Александр Генис

Ян и инь

Ян

    То ли мир создал нас по своему подобию, то ли мы - его, но вышло так, что основным параметром Вселенной является парность. "То" не может существовать без "этого", верхнее нуждается в нижнем, правое в левом, бытие в небытии и мужчина в женщине.
    Половые признаки - частный случай бинарности, благодаря которой все на свете можно назвать "им" или "ею" - "ян" или "инь". Мир возможен лишь потому, что за внешней симметрией он скрывает тайную асимметрию, которую мы прячем под трусами.
    Дуальность мироздания питает нашу жизнь, давая ей незнакомую одноногим устойчивость. Ее-то мы и лишаемся всякий раз, когда в утопическом раже беремся обойтись сладким без горького, правдой без лжи, реальностью без иллюзий и жизнью без смерти.
    Космическая арифметика отличается от обыкновенной. Отнимая у двух одно, мы получаем не единицу, а ноль: разъяв пару, остаемся ни с чем. Как всегда, вычитание приводит к фантастическим результатам. Оно создает химерический пейзаж, существующий, как лента Мебиуса, вопреки природе.
    В двадцать лет я решил жениться. Как водится, одна крайность повлекла за собой другую. В поисках заработка я оказался в пожарной охране, где на протяжении двух лет проводил каждые четвертые сутки в сугубо мужской компании. Примостившаяся у заводского забора пожарка состояла из двух комнат без окон. В первой стоял неработающий телевизор, во второй - стол для игры в домино. Вдоль стен тянулись топчаны, но я предпочитал жить в гараже вместе с нарядной пожарной машиной. Воздух там был холодней и чище. Зимой я бинтовал поясницу шарфом, надевал кирзовые сапоги, застегивал пальто, поглубже нахлобучивал ушанку и укладывался на санитарные носилки, украденные с машины "Скорой помощи", которую выпускал охраняемый нами завод, когда ему хватало деталей. Даже в Новый год я предпочитал мороз коллегам и жалел только о том, что приходилось снимать варежки, чтобы переворачивать страницы. Но даже в таком виде я превосходил остальных нормальностью. Я приходил сюда из дома и на время. Им идти было некуда - пожарка не заменяла дом, а была им. Я рвался наружу, они - внутрь. Их нельзя было прогнать с работы, и когда кончалась смена, они прятались в сортире, чтобы провести лишний час в тепле и уюте.
    Разумеется, все они были безнадежными алкоголиками, но я так и не понял, была ли водка причиной их жизни или ее следствием. Больше лживых патологических глубин меня волновала честная поверхность жизни, говорящая точным языком антуража.
    Все это напоминало Беккета. Нас окружали либо сломанные, либо лишние вещи, но каждая из них играла свою роль в этой драме абсурда. Полоумный телевизор, например, говорил, но не показывал. Физический недостаток придавал аппарату неожиданную значительность, которой решительно недоставало его программам. Поскольку природа телевизионного текста не терпит описательности, мои пожарные компенсировали слепоту экрана воображением. Это придавало пикантность даже дневнику социалистического соревнования. Пытаясь внести лепту в общий досуг, я починил телевизор - попросту повернул ручку яркости. К следующей смене ее оторвали с мясом, а я научился обходиться без топчана. Товарищи мои тоже редко ими пользовались. Они проводили ночи там, где их оставило вакхическое вдохновение, - в шкафу, на полу или за столом, который считался самым ценным предметом обстановки. За ним даже не ели. Застеленный свежей газетой стол служил полем боя.
    Домино - бесстрастная, как азбука Морзе, вязь точек, призывающих к сухому союзу продолговатые костяшки. Их цепочки ограничены строгими, как в химии, законами валентности, зато во всем остальном они беззастенчиво случайны и причудливы. Втыкаясь штепселем в розетку, домино ветвится, не принося плодов. Высокая в своей бескорыстности игра шла без денег и прерывалась только измождением, вызывая попутно такие чувства, какие в нас будят самые темные страсти тела и самые светлые - души.
    Подобно многим культам, связанным с поклонением козлу, домино разыгрывает мистерию любви, но - однополой. Этим оно отличается от карт, где жовиальная кутерьма дам, королей и валетов напоминает о свальном грехе, а иногда и ведет к нему, что случается в покере с раздеванием.
    Если карты - схема жизни, то домино - ее перверсия. Именно потому оно так тесно вписывалось в устройство пожарной службы. Путь сюда вел в обход всякой нормы. В отличие от монастыря, тюрьмы и казармы, здешняя мужественность не допускала исключений.
