И он думал о том, что если за его
короткую жизнь время так могло измениться, то уж за все время
существования Вселенной со временем всякое могло случиться,
и то ли еще произойдет... И холодок ужаса, пронизывавший
его, когда в детстве он смотрел по ночам на усыпанное
звездами небо, снова холодил его натруженную на мытье полов
спину, когда он, возвращаясь домой после работы, поднимал
глаза вверх.
...Настал день, и Евгений Аронович достиг законного
пенсионного возраста. Стало ненужным переделывать биографию,
потому что ее никуда уже не нужно было рассылать. Но он уже
не мог жить, не переписывая своей биографии, в которой
он находил все новые и новые возможности, новые и новые
повороты. Раньше ему важно было, чтобы время не ушло
бессмысленно, а теперь хотелось, чтобы оно не ушло
безвозвратно. И вместо своей несбывшейся биографии Евгений
Аронович начал писать рассказ о своей жизни. В рассказе не
нужно было загонять свою жизнь во временные рамки,
привязывая места к событиям, а события к годам. Там ему была
дана неограниченная власть не только над временем, но и над
пространством. Но рассказа не получалось. Тоже не хватало
нужной строчки. Первой строчки.
Тщетно терзаясь, он подолгу прогуливался по парку и там, на
скамейке, он познакомился со своим земляком, Абрамом
Григорьевичем. Раньше они тоже в одном городе жили, но
никогда не встречались, а в Израиле жизнь свела их, и у них
неожиданно обнаружились общие интересы. Абраму Григорьевичу
тоже с детства было жалко времени. Другие хотели побыстрее
вырасти, жить торопились, и чувствовать спешили, а Абрам
Григорьевич время считал и страдал от его бессмысленной
быстротечности, пока не узнал про принцип: "Время -
деньги". С тех пор он вместо минут и часов вел счет времени на
копейки и рубли. Он даже частенько говорил не "через
два часа", а "через два рубля". И ему казалось, что он
время в деньги превращает. Так он думкою богател, пока не
вырос и не поумнел. Это не у всех получается - вырасти и
поумнеть. А у Абрама Григорьевича получилось. Тогда он стал
делать настоящие деньги из настоящего времени, за что был дважды
судим и отбывал наказание, о чем не жалел, потому что
время, оно всюду деньги, для того, конечно, кому это ведомо.
И в тюрьме он так проводил время, как другому и на свободе
не приснится. Но в третий раз садиться не захотел и уехал в
Израиль.
Два старых еврея частенько посиживали на скамейке в парке и
разговаривали о жизни, о времени, о пространстве и о
свободе, являющейся функцией двух первых понятий. Абрам
Григорьевич говорил, что время и пространство преобразуются
в свободу посредством денег, поэтому он и в тюрьме
был свободен. Евгений Аронович диву давался, откуда у
необразованного Абрама Григорьевича такие глубокие познания
об этих сложных философских предметах. "Мои
университеты..." - вздыхал Абрам Григорьевич. "У Вас, а Вы,
позвольте вам сказать, против меня прям-таки молодой
человек, неправильное представление о времени, - учил он
Евгения Ароновича, - время не утраченное бывает, а
потраченное или растраченное, значит, понимаете, потраченное
на что-нибудь или растраченное ни на что".
В Израиле Абрам Григорьевич, несмотря на преклонный
возраст, подрабатывал сторожем. Наверное, потому, что привык
в жизни представляться со стороны не тем, кем на самом деле
был. Сам же он утверждал, что работает сторожем не потому
что ему нужны деньги, а из любопытства. "Хочу на жизнь с
другой стороны посмотреть. Всегда мечтал узнать, о чем,
охранники на смене думают". И добавлял, с неподдельным
изумлением: "Работа у сторожа очень странная - сидишь
себе, вроде ничего не делаешь, а время в деньги
превращается. Но, правда, очень медленно." Задумчиво
продолжал: "Раньше я за деньгами гонялся, даже когда
сидел, а теперь я сижу, а деньги ко мне идут сами". После
этой фразы Абрам Григорьевич вздыхал: "Не деньги это,
конечно, но мне много и не нужно. Я на свой век их
достаточно повидал". Денег у Абрама Григорьевича, очевидно,
было достаточно - он часто выезжал за границу, в Россию,
Америку, Германию и т. д.
Евгений Аронович слушал его внимательно, превращаясь в эти моменты в
маленького Женю, набирающегося ума-разума на будущую старость, и удивляясь,
как Абрам Григорьевич к старости приобрел такую житейскую мудрость...
Решал про себя, какое время в его жизни было - потраченное или
растраченное, и утешал себя тем, что потратил свое время
на приобретение знания... Как-то Абрам Григорьевич сказал:
"Я раньше расхищал чужое добро, так, помните, это у них
называлось, а теперь вот я его охраняю. Круг, значит, в
жизни моей замкнулся. А раз замкнулся, то я все
предназначенное мне от Бога в своей жизни сделал. Доживать
жизнь могу теперь в свое удовольствие".