    Женщина - якорь в болоте: волочась по тине, она оттягивает крушение. Претерпев его и оказавшись на дне, пожарные вышли с другой стороны. Опустившиеся мужчины, как ангелы, теряют способность грешить. Они скорее боятся женщин, чем мечтают о них. Из желанного объекта обладания женщина становится источником карательной власти - продавщицей, санитаркой, вахтером.
    Истребив женское начало, пожарные создали безоговорочно импотентный пейзаж, в котором не осталось места природе. Как в платоновском "Государстве", здесь царил не замутненный чувствами разум. Он мешал им желать невозможного и делать лишнее. Они так мало ждали от окружающего, что тому не удавалось им в этом отказать. Лучше всего эту уникальную ситуацию описывает фраза того же Беккета. Его поселившийся под перевернутой лодкой герой признается читателю: "Что же касается моих потребностей, они сократились до моих размеров, а с точки зрения содержания сделались столь утонченными, что всякая мысль о помощи исключалась".
    Разделение полов в нашей пожарке достигло того редкого уровня, когда одна половина обходилась без другой. В этом была своя логика. Женщина несовместима с аскезой. Она не только жаждет собственности, но и является ею. Требуя заботы и охраны, женщина придает то оправдание природе, в котором ей, природе, напрочь отказывали мои коллеги.
    Дело в том, что спрятавшаяся в нас природа интересуется исключительно воспроизводством. Люди для нее - энергоносители, вроде бензина. Занятая собой, жизнь следит за своевременной передачей эстафеты, маскируя коварство любовью и похотью. Отказавшись примириться с коренным условием нашего существования, пожарные добились того, что алкоголь вымел из них все инстинкты, кроме самосохранения, заставлявшего их сдавать бутылки. Борясь с плотью, они искореняли ее в себе самыми изобретательными способами. Помимо очевидного, в дело шел очищенный на сверлильном станке клей БФ, разведенная зубная паста, хлеб, пропитанный гуталином, вымоченное в тормозной жидкости полотенце и, конечно, политура. В морозные дни ею поливали подвешенный ломик: посторонние примеси примерзали к железу, повышая градус того, что стекало.
    Глядя на меня с высоты своего изощренного опыта, они делились бесстрашной мудростью.
    - Вас, скудентов, пугают метиловым спиртом. Вам говорят, что от него слепнут. Но ведь не все!
    Впрочем, меня тогда не занимала эта экзистенциальная диалектика, толкавшая человека за грань произвола. Голос природы лишь начинал петь мне серенады, к которым давно уже были глухи мои наставники.
    Освободившись от всего, что мешало домино и выпивке, пожарные ненавидели все живое и истребляли его повсюду, где оно еще встречалось. Саженец березы поливали кипятком. На куст сирени, чудом пробившийся сквозь колючую проволоку заводской ограды, ушел последний огнетушитель. Что касается клумбы с Терешковой, то на нее мочились до тех пор, пока завядшие гвоздики не исказили черты героини на цветочном портрете.
    Презирая естественное, пожарные млели от механической жизни и с завистью глядели на конвейер, позволявший размножаться, не раздеваясь.
    Привыкнув спать одетыми, они месяцами не снимали штанов. Наше форменное галифе, в котором я из хитроумия ходил сдавать экзамены, надежно укрывало пожарных от тела. Оно претило им, как всякая органика, не смиренная бутылкой. Еда считалась естественным отправлением и ей доставался метаболический минимум внимания. Выпивая без закуски (чтобы сильнее стукнуло), пожарные ели поодиночке, стоя от отвращения. Отдавая предпоследнюю дань природе, они пользовались самым компактным продуктом - плавлеными сырками. Трех хватало на весь день.
    За два года я достаточно освоился с мужским пейзажем, чтобы с уважением оценить его гордый вызов жизни. В угрюмой пустоте нашей пожарки мне виделись сухие ландшафты столь уместного в данном контексте Марса. Я не раз любовался его панорамами. В рижском планетарии инопланетную пустыню расцвечивали как раз те бурые цвета, которые окрашивали лица моих коллег несходящим - кабацким - загаром. Этот мутный багрянец лампадой рдел под каской, напоминая как о том огне, что сжигал их изнутри, так и о том, с которым мы боролись в рабочее время.
    Труднее всего пожарное ремесло давалось начальнику караула. Он вел журнал происшествий, отсутствие которых ежедневно скреплялось подписью. Толстая амбарная книга считалась символом власти и хранилась в столе рядом с домино. Так продолжалось до тех пор, пока как-то ночью нас не навестило начальство, сдуру затеявшее проверку. Сигнал тревоги поднял на ноги только меня - остальные не стали беспокоиться. На память о себе гости оставили лаконичную надпись: "Караул пьян, завод беззащитен". Утром выяснилось, что стереть пятно с нашей репутации не было никакой возможности, ибо все страницы книги были тщательно пронумерованы. Журнал бросили в выгребную яму, что значительно упростило пожарное дело всем, кроме меня. Как самый молодой и по их меркам непьющий, я по-прежнему был топорником и работал с рукавом, который профаны называют брандспойтом. Один конец этого брезентового хобота накручивался на гидрант, другой следовало держать, пропустив по спине, широко расставленными руками. Водяная струя, нагнетаемая насосом пожарной машины, способна развить давление в 12 атмосфер и перерубить тлеющую балку, не говоря о человеке. С ее силой я познакомился на практике, когда дежурил в лакокрасочном цехе. Зачитавшись Гончаровым, я не сразу обнаружил возгорание, а когда мне на него недвусмысленно указали, поторопился направить рукав на потолок, но попал в сварщиков. С лесов они послетали, как утки в тире. В результате огонь залили из ведра и только после того, как меня удалили с территории.
    Несмотря на мое фиаско, я не разлюбил пожарных и любуюсь их работой каждый раз, когда представится случай. Боясь накликать беду, я не берусь назвать пожар красивым. Скорее он прекрасен в своей смертоносности, как всякий парад стихий.
    Огонь, конечно, мужчина. Не умея рожать, он производит бестелесное - свет, тепло, тени. Вспыхивая от смехотворно ничтожной искры, он вздымается в одно мгновенье, но и опадает, как только исчерпает возбудившую его материю.
    Живя по другим правилам, огонь подчиняет своей астральной природе нашу трезвую физику. Присутствие пламени не материально, но бесспорно, как сновидение. Огненные языки подражают зыбкой архитектуре сна. С помощью дружественной стихии - ветра - пламя строит свои воздушные замки. Огонь ведь творит наоборот - не создавая, а уничтожая. Он расплетает ткань бытия, завершая ее существование величественным фейерверком. Пожар - апофеоз траты. Он живет в столь яростных порывах, что кажется непобедимым. Но нет такого пламени, которое бы не одолела вода, дожидающаяся своего часа, чтобы залить головешки. Лицемерная мягкость и бескрылая приземленность воды всегда возьмут вверх, потому что сама она, в отличие от огня, стремится вниз.
    Разнонаправленность этого движения делает немыслимым их брачный союз. Однако подлинная гармония и не похожа на головоломку, соединенную из специально подогнанных частей. Истинная целостность не составляется, а рождается из оксюморона. Только соединение несовместимого производит взрыв, способный превратить два в одно и создать Вселенную.
    Впрочем, огонь был не причиной, а поводом нашего пребывания на работе. Окончательно это выяснилось, когда завод сгорел, пока я был в отпуске.
    Рабочим удалось спасти в дым пьяных пожарных, но больше я их никогда не видел, только во сне, хотя и наяву думал о них чаще, чем о тех, кто достоин, вроде бы, большего внимания.
    Теперь я объясняю настойчивость этих воспоминаний тем, что мне удалось посетить уникальный мир, из которого вычли женщин.
    Китайцы, которым мы обязаны вечному танцу "ян" и "инь", считали людей парами. Лишь соединившись, мужчина и женщина образуют человека. Одинокие особи, как дроби, возможны в арифметике, но не в жизни. Тот факт, что я провел с ними два года, лишь утвердил меня в этом мнении. Мои пожарные одушевляли парадокс: они вели жизнь, лишенную онтологического основания. В этих неземных координатах разворачивалась драма иного - нечеловеческого - существования. Ее сокровенная острота напоминала о тех переживаниях, которыми дарит нас пиитический экстаз и пьянство.
    Поклоняясь естественному, мы не нуждаемся в религии, но всякий невозможный пейзаж отдает потусторонним и дразнит мыслью о Боге.

Инь

    Мастер подобен воде:
    ко всем добра,
    она ни с кем не спорит.
    Другие стремятся вверх,
    вода - вниз,
    и этим она схожа с Дао.
    Будь как вода:
    селись ближе к земле
    и мысли глубже.