То ли прикидывался
Абрам Григорьевич, то ли серьезно говорил, не понять
было, но от этих слов у Евгения Ароновича в голове все как
будто встало на место... Он подумал, что в этом и кроется
жизненная мудрость Абрама Григорьевича - все доводить до
конца, ничего не оставлять открытым, незаконченным. А у
него жизненный круг не закрылся, потому что он свое
предназначение в жизни не только не выполнил, но даже и
не нашел его, а для этого ему минимум еще одну жизнь надо
прожить. И тут Евгений Аронович понял, что если само
Время, за которым он с самого детства гнался, свернуть в
круг, то он в новом витке все то в своей жизни успеет, чего
раньше не сумел. И тогда, подобно Абраму Григорьевичу, он
замкнул свой круг, скрутив стрелу времени, утратившую в его
жизни свою несгибаемую целенаправленность, в виток - он
написал рассказ о своей жизни. Тот самый, который без первой
строчки так долго не получался. Рассказ начинался словами:
"Когда маленький Женя..."
Олег Шмоктуновский с детства мечтал быть артистом. Но папа с
мамой не пустили его в артисты. Он стал инженером. Сначала
простым, потом старшим. Потом уехал в Израиль. Уже совсем не
молодым человеком. В Израиле он стал работать на
бензозаправке. И там почувствовал себя счастливым человеком.
Всю жизнь считался брюзгой, славился тяжелым характером,
держали на работе только потому, что тогда, при советской власти,
не увольняли, если в вытрезвитель не попадал. Он не попадал. Его не
уволили, но и не ценили. Ни его личные качества, ни его профессиональные
показатели. А на бензоколонке все его полюбили.
До того его любили
только в раннем детстве. Он очень общительным ребенком был. Много
пространства собой заполнял. Зайдет кто-нибудь в дом, и маленький Олег тут
же ставит стул посреди комнаты, залезает на него, и то песнь заводит, то
сказку говорит. Всем хорошо, маме на кухне занятой - время,
которого в последний момент всегда не хватает, папе - почет
и уважение, гостю - удобный повод папе-начальнику что-то
приятное сказать. Папа Шмоктуновский был средним начальником
и по чину, и по способностям, но одно понимал хорошо, что
лучше быть средненьким начальником, чем средненьким
артистом, поэтому сына, за которым большого таланта не
числил, и, оглядываясь в прошлое, скажем, что, наверное,
зря, определил учиться в Политехнический институт.
В институте Шмоктуновский-сын только в самодеятельности
отличался, а студентом был средним, даже, скорее,
посредственным. Там, в среде студентов, ремесло артиста считалось
презренным. Ни увлечение его, ни он сам к себе
уважения не вызывали. Казалось ему иногда, что если б он еще
хорошо в учебе успевал, то простили бы ему, но с его
тройками и блистанием на самодеятельной сцене (а на фоне
других на самодеятельной сцене, он, можно сказать, блистал),
не ценили его сокурсники. Наоборот, говорили ему, хочешь
быть артистом, иди в артисты, хочешь быть инженером, ну,
дурачься на сцене, а учись по-серьезному. Не путай и не
смешивай. Им, студентам, на лекциях по химии сказали, что
грязь - это химические вещества не на своем месте, и он себе
сценический псевдоним выбрал - Грязевицкий. Все понимал, а
переступить не смел. Переступить и уйти туда, где, может
быть, Грязевицким не был бы. Но он и так Грязевицким
перестал быть. Не переступая. Диплом получил, и Грязевицкий
кончился. Начались работа, семья, дети, внуки, Черное и
другие отпускные моря, и болтался он между ними всеми, как
по проруби, пока его судьба на Средиземноморское побережье
не выбросила. Но только не в отпуск, а навсегда. Там он осел в
небольшом городке с видом на большую трубу и начал новую
жизнь. В самом дурацком возрасте - на работу по
специальности уже не берут, и до пенсии еще не дотянул. И
тут подвернулась бензоколонка. Он говорил: "Если б я был моложе,
то, наверное, снова начал бы думать, как побыстрее
научиться этому делу, и свою бензоколонку открыть, а теперь,
слава Б-гу, я по ту сторону всех надежд и устремлений". И
стал Шмоктуновсий образцовым заправщиком. Клиенты специально
делали круг, чтобы к нему заехать, у него машину заправить.
Потому что они уезжали от него с хорошим настроением. А к
хозяину бензоколонки коллеги заезжали посмотреть, почему
такое происходит, чем он клиентов к себе заманивает, -
занимались производственным шпионажем. Свободная конкуренция
имеет свои законы. Хозяин не мог на него нарадоваться. И так
Шмоктуновскому было хорошо, что ему не хотелось, чтобы в его
жизни поменялось что-то еще.