    Не победить того, кто не спорит.
    Лао-цзы.
    
    Меж двух широко расставленных гор узкое озеро чернело влагалищем. Впрочем, вся природа - влагалище, куда мы упорно влагаем содержание - от проводов до морали. Но наше озеро отличала уж совсем похабная наглядность. Мы не могли о ней знать, ибо рыбацкую избушку выбрали по телефону.
    - Ехать, пока не упрешься, - объяснил ее владелец.
    - Медведи, - боязливо спрашивала жена, - у вас есть? А то мы с детьми.
    - Не беспокойтесь, - угодливо тараторил почуявший наживу хозяин, - все у нас есть: медведи, лоси, индейцы.
    - И врач?
    - Конечно. Полчаса лету, если у вас есть биплан.
    - А если нет? - вскинулась жена. - А если аппендицит?
    - Well, - устало ответил канадец, и мы отправились в путь.
    Два дня спустя кончился асфальт и началась тундра. Болото мы пересекли на гусеничной танкетке, озеро - в моторке. На берег высадились с трудом - его почти что и не было. Деревья входили в воду по пояс, расступившись лишь для причала и дощатой хибары. На пороге сидел индифферентный заяц.
    Распрощавшись с Хароном, мы остались совсем одни - даже радио ничего не брало. Зато здесь была рыба. Это выяснилось сразу, когда кто-то перекусил леску. Мы поставили стальные поводки и вспомнили "Челюсти".
    Рыбалка - дело тихое, хотя у рыбы и ушей-то нет. Молчание помогает собраться, потому что азарт рыбалки - в напряженном ожидании. Раз за разом падая в темную воду, блесна мечется в поисках встречи, редкой, как зачатие. Отличие в том, что удачу трудно не заметить.
    Налившись чужой тяжестью, леска твердеет и дрожит от нетерпения. Подавляя первый импульс - рвануть и бросить, ты шевелишь спиннингом, показывая, кто хозяин положения. Чем крупнее зверь, тем дольше будет танец. Подчиняясь его дерганому ритму, время движется неровными толчками. Выделывая бесшумные виражи, рыба сужает круги, чтобы навсегда уйти под лодку. От ужаса упустить свой шанс теряешь голову и, уже не думая продлить наслаждение, торопишь финал. Последнее, самое опасное напряжение лески - и рыба медленно, как остров, поднимается из воды. Даже увидав предмет страсти, ты не веришь своему счастью, и правильно делаешь, потому что в воздухе ослабевает верный ток натяжения, связывавший вас целую вечность. Внезапная легкость предсказывает фиаско, и ты молишься только о том, чтобы взвившаяся в небо рыба упала в сеть подсака.
    Канадская щука и в лодке может откусить палец, но тебе все равно. Прикуривая дрожащими руками, ты прислушиваешься к стихающему хору довольных мышц, удовлетворивших свою тягу к любви и убийству.
    Ученики Христа были рыбаками. Евреи до сих пор любят фаршированную рыбу, хотя на Генисаретском озере ее не умеют готовить. В рыбалке тоже много непонятного - почти вс„. Этот промысел ведет в самое темное из доступных нам направлений - в глубину.
    Пределом широты служит прикрывающаяся горизонтом бесконечность. Небо кончается вакуумом, в котором смотреть не на что. Если наверху взгляд теряется в рассеивающем зрение пространстве, то внизу глазу и делать нечего. Глубина кажется нам бездонной, ибо жизнь редко уходит с поверхности. Не рискуя углубляться, мы оставляем таинственную толщу в резерве, или - как в данном случае - в резервуаре.
    Вода надежно растворяет тайны. Она ведь и сама такая. Даже страшно представить, кем надо быть, чтобы в ней водиться.
    Рыбы о воде не догадываются, пока мы их оттуда не вытаскиваем. Предсмертное открытие сразу двух новых стихий - своей и чужой - их утешение. То, что момент истины оказывается последним, еще не повод, чтобы рыбам не завидовать. Китайцы так и делали. Играющие рыбки внушали им свои желания - что бы это ни значило. Но мы предпочитаем любоваться рыбой в ухе. Варить ее надо, как чай, - ничего не жалея, и тогда в одной клейкой ложке соберется жизнь с гектара воды.
    Объезжая озеро на моторке, мы поражались вечным излишествам природы. Если в море нет берегов, то здесь их слишком много. Головоломные закоулки внушали паническую мысль о кишечнике. Попав внутрь несоразмерного нам организма, мы держались в виду лагеря - пока не упал туман. Нижняя вода соединилась с верхней, вложив лодку в сандвич. Сузив перспективу, туман открывал только ту часть дороги, которую можно пройти на ощупь. Натыкаясь на ветки, острова и камни, мы передвигались по все более незнакомому пейзажу. Неповторимые, как буквы бесконечного алфавита, окрестности отказывались складываться в карту.
    Положение становилось странным: стоять глупо, плыть некуда, бензин на исходе, и есть нечего. Я всегда интересовался кораблекрушениями, но мы его еще не потерпели. Вспомнив мудрецов, отличающихся от нас не тем, что они делают, а тем, чего не делают, мы покорились судьбе и - заодно - забросили удочки.
    Когда стало темно и страшно, из протоки выплыла лодка. Мы удивились не меньше Робинзона, а обрадовались больше его. Он дикарей боялся, мы в них не верили, как все, кто помнил югославские вестерны с Гойко Митичем.
    В лодке сидели двое мужчин в пиджаках на голое тело. В остальном они мало чем выделялись, скорее наоборот: у одного, Джима, совсем не было зубов. Другой оказался моим тезкой.
    От энтузиазма мы чуть не утопили спасителей, но все обошлось, и уже через полчаса все сидели у нас за столом. Индейцы пили все сразу, не закусывая и не останавливаясь. Они просто не видели причин для перерывов и стаканом пользовались лишь из вежливости. На разговоры времени не оставалось, но ушли они не раньше, чем кончился коньяк, пиво и горькая настойка для пищеварения. Чай их не заинтересовал, оладьи - тем более.
    Индейцы вернулись на рассвете. Когда я пошел чистить зубы, они уже сидели у крыльца рядом с зайцем. Завтраку наши новые друзья решительно предпочитали спиртное, но, наученные вчерашним, мы скрыли свои запасы. Индейцы огорчились: до магазина они могли добраться не раньше зимы - по льду. Увидев, что, кроме денег, взять с нас нечего, индейцы подрядились проводниками. На рыбалку мы собирались долго. Уж больно им понравились наши снасти, не для ловли, конечно, а так.
    Сев к мотору, Алекс размотал леску и насадил на крючок щучий плавник.
    - И на это берет? - с недоверием спросил я.
    - Если бросить в воду...
    Справедливости ради следует сказать, что рыба ловилась поровну. Индейцы превосходили нас не искусством, а терпением. Мы меняли тактику и блесны, они позволяли крючку волочиться за бортом.
    - Давно вы живете на этом озере? - завел я беседу.
    - Что значит - давно? - удивился Алекс. - Всегда.
    Привычно почувствовав себя эмигрантом, я замолчал и принялся глазеть по сторонам.
    Вскоре оказалось, что путешествовать по озеру с индейцами - все равно, что с москвичами в метро.
    Первозданная - на наш глаз - природа была им коммунальной квартирой. Ландшафт был их семейной хроникой. Не успели мы отчалить, как Джим остановился у гранитного валуна.
    - Папашу навестить, - объяснил более разговорчивый Алекс.
    Во мху и правда торчала палка с перекладиной. На нее Джим положил пачку сигарет без фильтра. Алекс добавил горсть конфет. Из уважения к языческому обряду мы сняли накомарники, но от вопроса я все-таки не удержался:
    - Какая же это вера у вашего племени?
    - Христианская, - объяснил Алекс.
    Узнав, что озеро обитаемо, я стал внимательней смотреть по сторонам и вскоре обнаружил признаки цивилизации: красные ленточки на деревьях. Выяснилось, что ими помечают места, где стоит мыть золото.
    - А если другие узнают? - опять вылез я.
    - Для них и метят, - ответил Алекс, теряя терпение.
    Обедать мы остановились у Джимовой тещи, вернее - на ее даче. Неуловимая тропинка - нога в ней утопала, не оставляя отпечатка, - вела к внезапной поляне с фанерным ящиком без окон.
    - Чтобы медведи не залезли, - не дожидаясь вопроса, объяснил Алекс.