И тут-то Шмоктуновский на заправке встретил одну свою однокурсницу.
Она тоже уже, как он, заезженная годами, стала вроде
проселочной дороги, где гладкая, а где бугрится, где
проваливается. Он ей про это, конечно, не сказал. А она ему
сказала, что после его смены заедет за ним, посидят у нее
дома, старое помянут. Не то, он ей говорит, выражение
употребляешь, не к тому это говорят. Она обиделась, это ты
не к тому, мол, цепляешься. Ты ж понял, что я хотела
сказать, а как вышло, так и вышло, как и со всем, что в
жизни было. А ты всю жизнь не к тому цепляешься. Так
сказала, будто всю жизнь рядом с ним прошла. В точку попала.
Он с ней согласился после этого, права, чего мелочиться, к
словам придираться. Тем более, что и нечего им было друг
другу старое припоминать. Ничего у них никогда не было.
Вечером поехали к ней домой. У нее квартира своя была, она
уже много лет в Израиле жила, а вот машина - ее сына была,
он в Германии работает, а она в ее возрасте на права
выучилась, "не спрашивай, с какого раза тест сдала". Чай пили
с вареньем, она всю свою жизнь за все долгие годы ему
рассказывала, с семьей познакомить просила. Сама про детей,
про мужа рассказывала, как дети устроены, и что муж дома
почти не бывает - бизнес свой. Ну, так она права получила,
чтоб дома взаперти, в четырех стенах, не сидеть. Не тот
темперамент у нее.
Он ей тоже свою жизнь описал, разными голосами, разными
лицами, разных людей изобразил, разные события. Слушала, не
перебивая. То смеялась, то бледнела, то аплодировала, то
слезы вытирала. Захватывающе подаешь, сказала потом. Обняла,
поцеловала. Долго держала, не отпускала, в глаза ему снизу
вверх восторженным взглядом заглядывала. А он стоял,
отрешенный, улыбался, слегка головой покачивал, будто
кланялся, словно со сцены на аплодисменты отвечал. Молчал.
Тогда она ему по старой памяти, да под свежим впечатлением,
протекцию предложила в один театрик новоорганизованный. Там
на характерную роль артист его возраста требовался. Он
отказался. Она удивилась, не поняла, чего он так.
- Ну, ты, - она подбодрить его решила, - заходи ко мне
почаще, поговорим про жизнь, твои рассказы послушаю, это у
тебя, как театр одного актера получается. Очень тебе
признательна буду.
- Нет, - отвечает, с какой-то обидой даже, - лучше ты ко
мне на работу за этим приезжай. На артиста поглядеть.
- Зачем же на работу? - еще больше удивилась, но
встретившись с ним взглядом, сразу же согласилась, ладно,
плечами пожала и сказала: Но ты все-таки подумай над моим
предложением. Взвесь.
- Нет, - отказался Шмоктуновский, - никаких больше
компромиссов в моей жизни не будет.
Она тут уже очень сильно удивилась:
- Каких компромиссов? Почему ты отказываешься?!! Послушай
меня. Я могу помочь. У меня всюду знакомства. Не
пренебрегай. Еще не поздно все сначала начать. Поздно,
знаешь, бывает после некролога. Ты такой способный. Мы все
еще в студенческие годы говорили: Олег не на своем месте
сидит! Ему б не инженером, а артистом быть.
Шмоктуновский выслушал, все так же отрешенно улыбаясь, и
дослушав, отказ свой объяснил:
- А я всю жизнь артистом и был. Мне папа с мамой не
позволили, а я все равно им стал. Мир - театр, люди -
актеры. Только я раньше не в том амплуа выступал. У меня
инженер неубедительно получался. Никто меня инженером не
считал. Даже, когда через тринадцать лет стажа должность
старшего дали. А заправщик - это мое амплуа. Я форму одеваю,
будто на сцену выхожу. Мне все верят, что я - заправщик. Я
каждый день новую роль играю, и каждый день мне зрители
верят. Какое это счастье! Никто не думает, что я плохой
инженер, и даже мой бывший начальник, он теперь председатель
Городского общества ветеранов, восхитился мной: "Я бы тебя
ни за что не узнал!" А там он меня никогда не хвалил. Вот
так! А в плохой театр идти, снова не свои роли играть? Нет
ни за что!"
Твердо отказался. Убежденно. Потому что
сбылось в его жизни. Несмотря ни на что сбылось. То, о чем
мечталось, сбылось.
Так и работает Шмоктуновский на бензозаправке и счастлив
этим.
N. B. И, следует отметить, счастлив отчасти благодаря тому,
что его однокурсница ничего из их беседы никому не
рассказала. Правило у нее такое - ничего никому не рассказывать из
того, что у нее дома бывает, пока ее муж по делам бизнеса отсутствует. А
то ведь, как бы люди смеялись - артист на бензоколонке!