    Вокруг обильно росла черника - по грудь. Пока мы жарили бесценных полярных судаков, индейцы деликатно закусывали сервелатом. Рыбу они ели из необходимости, мясо - только зимой. Одного лося хватало до весны. Деньги им нужны были исключительно на выпивку. Если удавалось до нее добраться, денег не хватало. Если нет, оставались лишними. Прошлым летом Джим купил щенка за 300 долларов. Я думал, для езды, оказалось, для удовольствия. Целая свора жила возле круглого ("чтобы буран не снес") дома. Внутри я заметил печку, лавку и несколько книг о вреде алкоголя на языке кри. Его живописный алфавит напоминал тот, что мы придумали с второгодником Колей Левиным для тайной переписки. Ни нам, ни им писать было особенно не о чем.
    Индейцы так органично растворились в окружающей среде, что не оставили на ней зарубок. Они не сумели наследить на берегах озера, хоть и прожили на нем столько, сколько у нас ушло на всю цивилизацию.
    В Канаде природы настолько больше, чем людей, что кажется нелепым охранять их друг от друга. Дело не в том, что мы умнее, дело в том, что она и это переживет.
    Север обнажает асимметрию духа и материи. Дух, конечно, - мужское начало. Сперматозоид смысла, он способен расти, но, значит, и умирать. Зато бессмертна утроба природы. Как всякая пустота, она терпелива и бесконечна. Инь не только предшествует яну, но и вмещает его. Свет рождается из тьмы, слово - из молчания, мужчина - из женщины.
    Союз противоположностей держится не нуждой, а прихотью. Человек - роскошь бытия, без которой оно обходилось, как индейцы без зонтика, пока мы его им не подарили на прощание.
    Вернувшись домой, я заскучал по озеру. Река целеустремленна, как басня. Море бесцельно, как словарь. Озеро же, как колодец, сочетает в себе глубину с доступностью. Замкнутая в нем стихия смиряет себя, словно жена, поддакивающая мужу.
    Во всяком случае, так себя ведет заповедное озерцо в наших городских окрестностях. Хотя отсюда виден Манхеттен, на озере нельзя петь, курить и лаять. В остальном, к сожалению, - свобода. Я убедился в этом, когда в полнолуние привез сюда московских гостей. Несмотря на термос сакэ, разговор о Чечне не замолкал среди черных сосен у светлой воды, где спал знакомый аист.
    Тамошних зверей я знаю в лицо. Весной, будто собираясь в ковчег, они ходят парами: индюшки с длинными, как у манекенщиц, ногами, олени с хамоватыми повадками люберов, даже гремучие змеи, целомудренно вытянувшиеся по разные стороны лесной тропинки. Но я, как Адам до Евы, гуляю один, утешаясь стихами:
    Воздух пасмурный влажен и гулок;
    Хорошо и не страшно в лесу.
    Легкий крест одиноких прогулок
    Я покорно опять понесу.
    
    Зимой лед связывает озеро, придавая долговечность колебаниям среды. Вместо волн шаг оставляет разломы и трещины, напоминающие землетрясение.
    В замерзшей воде - все неподвижно. Трава застыла в прозрачном, жирно поблескивающем, словно холодец в глубокой тарелке, льду. На озерном дне можно заметить пробирающуюся подо льдом пушистую тварь - мохнатую, белесую, многоногую.
    Сидя у озера, я слежу за прошлогодним дубовым листом. Танцуя в небе, он показывает то глянец лицевой стороны, то тусклое исподнее. Подчиняясь капризам невидимого партнера, лист облетел полнеба и, когда ветер стих, доверчиво улегся у скамейки. Я хотел поставить его на ноги, но не смог узнать в куче пожухшей листвы. Без ветра он был перегноем.
    Весной наше отощавшее за зиму озеро быстро наполняют ручьи. Они похожи на нас, особенно - пузыри, несущиеся по течению. В сущности, это - та же вода, только слегка раздувшаяся. Большие пузыри норовят соединиться с маленькими. Окружив себя свитой мелких бесприданниц, они переваривают их и лопаются. Лучше всех, как это обычно и водится, на поверхности держатся пузыри средних размеров. Благоразумно увиливая от встреч, они огибают препятствия, чем только ускоряют исход. В виду его всякая игра заслуживает снисхождения. Тем более что ян, начиняющий пузырек воздухом, ничего не добавляет в расклад озерной жизни.
    Это, в общем-то и хорошо, потому что с возрастом начинаешь ценить лишь те перемены, которые не меняют сальдо.
    - Посмотри, как резвятся рыбки! В этом их счастье.
    - Вы же не рыба. Откуда вам знать, что делает их счастливыми?
    - Но и ты - не я. Почем тебе знать, что я не ведаю, отчего счастливы рыбы?
    Чжуан-цзы. ___
    
    

---

Объявления: