Нина Воронель

         Пестро-зеленая, вращающаяся под крылом панорама северного Уэльса начала стремительно уменьшаться в размере, пока не превратилась в мелкомасштабную карту из школьного учебника географии. Еще минута и карту заволокло пенистым маревом облаков, за которым сделались неразличимы отдельные детали наспех покинутого мира. И стало ослабевать давление холодного обруча страха, стиснувшего его грудь с того мгновения, как он увидел на рояле свою красную тетрадь.
     Он откинулся на спинку сиденья и постарался распрямить ноги, но кабинка самолета не была рассчитана на его рост, так что пришлось смириться с той позой, которую она могла предоставить. Может быть, именно из-за этой неловкой позы никак не наступал тот долгожданный момент освобождения, когда избыточный адреналин, стирая границу между страданием и блаженством, согревает кровь до колотья в кончиках пальцев.
     Но сейчас кончики пальцев заледенели до онемения и согреть их не удавалось ни теплым дыханием, ни быстрыми рывками "сжать-разжать! сжать-разжать!", которым его обучили в тренировочном лагере в Ливане. Впрочем, это, пожалуй, было даже к лучшему. Ведь он точно знал, что будет, если к пальцам вернется чувствительность - снова хрустнет под нажимом его рук тонкая шея и задергается, обмякая, хрупкое тело Брайана. Маленькие детские ладошки, маленькие ножки в детских полуботинках... Стоп, хватит, не заходиться!
     Сворачивать шею одним рывком - по спирали вниз - его тоже обучили в тренировочном лагере, где он провел целый год после бегства из замка. Но там он практиковался на муляжах из синтетической резины, которая не дергалась и не хрустела, как ее ни закручивай - хоть по часовой стрелке, хоть против. Не то, что шея Брайана... Онемевшие пальцы внезапно ожили, автоматически повторяя вращательное движение по спирали вниз... Маленькие детские ладошки, маленькие ножки в детских полуботинках, маленькая, увенчанная седеющим пушком головка... Левая рука снова крутнула воображаемую шею по спирали вниз, правая навстречу ей - по спирали вверх. Хватит, стоп! Пора взять себя в руки!
     Он закрыл глаза и постарался избавиться от мерзкого ощущения дергающейся под пальцами хрупкой шеи. Лучше всего попытаться заместить ее резиновым муляжом, обряженным в израильскую военную форму, - их было полно там, во дворе старой турецкой крепости, приютившейся на склоне лесистого ущелья реки Литани. Впрочем, назвать эти разрозненные группки хвойных деревьев лесом можно было лишь формально, - подлеска там не было, вместо кустов топорщились разнокалиберные валуны, вместо травы - каменные осколки. Так называемые курсанты разных национальностей - их было одиннадцать, неприкаянный сброд со всего света - размещались в двух дощатых бараках, приютившихся под арками полуразрушенной колоннады.
     Он был среди них самый старый и ему сначала даже нравилась тамошняя суровая муштра, - его тщеславию льстила легкость, с какой он овладевал жестокой системой смертоносных навыков. Однако удовольствие это быстро кончилось, когда его вызвали к оперативному начальнику лагеря для получения первого боевого задания. Суть, собственно, была не в самом задании, для выполнения которого потребовалось, правда, подавить привитую ему с детства брезгливость. Но черт с ней, с брезгливостью, - в его положении ее можно было бы списать как излишнюю роскошь. Суть была в чем-то другом. Может, в простецком скуластом лице оперативного начальника, - такие лица он часто встречал в детстве у солдат советской оккупационной армии в Дрездене. А может, в его небрежной позе, локти врозь, сапоги вразвалку, - стоит ли сидеть навытяжку перед каким-то анонимным курсантом? Только при виде этой позы он, наконец, осознал свой зависимый статус - из Гюнтера фон Корфа он превратился в анонимного курсанта, в резиновый муляж для чьих-то тренировок.
     Он мог бы, наверно, осознать это раньше, - еще до того, как тусклый взгляд оперативного начальника скользнул сквозь него, не отмечая деталей, - но какой-то защитный рефлекс не давал ему это сделать. И потому это открытие застигло его врасплох. Все же ему удалось не надерзить наглому русскому солдафону, а, скрыв свою неприязнь, четко козырнуть и отправиться выполнять задание. И это, и следующее, и следующее, пока он не удостоился высокой чести сыграть коронную роль чешского профессора Яна Войтека.
     Сквозь равномерный рокот мотора в сознание прорвался какой-то посторонний треск. Он огляделся в поисках источника: хрипели наушники, повисшие на гибком обруче у него за спиной, - он отбросил их назад вскоре после взлета и забыл вернуть на место. Поколебавшись пару секунд - ему уже успело надоесть красноречие Патрика, - он все же надел наушники, чуть-чуть уменьшив громкость. Но это не помогло, голос у Патрика был зычный, он перекрывал даже рев мотора и было ясно, что он говорит уже давно:
     - ...я катился, катился, катился, как мешок с картошкой... Счастье, что ботфортом за куст зацепился, а то бы так в реку и плюхнулся! Качусь и думаю - попал в старуху или не попал? Попал или не попал? Да как же иначе, попал, конечно, я стрелок классный, напрасно ты сомневался. Сомневался ведь, а, Рыцарь? Знаю, что сомневался, знаю! И напрасно.
     Патрик на миг затих, втягивая в легкие воздух, - в наушниках зашелестело, забулькало, заурчало. Потом выдохнул - заурчало еще громче, потом рявкнуло -отрыжка у него, что ли? - и стало тихо. Самолет накренился и начал забирать куда-то влево. В наушниках снова забулькало, но уже потише:
     - Слышь, Рыцарь, а звать-то тебя как? А то все Рыцарь, да Рыцарь, это ж не имя, а так, кличка. Имя-то у тебя есть или нету?
     Кодовое имя - Рыцарь - резануло своей напыщенной глупостью, как же он раньше не заметил? И еще острей резанул дурацкий вопрос, есть ли у него имя. Действительно, есть или нет? Столько их было, имен этих, кодовых и некодовых, деловых и романтических, для врагов и для девушек, что он привык отзываться на любое и меньше всего на свое собственное. На него он отзывался только в зале суда.
     - "Ваше имя, подсудимый?"
     - "Я же вам его уже сто раз называл".
     - "Не пререкайтесь с судьей, подсудимый. Ваше имя?"
     - "Гюнтер фон Корф".
     - "Гюнтер фон Корф," - повторил судья, оборачиваясь к стенографистке.
     "Гюнтер фон Корф,"- записала стенографистка.
     Значит, его имя Гюнтер фон Корф? Но, конечно, не для этого ублюдка, который продолжает настойчиво допытываться, как зовут его спутника, его подельника, связанного с ним общим риском. Нужно qpnwmn ответить - не стоит, болтаясь между небом и землей, портить отношения с пилотом. Так кто же он - Ян Войтек, кем только что представлялся и паспорт которого - вечная ему память! - он успел, изорвав в клочки, похоронить в сырой земле под кладбищенским забором? Или Вилли Вебер, паспорт которого -надеюсь, ненадолго, - сейчас лежит в его кармане?
     Ни тот, ни другой.
     - Рыцарь, а, Рыцарь! - вопили наушники. - Да не тяни ты с именем, придумывай скорей! Все равно ведь правду не скажешь!
     Имен много, сочинить можно любое, только как бы потом не запутаться. Особенно сейчас, когда нервы на пределе. Уж лучше назваться какой-нибудь привычной кличкой, которую уже примерял, приросшей к коже, так сказать. Созревающий соблазн опять найти убежище у Инге сам подсказал ему имя.
     - Карл, - сказал он в торчащий у подбородка микрофон. - Зови меня Карл.
     Карл! Карл фон Гревниц, возлюбленный Инге Губертус? А может, никакой не возлюбленный, а просто наемный работник на ее свиноферме, - но все равно, подсознание сработало складно, хоть он еще ничего не решил. Он все еще колебался - разумно ли повторять прошлое? Однако если не возвращаться на Ближний Восток, то деваться больше некуда. Идея эта зародилась уже давно. Иначе с чего бы он стал осторожно проверять по телефонной книге, как обстоят дела в замке "Губертус"? Инге все еще носит фамилию Губертус, - неужто все еще не вышла замуж? А вот старик Отто из книги исчез, значит, умер бедняга, вечная ему память. А если даже и не вечная, неважно:в любом случае, в его памяти, - будь он хоть Гюнтер, хоть Карл, хоть кто иной - до конца дней останется место для коварного старика.
     - А фамилия у тебя как? - не удовлетворился Патрик.
     - А фамилия тебе зачем? Фамилию тебе лучше не знать, для твоей же пользы.
     - Какая уж тут моя польза, Карл? - голос Патрика вдруг взмыл вверх, подогретый рыданием. - Какая может быть польза человеку, который все потерял?
     - Что же ты потерял, Патрик? - зачем-то спросил Карл и тут же прикусил язык. Вступать в этот разговор не следовало, но слова сами сорвались в микрофон, - еще одно доказательство, что он не в себе. Патрик немедленно ухватился за протянутую ему соломинку:
     - Как это, что? Одна пивная чего стоит, такой пивной во всей округе больше нет!
     - Но она же была не твоя! Ее тебе купили, чтобы у тебя была вывеска.
     - Что значит, не моя? - возмутился Патрик. - Была не мой, а стала моя. Они дом купили и инвентарь, это правда, но остальное я сам справил. Ты видел, сколько народу у меня бывало каждый вечер ? Или народ они тоже купили? Ты знаешь, какую прибыль я им сдавал? Потерпели бы они еще пару лет, они бы все свои деньги поганые могли назад вернуть! Все, до последней копейки. Так нет, им это было невдомек, они тебя прислали, на мою голову! И все пошло прахом, и пивная, и мастерская! Ну для чего, скажи мне, для чего тебе старуху убивать приспичило?
     Господи, еще и старуха! Про старуху Карл впопыхах забыл, - не то, чтобы совсем забыл, однако из сознания вытеснил. Старуха осталась там, в парке над рекой, и отсюда, издалека, было не разглядеть, жива она или нет. Впрочем, то, от чего постарался избавиться разум, тут же преподнесли некстати отогретые пальцы. Они припомнили холодные щупальца кусачек и безвольную вялость морщинистой шеи, ощутимую сквозь мелкие уколы неподатливой цепочки.
     - Ну чем тебе старуха помешала? - не унимался Патрик. Как бы заткнуть ему рот? Спасаясь от его напора, Карл откинул было наушники назад, за спину, но Патрик заметил это и резко швырнул самолет в пике. Лиловая поверхность моря стремительно рванулась им навстречу, словно только того и ожидала, и Карл зажмурился, готовый ко всему. Но ничего ужасного не произошло. Самолет мелко задрожал и, почти коснувшись брюхом волны, - так, во всяком случае показалось Карлу, - взмыл вверх так же резко, как до того мчался вниз.
     Лицо Патрика гневно качалось за прозрачной перегородкой, отделяющей пилота от пассажира, рука его, опасно оторвавшись от руля, двигалась по затылку от уха к уху, недвусмысленно приказывая вернуть наушники на место. Карл нехотя повиновался:
     - Что, не понравилось? -донеслось из наушников. - То-то же! И больше не дури, а слушай, что тебе говорят. Тем более, если говорят про мастерскую.
     Про мастерскую, а не про старуху, и на том спасибо!
     - Что с мастерской теперь будет? Она-то моя, а не ихняя, я там каждую гаечку, каждый винтик этими вот руками скрутил.
     Сейчас еще, чего доброго, руки начнет показывать, уж лучше ему ответить.
     - Все будет хорошо. Через пару недель получишь от дочки знак, что можно вернуться, и вернешься. И всех дел.
     - А вдруг они насчет старухи заподозрят?
     - С чего им тебя подозревать? Сам подумай, - мотива у тебя никакого. Как ты стрелял, никто в суматохе не видел, там все стреляли, отпечатков на мушкетах тоже нет, раз все были в перчатках.
    
     - А почему я улетел ни с того ни с сего?
     - Потому что заказ на бабочек получил. Чем не причина?
     - Заказ этот, он подлинный, что ли?
     - Что ты заладил, подлинный, подлинный? Я ведь уже сказал, что да!
     - Как же ты его так быстро прокрутил? - Да я его с собой привез. У нас ведь разные сценарии были проиграны. И в частности такой, что мне придется с твоей помощью когти рвать.
     - Профессионалы сраные, - присвистнул Патрик. - Чего ж вы, такие профессионалы, без меня обойтись не смогли?
     - А ты думал, тебя столько лет тут содержали просто так, чтобы ты благоденствовал?
     - Ничего себе благоденствие! Ты знаешь, сколько незаконных ребят из Шин-Фейна я на этом самолете перевез? Думаешь, это не риск - кого отсюда в Ирландию, а кого из Ирландии сюда? И сколько минометов я из контрабандных частей собрал - этими вот руками?
     Тут Патрик и впрямь предъявил обе руки - широким щедрым взмахом, ладонями вверх. Карл чуть было не вскрикнул "Держи штурвал!", но сдержался, тем более, что ничего страшного не произошло, - самолет продолжал равномерно скользить над вереницами прозрачных облаков, через которые просвечивало сиреневое море. Прошло бесконечно долгое мгновенье, пока Патрик вернул руки на штурвал и мысли его потекли в другом направлении:
     - Так куда же мы путь держать будем?
     В ответ на этот вопрос Карл, наконец, нашел способ заткнуть Патрику рот, хоть на время:
     - Я еще не решил окончательно, так что ты помолчи немного, дай мне подумать.
     Но Патрик был не из тех, что без борьбы соглашаются, чтобы им затыкали рот:
     - А чего тут думать? Ты ж сказал, что у вас на все случаи сценарии заготовлены.
     Но и Карл, если нужно, мог постоять за себя:
     - Ну, сказал, так что? Из этих сценариев ведь какой-то надо выбрать. Так что заткнись и дай подумать.
     Патрик вздохнул так глубоко, что у Карла чуть не лопнули барабанные перепонки, витиевато выругался и замолк.
     Карл не соврал, сценариев у него и вправду было несколько, но как-то так вышло, что ни один его не устраивал. Сосредоточив взгляд на серебристой полоске, отмечающей место, где море сливалось с небом, он начал их перебирать. Все они вели обратно, к тому душному прозябанию в роли исполнителя чужой воли, которым он тяготился последние годы. Хоть он и выполнил задание, казавшееся невыполнимым, на душе было скверно. Единственным утешением было неожиданное открытие, что у него еще осталось нечто, подходящее под определение "душа". Это нечто - все-таки не ничто! - скулило где-то под ложечкой, не пропуская в кровь необходимую для продолжения жизни порцию адреналина. А без адреналина он превращался в обыкновенного обывателя, подверженного приступам тоски и сожаления.
     А сожалеть было о чем, - например о летнем дожде. Летнего дождя не было и наверняка не будет ни в Сирии, ни в Йемене. Или об этой идиотке Кларе, которую он с такой легкостью обвел вокруг пальца. Он сам удивился ошеломляющей стремительности своей победы, - ведь прежде, чем приступить к намеченному обольщению, он досконально изучил пикантные детали ее любовной жизни. И потому в ту памятную иерусалимскую ночь, прокалывая шину ее запасного колеса на стоянке над бассейном Султана, он рисовал себе длительную осаду со случайными встречами и невозвращенными телефонными звонками. Так что он не сразу поверил своей удаче, когда она, очертя голову, сама бросилась ему на шею.
     Собственно, то, что она сама бросилась, было несущественно, такое с ней случалось. И он поначалу решил - как бросилась, так и отвалится. А она не то, что не отвалилась, а прикипела, будто на всю жизнь. И черт его дернул поддаться соблазну и позволить себе расслабиться рядом с ней. Он сам не понимал, как это случилось. Ведь он давно уже наглухо запер свое сердце и приучил себя к тому, что никто ему не нужен, никто не дорог. Он даже сперва сумел уверить себя, будто она нужна ему только для дела - так он, по крайней мере, оправдывал свой преувеличенный к ней интерес. Ведь без ее помощи ему не удалось бы так ловко, не вызывая подозрений, разведать технические обстоятельства предстоящих переговоров, все эти хитроумные уловки с редкими рукописями, магнитными карточками и секретными замками. Как бы он узнал точное расписание заседаний в хранилище без мелких ее проговорок и без поспешно назначаемых ею в самое что ни на есть неурочное время свиданий?
     Он так радовался своим достижениям, что не сразу заметил, как втянулся в юношеский ритуал их тайных встреч и запретных объятий. И только под конец, когда чувства его обострила угроза разоблачения, он отдал себе отчет в ее власти над ним. Пальцы опять оживились, припоминая нежность ее кожи, и были немедленно за это наказаны - какая-то неподвластная его контролю сила повела их дальше и заставила повторить вращательное движение по спирали вниз... Хрустнула тонкая шея, задергались маленькие ножки в детских полуботинках, захрипела и сникла маленькая, увенчанная седеющим пушком головка... Да отвяжись ты, Брайан, отвяжись, все равно, уже ничего нельзя исправить.
     Как бы славно было сейчас прокрасться в комнату Клары, зарыться лицом в ее податливое тепло и забыться, забыться, забыться... А ведь забываться-то и нельзя, именно сейчас это смертельно опасно, именно сейчас нужно особо быть начеку, иначе ему конец.
     И с чего это он так расчувствовался? Ну, одним библиотекарем в мире стало меньше, тоже мне событие! - ведь он в молодости со всеми библиотеками хотел покончить, как с символом пошлой буржуазной культуры. И со всеми библиотекарями в придачу. Так что для него смерть одного человека - на его совести столько взрывов, столько трупов. Чушь какая в голову лезет, при чем тут совесть? Совесть его чиста, он делал это во имя великой идеи, - сказал он себе. И сам себе не поверил. Когда-то давно и впрямь во имя великой идеи, а теперь во имя чего?
     Он представил себе надменные смуглые лица своих теперешних хозяев, - какие у них к черту идеи? А он всего-навсего их слуга, сегодня нужен, завтра вышвырнут пинком под зад, а еще проще - прикончат, чтоб не болтал лишнего. Кто знает, может, приказ прикончить его уже отдан и в конечном пункте его поджидает посыльный особого назначения. А может, кто-нибудь нацеливается даже раньше, например, этот шут гороховый...
     - Слышь, Карл, твое время истекло, - рявкнули наушники, прямо в тон его мыслям. Как, уже истекло? А он еще не готов, он надеялся, что в конечном пункте...
     - Хватит думать, подлетаем уже. Вон там, впереди по носу - материк, видишь? - утешил его Патрик, которому явно стала невмоготу утомительная игра в молчанку. - Куда поворачивать, как мы береговую линию пересечем, на запад или на юг?
     Значит, истекло время думать, а не время жить. То есть, еще не сейчас. Значит, еще не все кончено и есть еще надежда выкрутиться, если взять себя в руки. Главное, взять себя в руки и больше не вспоминать, как увенчанная седым пушком головка Брайана стукнулась о край книжной полки, когда он торопливо заталкивал туда его вмиг отяжелевшее тело.
     - А где мы? - автоматически спросил он, снова и снова заклиная себя не вспоминать, не вспоминать, не вспоминать. Как всегда в таких случаях, вспоминалось особенно хорошо и настойчиво. В голову лезли невесть откуда взявшиеся подробности, - давно вышедшие из моды замшевые заплаты на локтях поношенного пиджака, очки в коричневой оправе, свисающие с уха на тонкой цепочке, смешные редкие волоски, вставшие дыбом на пугливом затылке. Карл так напрягся, чтобы избавиться от этого наваждения, что не расслышал ответ Патрика, или толком его не понял, ибо то, что тот сказал, никак не вязалось с его географической логикой.
     - Что значит, в Голландии? -переспросил он, уверенный, что это ошибка. - Зачем нам Голландия?
     - А затем, что из Уэльса туда ближе всего по прямой.
     - И что нам в этой прямой? Мы ж не геометрическую задачу решаем.
     - Я и говорю, профессионалы сраные, сценарии сочиняют, а простых вещей не понимают. Ведь нам главное - пересечь береговую линию до того, как нас над морем засекут.
     - Кто это решил, что нам главное, ты? Так вот взял и решил! - необдуманно взвился Карл и тут же пожалел об этом.
     - Я б с тобой посовещался, мне не жалко, так ты ж сам мне заткнуться велел, - со смаком отбрил его Патрик. - А сейчас уже поздно, подлетаем к Голландии. Так что решай поскорей, куда сворачивать.
     И впрямь, призрачная полоска горизонта потемнела и обрела быстро приближающиеся земные очертания. Куда же лететь? Проще всего, конечно, на запад, как было запланировано сценарием побега в самолете Патрика. Там, если задействовать заранее заданные волны радио-передатчика, есть почти верный шанс проскочить в Восточный Берлин. Берлин, хоть и Восточный, все же не так плох, только долго задержаться там не дадут. Оттуда дорога одна, - прямая каменистая дорога в Сирию, глаза б ее не видели. А из Сирии дороги нет никуда, разве что к праотцам, - слишком давно он там ошивается.
     Или все же рискнуть и опять уйти от всех, от тех и от этих? Опять попытать счастья, - пан или пропал, орел или решка? Добраться до Инге, лечь на дно и затаиться в лесной глухомани? Чуть-чуть переждать грозу и осторожно выйти с ними на связь, чтобы выторговать свободу в обмен на вожделенную кассету? С первого взгляда тут риска больше, чем в северном варианте, - например, по пути арестовать могут, да и у Инге может что-то непредвиденное произойти. Однако, все жене смертный приговор, не Сирия и не Йемен, а ими он сыт по горло. Ладно, была, не была!
     - Летим на юг, - скомандовал он Патрику. - Как у нас с бензином?
     - На час примерно еще хватит, а там заправляться надо будет.
     - Вот и отлично, тяни в сторону Саарбрюккена.
     - А где этот сраный Брюкен? Я понятия не имею. Ты штурманскую карту читать умеешь?
     Слава Богу, читать штурманскую карту его обучили в тренировочном лагере, так что он без особых усилий построил навигационный маршрут от Роттердама на Саарбрюккен. Закончив работу, он глянул за окно и увидел внизу уже не сплошной, кажущийся недвижным водный массив, а расчерченный сеткой каналов зеленый простор Голландии, украшенный красно-белыми скоплениями игрушечных домиков. Похоже, они умудрились без помех пересечь береговую линию и никто их не засек:
     - Как тебе это удалось? - спросил он Патрика, внутренне упрекая себя за то, что недооценил своего подельника.
     - На то я человек-бабочка! -похвалился Патрик. Шут гороховый он всегда шут гороховый, хоть в море, хоть в небе. - А кроме того, у меня тут кое-что заметано, иначе как бы я по-твоему контрабандные запчасти для минометов доставлял?
     Так вот зачем ему Голландия понадобилась!
     - А как ты дал им знать, что это твой самолет?
     - А ты не просек? И правильно не просек, у Патрика на все свои способы есть.
     Выходит, он своим людям как-то просигналил, а Карл этого даже не заметил. Может, не такой уж он шут гороховый и надо его опасаться? В любом случае расстаться с ним надо осторожно.
     - Радио! - произнес Патрик неожиданно тихо, почти шепотом. - Включи радио. Нажми красную кнопку с правой стороны.
     Карл начал шарить по пульту управления, нашел красную кнопку, не совсем справа, скорей в центре, и нажал. Самолет рванулся в сторону, но тут же выпрямился. Голос Патрика поднялся до нормального регистра:
     - Да не ту кнопку, не ту! Лучше смотри, в ручке кресла, справа, красная кнопка! Давай, ищи!
     И замолк, - видно, отключился, вслушиваясь. В полной тишине Карл нашел, наконец, нужную кнопку и нажал, в наушниках зажужжало. Он крутнул соседнее с кнопкой колесико - сквозь потрескивание эфира прорвалась торопливая английская речь:
     "... самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка с запада на восток, должны срочно доложить свои опознавательные признаки и координаты в центральное управление береговой охраны. Всякий, кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки."
     - Слышал? - Патрик напряженно дышал в микрофон. - Ведь это они нас ищут!
     - Скорей всего, нас, - Карл старался говорить спокойно, словно ему это было безразлично, хоть под ложечкой разом образовалась отвратная пустота.
     "Внимание, внимание! - вновь заговорило радио, на этот раз по-французски. - Все самолеты..."
     - Опоздали, господа, опоздали! Напрасно ищете, мы уже проскочили! У нас тут управляет Патрик, а он не пальцем деланный! - громогласно откликнулся бабочник, заглушая радио, и Карлу захотелось приказать ему говорить тише, как будто его могли услышать по ту сторону приемника. А приемник твердил свое:
     "Все самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка с запада на восток, должны срочно доложить свои опознавательные признаки и координаты в центральное управление береговой охраны. Всякий, кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки."
    
    
     Марта
    
     Марта постучала в дверь, сперва тихо, потом громко, потом еще громче, хотя уже было ясно, что в доме никого нет. Уставши стучать, она порылась в стоящем на пороге цветочном горшке с засохшей бегонией, где Клаус раньше иногда оставлял ключ, но никакого ключа там не было. "Цветок засушили, дом порушили, тоже мне хозяева", - с привычной, и оттого вялой злобой подумала она, расковыривая твердую растрескавшуюся землю в горшке. Дом и впрямь выглядел готовым на слом - штукатурка под окнами облупилась, из крыши вывалились две черепицы, обнажая черную толевую основу. Да разве этим двум недоумкам понять, что дом надо ремонтировать! Впрочем, сейчас это уже не имело никакого значения. Сейчас нужно было найти Клауса, да поскорее, а то ведь так и опоздать можно. А Мастер ясно сказал - кто опоздает, тому не на что надеяться.
     Марта уже не могла себе представить, как она жила когда-то, не полагаясь во всем на Мастера. А ведь когда фройляйн Юта первый раз привезла ее к нему на ферму, ей там совсем не понравилось. Дорога показалась ей слишком долгой и она все время думала, как трудно будет добираться туда своим ходом, а не на машине фройляйн Юты. Пока они спускались по мокрому от дождя крученому шоссе в глубокую лощину Каршталя, Марта все старалась разглядеть что-нибудь поверх еловых крон, но так ничего и не разглядела. И не мудрено, - ферма пряталась от любопытных глаз в лесном парке за высоким забором, тем более, что уже сгустились сумерки и затененная холмами лощина начала погружаться в темноту.Они въехали в ворота и, оставив машину на стоянке, пошли через парк по хорошо ухоженной аллее, посыпанной красным песком. По пути они догнали шумную стайку немолодых дам в одинаковых серых плащах и вслед за ними вошли в обширный вестибюль крытого черепицей дома. Дамы остались щебетать в вестибюле, а Марта в сопровождении фройляйн Юты проследовала дальше, вглубь дома. Они прошли через короткий, тускло освещенный коридор и остановились перед высокой двустворчатой дверью, полускрытой тяжелыми малиновыми портьерами. Фройляйн Юта нажала на дверь одной рукой - за дверью было темно, - а другой больно подтолкнула Марту в спину. Марта невольно сделала шаг вперед, дверь за ней закрылась и она оказалась одна в полной тьме. Где-то в глубине дома играла тихая музыка, напоминающая молитвенные псалмы, вроде тех, что по воскресеньям пел в церкви Клаус, а сверху доносился странный шорох, словно кто-то чистил перья на крыльях ангелов. Внезапно вспыхнул свет, он был такой яркий, что Марта невольно зажмурилась.
     "Открой глаза, не бойся," - произнес над головой ласковый голос. Марта осторожно глянула в щелочку между ресницами, - чуть-чуть над ней, в центре многоцветного луча, падающего откуда-то с потолка, парил в воздухе красивый седобородый мужчина в белом шелковом халате и в белых сандалиях на босу ногу с белым покрывалом, переброшенным через сгиб руки. Откуда он взялся? Марта могла бы поклясться, что когда фройляйн Юта втолкнула ее в комнату, там было пусто. Она была в большом напряжении и очень внимательно вслушивалась во все звуки, но не слышала ни шагов, ни звука отворяемой двери.
     Мужчина с улыбкой протянул Марте покрывало. Она неловко взяла его одной рукой, край белой ткани выскользнул из ее ладони и мягкими складками расплескался по полу. Она подхватила его второй рукой, подняла вверх и встряхнула- это был просторный балахон с завязками у ворота и с длинными рукавами.
     - Надень это одеяние и присоединяйся к нам, - сказал мужчина и, так и не коснувшись ногами пола, вместе с лучом выплыл в зазор между бесшумно раздвинувшимися перед ним портьерами. Портьеры тут же снова сдвинулись и в комнате опять стало темно. Только тут Марта догадалась, что это был Мастер. Путаясь в рукавах и в завязках, она начала напяливать балахон, чувствуя, как рушатся ее надежды - этот знаменитый Мастер ничем не был похож на доктора Шлинка.
     А она, дура, размечталась, что Мастер сможет заменить ей покойного доктора Шлинка, у которого Марта столько лет находила утешение от всех своих бед. Беды начались в одну зиму ранней юности, когда отец сбежал из дому и мать спятила - она почти каждую ночь принимала яд, потом корчилась от боли на полу и требовала, чтобы Марта вызвала скорую помощь. Скорая помощь увозила мать в больницу, там ее откачивали, но хоть яд у нее забирали, она каждый раз умудрялась достать новый. Так что через несколько дней все повторялось опять и опять, пока мать наконец и вправду однажды не умерла, оставив Марту и Гейнца в пустом доме без копейки денег на жизнь.
     Марте пришлось подрабатывать мытьем полов в чужих домах. Все чаще ей стало казаться, что хоть мальчишки в школе смеются над ней и дразнят толстухой, некоторые из хозяев на нее засматриваются. Как-то, когда она мыла лестницу в кабачке "Губертус", кабатчик Вальтер подкрался к ней сзади, задрал юбку и начал гладить ее выше колен, а потом выше и еще выше. Ей стало жарко и хорошо, сердце зашлось сладко-сладко, так что она даже не заметила, как Вальтер стянул с нее трусики и опустил на колени, крепко прижимая ее к себе руками и ногами. Когда все кончилось и она, не помня себя, попыталась привести в порядок волосы и одежду, Вальтер вдруг злобно заорал, застегивая брюки: "Перестань реветь и убирайся прочь!" Она не заметила, что плачет, и сперва не поняла, чего он от нее хочет, ведь она еще не домыла лестницу и пол в кухне. Но он ее не слушал, - сунув ей в руку деньги за уборку, оставленные хозяйкой на стойке под пивной кружкой, он грубо схватил ее за плечи и вытолкнул за дверь: "Вали отсюда и не попадайся мне больше на глаза!"
     Оглушенная, бежала Марта по деревенской улице, безлюдной в это время дня, как вдруг из окна проезжавшей мимо машины выглянула жена Вальтера Эльза и спросила: "Ты что, уже закончила? Так рано?" Не в силах выдавить из себя ни слова, Марта просто помахала в воздухе зажатыми в кулаке деньгами и побежала дальше. Чем ближе подходила она к своему дому, тем медленнее становились ее шаги, - она не могла бы сейчас посмотреть в глаза брату, который наверняка уже вернулся из леса, где за гроши помогал леснику собирать сухие ветки. Поэтому она свернула в узкий проход между двумя домами и углубилась в густой сосняк, начинающийся сразу за последним забором. Дойдя до небольшой опушки, она почувствовала внезапную слабость, упала ничком на траву и немедленно заснула, будто провалилась в глубокую яму.
     Когда Марта вернулась к вечеру домой, брат не заметил в ней никакой перемены, - он был слишком занят собой и своими делами. Но она очень скоро почувствовала, что все в ней переменилось. Она хотела только одного, - еще раз пережить то жаркое блаженство, которое испытала, стоя на коленях с задранной юбкой, когда Вальтер прижимался к ней сзади. Желание это мучало ее так нестерпимо, что однажды вечером, подкараулив Вальтера на лесной тропинке, когда он возвращался из города на велосипеде, она выскочила из-за деревьев и преградила ему дорогу. Он сперва испугался, но, быстро сообразив, чего ей надо, схватил ее за руку и потащил в кусты. На этот раз ей было не так хорошо, как тогда на лестнице, но через пару дней ее снова стала мучить та же неутолимая жажда.
     Со временем она поняла, что дело не в Вальтере, а в ней, и что у других мужчин можно получить то же самое и даже больше. Так что скоро в деревне начали показывать на нее пальцем и местные хозяйки, оберегая от нее своих мужей, перестали нанимать ее для уборки. Брат пару раз попробовал кулаками "вправить ей мозги", но убедившись, что ничего не поможет, махнул на нее рукой. Так все и шло, пока она не начала вдруг толстеть и распухать, как тесто для праздничного пирога. Когда живот у нее вырос в два раза больше ее самой, одна женщина в булочной сказала: "Уж не беременна ли ты, девушка?" и она страшно испугалась, потому что сразу поверила, что так оно и есть.
     Однако испугалась она напрасно - когда Клаус родился, жить ей поначалу стало даже как-то легче. Деревенские женщины жалели ее и дарили коляски, ванночки и поношенную детскую одежду, а кроме того у нее появились деньги, потому что ей каждый месяц стали присылать чек из социальной кассы. А главное, ей делалось горячо и сладко, когда Клаус сосал ее грудь, и уже не так хотелось тискаться в кустах со всяким встречным. Она целые дни валялась на кровати в ночной сорочке и кормила Клауса, от чего он вырос большой и пухлый, так что она не сразу заметила, что он не совсем в порядке.
     Может, она бы этого и вовсе не заметила, но соседки, забегая ее проведать, обратили внимание на то, что в два года он все еще не ходит и не разговаривает. И с тех пор вся жизнь ее покатилась под откос. Обойдя десятки врачей, она окончательно убедилась, что она порченая, меченая и ни в чем ей не будет счастья, потому что даже самые лучшие врачи не могут вылечить Клауса.
     Она бы наверно тогда отравилась, как ее мать, если бы кто-то не привел ее в клинику доктора Шлинка. У него не было такой красивой серебряной бороды, как у Мастера, он не летал по воздуху в белых сандалиях, а ходил по полу в поношенных ортопедических башмаках, но зато он сразу замечал, когда Марте становилось невмоготу. А невмоготу ей становилось часто, с каждым годом все чаще и чаще.
     Но доктор Шлинк ужасно ее подвел - как-то осенним утром он умер без всякого предупреждения, и Марта опять осталась одна. Она снова стала думать о смерти, тем более, что Клаус с годами совсем ее разлюбил, а ведь как любил когда-то! Она вспомнила, как они оба радовались, когда он был еще крошкой и она брала его с собой в душ, - он гладил ей живот своими маленькими ручками, а она намыливала его и щекотала. От этих воспоминаний ей стало совсем муторно и она села на пол в чужой шуршащей комнате, совершенно позабыв, зачем она тут оказалась. Она бы так и сидела там до вечера в темноте, если бы фройляйн Юта не заглянула за портьеру, чтобы спросить, не случилось лис ней чего.
     Услышав ее голос, Марта поспешно ответила, что с ней все в порядке, вскочила на ноги и вышла в большой зал, который открылся за портьерой. Одна стена его сплошь состояла из окон, за которыми уже совсем стемнело, а на остальных стенах, обтянутых зеленым штофом, были развешаны картины в золотых рамах, большие и маленькие, - прямо музей, да и только. В скромном доме доктора Шлинка не было никаких картин, зато там собирались одинокие люди, которым было трудно жить.
     В центре зала возвышался треугольный алтарь, на котором стояла высокая ваза с одной-единственной красной розой. Хоть по залу тут и там были расставлены затененные абажурами напольные лампы, пространство его тонуло в сумраке и только роза была ярко освещена узким вертикальным лучом, как будто из ее венчика к потолку возносился световой столб. Перед алтарем, держась за руки, полукругом стояли мужчины и женщины, человек тридцать, не меньше, в таких же белых балахонах, как у Марты. "Иди к ним, вон туда, видишь? Тебе оставили место", - шепнула фройляйн Юта и скрылась за портьерами. Марта немного потопталась у входа, потом преодолела смущение и вступила в общий круг. Протянув в стороны руки, она наощупь нашла ладони своих соседей, которые готовно сомкнулись вокруг ее пальцев, и повернулась лицом к алтарю. Перед алтарем склонился в молитве Мастер, одной рукой опираясь на длинный меч, а за его спиной по обе стороны алтаря возникли в полумраке две женских фигуры, облаченные не в белые, а в цветные одежды. Хоть лица их были скрыты черными полумасками, Марта в одной из них узнала фройляйн Юту.
     Заиграла музыка, Мастер поднял меч над головой и проговорил мощным голосом:
     - Данной мне свыше властью я очерчу этим священным оружием защитный круг, чтобы изгнать из нашей среды все враждебные силы.
     И сильным взмахом руки очертил круг над головами собравшихся. Как только он опустил меч, в незаметной до того люстре под потолком вспыхнули лампочки, вырвались из патронов и начали вращаться в воздухе, повторяя линию очерченного мечом круга. Световой столб над розой превратился в сплошное размытое сияние, внутри которого лепестки цветка разом оторвались от венчика и алым дождем рассыпались у подножия алтаря. Под звуки музыки обе женщины за спиной Мастера начали поспешно срывать с себя одежды, швырять их себе под ноги и исступленно топтать. На фройляйн Юте белье было белое, на второй женщине - черное, отделанное черным кружевом.
     Мастер обратился к ней:
     - Не случайно ты оказалась сегодня в черном, Жюли, не случайно. Это означает, что кто-то среди нас несет в своем сердце недоверие и вражду.
     "Это он обо мне! - ужаснулась Марта. - Как он догадался?" Мастер тем временем подхватил мечом лежащий у его ног ворох белой ткани и поднял его высоко над головой.
     - Вот ваши новые одеяния, - произнес он, стряхивая ткань с меча и подхватывая ее на лету. Она разделилась на два белых балахона, которые он протянул женщинам в белье. - Но прежде, чем вы наденете их, мы попросим космическую богиню защитить нас от злого глаза.
     Жюли и фройляйн Юта взяли у Мастера балахоны, но не успели их надеть - вдруг раздался странный заунывный звук, похожий на рыдание, и они замерли, прижимая к груди белые складки ткани. Воздух наполнился вибрацией, исходившей со всех сторон. Казалось, завихряются и пульсируют все предметы, находящиеся в зале -оконные стекла, картины на стенах, затененные абажурами лампы в дальних углах.
     В такт этой вибрации задрожала душа Марты, - и руки, и ноги, и соски, и жилки на шее, и в памяти ее, как в кино, замелькали все непоправимые беды ее жизни. Затрепыхалось сердце, закатилось куда-то вбок, оставляя в груди огромную, необъятную пустоту, в глазах зарябило, ноги подкосились и наступила полная тьма.
     Когда Марта очнулась, ни Мастера, ни людей в балахонах в зале уже не было. Луч над алтарем погас и только высокий светильник под оранжевым абажуром отбрасывал зыбкий световой круг на ковер, на котором она лежала. Она с трудом подняла голову и ее плохо сфокусированный взгляд наткнулся на склоненное над ней озабоченное лицо фройляйн Юты. Когда та заметила, что Марта пришла в себя, ее губы чуть заметно шевельнулись, но голос прозвучал так слабо, что Марта была не уверена, не ослышалась ли она:
     - Значит, и ты услышала космический зов?
     - Космический зов? - повторила за ней Марта, словно пробуждаясь и выныривая на поверхность из темной пучины.
     Зрачки фройляйн Юты расширились:
     - Раз ты слышала этот зов, значит, и ты будешь допущена.
     Марта приподнялась было на локте, но голова сильно закружилась и она рухнула на ковер, чувствуя, как вокруг снова начинает звенеть и пульсировать воздух. И все же шепот фройляйн Юты прорвался сквозь звон и вибрации:
     - Видишь, космические силы не хотят отпускать тебя. Но ты не бойся, в конце концов они принесут тебе избавление и покой.
     Всю обратную дорогу Марта, заткнув уши пальцами, валялась на заднем сиденье, но звон и дрожание воздуха преследовали ее. Чтобы избавиться от этого наваждения, она стала вспоминать лечебные сеансы в клинике доктора Шлинка.
     Комната там была не такая огромная, как зал у Мастера, но все же большая и окна в ней были всегда наглухо закрыты и занавешены тяжелыми шторами. Когда в нее набивалось много народу, становилось очень душно и в голове все мешалось от тесноты и от сладкого курева душистых трав, которое дымилось в маленьких прозрачных чашечках, развешанных вдоль стен. По знаку доктора Шлинка где-то под потолком возникала красивая музыка, заслышав которую все начинали петь хором, держась за руки и раскачиваясь в такт пению. Свет в комнате медленно угасал и только огоньки в прозрачных чашечках освещали ее разными цветами, от чего душа Марты высвобождалась и возносилась все выше и выше, а ноги все слабели и слабели... Совсем обессиленная, она валилась на пол и начинала кататься вместе с другими, которые тоже падали рядом с ней и тоже катались, сцепляясь по двое и по трое. Все мелькало и кружилось перед глазами, беды отступали и на сердце становилось легко и прозрачно.
     Но все это было раньше, а теперь доктор Шлинк умер, ушел навсегда и некуда ей больше ходить, не к чему прислониться. Никого, никого у нее нет! От этой мысли у Марты перехватило дыхание и из горла вырвался громкий стон, который ей самой напомнил собачий вой.
     - Что с тобой, Марта? - испуганно спросила фройляйн Юта. - Тебе плохо?
     - Плохо мне, плохо! - запричитала Марта.
     - Почему? Ведь ты услышала космический зов и допущена!
     - Не нужен мне ваш космический зов! Я не хочу быть допущена к вашему Мастеру, я хочу назад, к доктору Шлинку!
     И утирая нос мокрой ладонью она стала рассказывать фройляйн Юте про доктора Шлинка:
     "Хоть комната была большая, там всегда было душно, так много народу туда набивалось... В свечной воск были подмешаны душистые травы, от них голова начинала кружиться, кружиться... Сперва мы брались за руки и пели хором... мы раскачивались все вместе и пели, пели, пели, пока не становились все, как один человек, будто у нас на всех был один голос. Ноги у нас слабели и мы падали на пол, все вместе, как попало - кто на колени, кто ничком, и начинали кататься по полу и друг по другу... и к нам приходило озарение и мы уже не знали, где чьи руки, где чьи ноги... Иногда кто-нибудь клал руку мне на грудь или между колен... Клал мне руку... кто-нибудь... и тогда... и тогда..."
     Мысль о невозвратности того восторга, который переживала она на сеансах доктора Шлинка, пронзила сердце Марты, она закатилась в рыданиях и стала биться головой о холодный металл дверцы. Фройляйн Юта резко остановила машину и, пересев к Марте, обняла ее трясущиеся плечи:
     - Ну не надо так, не надо. Пора уже забыть твоего доктора Шлинка, - забормотала она, поглаживая спину Марты ласковой теплой ладонью. - Он умер и никакими слезами его не вернуть. Зато теперь ты наша. Теперь ты станешь ходить к Мастеру и найдешь себе там новых друзей.
     От ее слов Марта зарыдала еще громче, чувствуя при этом, как ни странно, что невыносимая боль в груди, постепенно стихая, сменяется жалостью к себе, чуть-чуть ноющей и даже утешительной. Ей было приятно, что фройляйн Юта, такая красивая и нарядная, тратит на нее свое драгоценное время и внимание. У фройляйн Юты была собственная аптека в соседнем городке, она носила в ушах платиновые серьги с большими алмазами и до сих пор никогда не снисходила до сочувствия толстой потаскухе, - от Марты не скрывали, что эта кличка давным-давно приклеилась к ней.
     Марте захотелось продлить свою власть над фройляйн Ютой, чтобы та продолжала сидеть рядом с ней, обнимать ее плечи и гладить по спине. Поэтому она не поспешила поддаться на уговоры красивой аптекарши, а затрясла головой и забарабанила пятками по кожаным бокам заднего сиденья:
     - Не буду я ходить к вашему Мастеру! Не буду!
     И просчиталась, - фройляйн Юте наверно надоело ее утешать. Она разжала руки так внезапно, что Марта с размаху ткнулась носом в холодную кожу обивки, и направилась на свое шоферское место. Уже выруливая с обочины на дорогу, она не оборачиваясь, бросила через плечо:
     - Делай, как хочешь. Но помни: у тебя есть друзья, которые не оставят тебя в беде.
     - Какая еще такая беда? У меня и так каждый день беда! - завопила Марта, втайне надеясь, что аптекарша опять остановит машину и продолжит свои увещевания. Но та, не отвечая, нажала на газ, и в молчании довезла Марту до дома. Только закрывая за ней дверцу машины, она повторила на прощанье:
     - Помни: у тебя всегда есть друзья, которые не оставят тебя в беде.
     Беда не заставила себя ждать. Не прошло и недели, как Марта, придя рано утром в кабачок Вальтера, чтобы помочь паковаться для переезда в новый ресторанчик, построенный у входа в замок Инге, обнаружила, что кухонная дверь заперта. Она слегка поскреблась,потом постучала, но никто ей не открыл. Забеспокоившись, она стала с силой бить в дверь кулаками и громко звать Эльзу. Через какое-то время дверь внезапно поддалась. Поскольку она отворялась внутрь, Марта с грохотом ввалилась в кухню и с разбегу наткнулась на Эльзу, стоявшую у плиты со своей неизменной сигаретой в зубах. Только на этот раз сигарета едко дымилась, потому что была зажжена.
     Эльза шумно втянула воздух в легкие и ловко выплюнула сигарету прямо Марте за шиворот. Горящий кончик больно обжег Марте шею, но еще больней обожгли ее слова, вслед за сигаретой вылетевшие изо рта разъяренной кабатчицы:
     - Вон отсюда, шлюха поганая, и чтобы духу твоего здесь больше не было!
     Марта уставилась на нее в изумлении, выуживая из-за ворота закатившуюся под кофту сигарету. Видя, что Марта не собирается уходить, Эльза в ярости пнула ее ногой. Носок ее башмака остро ткнулся Марте в живот, - она была намного выше Марты и ноги у нее были большие и жилистые. Марта ахнула, схватилась за живот и присела, так что следующий пинок пришелся ей в ухо и она, истошно взвыв, на четвереньках устремилась к выходу.
     Но, как видно, быстрое безнаказанное исчезновение Марты не входило в планы кабатчицы - она схватила свою жертву длинной жилистой рукой и рванула обратно к плите:
     - И чтобы ублюдок твой поганый тоже никогда больше к нам не являлся!
     Ублюдок ее поганый, вот оно что! Сынок ее ненаглядный, горе ее гореванное.
     - Что мой Клаус опять натворил? - обреченно спросила Марта, готовясь одновременно к нападению и к защите.
     - Она меня спрашивает, она сама не знает! - еще пуще взъярилась Эльза и ткнула пальцем в пространство за спиной Марты.
     - А ты у него спроси!
     Марта обернулась и встретилась глазами с Вальтером - он, как затравленный зверь, притаился в узком простенке между холодильником и посудомоечной машиной. На губах его блуждала жалкая кривая улыбка, на бледной щеке полыхала длинная багровая борозда, кровьиз которой сочилась на разорванную от плеча до пупа рубаху, на полу под ногами пестрели осколки разбитых бутылок.
     Эльза не стала дожидаться ответа Вальтера на незаданный вопрос Марты, - пока тот, потеряв бдительность, на миг отвел от нее испуганный взгляд, она швырнула в него тяжелую пивную кружку со свинцовой крышкой. Он шарахнулся в сторону, но не успел увернуться и кружка, огрев его по уху, звонко грохнулась на пол,однако не разбилась, а волчком завертелась у его ног. Вальтер взвыл:
     - Да вранье это все, вранье! Кто тебе такие глупости наговорил?
     - Нашлись добрые люди, глаза мне открыли.
     - Сволочи они, твои добрые люди! А ты уши развесила! - осмелел Вальтер. - И с чего ты на старости лет стала такая доверчивая?
     - А с того, что это чистая правда! - взвизгнула Эльза и начала шарить по плите в поисках нового снаряда. Видя, что под рукой у жены уже ничего не осталось, Вальтер с неожиданным проворством выскользнул из-за холодильника и ринулся к двери, ведущей в пивной зал, но Эльза опередила его. Она подставила мужу ножку, - он с разбегу рухнул на пол и она придавила его грудь грубым башмаком:
     - Стой, подонок! Никуда ты не уйдешь, пока не расскажешь, как вы у меня под носом заделали этого идиота.
     И тут до Марты, наконец, дошло, - Эльза откуда-то узнала про Клауса! Но откуда? Кто мог разнюхать? Ведь дело это случилось так давно, что она сама уже подзабыла, кто мог бы быть отцом ее ублюдка. Поначалу ей было невдомек, кто ее обрюхатил, но со временем она поднабралась опыта и научилась считать дни между месячными. Из этих расчетов выходило, что Клаус у нее скорей всего от Вальтера, однако ей было выгодней это скрывать, чем афишировать. Особенно ни к чему это разоблачение было сейчас, когда работа в кабачке стала ее единственным заработком. Нужно было срочно рассеять подозрения Эльзы и, рискуя вызвать огонь на себя, Марта громко затараторила:
     - При чем тут Вальтер? Да у меня с ним никогда ничего не было. Нужен он был мне очень, твой старый импотент, когда у меня от молодых мужиков тогда отбою не было!
     - Вот видишь, она знает, что говорит! Зачем бы я был ей нужен, когда у нее от молодых мужиков отбою не было? - обрадовался Вальтер, но Эльзу этот довод нисколько не убедил:
     - Да ей, шлюхе, все равно, с кем! Хоть с кобелем, хоть с козлом, лишь бы мужиком пахло!
     И ловко подхватив Марту свободной рукой, она пригнула ее голову вниз, прямо к лицу поверженного Вальтера:
     - Ну-ка, голубки, расскажите мне, где вы тогда трахались. Часто ли вы это делали? И как - спереди, сзади или на боку?
     От злости в руках Эльзы скопилась какая-то сверхъестественная сила, она больно нажимала Марте на затылок, заставляя ту склоняться все ниже и ниже. Марта попыталась вырваться, но не смогла, она пошатнулась и, стукнувшись головой о край плиты, повалилась прямо на Вальтера. Эльза схватила ее за волосы и резко дернула вверх:
     - Ах ты, стерва, ты опять за свое? Или ты еще одного идиота заделать хочешь? Прямо у меня на кухне?
     В этот момент Вальтер изловчился наполовину вывернуться из-под Марты, - свободной рукой он схватил Эльзу за лодыжку и рывком потянул на себя. Отпустив волосы Марты, Эльза рухнула, как подкошенная, и даже не пытаясь подняться, разразилась горькими рыданиями. Марта вмиг поняла, что нельзя упускать удобный момент - она на коленях доползла до двери, кубарем скатилась с крыльца, вскочила на ноги и побежала, сама не зная, куда.
     Она добежала до поворота, обернулась и перевела дыхание, - кажется, никто за ней не гнался. Тогда она опасливо оглядела соседние с кабачком дома. Они стояли молчаливые и нелюбопытные, но хоть ни в одном не приотворились двери и не колыхнулись в окнах белые кисейные занавеси, Марта не поверила их равнодушному молчанию. Она была уверена, что не одна пара жадных глаз уже зарегистрировала и ее паническое бегство, и вопли Вальтера, и громкие рыдания Эльзы, доносящиеся из-за приоткрытой кухонной двери. А значит, новость о скандале в кабачке уже покатилась по деревне с телеграфной скоростью.
     Марта так явственно представила себе, что почти услышала вживе, как в десятках квартир пронзительно звонят телефоны и возбужденные голоса обсасывают пикантные подробности ссоры, добавляя к ним все новые и новые детали. Это конец, жизни у нее тут больше не будет и надо срочно искать, куда бы отсюда сбежать. Да чего искать-то, бежать ведь некуда.
     Не очень ясно сознавая, куда она идет, Марта побрела по тротуару, безраздумно сворачивая на перекрестках с такой автоматической устремленностью, словно у нее была определенная цель. Цель эта скоро обнаружилась в виде выбежавшего ей навстречу игрушечного домика автобусной остановки. Она села на решетчатую скамейку под висящей на стене рельефной картой местных лесных тропинок и постаралась остановить непрерывное кружение взбесившегося вопроса, на который не было ответа: "Кто мог рассказать Эльзе про Клауса?"
     Когда кружение мыслей слегка примедлилось, Марта обнаружила, что на столбе прямо перед ней висит расписание автобусов. Вычленив в нем название городка, в котором была аптека фройляйн Юты, она без колебаний осознала, куда она должна ехать. Так вот в один миг осознала, хоть до этого мига и мысли такой у нее не было. Словно чья-то рука привела ее к остановке и втолкнула в подошедший автобус.
     Сейчас, когда все это давно уже было позади и она непрошенной гостьей стояла посреди заросшего сорной травой двора возле своего бывшего дома, ей вдруг показалось, что тогда перед ней пронеслись картины всего, что ей еще предстояло пережить. Она как бы увидела свою сегодняшнюю жизнь в коммуне Мастера, свою тяжбу с Инге из-за дома для Клауса и главное, Клауса с Хелькой. Они шли ей навстречу, держась за руки, - Хелька, как всегда, слегка прихрамывала, прижимая к боку искалеченную руку, а Клаус смотрел на нее так, словно она была королева красоты. Марта так явственно услышала их смех, что на секунду ей показалось, будто они и вправду вышли из- за поворота ей навстречу. Она сделала было шаг к ним, нечаянно задев при этом горшок с засохшей бегонией, он со звоном упал к ееногам и раскололся на мириады мелких черепков. Звон этот вернул ее к реальности - перед ней в полной тишине простиралась пустынная улица, по которой никто не шел.
    
    
     Ури
    
     "Все самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка с запада на восток, должны срочно доложить свои опознавательные признаки и координаты в центральное управление береговой охраны. Всякий, кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки".
    
     Уже? Неплохо! Значит, Меир начал действовать! Ничего не скажешь, быстро сориентировался. Ури едва успел осознать, что этот приказ, собственно, адресован и им тоже, как в наушниках заволновался напряженный голос Джимми:
     - Слушай, парень, а не нас ли они ищут?
     Ури подумал, что, вполне вероятно, и их тоже, но не захотел волновать Джимми понапрасну, - кто его знает, такой ведь и назад повернуть может:
     - Ну конечно, не нас. Кому мы нужны?
     "Внимание, внимание! - вновь заговорило радио, на этот раз по- немецки. - Все самолеты, пересекающие береговую линию европейского материка..."
     - Что они там говорят? То же самое, только по-немецки, да? - часто задышал в наушники Джимми. - Почему вдруг по-немецки? Ты честно скажи, это тебя ищут? Ты ведь немец, правда?
     "...кто нарушит приказ, может стать объектом принудительной посадки".
     - Ты лучше сознайся. Ведь если это тебя, может, нам вернуться? - рассудительно предложил Джимми. - А то все равно, посадят насильно, тебя схватят, а из меня будут жилы тянуть, всю жизнь отравят.
     - Да не меня они ищут! За мной никаких грехов нет.
     - Это ты брось! Если б за тобой ничего не было, ты бы тысячу фунтов за полет платить не стал.
     Логично, ничего не скажешь. Пока Ури лихорадочно прокручивал в голове различные варианты ответа, способные успокоить Джимми, радио перешло на французский язык. "Все самолеты, пересекающие береговую линию..."
     - Теперь по-французски то же самое завели. Видать, дело серьезное, раз они так напористо взялись.
     Видно, что-то рассказать придется, но сделать это нужно хитро. Какую часть правды рассказать, какую утаить, какую сочинить?
     - А если я тебе скажу, кого ищут и почему я денег не пожалел, ты мне поверишь?
     - Зависит от того, что я услышу.
     - Они ищут Патрика и того, который с ним улетел. И я их ищу, за то и заплатил.
     - Что же они натворили?
     - Они убили одну старую даму и украли ее драгоценности.
     - Дорогие? - спросил Джимми с неожиданно жадным интересом. Похоже, драгоценности старой дамы привлекли его внимание больше, чем ее насильственная смерть. И тут до Ури дошло, почему Джимми не спешит развернуть самолет в сторону Англии: он не хочет расставаться с полученными от Ури деньгами. Угадав это, Ури почувствовал себя гораздо лучше:
     - Очень, - уверенно соврал он. А впрочем, это была не ложь, ведь кассета в кармане Карла стоила дороже любых драгоценностей.
     - Значит, ты полицейский? -догадался Джимми.
     - Не совсем. Я - частный сыщик.
     - Выходит, тебе нечего бояться, если я сообщу наши координаты береговой охране?
     - Нечего, - покривил душой Ури, вспомнив про фальшивый паспорт на имя Ульриха Рунге. - А что, обязательно надо им сообщать?
     Глубокий вздох Джимми прозвучал в наушниках, как рев штормового моря:
     - Обязательно. Ты же слышишь, что творится в эфире. Сто процентов посадят принудительно, если сами не доложимся. А тебе-то что? Ты ж говоришь, что тебе бояться нечего.
     - Бояться нечего, кроме того, что если нас зацепят, преступники успеют удрать, - пожаловался в пространство Ури, но Джимми его не слушал. Его мысли уже побежали по другой дорожке:
     - Только давай сперва договоримся, куда мы летим.
     - Ведь мы уже договорились - ты везешь меня в Саарбрюккен, - возмутился Ури.
     - Это мы раньше договаривались, а теперь все по новой начинать надо. Ну кто поверит, что я тебя за красивые глаза через пролив перебрасываю? А если сказать пограничникам, что за деньги, они нашим таможенникам тут же доложат, я этих гадов знаю! И с меня потом налог вычтут.
     - А ты хотел утаить?
     - Да я с налогом с тебя полторы тысячи взять бы должен!
     Этот довод образумил Ури и он смирился:
     - Так что же мы скажем?
     - Мы скажем, что летим в Мец обедать. Там рядом с аэроклубом есть шикарный ресторан "Шез муа", - вдохновенно продекламировал Джимми. - Мы с женой прошлым летом летали туда отмечать годовщину свадьбы.
     - Но почему в Мец, а не в Саарбрюккен?
     - Какой идиот может полететь ужинать в Германию? Что там есть - свиной шницель? Вот во Франции жратва классная, а не та отрава, что у нас в Англии. Так что если они и вправду заставят нас приземлиться в Меце, мы хоть поедим там как люди.
     Сообразив, что французы вряд ли обратят внимание на его фальшивый немецкий паспорт, Ури не стал спорить. А Джимми даже развеселился - мысль о французском обеде почти примирила с превратностями судьбы:
     - Значит договорились, я тебя везу, а ты меня угощаешь, идет?
     - На какие шиши, интересно, я могу тебя угостить, когда ты меня полностью обчистил, - взорвался Ури, который вовсе не стремился обедать в Меце.
     - Ладно, двадцать фунтов я тебе верну, - нехотя согласился Джимми.
     - Ты шутишь? Пожрать во французском ресторане вдвоем на двадцать фунтов?
     - Больше ты ни гроша с меня не получишь! Ведь это ты впутал меня в историю с береговой охраной, так что сам ты можешь не есть вообще. А на мой обед двадцати фунтов хватит.
     Найдя это остроумное решение денежной проблемы, Джимми успокоился и принялся вызывать береговую охрану. Однако когда радист сторожевой башни услыхал, откуда они вылетели, он велел им немедленно совершить посадку на прибрежном военном аэродроме. Но Джимми не уступил - он стал красноречиво расписывать предстоящий им обед и сетовать на абсолютно разрушительное влияние опоздания на качество заказанных блюд. Радист оказался настоящим французом, - выяснив название ресторана и предполагаемое меню, он смилостивился. Он зарегистрировал их паспортные данные и позволил им долететь до Меца при условии, что они приземлятся на летном поле местного аэроклуба, где их будет поджидать представитель французской полиции.
     - Хорошо, что я запомнил меню нашего прошлогоднего обеда! - воскликнул довольный собой Джимми, но тут же снова забеспокоился. - А вдруг он вздумает проверить, заказывали мы обед или нет?
     - А ты возьми и закажи, - посоветовал Ури, напряженно обдумывая, как бы избавиться от этого совершенно неуместного праздника чревоугодия.
     Однако обед оказался наименьшим из поджидавших его зол. Французский полицейский, не знающий ни слова по-английски, проверив их паспорта, объяснил им на театральной смеси жестов и трудноузнаваемых немецких слов, что им придется проследовать с ним в центральную жандармерию для проверки документов. На этот раз никакие сожаления Джимми по поводу остывающего обеда не помогли, их посадили в полицейскую машину и под оглушительный вой сирены помчали по городу. Глядя на мелькающие за окном уютные, увитые плющом дома, Ури поинтересовался:
     - А после Меца мы полетим в Саарбрюккен?
     - Ты что? - ужаснулся Джимми. - Это невозможно, они ведь за мной проследят! Так что мне придется лететь обратно.
     Ури понял, что спорить бесполезно, да и времени не осталось - они уже въехали через двустворчатые ворота в мощеный крупным булыжником двор. Двое полицейских забрали их паспорта, а потом, вежливо, но настойчиво наступая им на пятки, провели их через караульное помещение и оставили в давно не беленой пустоватой комнате, меблированной тремя стульями и обшарпанным письменным столом. Сквозь высокое зарешеченное окно можно было любоваться на уже знакомые булыжники двора, сквозь которые не пробивалась ни единая травинка.
     Как только дверь за полицейскими затворилась, Джимми плюхнулся на стул и заскулил:
     - Ну для чего, для чего, я ввязался в это дело?
     - Чтобы заработать, - безжалостно напомнил ему Ури и подошел к окну. Если закинуть голову назад и прижаться к стеклу щекой, можно было увидеть запертые ворота и стоящего на часах караульного. Похоже, убежать из этой западни было непросто, да, пожалуй, и неразумно.
     Время тянулось бессмысленно медленно. Про них с Джимми, кажется, забыли - за дверью топали, громко смеялись, шуршали чем-то пластмассовым, но все это не имело к ним никакого отношения. Ури посмотрел на часы, - с тех пор, как они приземлились, прошел уже целый час. Очень может быть, что Карл уже добрался до замка. При этой мысли в его воображении замелькали картины, одна страшней другой.
     - Да перестань ты мельтешить перед глазами! - выкрикнул вдруг умолкший было Джимми. - Что ты все мечешься и мечешься, голова от тебя кругом идет!
     Ури вздрогнул, словно разбуженный этим вскриком, и ощутил напряжение в икрах - надо же, выходит, все это время он, сам того не замечая, с равномерностью маятника шагал из угла в угол. Он остановился и присел рядом с Джимми, который вдруг резко выбросил вперед руки и с неожиданной силой столкнул его со стула.
     - Нечего садиться! Иди, сделай что-нибудь, хоть дверь башкой пробей! А то эти идиоты про нас совсем забыли.
     Ури невольно представил себе, что "идиоты" все это время выясняют, кем и когда был выписан паспорт на имя Ульриха Рунге, однако все же подошел к двери и начал колотить в нее кулаками, без особого, впрочем, энтузиазма. В ответ на его стук топот и смех за дверью слегка приутихли, раздался звук отпираемого замка и в комнату заглянула голова в жандармской шапке:
     - Зачем шуметь, - сказала она добродушно на отдаленном подобии немецкого языка. - Незачем шуметь, компьютер капут.
     И исчезла. Но оказалось, что даже Джимми понял смысл исковерканных немецких слов.
     - У них компьютер капут, а мы должны ночь провести в этой каталажке? - взвыл он и ринулся к двери, за которой уже снова загалдели и затопали. Джимми принялся с остервенением колотить в дверь не только кулаками, но коленками, башмаками, и, как показалось Ури, даже пару раз стукнулся об нее головой, выкрикивая при этом:
     - Вот вам капут! И еще один капут! И еще капут в придачу!
     Никакого действия на веселую коридорную жизнь его отчаянная демонстрация не возымела, там продолжали топать и гоготать. Через пару минут Джимми осознал безнадежность своих усилий, отошел от двери и улегся на пол, пробормотав устало:
     - Хоть бы матрац дали, лягушатники поганые, чтоб они сдохли.
     И тут же уснул. Ури секунду поколебался и растянулся рядом с ним, пытаясь сосчитать, сколько ночей он уже не спал. Лоскутные воспоминания последних событий замелькали перед глазами, так что пришлось их на миг прикрыть, после чего он немедленно погрузился в обрывочный полуобморок-полусон.
    
    
     Хелька
    
     Хелька почувствовала, что Марта стоит посреди их заросшего сорной травой двора, задолго до того, как могла бы ее увидеть. Она еще даже не дошла до засохшего вишневого дерева, за которым их переулок ответвлялся от главной улицы, как в ноздри ей ударил знакомый кисло-сладкий запах пота, сдобренный едким привкусом раздражения и земляничного мыла. По этому запаху Хелька не только безошибочно узнавала Марту еще издали, но и безошибочно определяла, на кого направлена ее злая воля. Когда Марта думала не о ней, а о Клаусе, вместо раздражения к ее запаху примешивался привкус подушки, мокрой от слез.
     Способность различать все эти тонкости на нюх появилась у Хельки еще в Польше, вскоре после того, как пьяный отец нечаянно опрокинул на нее кастрюлю с кипящим бульоном. Ей было тогда года три, не больше, но страшные подробности этого события врезались ей в память навечно, - вкусное бульканье бульона на керосиновой плитке, сбивчивое бормотание отца, отчаянный вскрик мамы и сверкающий золотыми блестками жира поток невыносимой боли, обрушившийся на нее с высоты. Потом было еще много боли, но уже не такой жгучей, а долгой и тусклой. И много унылых комнат с голыми стенами, куда ее привозили на скрипучих каталках и раздевали под взглядом чужих глаз, нацеленных на нее поверх белых марлевых повязок. Когда она, наконец, опять очутилась дома, изрядно хромая и прижимая к боку малоподвижную правую руку, знакомая кухня показалась ей низкой и тесной, - так сильно она выросла с тех пор, как ее отсюда увезли на воющей от боли машине скорой помощи.
     Хромать Хелька так и не перестала, однако постепенно научилась отлично управляться со всеми нужными делами одной левой рукой. А главное, у нее развился удивительный дар угадывать настроения окружающих по мельчайшим оттенкам их запахов Сначала она думала, что другие люди различают запахи так же подробно, как и она, но постепенно ей открылся уникальный характер ее прозрений, и она стала охотно пользоваться ими для устройства своих дел, не признаваясь в этом никому, даже Клаусу,
     Вот и сейчас, издали унюхав присутствие Марты, Хелька решила избежать встречи с ней, хоть не могла отказать себе в удовольствии убедиться, что не ошиблась и что Марта и впрямь приехала и стоит перед их домом, подкарауливая Клауса. Для этого она миновала свой переулок и, пройдя мимо трех последних домов деревни, свернула с дороги и углубилась в окаймляющую ее сосновую рощицу. Стараясь не хрустеть сломанными сучьями, Хелька прошла через рощицу и прокралась по узкому проходу между двумя дворами, ведущему к их переулку. Ступая как можно тише, что было не так-то просто с ее хромой ногой, она умудрилась неслышно добраться до высокого куста шиповника, сквозь ветви которого можно было рассмотреть ворота их дома.
     Нюх не подвел Хельку - Марта была тут как тут, она топталась возле ворот, явно намереваясь дождаться возвращения Клауса. Когда Хелька бесшумно раздвинула ветви шиповника, чтобы получше разглядеть, что Марта собирается предпринять, та вдруг дернулась всем телом и опрокинула горшок с засохшим цветком, в который они с Клаусом раньше прятали ключ. Горшок рухнул вниз и со звоном раскололся на мелкие черепки. Ну и Бог с ним, - все равно они перестали оставлять там ключ с тех пор, как Марта однажды приперлась сюда в их отстутствие и перевернула все в доме вверх дном.
     Хелька осторожно выбралась из объятий шиповника и поспешила через рощу обратно в деревню. Хоть она и рисковала столкнуться там с Мартой, если бы та все же решила отправиться на поиски сына, другого выхода у нее не было, - нужно было поскорей предупредить Клауса, что его стерва-мамка и впрямь притащилась за ним, как и грозилась в свой прошлый приезд. С облегчением убедившись, что на главной улице Марты пока не видно, Хелька припустила так быстро. как только позволяла ей хромая нога, к мосту, за которым начиналась горная дорога, ведущая в замок. Однако перед самым мостом она споткнулась, неловко упала на искалеченную руку и почувствовала, что ей будет непросто предолеть круто взбегающий вверх серпантин. Не желая сдаваться, она перешла мост и уставилась на приклееное к столбу расписание автобуса, хоть знала его наизусть, - расписание подтвердило, что послеобеденный автобус давно прошел, а вечерний будет не скоро.
     Хелька села на нагретый солнцем камень, скрытый густыми зарослями ежевики от тех, кто приближался к мосту со стороны деревни, и приготовилась ждать Клауса столько, сколько понадобится. Очень хотелось есть и пить, и в уборную по-большому, но она не решалась покинуть свой пост, чтобы не пропустить Клауса, когда он скатится с горы на велосипеде. Он, конечно, будет ехать сверху на большой скорости и если она его прозевает, то уже никогда не сможет догнать или докричаться - река под мостом шумит так громко, что он все равно не услышит.
     И тогда он сходу попадет в руки своей чокнутой мамки, которая увезет его Туда. Хелька была уверена, что если Клаус опять попадет Туда, она больше никогда его не увидит. От этой мысли ей стало так муторно, как будто это уже случилось - Клауса уже разлучили с ней и заперли Там навсегда, а куда ей без него деться? Если бы она даже захотела вернуться к отцу и братьям, из этого ничего бы не вышло. Их уже нет в убогом лесномдомишке, от которого ей ни разу не удалось доковылять ни до школы на дополнительные уроки немецкого, ни до церкви на репетиции хорового кружка. Впрочем, если бы они еще там жили, про репетиции пришлось бы забыть, - отец ни за что не позволил бы ей ходить на спевки в здешнюю в церковь. Он даже не пришел с ней попрощаться, когда нашел работу в другом месте и увез от нее братьев. Он вычеркнул ее из их жизни, не желая простить ей, что она поет в хоре у этих проклятых лютеран.
     Отец раньше не был таким набожным, он просто слегка спятил после смерти мамы, когда до него дошло, что теперь ему в одиночку придется заботиться о своих маленьких сыновьях, - кормить их, лечить, стирать, водить в детский сад. От Хельки проку было мало, хоть она была старшая, - с ее сухой рукой и хромой ногой нянька из нее вышла никудышная. Да и смотреть на нее ему было тяжко - длинный шрам, криво стягивающий ее правую щеку от глаза к уголку рта, всегда напоминал ему, что это он опрокинул на нее кастрюлю с кипящим бульоном. Так что он в конце концов обратился за помощью к господу Богу и какую-то поддержку в ответ на свои молитвы, похоже, получил. После чего совсем потерял разум, все больше укрепляясь в страстной преданности матери-Богородице и в не менее страстной ненависти в еретикам-лютеранам.
     Когда тяготы быта заставили его искать убежища в богатой Германии, он сперва утешался мыслью, что и там есть католики, но беспощадная эмигрантская судьба, как назло, занесла их в этот отдаленный уголок, где только-то и была одна-единственная церковь и та - протестантская.
     Отец, конечно, не сдался, не такой он был человек. В убогой лесной избушке, выделенной их семье местной благотворительной общиной, одну комнату из трех он превратил в домашнюю часовню, в которой никому не позволялось ни есть, ни спать, хоть им было тесно впятером в двух оставшихся для мирской жизни клетушках. С истовой отрешенностью он молился в своей часовне по утрам и вечерам, принуждая детей молиться вместе с ним. Братья неохотно подчинялись, побаиваясь тяжелой отцовской руки, а Хелька обычно уклонялась, пользуясь своей дорого заработанной неприкосновенностью.
     Чтобы избежать столкновений с отцом, она приспособилась удирать из дому на целый день, - рано утром ее увозил школьный автобус, с которым она должна была бы возвращаться после занятий, но не возвращалась. Сперва под предлогом уроков немецкого языка, хоть приходилось скрывать от отца, что их организовал для нее местный нечестивый пастор Кронах, очарованный ангельским хелькиным пением. А потом и без всякого предлога.
     Это началось, когда Хелька, первый раз пропустила школьный автобус и осталась в деревне после школы. Она не могла заставить себя вернуться домой, где отец буйствовал после очередного увольнения, - он с вечера сильно напился и полночи терзал сыновей, заставляя их без перерыва стоять на коленях перед деревянной статуэткой девы Марии. Статуэтку эту он вывез из Польши в одном из узлов с их жалкими пожитками и хранил, как зеницу ока. Хельку отец не принуждал молиться, но она все равно не могла уснуть и перед самым рассветом ворвалась в часовню, со слезами умоляя отца позволить братьям лечь в постель, чтобы она не проспали школьный автобус. Отец, не прерывая молитвы, сперва погрозил ей кулаком, но через пару минут все же отпустил мальчиков вялым взмахом руки. Однако было уже слишком поздно и Хельке не удалось утром разбудить Кшиштофа, самого младшего, - в ответ на ее призывы он только горько всхлипывал и глубже зарывался в подушку.
     Представив себе, как отец проснется с тяжелой головой и, обнаружив спящего Кшиштофа, начнет с похмельной тоски новый цикл запоя и покаяния, Хелька почувствовала, что еще один такой день ей не вынести. Для начала она отказалась от школьного завтрака, чем сэкономиладеньги на городской автобус, которым вечером можно будет вернуться обратно. Обеспечив таким образом свое будущее, она отправила братьев домой на школьном автобусе и осталась стоять одна-одинешенька посреди круглой площади перед ратушей.
     Озираясь по сторонам, она медленно пошла по главной улице, разглядывая жилые дома и витрины магазинчиков. Все вокруг казалось ей красивым и приветливым - многокрасочные цветники, отделяющие дома от тротуаров, фарфоровые гномики, тут и там выглядывающие из-под ветвей. Особенно очаровала ее витрина мясной лавки, в которой было выставлено не менее ста сортов колбасы и сосисок. Рот Хельки наполнился голодной слюной - она даже не знала, что на свете существует столько разных колбас! Невозможно было представить себе жизнь людей, которые могли каждый день выбирать себе на завтрак новый сорт колбасы.
     Хелька так загляделась на витрину мясной лавки, что чуть не опрокинула выставленную вдоль тротуара длинную поперечную перекладину, сплошь увешанную маленькими пластиковыми плечиками, на которых болтались пестрые детские одежки. Хелька тут же позабыла о колбасе - жизнь людей, одевающих своих детишек в эти крохотные нарядные вещички, привиделась ей еще более заманчивой. Она с трудом оторвалась от витрины и поспешила дальше, судорожно сжимая в кулаке заветные денежки на обратную дорогу, которых все равно не хватило бы ни на колбасу, ни на детские штанишки. С каждым шагом голова ее становилась все легче и прозрачней, пока не стала почти невесомой, так что на ней можно было бы взлететь, если хорошо разбежаться.
     До сих пор Хелька сразу после школы возвращалась домой, а те несколько раз, что им приходилось посещать официальные инстанции или супермаркет, они ходили по деревне всей семьей и внимание Хельки было сосредоточенно на братьях.Зато теперь она была сама себе хозяйка и могла делать все, что ей было угодно. И хоть она даже представить себе не могла,что ей было угодно, это ее не смущало - она была уверена, что сегодня с ней случится нечто важное и необыкновенное.
     Поэтому ее нисколько не удивило стройное пение, доносящееся откуда-то с небес - нежные голоса, мужские и женские, разбегались, рассыпались бисером, чтобы, пустившись вдогонку друг за другом, соединиться вновь и слиться с музыкой, которая поднималась им навстречу из неизведанных земных глубин.
     Хелька пошла на голоса. Чем ближе она к ним подходила, тем больше запахов улавливали ее ноздри, их было так много, что было трудно отделить один от другого, они сплетались в гирлянды, как голоса. Но один запах отличался от остальных, он властвовал над ними и заставлял музыку взмывать вверх, а голоса рассыпаться в пространстве. Хелька завернула за угол и увидела церковь, - хоть она была совсем не похожа на католические церкви, к которым она привыкла в Польше, Хелька сразу догадалась, что это церковь. Обычно застенчивая до слез, она на этот раз и не подумала стесняться, - она чуть-чуть приотворила тяжелую дверь и проскользнула в прохладную полутьму, освещенную лишь слабым трепетным пламенем горящих перед алтарем свечей.
     Хор стоял лицом к свечам, охватывая полукругом одинокую фигуру, сидящую за пультом органа, и, похоже, никто не заметил Хельку. Она осторожно подошла поближе и убедилась, что именно органист был источником запаха, который властвовал над остальными.
     На душе у Хельки стало вдруг тихо-тихо, как бывало в детстве, когда мама брала ее на руки. И в этой душевной тишине ей стало слышно, что хор выводит знакомую мелодию. Ну конечно, это был тот же псалом, который пели у них во вроцлавской церкви, только там слова были на латыни, а тут по-немецки. Пренебрегая немецким звучанием текста, Хелька подхватила мелодию псалма и включилась в пение хора, - она сама не могла бы объяснить, какая сила заставила ее это сделать. Сначала никто не обратил на нее внимания, потом несколько голов обернулись поглядеть на нее, а потом человек за органом сделал какой-то знак и все замолчали.
     И Хелька осталась наедине с музыкой, льющейся из органа. Она попыталась было прекратить пение, но органист махнул ей рукой: "продолжай!" и она подчинилась - она повела мелодию одна, без поддержки других голосов, уносясь все выше и выше, сперва под купол церкви, а потом еще выше, под самые небеса.
     Никогда в жизни она еще не пела так хорошо. Она пела про несчастную, никому не нужную хромоножку, одинокую среди чужих людей, говорящих на непонятном языке, затерявшуюся среди чужих нарядных домов, где для нее нет и не будетместа. Она пела про красивые цветы перед этими домами и про аппетитные пирожные, выставленные в витрине кафе, куда она никогда не решится войти, и про недоступные колбасы в окне мясной лавки. А главное, она пела про то, что у нее нет никакой надежды быть такой, как эти дети из хора, которые спокойно едят пирожные и колбасу, даже не подозревая, какое это благо.
     Псалом кончился и в церкви стало тихо-тихо. Не говоря ни слова, органист снова тронул клавиши и Хелька узнала мелодию другого псалма. Органист властно подал ей знак и она снова послушно запела, уже не помня себя, а просто растворяясь и утопая в музыкальном потоке. Прослушав один куплет, органист кивнул кому- то справа и сказал "Клаус!", и кней присоединился еще один голос, почти мужской, но все же еще мальчуковый - странный, ломкий и нежный. Хоть она пела на латыни, а он по-немецки, голоса их сразу нашли друг друга, они слились в один переливчатый голос и заполнили все пространство церкви.
     - Ты что, здесь живешь? - спросил органист, поднимаясь из-за пульта, и только тут Хелька заметила его пасторский воротничок. - Я тебя раньше что-то не встречал.
     Что было делать? Нужно было отвечать, а ее немецкого тогда едва хватало на самые примитивные операции, вроде покупки хлеба и молока:
     - Я там... в лес, по дороге... с отец и три браты... - робко пролепетала она, но пастор сразу догадался:
     - Так ты из польской семьи! Вот почему ты поешь на латыни!
     "Азюлянты, азюлянты," - зашелестели голоса за спиной, но Хелька не обернулась, она уже знала, что "азюлянт" - это обидное прозвище, которое прилепилось к ним ко всем, к ней, к отцу и к братьям.
     - У тебя прекрасный голос, - похвалил ее пастор. - Хочешь петь в нашем хоре?
     Хелька смутилась окончательно -конечно, она хотела петь в хоре, очень хотела. Но ведь отец никогда не позволит, он убьет ее, если узнает!
     "Что теперь будет? Что будет?" - испуг, казалось, затмил все остальные чувства, а губы тем временем, пренебрегая голосом разума, помимо ее воли проговорили: "Хочу!".
     С этого впервые произнесенного ею вслух "Хочу!" начались перемены, перевернувшие всю ее жизнь. Хелька часто потом удивлялась, как это она решилась заявить о чем-то, что было нужно ей, а не кому-то другому - братьям, отцу, сердитому Боженьке, недобро глядящему на нее со стены отцовской часовни. До того дня, когда она вслух осмелилась выразить свое сокровенное желание, она знала, что людям неприятно на нее смотреть, она ловила их ускользающие косые взгляды и стыдилась своего искалеченного тела. Но молодой бородатый пастор из нечестивой лютеранской церкви не поспешил отвести от нее глаза, он приветливо протянул ей руку и открыл двери в новый мир.
     А в этом новом мире ее ожидал Клаус. Он тоже был уверен, что люди сторонятся его и стараются поскорей отвести глаза от его неудачного лица, похожего на плохо пропеченную, небрежно сплющенную булку, с никогда не закрывающейся прорехой мокрого рта у самой нижней кромки. Но для Хельки не было в мире лица милей и краше.
     Никто, никто, никто никогда не любил Хельку. Она всегда была для всех обузой, упреком, ненужным осколком разбитой жизни. Даже мама старалась не смотреть без нужды на неудачную дочь, а когда та попадалась ей на глаза, начинала тихо плакать, повторяя сквозь слезы: "Бедная моя, лучше б ты умерла!"
     И Хелька привыкла верить, что всем было бы лучше, если бы она умерла. И когда мама неожиданно скончалась от сердечной болезни, Хелька была искренне согласна с отцом, который без конца повторял, что это ее вина, и что отправиться на тот свет следовало не маме, а ей, Хельке.
     Один Клаус на всем белом свете думал о ней иначе. Сначала они просто пели дуэтом - пастор Кронах два раза в неделю оставлял их еще на час после спевки хора и они под его аккомпанимент разучивали все новые и новые псалмы. А еще два раза в неделю он оставлял Хельку на дополнительные уроки немецкого языка, чтобы она смогла, наконец,перестать петь на латыни. И Клаус всегда тоже оставался с ней, уверяя пастора Кронаха, что и ему полезно немного подучить немецкий. Потом он провожал ее к автобусу, стараясь приспособиться к ее неровному шагу и никогда не сердился, что хромота мешает ей идти быстрей. Постепенно Хелька привыкла к его ассиметричному лицу с постоянно открытым мокрым ртом и научилась с интересом слушать его болтовню - он порой делился с ней удивительными вещами, о которых Хельке никто до него не рассказывал.
     Хельке было непросто уговорить отца позволить ей оставаться в деревне на дополнительные уроки немецкого, вместо того, чтобы возвращаться вместе с братьямина школьном автобусе. О спевках хора она даже не упоминала, надеясь, что отец не скоро о них узнает. Но он в конце концов узнал -одна восторженная любительница хорового пения, встретив его в супермаркете,заперла его в угол коляской с продуктами, чтобы выразить свое восхищение ангельским голосом Хельки. Он сперва не понял, о чем она толкует, но Хелька поняла сразу и, зажмурив глаза, с ужасом ожидала, когда до него дойдет трудно различимый иноземный лепет старой дамы. Хелькин немецкий былуже достаточно хорош, чтобы она смогла выловить из общего словесного потока отдельные знакомые выражения, вроде "...святые тексты... подумать только, такая беда... бедняжка... но Бог дал ей взамен... такой диапазон... высокий регистр..." - ясно было, что речь идет о ней.
     Отец терпеливо выслушал эти сбивчивые похвалы, вежливо улыбнулся, промямлил "Данке шьон", как его научила приставленная к их семье социальная работница фрау Астрид, и, толкая перед собой коляску с продуктами, направился к кассе. Всю дорогу домой он хмуро молчал и Хельке оставалось только гадать, понял он что-нибудь из того, что услышал или нет, и молить Бога, чтоб не понял. Но едва они вошли в свой домик, он отшвырнул в угол сумки с покупками и влепил ей такую оплеуху, что она отлетела к стене, сильно ударившись хромой ногой о кровать. Боль была такая пронзительная, что она громко вскрикнула, сама удивляясь петушиному звуку, исторгнутому ее горлом. Этот крик, по-видимому отрезвил отца, - уже разогнавшись было для нового удара, он вдруг застыл с занесенным над ее головой кулаком, какую-то долю секунды простоял так, пронзая ее невидящим яростным взглядом, а потом отшатнулся и прохрипел:
     - Вон отсюда, отступница! И чтоб духу твоего тут больше не было!
     Не помня себя, Хелька выскочила на шоссе и заковыляла прочь от дома, то и дело оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что отец за ней не гонится. Но он даже не вышел из дому посмотреть, где она и что с ней. Только братья с плачем побежали было за ней,умоляя вернуться, но отец грозно прикрикнул на них из-за двери и они послушно, как маленькие собачки, поплелись назад, то и дело оглядываясь, не идет ли она вслед за ними.
     Но она уже знала, что не вернется. Правда, было неясно, куда она бредет, - ведь и в хорошемсостоянии она едва ли способна была дойти до деревни, а сейчас ушибленная нога тормозила ее движение больше, чем обычно. Кроме того, небо заметно потемнело и начал накрапывать противный холодный дождь, а на ней была только легкая блузка и сандалии на тонких ремешках.
     Неясно было, добралась ли бы Хелька до деревни или нет, но на ее счастье, ее догнала красивая голубая машина, за рулем которой сидела красивая нездешняя дама с голубыми глазами, - во всяком случае, Хелька никогда ее до сих пор не видела. Дама все-таки оказалась здешней, это была фрау Инге, владелица старинного замка, - его высокие башни можно было увидеть с церковной колокольни, на которую она несколько раз взбиралась вместе с Клаусом, когда пастор посылал того вместо себя звонить в колокола. Наверху всегда дул холодный ветер и казалось, что колокольня слегка качается, так что Клаусу приходилось поддерживать Хельку одной рукой, чтобы ей было не так страшно.
     И вот однажды, когда они стояли на крохотной каменной площадке под самым небом, Клаус вдруг наклонился и поцеловал Хельку в ямочку у основания горла, - она так смутилась, что оттолкнула его от себя слишком резко и он, наверно, обиделся. Он отшатнулся от нее, нахохлился и промолчал всю дорогу до автобуса. К великому огорчению Хельки он больше не пытался ее поцеловать и даже перестал приглашать ееподниматься с ним на колокольню. Так что ей давно уже не приходилось поглядеть издали на таинственный замок на горе.
     Зато теперь Хелька увидела этот замок вблизи и даже была впущена вовнутрь, потому что фрау Инге, услыхав, что Хельке некуда деться, взяла ее с собой. Удивительно, что Хелька никогда ее раньше не видела, а она знала о Хельке все - не только про пение в церковном хоре, но и про братьев, и про отца с его часовней, и даже про Клауса. Хелька еще не успела толком удивиться, Юткуда фрау Инге все это известно, как из-за крутого поворота дороги навстречу машине выступила высокая зубчатая стена, увенчанная квадратной, тоже зубчатой, башней. Над этой башней к небу возносилась еще одна башня, тоже зубчатая и квадратная, а над ней еще выше виднелась отвесная малиновая скала. При виде этой невероятной красоты у Хельки перехватило дыхание.
     Тем временем тяжелые ворота распахнулись, голубая машина въехала во двор, а за воротами стоял Клаус и удивленно смотрел на Хельку своими очень светлыми, почти белыми, прозрачными глазами. "Откуда ты взялась?" - спросил он, помогая ей выйти из машины.
     Узнав, что отец выгнал Хельку из дому, он пригласил ее жить у него - в его доме полно пустых комнат, сказал он, в которых никто не живет, кроме пауков. "Теперь мы сможем репетировать каждый день, раз тебе не надо спешить домой, - сказал он, - заодно и пауков распугаем".
     Нельзя сказать, чтобы мысль о пауках сильно вдохновила Хельку, но их оказалось не так уж много. Вооружившись щеткой на длинной ручке, Хелька тут же вымела их всех за порог и выбросила в сад. Убить пауков она не решилась - у них в Польше это считалось дурной приметой. А Хелька не хотела, чтобы что-нибудь дурное случилось у них с Клаусом, потому что у них началась настоящая любовь. Не сразу, а с того вечера, когда после ужина, который они приготовили вместе, она сама подошла к нему и поцеловала в губы.
     Конечно, она очень волновалась, - а вдруг ему будет противен ее поцелуй и он оттолкнет ее из-за хромой ноги и ужасного шрама, навсегда искривившего ее верхнюю губу. Но он не оттолкнул ее, а наоборот, прижал к себе и выдохнул куда-то за ухо:
     - Так тебе не противно целовать меня?
     И тут она поняла, что он такой же одинокий и несчастный, как она, и что только с нею ему будет хорошо, как и ей с ним. Теперь она целые дни думала о нем - повторяя уроки в школе или пересаживая из ящиков в горшки молодые побеги в цветочном магазине, куда ее устроила фрау Инге.
     А о ком ей еще было думать? Отец и братья пропали бесследно месяца три назад. Это обнаружилось одним ужасным утром, дождливым и хмурым. Хелька, как всегдаво время переменки, побежала на первый этаж проведать братьев, ноих не было в коридоре, где они обычно ее поджидали. Испуганная, она заглянула в их классы, но там их тоже не было. Тогда она, как была, без пальто, припустила под дождем в детский сад, куда ходил самый младший, ее любимец Кшиштоф. Но и его она не нашла в игровой комнате.
     Молодая нарядная воспитательница, удивленно поднимая нарисованные коричневым карандашом брови, не поверила Хелькиным заверениям, что та даже не слышала об отъезде своей семьи. Но Хельке было наплевать на недоверие воспитательницы. Не все ли ей было равно, что думает о ней эта чужая, довольная жизнью блондинка, когда единственные родные ей люди покинули ее, не оставив даже адреса? Теперь у нее не было на свете никого кроме Клауса.
     А сегодня его бесноватая вонючка-мать приехала забрать и его, так чтобы у Хельки совсем ничего не осталось. Хелька вспомнила исходивший от Марты острый запах отчаянной решимости, обжегший ей ноздри даже сквозь густой заслон листвы цветущего шиповника, и ужаснулась, - а вдруг той взбредет в голову взгромоздиться на свой старый велосипед и отправиться за Клаусом наверх, в замок? Да нет, тут же утешила она себя, - вряд ли даже потерявшая разум мамка Клауса отважится заявиться в замок в разгар военных действий, которые развернулись за последний год между ней и фрау Инге. Кроме того, зачем бы ей туда тащиться так поздно? Она ведь не знает, что с тех пор, как Ури уехал, Клаус работает до самого ужина.
     И все же, несмотря на все эти самоуговоры, Хелька не стала полагаться на здравый смысл Марты. Пренебрегая жаждой, голодом и настойчивыми толчками в кишечнике, она попрочней уселась на теплом камне за мостом, так чтобы ей была виден и мост через реку, и асфальтовая лента шоссе, выползающая сверху из-за морщинистого бока гранитного кряжа. Хелька готова была сидеть так до ночи и даже до утра. Она взвинтила себя до такой степени, что готова была на все, только бы не позволить Марте забрать Клауса Туда.
    
    
     Инге
    
     Ехать домой не хотелось. С тех пор, как Ури умчался невесть куда по таинственному призыву своей родины, Инге стало казаться, что их счастливой совместной жизни пришел конец. Порой ей даже чудилось, что никакой такой жизни с Ури у нее вовсе и не было, она ей просто приснилась. Тем более, что перед отъездом он старательно уничтожил все внешние следы своего пребывания в замке - запер в подвальную кладовую свою одежду и обувь и, тщательно выбрав из альбомов свои фотографии, сложил их в большой конверт и куда-то увез.
     Он не сказал Инге, когда он вернется, и не обещал ни писать, ни звонить. Он объяснил ей, что его родина строго-настрого запретила ему всякое с ней общение, хоть по почте, хоть по телефону, так что даже надежда на его телефонный звонок не могла удержать ее дома. Он, правда, заверил ее, что раз телепатия в полномочия родины не входит, она может наладить с ним телепатическую связь, чего он - увы! - сделать не способен. "Телепатическая связь - это улица с односторонним движением, - объявил он, накручивая на палец прядь ее волос. - Вам, ведьмам, ничего не стоит настигнуть человека на любом расстоянии, а нам, простым смертным, это не дано, как ни старайся".
     Инге уже так хорошо его изучила, что насмерть испугалась этой полусерьезной полушутки, - его губы улыбались, а глаза нет, и рука его касалась ее волос слишком нежно, словно он прощался с ней навсегда. Уж не потому ли при каждой попытке наладить эту хваленую телепатическую связь она натыкалась на какие-то огорчительные подробности, вроде двух недоброжелательных к ней женских полей, окружающих Ури плотным кольцом и полностью поглощающих все направленные на него волны?
     Инге пробовала оправдать свои телепатические неудачи отрицательным влиянием непрестанно гложущей ее душу ревности, но два неожиданных ночных звонка Ури окончательно убедили ее, что в это дело вовлечены какие-то темные силы, борьба с которыми превышает еескромные возможности. Звонки были расхристанные и невпопад, они следовали один за другим с разрывом в пару часов, и оба раза ей было неясно, зачем он звонил и что хотел сказать. Вместо радости от того, что он цел и невредим и она слышит его голос, от этих звонков остался горький осадок и невнятный, но очень основательный страх. Очень основательный, хоть, казалось бы, ничем не обоснованный.
     И даже признание Ури о том, что рядом с ним каким-то непостижимым образом оказалась его возлюбленная мамочка, ничуть не утешало, хоть и объясняло наличие одного из женских полей. Во-первых, мамочка эта, - по слухам, красотка, которую Инге никогда в глаза не видела - даже и не пыталась скрыть свою неприязнь к немецкой подруге сына, а во-вторых, другое поле, возможно более опасное, все еще оставалось нерасшифрованным. А главное, после этих неурочных звонков Инге стало ясно, что Ури чем-то сильно обеспокоен. Чем-то реальным и обоснованным, о чем хотел ее предупредить, но не сумел.
     Опустив голову на скрещенные на руле руки, Инге сидела на опустевшей стоянке у супермаркета, терзаясь немотивированной тревогой за Ури, за себя и за нетерпеливо колотящего ее пятками младенца. Впрочем, может, он колотил ее не пятками, а коленками, но это было неважно. Важно было без происшествий доехать с ним домой, принять душ, поужинать и приготовиться к сегодняшней вечерней экскурсии по подвалам замка, - тоже с ним, потому что он еще не дорос до того статуса, при котором можно было бы сунуть ему в рот соску и оставить спать в колыбельке.
     Еженедельные вечерние экскурсии с недавнего времени стали неотъемлемой частью ее жизни, необходимой для подготовки к предстоящему вскоре переходу на дни открытых дверейв конце каждой недели, когда любопытные толпы будут заполнять вновь отремонтированные башни и залы равномерно сменяющими одна другую группами. Конечно, это стремительное превращение древних руин в увлекательный хеппенинг было бы невозможно без самоотверженной помощи Ури и Вильмы. "А также, если бы отец был жив", - подсказал изнутри противный неодобрительный голос то ли совести, то ли нерожденного младенца, словно упрекая Инге за смерть отца. Но ведь ее вины там никакой не было, если не считать того, что она была несправедлива к старику в его последние минуты.
     Но она же не знала, что эти минуты последние, да и подозрения ее были весьма основательны - если он сжалился, черт знает почему, и не прикончил Ури, то уж Карла-то он, как потом выяснилось, и впрямь отправил на тот свет. Причем выбрал для него воистину ужасную дорогу, которую тот, может, и заслужил, но все же... По спине Инге в очередной раз пробежали мурашки, когда она вспомнила врученную ей Ури знакомую связку ключей, принадлежавших когда-то Карлу.
     Младенец сердито пнул ее в бок, и поделом - что это на нее сегодня нашло? Откуда эти мысли об отце и о Карле, о которых она и думать забыла давным-давно? Что ей вдруг приспичило ворошить память о мертвых, мало ей, что ли, других волнений, более насущных и реальных? Инге попыталась взять себя в руки, но образы Карла не исчезали, они окружили ее со всех сторон, целый сонм его образов, то сероглазых, веселых и насмешливых, то изжелта-бледных, угрюмых и беспросветных. И настойчивей всех пялился на нее пустыми глазницами тот, последний, знакомый ей только по рассказам - обглоданный крысами череп, захороненный Ури в каменном мешке тайника.
     Чтобы избавиться от этого наваждения, Инге поспешно нажала на газ и тронулась с места. Незачем было поддаваться соблазну праздного сидения посреди опустевшего асфальтового квадрата стоянки, когда дома столько дел, столько хлопот! Небось Вильма должна скоро приехать, чтобы еще раз пробежаться по последним записям предстоящей лекции и добавить недостающие штрихи. Да и фрау Штрайх надо помочь пересчитать входные билеты, - бедняжка Габриэла! Она так тяжело пережила гибель Отто, так искренно его оплакивала, что Инге поверила в ее бескорыстную любовь к старому инвалиду и наняла ее кассиршей в свое новое предпрятие.
     Пересекая мост, Инге заметила приютившуюся под скалой фигурку сидящей на камне Хельки. Инге показалось, что девчонка плачет и она притормозила рядом с ней:
     - Что случилось? Почему ты здесь сидишь?
     Так и есть - плачет.
     - Она за ним приехала! -прорыдала Хелька, не утирая слез.
     На Инге смотрели огромные прозрачно-зеленые в обрамлении темных ресниц глаза - лесные озера в зарослях камыша. Внешний угол левого глаза был деформирован стягивающим щеку неровным шрамом и Инге в который раз подумала, что если бы не опрокинутая по пьянкекастрюля бульона, девчонка могла бы вырасти настоящей красоткой. Что ж, возможно, кто-то более мудрый, чем мы, решает наши судьбы, и беда Хельки обернулась удачей Клауса. Ну кто мог надеяться, что и на его долю выпадет истинная любовь?
     - Кто она? Марта?
     Хелька закивала, не в силах произнести ни слова.
     - Ну, и где она? - Инге уже стало ясно, что придется взять на себя решение проблемы Клауса, хоть ей это сейчас было совершенно некстати, - ведь без нее эти два несчастных щенка не сумеют вырваться из бульдожьей хватки Марты.
     - Возле нашего дома... стоит... подстерегает... горшок с цветком разбила... - выдохнула, наконец, Хелька, забыв на миг, что никакого цветка в горшке давно нет. Потому что дело было вовсе не в цветке. - Если он приедет домой, она его схватит и увезет Туда.
     - Ну и что страшного, если даже увезет? Съедят его там, что ли?
     - Ему Туда нельзя ни за что! - затрясла головой Хелька. - Они его оттуда не выпустят!
     - Да зачем он им там нужен?
     - Чтобы дом забрать, вот зачем!
     Что ж, в ее словах был известный смысл. С тех пор, как Марта присоединилась к апокалиптической коммуне "Детей Солнца", она совершенно обалдела из-за запущенного, но добротного кирпичного дома, испокон веков принадлежавшего ее семье. Сразу после вступления в коммуну она подписала дарственную бумагу о передаче дома в собственность некого Луи Жордана, так называемого Мастера Ордена "Детей Солнца". Мысль о Клаусе ее не беспокоила, - он принадлежал ей и она намеревалась взять его с собой. Однако в последний момент Клаус наотрез отказался уезжать из Нойбаха, хоть до того, по словам матери, не только охотно соглашался, но был даже очарован идеей новой жизни и проповедями Мастера- имя это Марта произносила с благоговейным трепетом.
     Причина непреклонности Клауса выяснилась довольно быстро и привела Марту в непреходящее состояние бессильной ярости - дело было в том, что пока мать обдумывала детали своего судьбоносного решения, у сына началась его великая любовь с Хелькой. С этой любовью Марта ничего не могла поделать, она даже постигнуть ее была не способна. Она знала Клауса до Хельки, а Клаус при Хельке был совсем другой Клаус. Вернее, он был все тот же, но принадлежал теперь не Марте, а другой женщине.
     И Марта растерялась. Сперва она его уговаривала, потом умоляла, а под конец стала угрожать, что если он не последует за ней, то окажется на улице. Не то, чтобы Марта жаждала обездолить сына, она просто хотела запугать его и подчинить своей воле.
     Неизвестно, чем бы это дело кончилось, если бы в него не вмешалась Инге. Она подняла на ноги всю социальную службу района в борьбе за право Клауса остаться жить в своем фамильном доме. Силы на стороне Марты были немалые - оказалось, что многие уважаемые и обеспеченные люди присоединились в последние годы к Ордену "Детей Солнца". Но несмотря на то, что Орден поддерживал Марту деньгами и юридической помощью, Инге удалось добиться судебного запрета на передачу дома кому бы то ни было без согласия опекунского совета, защищающего права Клауса. Совет этот она сумела создать и зарегистрировать за рекордно короткий срок.
     Марте не помогло предъявленное ею на суде медицинское свидетельство о недееспособности Клауса, - когда тот, умываясь слезами, объявил, что лучше умрет, чем поселится с матерью на территории Ордена в Карштале, дело было решено в его пользу. Опекунский совет взял на себя ответственность за судьбу Клауса, в придачу к чему Инге обязалась обеспечить его постоянной работой у себя на свиноферме. Суд все же не обездолил Марту окончательно, он позволил ей заложить дом надлительный срок, чтобы она смогла выручить деньги, необходимые для вступительного взноса в Орден. Марта собрала свои нехитрые пожитки и переехала в Каршталь, а Клауса с Хелькой на время оставили в покое. Но Инге было ясно, что это не надолго.
     Конечно, эта борьба не улучшила отношения Инге с Мартой, и без того достаточно напряженные. Заплаканное личико Хельки на миг вернуло Инге в зал суда. Ей ясно привиделся злобно ощеренный рот Марты, изрыгающий страшные проклятия всем ее противникам и в первую очередь, конечно, Инге. Воспоминание было не из приятных, - Инге терпеть не могла, когда ее проклинали, поскольку в глубине души верила в действенную силу проклятий. С трудом стряхнув побежавшие было по спине мурашки, она вышла из машины и присела на камень рядом с Хелькой:
     - Почему ты думаешь, что она приехала за Клаусом?
     - Она в прошлый приезд предупреждала. Говорила, скоро приеду и заберу с собой. Когда у них там будет цермония, что после той цермонии он вылечится.
     - Что это за церемония, после которой вылечиваются?
     - Не знаю, она не объяснила. Сказала только, что это будет самое важное событие в ее жизни. И в жизни Клауса тоже. А я не верю! Не верю! - Хелька опять зашлась плачем. - Там все такое... такое... не знаю, как объяснить... страшное...
     - С чего ты это взяла?
     - Я там была, я все видела!
     - Ты там была? Я и не знала.
     - Я обещала не рассказывать. За то, что она оставит нас в покое. Но раз она сегодня за ним приехала, я ничего ей не должна. Когда она поняла, что он без меня с ней не поедет, она потащила нас туда. Хотела уговорить, чтобы мы оба там остались.
     - И вы не захотели?
     - Мне там было страшно, - Хельку начала бить дрожь, так что зуб на зуб не попадал. - Я там была, как муха в киселе.
     - Почему же ты сразу не уехала?
     - Да как оттуда уехать? Это же в чаще леса и автобус туда не ходит! Нас повезла туда фройляйн Юта, вы ее знали? Красивая такая, аптекарша. Ну, раньше когда-то была красивая, а теперь аптеку продала, уехала жить в Каршталь и работает на овощном складе. У них там большой огород, так она картошку перебирает и складывает в мешки. Или морковку, или свеклу, когда что есть. Ходит в каком-то застиранном балахоне, а под ногтями у нее черные полоски, - грязь так въелась, что не отмывается...
     Инге уже знала, что в Ордене "Детей Солнца" есть много обеспеченных людей, покинувших свои дома и семьи, но ей и в голову не приходило, что они перебирают там картошку и таскают тяжелые мешки. Аптекарша из соседнего городка и впрямь была красивая женщина, хоть и не первой молодости, но подтянутая и одетая по последней моде. Раньше Инге часто ездила к ней за лекарствами для Отто и всегда восхищалась ее ухоженными руками, сверкающими серьгами и безупречной прической. А пару лет назад аптекарша куда-то исчезла и до Инге дошли смутные слухи, будто она продала свою аптеку и ушла в монастырь. В это трудно было поверить, уж очень она не годилась для монастырской жизни, но еще трудней было представить ее на овощном складе, в застиранном балахоне, с черными полосками под ногтями.
     - Но все же эта Юта везла вас на своей машине? - перебила она Хельку, хоть сомневалась, что та знает ответ. Но Хелька как раз знала:
     - Это уже не ее машина. Она нам всю дорогу объясняла, как это прекрасно, что у нее теперь нет ничего своего, потому что у них там все общее. И очень спешила скорей вернуться, чтобы закончить свою дневную работу.
     - Значит, работа у нее все-таки своя, а не общая? - уточнила Инге.
     - Ну да, там работа у каждого своя, а вот вещи у всех общие, - терпеливо, как маленькую, вразумила ее Хелька.
     - У всех?
     - Не знаю точно, но наверно у всех. Они там так выглядят, будто ничего у них нет и ничего им не надо. Худые, бледные, в каких-то облезлых одежках, и пахнут как...как... ну, не знаю, будто все они тамчего-то боятся... Женщины неподкрашенные, причесаны кое-как...
     - А тебе-то что? Ты ведь и так не красишься. И собственности у тебя все равно никакой нет, - Инге постаралась, чтобы слова ее прозвучали разумно и успокаивающе. Но из этого ничего не вышло.
     - У меня есть Клаус! - на пронзительной ноте взвилась Хелька. Летний наряд не шел ей, он выставлял напоказ узловатые шрамы на предплечье, обычно скрытые под одеждой. - А там его у меня отберут! Отберут! Отберут!
     Инге уже приходилось быть свидетельницей Хелькиных истерик и сейчас у нее не было на это ни времени, нисил. Нужно было остановить несчастную девчонку, пока та не вошла в необратимый штопор. Возражать ей было опасно, это бы только подлило масла в огонь, надо было придумать что-то помягче. Но думать было некогда и Инге осторожно положила руку на мелко трясущиеся худенькие хелькины плечики, готовая к тому, что девчонка с криком рванется от нее прочь. Но плечики не отдернулись, а, чуть помедлив, придвинулись ближе и прильнули к Инге так плотно, что под ними стал ясно различим неровный перестук смятенного сердца - совсем как у птицы с переломанным крылом, которую Инге прошлым летом подобрала в лесу. Стараясь не спугнуть эту дрожащую птицу, Инге спросила почти шепотом:
     - Что же такое они могут сделать, чтобы Клаус от тебя отказался?
     Хелька секунду помотала головой, словно отгоняя какую-то невидимую муху и заговорила быстро-быстро, часто ошибаясь и вставляя польские слова вперемежку с немецкими:
     - Что они в пять утра встают, мне неважно, я можу и раньше встать, если надо. И даже когда нас сранья повели к этому секвою делать гимнастику для души, я не спорить и пошла.
     - К какому секвою? - спросила было Инге, но тут же сообразила, что речь идет о дереве секвойя. Она и не подозревала, что секвойя растет в здешнем климате, но если кто-то двести лет назад привез ее сюда и посадил у себя в парке, то почему бы и нет?
     Хелька даже не услышала ее вопроса, она продолжала все той же невразумительной скороговоркой:
     - Нехай гимнастика, нехай для души, мне пшиско едно. Я рядком со всеми пристала спиной к тому секвойю, не знамонавищо, но хай, раз так треба, чтоб через того секвойя получать энергию с космоса. Они все туда пришли и цельный час спиной к этому секвою прижимались. Може они ту энергию получали, не знаю, я ничого не получила. А потом на одной нози десять минут стояты, задля концентрации, потом на другой, но это я не змогла.
     - А ты тоже должна была, как все? - перебила Инге, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы притормозить стремительный поток Хелькиного косноязычия.
     Хелька шумно выдохнула скопившийся в легких воздух и заговорила поспокойней, почти не смешивая языки и все реже путая падежи:
     - Ну да, мы ж пообицялы, я та Клаус, что протягнем един день, как все они там. Ну вот и пошли на гимнастику, а после той гимнастики нам дали пять минут влезть в ихние саваны и идти на ихнюю службу, называется медитация.
     - Что за саваны? Одежда такая, что ли?
     - Не знаю, может, одежа а может, просто мешки с дырками для головы и где рукава, чтоб руки просовывать. Мы надели эти мешки и пошли по парку с мамкой Клауса, но тут на нас набежали две стареньки панны с платками в руках и сказали, что треба нам глаза позавязывать. Клаус закричав, что он не хочет, чтоб глаза, но мамка его на него прыгнула, как скаженная. Вы ж ведаете его мамку, он и замовк. Нам глаза завязали и повели, сперва по дорожке, потом по ступенькам вниз. Ступенек было много, может целых сто, так что стало совсем хладно, как у погреби. И стали двери открываться, одни, другие, третьи, а после нас закрываться и защелкиваться. Я бы забоялась - а вдруг она решила нас убить, чтоб дом забрать, но там были еще люди, они шли и шли и шелестели шагами, пока с нас не сняли те повязки. А там было такое...такое, не знаю, как и рассказать. Ну, вроде зала, така громадна, як в Люблине кино, только все стены в нем из зеркал. Одно зеркало в другом отражается, другое в третьем, а третье в первом, и так без конца. Свет почти не горел, только несколько маленьких лампочек, из-за зеркал нельзя понять, где они. И народу было много, тоже из-за зеркал нельзя сказать, сколько, тем более все в одинаковых саванах. Мы стали в полукруг лицом к высокой скамейке, на которую влезла одна из тех стареньких панн, что мне глаза завязывала. Она стала говорить что-то про мир вокруг, - что он грязный и развратный, и полный машин и всякой другой нечисти. И скоро должен погибнуть. И все люди тоже сгинут, останутся только те, что очистились и нашли путь. После, как она кончила, все стали молчать. Просто так стояли и молчали. У меня вже нога заболела стоять с ними и молчать, но тут заиграла громкая музыка и на скамейку взобралась еще одна панна, не такая старая, и начала спивать красивым голосом. Она спивала что-то вроде того, что наш хор спивае, но слова незнакомые. Я не все поняла, что-то про конец света и про то, что скоро откроются двери и мы увидим дорогу на Сириус. Я хотела спросить кого-нибудь, что такое Сириус, но они на меня зашипели, как гуси. Так я и не узнала, где той Сириус.
     - Сириус - это звезда. Она очень далеко, мы можем увидеть только ее свет за много-много миллионов километров.
     - Так попасть туда нельзя? А я думала, это город или страна, потому что они все упали на колени, протянули руки к той, что спивала, и замяукали, як котята: "Открой нам дорогу на Сириус! Дорогу на Сириус!" И были такие, что плакали. Потом на нас снова надели повязки и повели вверх по ступенькам. Не успели мы выйти в парк, как Марта велела, чтобы мы скорей бежали переодеваться в обычную одежу, а то опоздаем к завтраку. На завтрак каждый должен принести свою тарелку, кружку и ложку, и не дай Бог перепутать. Так Марта взяла для нас из дому. Фройляйн Юта говорит, что это против вибраций, - чтоб космические вибрации разных людей не смешивались. На завтрак дали овсянку без ничего и воду с лимонным соком. После завтрака Клаус сказал, что он голодный, но мамка его как заорет, - что он должен думать не про еду, а про щось инше, не помню, про що. Так ему ничего больше не дали и послали в овощной склад помогать фройляйн Юте складывать в мешки картошку, морковку и свеклу, чтоб наутро их везти продавать на рынок. Работа грязна и тяжка, не для мене, но я ж пообицяла. Пока мы мешки те таскали фройляйн Юта все рассказывала, как ей было тяжко цельный день стоять в аптеке среди чужих. Там у ней в душе была тоска, что она была одинокая и никто ее не понимал, а тут она среди своих, которые избранные и знают истину.
     - И она открыла вам эту истину? - хоть нужно было спешить, Инге не смогла удержаться от вопроса. При всей невероятности рассказа Хельки в нем была простота и подлинность, возможная только в устах очевидца.
     - Может, она хотела открыть, но я не поняла, она так быстро говорит и все артикли у меня в голове перепутались. А главное, я очень устала. Мы работали до самого ужина, была только коротка перерва на обед. Ни в ужин, ни в обед ничего путного не дали, ни мяса, ни рыбы, а так - один суп с овощей да ще овощи пареные и опять воды с лимонным соком, для очистки организму, чтоб он лучше принимал вибрации. После ужина сразу погнали в общий зал на занятия. Там выступал один, гладкий, красивый - не можно, чтоб он с одних овощей и лимонной воды такой стал. И утром на той гимнастике возле секвойя я его не видела, он небось еще спал. Он долго говорил, - про грязный мир и про ихнюю миссию, чтоб им всем очиститься и стать как чии-то диты.
     - Дети Солнца - догадалась Инге, вспомнив название секты в Карштале.
     - Ну может, Диты Сонця, - согласилась Хелька, - я не все у его поняла, да и глаза у меня весь час слипались с устатку. Но все другие слушали и в тетрадки записывали, а потом он их вызывал к столу и проверял, кто что запомнил. А когда тот гладкий пан кончил их проверять, было уже совсем темно и я думала мы пойдем спать. Тем более нам сранья утром надо было успеть на ту машину, что мешки на рынок возит. Но они не стали расходиться, а построились в три ряда и вперед вышла та певица, что утром пела про Сириус. И все стали петь хором. Они пели стройно, но не так хорошо, как мы с Клаусом. Марта нас все толкала, чтоб мы к ним приединились, но мы побоялись - вдруг они услышат, как мы поем, и не захотят нас отпускать. Когда они перестали петь, нам опять велели надеть саваны, потом завязали глаза и повели в тот подвал. Мне было трудно идти, я весь час спотыкалась и два раза упала, пока нас опять привели в ту зеркальную залу. У той зале систи не можна, можна тилькы стояты, а в мене нога разболилась барзои надо було систы - нехай на пол, абы систы, але они систы не дали, велели стояты полукругом и чекать. Я спросила, чего мы чекаем, и фройляйн Юта объяснила шепотом, что мы чекаем, чтоб открылись двери, но когда то будет, никто не знае. Мы чекали очень долго, я уже не розумила, котра годына, как пришел другой красивый пан, не такой молодой, но тоже гладкий, я до тех пор его не видела. Он тоже долго говорил, але сил слушать уже не було. Потом он вдруг махнул рукой и стены затрусылысь, лампочки поотрывалысь та захвылялысь в усих зеркалах. У голови в мене тож усе закрутылось, я даже злякалась, что я упаду в обморок. Но тут одна зеркальна стена разделилась на две и кажна половина повильно поползла вбок. Оказалось, что то не стенка, а то и есть зеркальна дверь. За дверью было темно-темно,а в зале тихо-тихо. Потом из черного стало выползать билэ пятно,як мисяць у глыбине колодця. Пятно все збильшувалось и збильшувалось, аж поки не стало видно, что то людске лицо, але не живэ, а мертвэ, як повна луна. Билэ-билэ, як маска. А под лицом рука, тоже била, аж сверкае, и в той руци меч. Рука протягнулась вперед, меч стукнул об пол и сверкнул большой сполох, як молния вдарила, а за ней гром. У дивчинки, что рядом со мною стояла, почалася рвота и мне сделалось так дурно, что я кого- то оттолкнула и кинулась убегать. Но куда бегти я не знала, меня ж с завязанными глазами сюда вели. Клаус потом говорил, что я что-то кричала, а меня держали за руки и не пускали. Но я ничего того не помню...
     Голос Хельки сорвался на полуслове и Инге воспользовалась перерывом, чтобы глянуть на часы. Ужас, - до начала экскурсии почти не оставалось времени, а надо было еще поесть и уладить кое-какие мелочи.
     - Слушай, Хелька, может, ты мне в другой раз доскажешь?
     Но искалеченная лапка Хельки вцепилась в ее рукав и не было сил ее оттолкнуть:
     - Не уезжайте, не бросайте меня. Я боюсь.
     - Садись-ка в машину, - предложила Инге. - Чем ждать Клауса тут, поезжай лучше со мной. И сама все ему расскажи.
     - Нет, мне нельзя, - печально произнесла Хелька, обретая обратно свой добротно выученный немецкий. - Он может меня не послушать и все равно поехать вниз к ней, раз он ей обещал. А я тогда за ним не угонюсь.
     Младенец сердито заворочался, напоминая Инге, что ей давно пора перестать заниматься чужими делами и подумать о нем.
     - Что ж, - вздохнула она и пошла к машине, - может, ты и права. А я поеду, мне пора.
     - Но как мне быть, если она будет заставлять его с ней ехать? - отчаянно крикнула ей вслед Хелька. И протянула к ней свою изуродованную руку, словно пыталась схватиться за последнюю соломинку.
     И Инге не выдержала. Прекрасно зная, что ей не следует снова вмешиваться в отношения Марты с сыном, она вдруг сказала, с удивлением вслушиваясь в собственные слова:
     - А ты научи его, чтобы он соглашался туда ехать только вместе со мной. А без меня ни за что!
     (!!!ДЛИННАЯ ВРЕЗКА: ШРИФТ!!!)
    
     Мозаика фактов
    
     (только документы)
    
     "ФРАНКФУРТЕР АЛЬГЕМАЙНЕ", 6 октября 1994г.
    
     МАССОВОЕ САМОУБИЙСТВО В ШВЕЙЦАРИИ
    
     48 обгоревших трупов в кантонах Фрайберг и Валлис.
     Еще несколько трупов в Канаде.
     По всей вероятности, религиозное рвение стало причиной массового самоубийства 48-и членов швейцарско-канадской секты "Орден Храма Солнца", происшедшего в ночь с 4-го на 5-е октября в швейцарских деревнях Чьери и Гранж-сюр-Сальван. Еще пятеро сгорели в Канаде, в 75-и километрах к северу от Монреаля, в загородном доме магистра ордена Люка Журе. Таким образом, число жертв таинственной акции дошло до 53-х. На сегодняшний день среди погибших на пожарищах в Швейцарии и в Канаде не обнаружен труп самого Журе. Вполне возможно, что он остался в живых.
     Полиция предполагает, что все дома загорелись одновременно в результате переданного кем-то хитроумного сигнала - по всей вероятности, в форме телефонного звонка. У двадцати из двадцати трех обгоревших тел в деревне Чьери были обнаружены огнестрельные раны. На головы десяти из них были натянуты пластиковые мешки. Есть сильное подозрение, что большинство жертв фатального пожара ушло из жизни в одурманенном состоянии.
     Все погибшие были одеты в ритуальные робы. Похоже, что обычай секты предписывал ее членам на торжественные церемонии надевать ритуальные одеяния трех цветов, предписанных их положением в общине : белый - для низшего ранга, красный - для среднего, и черный -для высшего. Большинство обугленных тел было облачено в белые робы, некоторые - в красные, и одно - в черные.
    
    
    
    
     Тьерри Югенен
    
     "ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТЫЙ"
     (Отрывки из книги воспоминаний бывшего члена секты "Орден Храма Солнца". Заглавием автор дает понять, что он должен был стать 54-м погибшим в акте массового самоубийства)
     Утром 4-го октября 1994г. мне позвонила Флоранс Редюро, подруга Жо ди Мамбро, основателя секты "Орден Храма Солнца", членом которой я был более 15 лет.
     "Тьерри, - сказала она, - ты можешь сегодня приехать за своими деньгами".
     Речь шла об огромной сумме, которую я внес в казну фонда при поступлении и которую тщетно пытался получить обратно вот уже два года - с тех пор, как вышел из рядов "Ордена Храма Солнца". Эта сумма состояла из денег, полученных мной от продажи моего загородного дома в пригороде Женевы и моей доли в преуспевающей зубоврачебной практике. Я не надеялся получить компенсацию за 15 лет неоплаченной работы в хозяйстве секты, но требовал, чтобы мне вернули деньги, внесенные мной при поступлении.
     Сальван - большая ферма, расположенная в окрестностях горной деревушки Мартиньи в 100 км от Женевы. Я приехал туда в начале второго и припарковал машину на улице перед виллой ди Мамбро. Когда я вошел в гостиную, ди Мамбро, небритый и странно расхристанный, объявил, что не может отдать мне конверт сденьгами, потому что потерял ключ от конторы, помещавшейся в цокольном этаже виллы.
     "Давайте спустимся вниз, - предложил он, - и посмотрим, может я уронил его в коридоре".
     Когда мы вышли на террасу и направились к лестнице, ведущей в контору, к нам присоединился магистр ордена Люк Журе. Мы спустились в подвал и вошли в коридор - в нос мне ударил сильный запах бензина. В желудке у меня образовался странный ком, мне захотелось выскочить оттуда и удрать от них, но разве я проехал 100 километров не для того, чтобы получить свои деньги?
     "Нет, ключа не видно, - сказал Жо, обращаясь к Люку. - Может, надо вызвать слесаря, чтобы взломать дверь?"
     "Может быть", - ответил Люк рассеянно, словно не слышал, о чем его спросил Жо. Он тоже был небритый и взгляд его скользнул по мне как бы не узнавая.
     Все замолчали, словно чего-то ожидая. В отворенную дверь коридора ворвался порыв ветра, и я снова почувствовал острый запах бензина. Меня вдруг охватил какой-то безумный страх, даже паника. Я попятился в сторону открытойдвери и крикнул:
     "Я уезжаю. Приеду за деньгами в другой раз!"
     И стремглав помчался вверх по лестнице. Они остолбенело уставились мне вслед, не веря, что я и впрямь решил уехать без денег. Я выскочил на улицу и, распахнув дверцу машины, услышал настигающий меня топот ног. Не оглядываясь, я включил мотор и нажал на газ. Тут меня настигла Флоранс. Она вцепилась в дверцу машины и попыталась ее открыть. В глазах ее был ужас.
     "Куда же ты? Вернись!" - крикнула она, но я ее не слушал, я рванулся вперед и вырулил на шоссе.
     Я очень устал и лег спать рано, но сильно заполночь меня разбудил телефонный звонок. Это была Марсель, которая покинула Орден почти в то же время, что и я.
     "Случилось что-то ужасное. Дочь позвонила мне из Канады и сообщила, что в доме Люка Журе полыхает пожар! Говорят, полиция нашла там несколько трупов".
     Муж Марсель выхватил у нее трубку:
     "Берегись этих людей, Тьерри. Плюнь на деньги, жизнь дороже".
     Я положил трубку, но долго не мог уснуть. Я ведь хорошо знал bqeu обитателей канадского дома Журе - кто же из них погиб? Я еще не знал тогда, что погибли все.
     В семь утра телефон зазвонил снова. Звонила добрая старая Марта, которая тоже несколько лет назад ушла из Ордена. Голос ее был полон ужаса:
     "Ты уже слушал радио, Тьерри?"
     Я думал, что она говорит о пожаре в Канаде, но она перебила меня:
     "Нет, нет, все гораздо страшней. Ночью сгорела ферма в Чьери и вилла Жо в Сальване".
     Я сейчас же включил радио и услышал рассказ о происшедшей ночью трагедии.
     В святилище на ферме в Чьери были найдены 23 обгорелых трупа, среди них трое детей. Облаченные в парадные одеяния Ордена, они лежали полукругом перед алтарем. На головах у большинства были нейлоновые мешки для мусора с завязанными на горле тесемками. Головы многих из погибших были прострелены тремя пулями, две из которых вошли до того, как был натянут мешок, а последняя - после, так что в мешке образовалась дырка. Некоторые, как видно, сопротивлялись, потому что лица их были разбиты ударами чего-то металлического, скорей всего, рукояткой пистолета. В подвале виллы Люка Журе в Сальване трупов было 25, некоторые из них полностью обуглились. Там тоже были обнаружены пули и остатки мусорных мешков.
     Меня стала бить сильная дрожь. Острый запах бензина вновь наполнил мои ноздри, вызвав у меня непреодолимую рвоту. Всего на пожарищах было найдено пятьдесят три трупа и только благодаря чуду я не стал пятьдесят четвертым!
    
    
    
    
     Алис Скотт
    
     НЕВЕРОЯТНАЯ ВЛАСТЬ КУЛЬТОВ
    
     (Отрывки из книги, представляющей собой результат тщательного многолетнего исследования)
    
     В феврале 1989 г. мой сын Роберт окончил с отличием технический колледж и с дипломом в кармане вылетел в Калифорнию, где его ожидала работа в престижной фирме. Я была горда своим мальчиком - в 26 лет он был в отличной спортивной форме, полон достоинства и хорош собой.
     Через девять месяцев мой мир рухнул, когда маленький частный самолет доставил на летное поле соседнего авиаклуба то, во что превратился мой сын за столь короткое время. Он выглядел усталым, грязным, побежденным жизнью пожилым человеком. Когда я обняла его, я с трудом удержалась, чтобы не отшатнуться - от него разило, как от промышляющей на помойке крысы. Он отчужденно кивнул мне и уставился в пространство пустым бессмысленным взглядом. Незадолго до этого Дэвид Кореш, лидер секты, в которую Роберт вступил вскоре после прибытия в Калифорнию, предупредил меня, что мой сын время от времени теряет контакт с реальностью, но я не могла себе представить, что за несколько месяцев можно до такой степени разрушить психику здорового, морально устойчивогомолодого человека.
     Понадобилось четыре года интенсивной профессиональной терапии, чтобы вернуть моего сына к норме. За это время 85 обитателей усадьбы Кореша в Вейко сгорели в пламени зажженного ими самими пожара. Чтобы понять суть того, что с ними произошло, я занялась исследованием распространенного в наше время феномена, получившего определение КУЛЬТ.
    
     Что такое культ?
     Я называю культом организацию, лидер которой достигает такой власти над своими последователями, что они способны, как индивидуально, так и коллективно, совершать по его повелению поступки, противоречащие общепринятым законам Бога, Природы и человечности.
    
     Кто может стать жертвой культа?
     Члены многих сект - люди с высшим образованием, занимающие достойное положение в обществе. Вербовщики сект обычно обходят стороной бедных и увечных, они предпочитают состоятельных и влиятельных.
    
     Как достигается абсолютное подчинение членов секты воле ее лидера?
     Практически во всех сектах используются сходные методы постепенного овладения рассудком жертвы и подавления его индивидуальной воли. Постепенность играет очень важную роль в этом процессе, хорошо представленном в известном эксперименте с лягушкой, погруженной в воду. Если бросить лягушку в горячую воду, она тут же выскочит наружу, но если погрузить ее в холодную воду и начать медленно повышать температуру, лягушка, разнежившись, даст сварить себя заживо.
     Одна из важнейших задач при погружении лягушки в воду, т.е. в начале процесса привлечения новобранца - вырвать его из привычного окружения. Первые встречи с намеченными кандидатами проводятся обычно или в конференц-залах отелей или в домах членов секты. После нескольких подобных встреч жертву стараются завлечь в замкнутое укрытие - в какой-нибудь загородный дом вдали от города - на конец недели, а еще лучше - на более долгий срок. На это время новобранец полностью отключается от внешнего мира и не может связаться с друзьями и родными, так как в укрытии нет ни радио, ни телефона. Истинной целью является присоединение новобранца к коммуне секты, где его дальнейшая обработка пойдет гораздо легче.
    
    
    
    
     Тьерри Югенен
    
     "ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТЫЙ"
    
     Я взял отпуск и провел три дня в "Штифтунге" - загородной усадьбе Жо ди Мамбро. Это были прекрасные дни, полные духовной жизни и увлекательных бесед. И все же я был рад в пятницу вечером вернуться домой, предвкушая приятный конец недели в обществе моих детей и любимой жены Натали. Однако не успел я переступить порог своего дома, как раздался телефонный звонок.
     "Тебя", - сказала Натали, протягивая мне трубку.
     Это был Франсуа, с которым я расстался два часа назад возле ворот усадьбы Жо.
     "Тьерри, - воскликнул он возбужденно, - ты не можешь немедленно приехать в "Штифтунг"?"
     "Немедленно? Но ведь я только что вернулся оттуда... Я обещал жене провести воскресный день с детьми..."
     "Но Жо очень просит. Он задумал что-то важное, чрезвычайно важное. Для тебя и для нас всех".
     "Хорошо, - пообещал я растерянно, - я постараюсь приехать".
     "Приезжай поскорее. Мы все тебя ждем".
     Я был ошарашен - они все меня ждут? Но ведь они только что разъехались по домам! Натали смотрела на меня глазами, полными слез, но делать было нечего - я должен был ехать. Ведь Жо попросил меня.
    
    
    
    
    
     Алис Скотт
    
     НЕВЕРОЯТНАЯ ВЛАСТЬ КУЛЬТОВ
    
     Главные методы психологической обработки, которой подвергаются все члены секты, как старые, так и вновь прибывшие, - это информационный контроль, жестокая ослабляющая диета, систематическое недосыпание и постоянная перегрузка, приводящая к перенапряжению жизненных сил.
     Деятельность мозга - биологическая функция, ее можно изменять с помощью диеты. Так например, постоянное низкое содержание сахара в крови может вызывать тревогу, затуманенность сознания и различные фобии. Я обнаружила, что многие секты настаивают на исключительно вегетарианском питании, поскольку они определяют мясо как нечистую субстанцию. Недостаток содержащихся в мясе животных протеинов вызывает у многих ослабление воли и потерю ориентации.
    
    
    
    
    
    
     Клиффорд Лайдекер
    
     БОЙНЯ В ВЭЙКО
    
     (Отрывки из книги, написанной по следам трагической гибели членов секты "Ветвь Давида" в Техасе)
    
     Будучи твердо уверены, что тело - это храм-убежище для души, руководители секты наложили суровые регламентации на содержание этого храма. Преданные члены секты не имели права ни есть, ни пить, ни каким-либо иным путем вводить в свой организм ничего из того, что может принести ему вред - ни чая, ни кофе, ни яиц, ни мяса, ни алкогольных напитков.
    
    
    
    
    
     Алис Скотт
    
     НЕВЕРОЯТНАЯ ВЛАСТЬ КУЛЬТОВ
    
     Секта живет только в настоящем. У ее членов не должно быть ни прошлого, поскольку оно связано с другой жизнью - вне секты, ни будущего - потому что конец света может наступить в любой момент. А когда он наступит, только истинные члены секты будут спасены и вознаграждены за те жертвы, которые они приносят во имя своего грядущего спасения.
     Сам Дэвид Кореш вовсе не следовал собственным диетическим ограничениям так же, как он не соблюдал четко разработанный им для других распорядок дня. Он поздно спал и обильно ел. Почти каждую ночь, когда полуголодные, измученные долгим трудовым днем члены секты просто падали с ног от усталости, он объявлял общий сбор и, полный сил, приступал к своим многочасовым проповедям. Он сидел, развалясь в удобном кресле и, потягивая запретное для остальных пиво, цветисто расписывал слушателям ужасы окружающего мира и радости, ожидающие их в будущей жизни. Иногда ему приносили большой бокал мороженого и он с удовольствием съедал его на глазах у голодной общины, обещая ей бесконечные радости и пиршества в другом мире. Любил он так же в деталях расписыать свои сексуальные победы, хотя иногда жаловался, что ему нелегко обслужить всех женщин общины, которым с некоторого времени было запрещено спать с кем-нибудь, кроме ее богоподобного лидера.
    
    
    
    
    
    
     Клиффорд Лайдекер
    
     БОЙНЯ В ВЭЙКО
    
     Вернон Хоуелл был одним из многочисленных бренькающих на гитаре ничтожеств, покуда он не объявил, что к нему явился Бог и показал ему картину будущего, от которой даже в жилах у Дьявола кровь свернулась бы от ужаса. Принявши имя Дэвид Кореш, он использовал свою красоту рок-звезды, свою темную эротическую притягательность и свою редкую способность часами цитировать по памяти главы из Библии для того, чтобы завлечь сотни доверчивых душ на скудную ферму в отдаленном уголке Техаса, где он проповедовал Армагеддон и жил, как король. Там он завел себе гарем из 19 жен, некоторым из которых не исполнилось еще и 13 лет, и обещал им всем, что их ожидает Царствие Божие.
     Однако вместо Царствия Божьего он организовал им сущий ад, где он правил железным кулаком. Особенно жесток он был к детям - он бил их нещадно и морил голодом за мельчайшие признаки непослушания. Он любил оружие даже больше, чем секс, - он вооружил до зубов своих последователей и велел им готовиться к последней решающей битве. В финальной стадии этой битвы десятки мужчин, женщин и детей погибли во всепожирающем адском пламени, зажженном ими самими.
    
    
    
    
    
    
     "НЬЮСВИК", 14 августа 2000 г.
    
     ЖРИЦА СМЕРТИ
     17 марта 2000 года шестьсот членов секты Кредонии Мверинде "Верность десяти заповедям" по завершении всенощного молебна сожгли на кострах все свои пожитки и, облачившись в ритуальные бело-зеленые одежды, заполнили помещение приземистой глинобитной церквив деревне Канунгу неподалеку от столицы Уганды Кампалы. Верные телохранители Кредонии Мверинде наглухо заколотили все церковные окна и двери, после чего разом загорелись 68 полуторалитровых канистр с бензином, заранее прислоненных к четырем стенам здания. Огонь вспыхнул с такой яростью, что черепа несчастных, запертых в церкви, - в большинстве женщин и детей, - были разорваны на мелкие осколки.
     Все международные средства массовой информации немедленно передали сообщения о грандиозном акте коллективного самоубийства в Уганде и тут же об этом забыли. Однако не прошло и недели, как неожиданное открытие в Канунгу пролило новый свет на происшедшую там трагическую историю. В выгребной яме на подворье секты былиобнаружены шесть трупов крупных мускулистых мужчин, в значительной степени изуродованных серной кислотой, которой они были залиты. Полицейское расследование показало, что все они были приближенными телохранителями Мверинде и умерли от отравления смертоносным ядом.
     Это открытие заставило власти Уганды пересмотреть теорию самоубийства, тем более, что в результате дальнейших розысков было найдено великое множество братских могил, заполненных скелетами людей, отравленных тем же ядом. Судя по найденным на сегодняшний день могилам, количество убитых членов секты уже намного превышает две тысячи, и ясно, что обнаружены далеко не все захоронения.
     По всей вероятности, телохранители, убитые после пожара в Канунгу, и были главными исполнителями страшного замысла жрицы смерти Мверинде. Она не любила оставлять свидетелей. Трудно с достоверностью утверждать, что именно послужило толчком к серии массовых убийств, совершенных ею за последнее время. Самым разумным объяснением может служить тот факт, что она обещала своим последователям наступление конца света до начала 2001 года. А поскольку каждый из них при вступлении в секту должен был отдать туда все деньги, вырученные за продажу его скудного имущества, то 2000 год стал решающим.
     Убийства совершались обычно под покровом темноты, причем жертвы сами рыли ямы для своих будущих могил. К тому времени, как наступал их последний час, они уже были доведены до состояния полной потери собственной воли. Образ жизни этих бедняг, убежденных искусной обольстительницей, что к ней является сама Богородица и предсказывает будущее, был изматывающим. Их поднимали в три часа утра для ежедневной двухчасовой молитвы, потом они до вечера работали на ферме, два дня в неделю им было запрещено есть и пить, а остальные 5 дней они существовали впроголодь.
     Предполагается, что сама Мверинде вместе с небольшой группой самых приближенных убийц и со всеми деньгами, собранными с членов секты за долгие годы ее существования умудрилась перебраться в соседнее Конго, где в результате гражданской войны царит полное беззаконие.
    
    
    
    
    
    
     "РЕЙН-ПФАЛЬЦ", 8 октября 1994
    
     СОМНЕНИЯ В МАССОВОМ САМОУБИЙСТВЕ
     ЧЬЕРИ. Канадская полиция сообщает, что из пяти трупов, найденных после пожара в канадской Вилле магистра "Ордена Храма Солнца" Люка Журе на двух - мужском и женском - видны несомненные следы насильственной смерти, а тело их двухлетнего ребенка пронзено достигшей сердца деревянной стрелой.
     Это сообщение зародило у швейцарской полиции подозрение в том, что массовая трагедия в двух кантонах есть не что иное, как убийство, инсценированное как самоубийство. Выписаны ордера на арест Жо ди Мамбро и Люка Журе, трупы которых пока не обнаружены среди обугленных останков ни в Сальване, ни в Чьери. Хозяин супермаркета в Сальване опознал Журе по предъявленной ему фотографии - он узнал в нем клиента, который несколько дней назад купил в супермаркете два пакета пластиковых мешков для мусора.
    
    
    
    
    
     "РЕЙН-ПФАЛЬЦ", 10 октября 1994.
    
     ТРУП ЛИДЕРА СЕКТЫ ОПОЗНАН
     Сегодня утром, по завершении работ по индентификации жертв пожаров в двух швейцарских кантонах полицейский инспектор кантона Валлис объявил, что один из сгоревших в Сальване трупов вне всяких сомнений опознан как труп лидера секты Жо ди Мамбро. Труп магистра "Ордена Храма Солнца" Люка Журе среди жертв пожара не обнаружен. В программе, посвященной таинственной гибели десятков людей, канадское телевидение сообщило, что "Орден Храма Солнца" использовал свое исключительное положение в Канаде для отмывки незаконных денег и контрабанды оружия. Есть сведения, будто операции по незаконной торговле оружием принесли Журе и Ди Мамбро не менее ста миллионов долларов.

     ОТ АВТОРА

     Когда весной 1999 года я начала собирать материалы о массовом самоубийстве в щвейцарских кантонах, расположенных рядом с тем районом Германии, который описан в моем романе "Ведьма и парашютист", меня поразила исключительная скудость сведений о происшедшей столь недавно трагедии. Практически о ней не знал никто.
     Ни одной ссылки на нее мне не удалось найти в интернете. На английском языке о нейвообще никто не упоминал. По приезде в Германию я начала розыски на немецком. Из старых газетных подшивок мне удалось выловить считанное число кратких репортажей, написанных непосредствнно после пожара. Через несколько дней газеты вовсе перестали упоминать о страшной драме, враз унесшей жизни 53-х человек.
     Наконец, роясь в каталоге университетской библиотеки, я в разделе "Религия" натолкнулась на изданную в 1997г. книгу немецкого журналиста Франка Нордхаузена "Психо-секты", в оглавлении которой была главка под названием "Орден Храма Солнца". В ней упоминалась книга "54-й", принадлежащая перу Тьерри Югенена, бывшего члена секты, чудом оставшегося в живых. Кроме имени Тьерри Югенена никаких новых сведений главка эта практически не сообщала.
     Я решила разыскать Франка Нордхаузена и книгу Тьерри Югенена. К моему удивлению обе задачи оказались непростыми.
     Я обратилась в берлинское издательство, выпустившее в свет книгу Нордхаузена, в надежде, что книга эта переведена на английский. Мне ответили, что, к сожалению, книгу эту на английский не переводили, а на просьбу дать мне телефон Нордхаузена ответили отказом, сообщив однако, что он работает в газете "Берлинер Цайтунг".
     Удостоверившись таким образом, что он живет в Берлине, я попыталась отыскать его телефон в берлинской телефонной книге, но, к моему изумлению, он там не значился.
     Тогда я обратилась в "Берлинер Цайтунг". Меня долго гоняли из одного отдела в другой, осторожно выясняя, кто я и зачем мне понадобился журналист Нордхаузен. Мои косноязычные сбивчивые признания, что я собираю материал для романа на русском языке, явно не вызвали доверия, и мне в конце концов ответили, что Нордхаузену будет сообщено о моей просьбе.
     Хоть я оставила свой номер телефона, по прошествии недели мне так никто и не отзвонил. Тогда я позвонила в газету снова и после нескольких отфутболиваний прорвалась, наконец, к самому Нордхаузену, который к счастью неплохо говорил по-английски. Он устроил мне форменный допрос - кто я, откуда, зачем и почему. Зная уже, что нужно бросить собеседнику какую-нибудь приманку, я сказала, что представляю престижный русскоязычный журнал, который весьма заинтересовался его книгой. Выслушав меня внимательно, он ответил, что сейчас очень занят, но подумает о возможности встретиться со мной через несколько дней. Я спросила у него, почему его телефона нет в телефонной книге, а он ответил вопросом: "Вы же знаете, о чем я пишу, что же вы спрашиваете?". После этих слов я сильно усомнилась, что он захочет со мной встретиться.
     Однако через неделю он сам позвонил мне и назначил встречу на Александерплац, где находится его газета. С его книгой в руке - для опознания - я топталась у названной им тумбы с афишами примерно пять минут, пока он появился. "Небось, изучал меня из окна редакции, - подумала я, - проверял, одна ли я пришла. Мы быстро нырнули в маленькое кафе, вход в которое был в двух шагах от тумбы, и прошли к столику в дальнем углу. Заказавши по чашечке кофе, мы просидели за этим столиком не более двадцати минут, - мне очень скоро стало ясно, что я ничего нового от него не услышу.
     Насущные вопросы вертелись у меня на языке, конкретные, как казалось мне, и сами собой разумеющиеся, - например, "куда девались огромные деньги, принадлежавшие лидерам секты?" или "пытался ли кто-либо из родственников погибших обращаться в суд с требованием вернуть имущество жертв?" Но у Нордхаузена не было на них ответа. Он не мог назвать ни одной книги, кроме своей и Югенена, в которой была бы описана трагическая гибель членов "Ордена Храма Солнца". Единственным новым сведением, вырванным мною у него, было объяснение стремления лидеров секты довести число жертв до 54-х.. Им нужно было представить массовую гибель членов секты, как ритуальное действо, и потому они исподволь готовили свою паству к идее, что "Орден Храма Солнца" избран высшими силами на роль заместителя погибшего Ордена Тамплиеров, - ведь число тамплиеров, зверски замученых в четырнадцатом веке по приказу французского короля, было равно пятидесяти четырем.
     Нордхаузен не побоялся поделиться со мной этой догадкой, поскольку она принадлежала не ему, а была, как я потом узнала, изначально высказана в книге Тьерри Югенена. Но ко времени встречи с Нордхаузеном мне еще не удалось эту книгу найти.
     Она как сквозь землю провалилась.
     В издательстве мне ответили, что первый тираж книги разошелся по магазинам, а новый не планируется. В магазинах книги не было, и я направилась в центральную библиотеку Берлина, оснащенную самой передовой системой каталогизирования. Система была и впрямь отличная - в течение получаса я получила коротенький список провинциальных библиотек, где числилась книга Югенена. Однако телефонные переговоры с большинством этих библиотек меня разочаровали - в некоторых мне немедленно (очевидно, заглянувши в компьютер) сообщали, что книга куда-то исчезла, в других просили позвонить на следующий день только для того, чтобы сказать то же самое.
     И все же мое упорство оказалось не напрасным - после недельных поисков книга Тьерри Югенена "54-й" была обнаружена на полке маленькой детской библиотечки (почему именно в детской - ума не приложу!), находящейся в отдаленном пригороде Восточного Берлина. Именно на полке, а не в компьютере - до этой захудалой библиотеки столь модерновая техника еще не добралась.
     Я намеревалась записаться в библиотеку и, внеся денежный залог в размере 30 марок, бессовестно умыкнуть драгоценную библиографическую редкость. Но деревенские библиотекарши были на страже, - видно, сказалось ГДР-вская муштра, - они отказались включить меня в число своих читателей даже за деньги. К счастью, в вестибюле нашлась старенькая копировальная машина и мне после затяжной борьбы со штатом библиотеки, зорко охраняющим авторское право, и с толпой детей, копировавших иллюстрированные главы из исторических фолиантов, все же удалось заснять почти всю книгу Югенена. Всю не позволили - чтобы не нарушить это пресловутое авторское право.
     Но это уже было полбеды - того, что я сумела прочесть, преодолевая немыслимые нагромождения немецкой грамматики, с лихвой хватило для прояснения чудовищной картины жизни членов "Ордена Храма Солнца".
     Вопрос о том, кому понадобилось изъять из обращения книгу Тьерри Югенена, так и остался непроясненным.

     Карл

     Напрасно Карл боялся, что Патрик будет возражать, когда он объявит ему о своем решении остаться здесь и дальше с ним не лететь. Как только они приземлились на заброшенном футбольном стадионе километрах в пяти от замка Инге, Карл начал репетировать свою прощальную речь. К тому времени, как они заправили самолет из специально припасенных Патриком канистр, речь уже была полностью готова. Но выяснилось, что все тщательно продуманные им доводы в пользу их неизбежной и взаимовыгодной разлуки были не менее тщательно продуманы самим Патриком. Ему повидимому вовсе не улыбалась перспектива в случае принудительного приземления оказаться в одном самолете снавязанным ему Рыцарем, настоящего имени которого он не знал и знать теперь не хотел. Ему ни к чему были чужие грехи, с него было достаточно собственных.
     И напрасно Карл прибегнул к сложной цепи уловок, чттобы незаметно вынести из самолета свою "беговую" сумку с тщательно выверенным и упакованным набором документов и грима, остаться без которой в этих условиях было бы почти смертельно. Потому что не успел он начать свою прощальную речь, направленную в затылок Патрика, завинчивающего крышку бензобака, как тот, не оборачиваясь, сказал с наигранным добродушием:
     - Да не трудись ты так, не потей. Я же все понял, как только ты сумочку свою под полой наружу вынес.
     Сумку эту Патрик знал отлично, потому что все предыдущие дни Карл был вынужден хранить ее у того в кабачке, подальше от любопытных глаз. И хоть она была заперта тремясуперсекретными замками, Карл был почти уверен, что ловкий кабатчик как-то умудрился заглянуть в ее потаенные глубины. Однако заглянуть заглянул, а взять ничего не взял, это Карл торопливо проверил, как только они взлетели, и убедился, что все на месте. Да там, собственно, ничего путного для Патрика не было - ему вряд ли сгодились бы разноязычные паспорта и театральные гримы Карла. А внушительный чек на имя, вписанное в новый паспорт Патрика, Карл предусмотрительно носил во вшитом под подкладку кармане вместе с пачкой разномастных купюр всех национальностей, которую он приберегал для себя.
     Чек он намеревался отдать Патрику, как только тот снова заведет свою коронную песню о потерянном кабачке. Долго ждать не пришлось, но едва он сунул руку в нагрудный карман пиджака, где лежал чек, правая рука Патрика стремительно рванулась к боковому карману его щеголеватой нейлоновой куртки, подтвердив таким образом подозрение Карла, что пистолет у того всегда наготове. Карл оказался проворней - он успел протянуть Патрику чек прежде, чем тот успел выхватить пистолет. Патрик был тоже не промах и соображал проворней, чем стрелял, - он сделал вид, что нырял в карман за носовым платком, который вытащил и тут же уронил, чтобы схватить чек.
     Так что расстались они полюбовно и даже с некоторой сентиментальной слезинкой - дескать, приведется ли еще когда свидеться? Карл втайне надеялся, что больше не приведется, и не сомневался, что Патрик надеется на то же.
     Когда серебристый силуэт самолета исчез за верхушками обступивших бывшее футбольное поле елей, Карл отступил в тень ветвей и закурил, соображая, какой дорогой лучше идти, чтобы покрыть изрядное расстояние до замка в максимально короткий срок. От соблазнительной идеи украсть в ближайшей деревне машину или велосипед он отказался сразу - любое брошенное на обочине шоссе транспортное средство могло навести на его след тех, кто будет его разыскивать. А разыскивать его будут. Да что там - будут, уже наверняка разыскивают, так что нужно поскорей добраться до убежища.
     Легко сказать - поскорей, а вот как это сделать? Вечерело и в лесу было тихо, - позднее июньское солнце, изрядно склонясь к закатной черте, уже начало убаюкивать беспокойное население леса. И в этой полной, почти не нарушаемой обычными шумами лесной тишине bqrbemmn прозвучал совершенно чуждый монотонный звук. Не шелест, не клекот, не чириканье, а некое однообразно-размеренное чавканье - "хлюп-хлюп-хлюп!", будто кто-то шлепал большой ладонью по тесту.
     Неслышно ступая по влажной траве, Карл двинулся в сторону таинственных шлепков, но в мерцающем кружевном полумраке направление звука немедленно потерялось. Однако Карл продолжал двигаться по памяти и, как оказалось, правильно. Шлепки становились все громче, пока за кустами не обозначился яркий просвет, а в просвете обширная прогалина, по которой гуляла разнокалиберная пара справных лошадок.
     Осторожно отодвинув пахнущую смолой еловую ветку, Карл выглянул на прогалину, - слева от лошадей виднелся сарайчик из свежеоструганных досок, а за сарайчиком стоял небольшой видавший виды грузовичок с откинутым кузовом. Оттуда-то и доносились сочные шлепки. Карл выглянул смелее и увидел ловко орудующую лопатой коренастую фигуру в резиновых сапогах, которая подхватывала у себя из-под ног какие-то коричневые комья и забрасывала их в открытый кузов. Работа шла споро, коричневые комья равномерно шлепались на дно кузова - -"хлюп-хлюп-хлюп!", Судя по запаху это был лошадиный навоз, судя по количеству его под ногами трудолюбивой фигуры - работы там оставалось ненадолго.
     И в голове Карла начал созревать весьма подходящий план, основанный на том, что лошадь не велосипед - оставишь ее непривязанной, только ее и видели. Главное, нужно набраться терпения и дождаться, когда фигура в сапогах, которая при ближайшем рассмотрении оказалась немолодой дамой с едва тлеющей в зубах сигаретой, - вероятно для нейтрализации запаха, - управится с навозом и уберется восвояси. Терпения у Карла было сейчас немного, но ему было чем себя занять. Он сделал пару шагов назад и, присев на поваленное бревно, раскрыл свою заветную "беговую" сумку. С удовольствием пробегая пальцами по тщательно упакованным тюбикам театрального грима, он прикидывал, в какой личине лучше всего предстать перед Инге. Задача была не из простых - он должен был выглядеть так, чтобы она узнала его сразу, а все другие, с кем ему неизбежно доведется встретиться по пути, не узнали бы ни сразу, ни потом.
     Он прикинул в голове несколько вариантов "за" и "против", рассматривая свое отражение в увеличительном зеркале, вмонтированном в крышку коробки с гримом. Искусству максимального преображения с помощью минимальных средств его тоже обучили в тренировочном лагере в Ливане, хоть и до того он неплохо управлялся с ножницами и кисточкой. Конечно в те славные времена, когда он,вдохновенно меняя личины, зачаровывал наивный буржуазный мир своими отчаянными выдумками, у него не было ни такого отличного грима, ни таких виртуозных инструментов преображения. Но зато он был молод, бесстрашен и доволен собой. Не то, что сейчас.
     Он прислушался - навоз шлепался на дно кузова с той же монотонной равномерностью, - и снова вернулся к усталому лицу в зеркале. Серые глаза Яна Войтека, сверкающие иронией за матовыми стеклами очков, были обрамлены волнистой седой шевелюрой. С очками он покончил одним четким нажимом башмака, сложнее было сменить цвет глаз. Отложив глаза на потом, он принялся за вьющиеся надо лбом серебряные пряди. Скосив их, как траву, ловкой маленькой косилкой, он перекрасил получившийся в результате забавный ворсистый бобрик в ординарный темнорусый цвет, от чего интеллигентное лицо чешского профессора невыясненных наук преобразилось почти до неузнаваемости в лицо простонародного жлоба с пристрастием к пиву и спорту.
     Усилив этот эффект с помощью чуть загнутых кверху каштановых усов, Карл бережно открыл главное свое достояние - узкий пенал, в каждом гнезде которого притаилась пара цветных линз. Одним ловким нажимом больших пальцев он вынул из глаз серые линзы и вставил вместо них другие - в левый глаз коричневую, в правыйзеленоватую с желтыми точками по краям. Потом, поочередно прикрыв ладонью сперва одну половину лица, затем другую, решительно заменил коричневую линзу на зеленоватую и внимательно оглядел свое отражение, оценивая полученный результат. Теперь оставалось только укоротить и слегка обесцветить слишком длинные ресницы покорителя дамских сердец Яна Войтека и новая вывеска готова.
     Получившийся облик был бы почти идеальным, если бы не слишком сочные девичьи губы, которыми его наградил русский хирург во время пластической операции. Сволочи из Штази, отправляя его в Ливан, поскупились на полную перекройку его лица, необходимую для сокрытия следов Гюнтера фон Корфа, а ведь небось продали его новым хозяевам за хорошенькую круглую сумму. И подлец-хирург сделал с лицом Карла ровно столько, сколько ему за это заплатили, и ни черточкой больше. Так что чувственная розетка рта не совсем точно вписывалась в жесткий контур подбородка, подчеркнутый твердой линией крупного носа. Женщинам, правда, это нравилось, но проблем с женщинами у него не было и до операции.
     Он продолжал внимательно всматриваться в свое обновленное лицо, постепенно к нему привыкая. Это была первая заповедь поведения во вражеском окружении, - для предотвращения глупых промахов после поспешного изменения внешности следовало каждое мгновение помнить, как ты сейчас выглядишь. Второй заповедью было имя - следовало каждое мгновение помнить, как тебя сейчас зовут. Глядя в зеркало на стриженного бобриком любителя футбола, Карл прищурил зеленовато-желтый глаз и промурлыкал из-под фатоватых усов:
     - Меня зовут Вилли Вебер, мне сорок четыре года, место рождения - город Оснабрюк.
     И вздрогнул, - его слова, произнесенные почти шепотом, прозвучали неожиданно громко в наступившей тишине. Он как-то не обратил внимания, что шлепки прекратились. Боясь вернуться к прогалине и быть замеченным, он осторожно закрыл сумку и прислушался. Сначало тишину нарушало только еле слышное дыхание ветра в верхних ветвях, потом негромко заржала лошадь и женский голос ответил на ржание с нежностью:
     - До завтра, Фрицци. Завтра я приеду за тобой на рассвете.
     Фрицци явно не соглашался ждать до завтра, он на что-то жаловался скорее обиженно, чем сердито.
     - Ну что с тобой, Фрицци? Ты ведь любишь спать в лесу и у тебя есть все, что нужно, - попыталась усовестить. его женщина, но задерживаться из-за него не стала. Хлопнула дверца машины, заворчал мотор. Фрицци заржал еще громче, но безуспешно - машина уже отъехала, чуть погромыхивая кузовом на ухабах лесной дороги.
    
    
     Инге
    
     Всю дорогу домой Инге спрашивала себя, зачем ей понадобилось накликивать на себя новые проклятия Марты. Удивляясь, какая сила заставила ее сказать Хельке такую глупость, она так и не нашла ответа. Ведь не собиралась же она и впрямь тащиться среди ночи с Клаусом в Каршталь, чтобы присутствовать там на каком-то колдовском шабаше дурного вкуса? Однако паркуя машину, она подумала, что, пожалуй, следует предупредить Клауса о поджидающей его внизу мамке, но Клауса не было ни во дворе, ни в свинарнике.
     Ральф, растянувшийся на пороге кухни, лениво помахал хвостом, но не встал. "Стареет мой верный пес", - с привычной печалью подумала Инге и спросила: "А где Клаус?", но Ральф зевнул и не ответил. Идти искать Клауса у Инге не хватило сил. Больше всего ей сейчас хотелось нырнуть в постель, закрыть глаза и утихомирить разбушевавшегося младенца. Но ничего этого она не могла себе позволить.
     Наспех перекусив и переобувшись, она взяла фонарь и спустилась в трапезную. Плавным поворотом зеркала отворяя секретную дверь, ведущую в подземный коридор, она вспомнила рассказ Хельки про мистическую зеркальную дверь в святилище Детей Солнца. Надо же, какое совпадение! Сердце испуганно колыхнулось - Инге не верила в случайные совпадения И тут же обругала себя за то, что последнее время стала слишком пуглива. Ведь ничего общего у этих зеркальных дверей нет, - у них там дверь ведет куда-то в космос, а у нее всего лишь отделяет жилые помещения от маршрута туристских экскурсий.
     Кое-как справившись с собственным малодушием, она вышла в подземный коридор и свернула в окаймленную гранитной баллюстрадой галлерею, наклонно уходящую вниз, в недавно отреставрированные подвалы, хранящие мрачные тайны рода Губертусов. Инге намеревалась проверить несколько эффектных трюков предстоящей сегодня вечером экскурсии, которые почему-то барахлили в прошлый раз. Обычно мелкий ремонт входил в обязанности Ури, но в его отсутствие это взяла на себя Вильма и Инге была не уверена, что та сумела справиться со всеми непослушными замками и пружинками.
     Она прошла через круглый красный зал и на миг приостановилась на верхней ступеньке лестницы, ведущей в фамильную сокровищницу. Лучше бы она это не делала - этого мимолетного мига было достаточно, чтобы в зал проникли давно ушедшие из жизни участники происшедшей здесь драмы. Первым появился отец. Закинув голову на противоестественно вывернутой назад шее, он лежал в своем инвалидном кресле и глядел на нее одним невидящим глазом, тогда как второй был плотно залеплен еще не вполне засохшей кровавой коркой. Ей стало вдруг ужасно, непоправимо егожалко - "бедный, бедный папа, я виновата, виновата, прости!".
     Усилием воли она отогнала это видение, и напрасно, - на смену ему явился пугающе реальный, почти физически ощутимый образ Карла. Не того, которого она любила в юности, и не того, которого научилась сцепивши зубы терпеть здесь, в замке, - с этими она еще могла бы как-то поладить. Но нет, за каждым поворотом коридора перед ее глазами возникал другой Карл, полузабытый, измученный и голодный, каким он предстал перед ней когда-то после своего побега из тюрьмы
     В какой-то неуютный миг Инге наново пережила те тревожные три дня, когда газеты, радио и телевидение без умолку твердили о его дерзком бегстве прямо из-под носа тюремной стражи. Тогда по всей Германии был объявлен полицейский розыск, тюремные фотографии Карла не сходили с экрана телевизора и нудный голос диктора снова и снова повторял номер телефона, по которому должен звонить каждый, кто его увидит.
     Инге не сомкнула глаз с той минуты, как услышала о его побеге. Она не знала, хочет или не хочет, чтобы он появился у нее в замке, но это было несущественно - она точно чувствовала направление его движения. Ей даже казалось, что она слышит его приближающиеся шаги, - она каким-то образом знала, что он не едет, а идет пешком. И идет сюда, к ней. Сперва шаги были едва различимы, как невнятный шепот, потом они стали громче, потом еще громче. А когда они загрохотали в ее ушах, как барабанный бой, она не выдержала и побежала к воротам. И за воротами увидела его - он стоял, прижимаясь лицом к чугунным прутьям калитки. Усталый, грязный, голодный, он лихорадочно искал способ, как, не привлекая внимания посторонних, известить ее о своем приходе. И, как видно, нашел - чем иначе можно объяснить вдруг охватившую ее неодолимую потребность подойти к воротам?
     С трудом преодолевая лихорадочное предчувствие какой-то неведомой беды, Инге взяла себя в руки и терпеливо проверила основные стыки и соединения экскурсионного маршрута, тщательно продуманного и тысячу раз отрепетированного ею и Ури. Слава Богу, все они были в порядке. Можно было вернуться в дом и наконец-то позволить себе расслабиться.
     Войдя в спальню, Инге откинула покрывало, с наслаждением сбросила туфли и, не раздеваясь, прилегла на белый накрахмаленный пододеяльник. "Черт с ним, к приезду Ури постираю", - устало пообещала она в ответ на свой собственный упрек. И приказала сама себе: "А теперь закрыть глаза и никаких ненужных мыслей!". Однако выполнить этот приказ было не так-то просто. Воспоминания, тесня друг друга, хлынули из какой-то внезапно отворившейся душевной прорехи, и недовольный участившимся ритмом материнского сердца младенец сердито заворочался в животе, требуя внимания и покоя. Инге зарылась лицом в подушку, пытась умерить разбушевавшийся пульс и утишить звон в ушах.
     Но стоило звону чуть поутихнуть, как сквозь него прорвался неумолимый звук приближающихся шагов. Походка твердая, решительная, - цок-цок! цок-цок! - по паркету со стороны кухни, все ближе, все громче, все неотвратимей. Инге сжалась в комок и плотней натянула на себя покрывало. Шаги уже звучали прямо на пороге спальни, дверь распахнулась и голос Вильмы произнес:
     - Что с вами, Инге? Вам нехорошо?
    
    
     Хелька
    
     Клауса не было так долго, что Хельке даже перехотелось в уборную. Пописать она все-таки решилась, втиснувшись в щель между камнем и скалой, а бушевавшие в кишечнике вихри как-то сами собой затихли, оставив тупую боль чуть пониже пупа. Зато вдруг ужасно захотелось есть. Под ложечкой образовалась зияющая дыра, которую необходимо было срочно заполнить чем-нибудь мягким и горячим. А Клауса все не было и не было...
     Наверно фрау Инге все ему рассказала и он решил задержаться в замке подольше, чтобы избежать встречи со своей настырной мамкой. Хелька даже начала было жалеть, что не приняла предложение фрау Инге поехать с ней наверх в ее машине. Но тут же сообразила, что, если бы фрау Инге рассказала Клаусу, что она ждет его на дороге возле моста, он ни за что не оставил бы ее сидеть тут в одиночестве до ночи.
     Тень скалы стала длинной-длинной, от реки потянуло вечерним холодом. Хелька сжалась в комок, чтобы согреться, и наверно задремала, потому что когда она почувствовала на щеке дыхание Клауса, он уже прислонил велосипед к камню и наклонился ее поцеловать.
     - Что случилось? Почему ты здесь сидишь?
     "Так он ничего не знает!" - дошло до Хельки, но она спросонья забыла, что собиралась не рассказывать ему все сразу, а начать потихоньку с куста шиповника и с разбитого цветочного горшка. Все это время, пока она съежившись сидела под скалой, она продумывала аргументы, при помощи которых она надеялась убедить Клауса избежать встречи с матерью. Но все аргументы куда-то испарились, когда ей ни с того ни с сего вдруг показалось, что Марта может выбежать им навстречу в любую минуту и надо поскорей предупредить Клауса, пока не поздно. Она обхватила его шею руками, усадила рядом с собой на камень и, захлебываясь словами и рыданиями, стала рассказывать ему обо всем, что она пережила за этот день.
     В этом рассказе реальные события перемешались с выдуманными, их недавний отъезд из Каршталя в заваленном мешками овощном фургоне слился с ее сегодняшним бегством от настигающей ее Марты, в которое она тут же сама поверила. Клаус тихо сидел рядом с ней и слушал, не перебивая, - ему всегда требовалось некоторое время для осознания неожиданных происшествий. Наконец, Хелька кончила говорить и замолчала, тихонько поглаживая его колючий после недавней стрижки затылок. Она давно научилась прибирать его к рукам мелкими нежными касаниями, но на этот раз уловка не сработала - Клаус тяжело вздохнул, отвел ласковые Хелькины пальцы и решительно встал.
     - Так я поеду к мамке, - сказал он и взялся за руль велосипеда. - Я ей обещал.
     - А я? - не веря тому, что слышит, выдохнула Хелька.
     - А ты приходи поскорей, как сможешь. Она же меня ждет, а не тебя.
     Хелька мигом оценила ситуацию и поняла, что спорить бесполезно, а нужно действовать хитростью.
     - Ну иди, - покорно согласилась она, не поднимаясь с камня. - А я еще тут посижу.
     - Зачем тебе тут сидеть? - удивился Клаус.
     - У меня нога сильно разболелась, я все равно так сразу не дойду.
     - Ладно, если разболелась, так не спеши. Я с ней посижу, поговорю, пока ты доберешься.
     - Вряд ли она станет дожидаться, пока я приду. Так что поцелуй меня на прощанье и иди.
     Клаус потерся щекой о ее волосы, дольше он не мог дотянуться, не отпуская велосипед.
     - Нет, не так, а по-настоящему. Может, это в последний раз. Может, мы больше никогда не увидимся.
     Услышав это, Клаус выронил руль и велосипед со звоном грохнулся на шоссе.
     - Что значит, никогда не увидимся? Хелька немедленно воспользовалась этой минутной заминкой и притянула его к себе со всей силой, на какую была способна ее увечная рука.
     - Никогда - значит никогда. Ты никогда не увидишь меня, а я никогда не увижу тебя.
     - Но почему? - взвыл Клаус.
     - Потому что она решила забрать тебя туда навсегда.
     - Откуда ты знаешь?
     На этот вопрос Хелька не могла бы ответить, - действительно, откуда? Однако знала она это наверняка и не собиралась его отпускать.
     - Если тебя у меня заберут, - тихо, но твердо сказала она, - я просто умру.
     - Как они могут меня там оставить, если я не захочу?
     - Они завяжут тебе глаза, отведут в тот глубокий подвал и будут морить тебя голодом, пока ты не согласишься.
     - Зачем я им нужен? - неуверенно произнес Клаус, не пытаясь, однако, высвободиться из объятий Хельки, хоть ему было страшно неудобно нависать над ней, изогнувшись в три погибели. Хелька воспользовалась этим и, нажав покрепче на его плечо, снова усадила его рядом с собой на камень.
     - Им, может, и не нужен, а ей еще как! Ей главное, чтобы ты был с ней, а не со мной.
     - Но она же моя мамка! Она обидится, если я с ней не поеду, ведь я обещал, - совсем беспомощно пробормотал Клаус, но Хелька уже знала, как ему возразить.
     - Ведь если б я ее не увидела, ты бы даже не знал, что она за тобой приехала. На что же тут обижаться?
     - Но ты же мне рассказала...
     - А кто это знает? Только ты и я, правда?
     - Что же делать? - спросил Клаус, уже сдаваясь, уже готовый, как всегда, следовать за Хелькой с закрытыми глазами. Ответ у нее был готов, недаром она целый день репетировала разные варианты этого разговора:
     - Мы прокрадемся в церковь и спрячемся на колокольне... - шепотом, будто кто-то мог ее услышать - Там она ни за что нас не найдет.
     - Но она может перехватить нас по дороге.
     Тоже почему-то шепотом.
     - А мы по дороге не пойдем. Ты ведь знаешь все проходные дворы.
     - А велосипед? Она найдет нас по велосипеду.
     - Велосипед мы спрячем в кустах сразу за мостом. Пошли! Скорей перейдем через мост и спрячем, пока она сюда не примчалась.
    
    
     Карл
    
     Хоть Карл и нашел в сарайчике неплохое седло с уздечкой, он решил, что благоразумней вывести гнедого жеребчика Фрицци из загона неоседланным. Конечно, скакать по хорошей дороге на оседланной лошади было бы куда как комфортабельней, чем отбивать зад до синяков на ухабистых лесных тропинках. Но по зрелом размышлении Карл предпочел благоразумие комфорту, потому что местные тропинки он знал, как линии своей ладони, а управляться с любой лошадью, хоть с седлом, хоть без, его натаскали в тренировочном лагере в Ливане.
     Брать седло ни в коем случае не следовало. Когда полиция запустит частый бредень розыска, любая мелочь - например, жеребчик, уведенный кем-то из лесного загона, - может навести ее на след. Значит, нужно создать впечатление, что жеребчик убежал сам, тем более, что он так возражал, когда его оставляли на ночь в лесу.
     Для этого Карл первым делом выломал один из столбов, поддерживающих проволочную ограду. Потом, не жалея драгоценного времени, погонял Фрицци по кругу, чем придал разоренному загону такой вид, будто негодующий жеребчик метался там, пока не повалил столб и не вырвался наружу. В этот хорошо продуманный сценарий седло и уздечка не вписывались никак, разве что их похитил сам Фрицци. Но сценарий сценарием, а без уздечки обойтись было невозможно. К счастью в верной "беговой" сумке нашелся туго свернутый шелковый шнур, который Карл всегда таскал с собой на всякий случай.
     Когда он, наконец, преодолел сопротивление Фрицци и приноровился к скачке без седла, которую он мысленно назвал "отрадой мазохиста", до замка оставалось еще километров шесть-семь. До сих пор все умственные усилия Карла были сосредоточены на решении неотложных практических задач, но мерное движение по хорошо знакомым ему долинам и перелескам не требовало столь полной интеллектуальной отдачи, оставляя простор для страхов и сомнений.
     Достаточно ли продуманным было его решение очертя голову спрыгнуть на лету с самолета и на неоседланной лошадке судьбы направиться в неизвестность? С первого взгляда эта затея выглядела глупой и дерзкой, но интуиция подсказывала Карлу, что срок его службы на Ближнем Востоке приближался к концу, а вместе с ним и его жизнь. Он неплохо изучил повадки своих коварных хозяев и знал, что в их мире не любят слишком шустрых. Там нет незаменимых и каждое выполненное задание сокращает время, оставшееся исполнителю. Так что пора было рвать когти.
     Кроме того Карлу очень быстро стало невыносимо шумное соседство Патрика Рэнди. Дело было не только в том, что нервы его были натянуты до предела, а Патрик ни на секунду не давал ему расслабиться. Главное, его наметанный глаз отметил в хитром бабочнике знакомое по напарникам последних лет терпкое сочетание упоения собой и обиды на судьбу, которая не дает передышки и надежды на завтрашний день. Молодые ребята могли наслаждаться полученнойв обмен на риск свободой, но с возрастом искристое вино наслаждения скисало и превращалось в уксус, а Патрик был уже сильно немолод. Как и он сам, - Карл без фамилии, Гюнтер без лица, Ян без единой родной души на всем белом свете.
     Впрочем, не всегда было так, чтобы ни одной родной души. Вчера, например, - неужто это было только вчера? - у него была Клара, готовая жертвовать жизнью ради него. Но сегодня ее уже нет и завтра тоже не будет, и вообще неясно, была ли она вчера. Тем более, что сегодня ему нужна вовсе не Клара, а Инге, девочка-стюардесса, принцесса из замка. Найдет ли он эту девочку? Он, кажется, забыл, что она уже не девочка, что ей давно перевалило за тридцать, и неизвестно, как она жила все эти годы, кого встречала, кого любила.
     Разузнать о ней ему удалось немного. Все его проверки и уточнения были хлипкие и опасные. Он знал, что за ним всегда следят и никогда не доверяют. Не потому, что он чем-то вызвал недоверие своих хозяев, - вовсе нет, онипросто понятия не имели о том, что такое доверие. Вот и приходилось каждый шаг свой соразмерять с неотступно следующим за ним подозрительным взглядом. Его телефонные разговоры прослушивались, его корреспонденция регулярно прочитывалась чужими глазами. Сведения о жизни Инге он собирал урывками, пользуясь привилегиями, дарованными ему в связи с подготовкой к роли профессора Войтека - ему на короткий срок открыли доступ к европейской справочной литературе. Собрал ончистый мизер: узнал, что Инге все еще числится в телефонной книге под фамилией Губертус, - значит, замуж не вышла, и что Отто Губертус из книги выбыл, понятно куда.
     И еще одну крупинку информации, крохотную, но бесценную, он добыл в библиотеке, дерзко нарушив главную заповедь поведения секретного агента на вражеской территории. На глазах у всех он вошел в телефонную будку и набрал номер Инге. Хоть он был обучен набирать любой номер так, что снаружи этот номер невозможно было засечь, он все равно рисковал жизнью в случае, если его боссы могли прослушивать даже английские автоматы. Правда, услышав голос Инге, он, не отзываясь на ее встревоженное "Алло!", тут же положил трубку, однако успел все же услышать, как она спросила еще тревожней: "Это ты, Ури?". Он вовсе не собирался с ней разговаривать, хоть и непрочь был бы узнать, чем она так встревожена и кто такой этот Ури, - или кто такая эта Ури? - по непривычному имени трудно было определить женское оно или мужское. Карл решил выяснить это позже, при встрече, а пока ему только нужно было убедиться, что она по-прежнему живет в замке и сама отвечает на телефонные звонки.
     И вот с этим скудным запасом сведений он, искусно избегая людных дорог, трясся на чужой неоседланной лошадке, чтобы поскорее очутиться у Инге, зная о ней только то, что ее отца уже нет в живых, а сама она по-прежнему живет в замке, носит девичью фамилию и отвечает на телефонные звонки. Теперь было уже неважно, опрометчиво он поступает или нет, потому что из этой точки все равно не было пути назад. Что ж, будь что будет, раз он еще не разучился играть с огнем и его все еще возбуждает головокружительный привкус опасности.
     С привкусом опасности все было в порядке - он ощутимо возрастал по мере приближения к замку. Карл подъезжал не со стороны главной дороги, ведущей через мост к спиральному подъему в гору. Он выбрал более сложный, никому кроме него, наверно, неизвестный путь - сначала вверх вдоль горной речки, вьющейся в расщелине соседней долины, потом через поросший густым кустарником перевал. На перевале он спешился и ласково развернув Фрицци, легким шлепком подтолкнул его обратно, туда, откуда они поднялись. Жеребчик секунду постоял, словно ожидая, что новый господин передумает, потом тряхнул гривой и веселой трусцой поскакал вниз по склону, оставляя на своем пути цепочку золотистых навозных катышек. Глядя на эти катышки, Карл посочувствовал трудолюбивой хозяйке Фрицци - сколько добра пропало даром!
     Итак, он был почти у цели. Оставалось только спуститься к заброшенной каменоломне, от которой давно нехоженая, поросшая травой тропка вела к узкому зеву его тайного подземного хода. Поскольку Карл не представлял, что ожидает его в замке, он намеревался проникнуть туда через подземный ход, а там оглядеться и выбрать образ действий в соответствии с обстоятельствами.
     Но выйдя на знакомую площадку, зажатую между щербатым отрогом скалы и грубой кладкой сторожевой башни, он не нашел над ней и следа искусно замаскированного им когда-то входа в узкий трубчатый туннель, по которому он столько раз пробирался в замок. Бросалось в глаза, что стену недавно ремонтировали - все выломанные в течение веков камни были аккуратно возвращены в свои старые гнезда и закреплены цементным раствором. Работа была профессиональная и только опытный глаз мог заметить, что над внешним видом стены потрудился умелый реставратор.
     Похоже, за эти годы здесь многое изменилось. Кто знает, не способны ли эти перемены превратить его дерзкую выходку в глупейшее самоубийство? Но деваться уже было некуда и не оставалось ничего иного, как идти на разведку наверх, к воротам, - никто лучше Карла не знал, что другого входа в замок нет.
     Наверху у ворот его ожидал еще больший сюрприз: на пустынной в его время площади перед входом искрилось и сверкало в закатных лучах солнца совершенно неуместное строение из красного камня и стекла, - то ли ресторан, то ли кафе. Прищурившись, Карл всмотрелся в готическую вязь вывески над дверью: "У крепостной стены". Чуть пониже и помельче значилось название популярного местного пива "Крумбахер".
     У этой орошенной пивом "Крумбахер" крепостной стены было одно несомненное преимущество - здесь можно было не опасаться быть замеченным, так как площадь была полна людей. Они сидели за столиками ресторана, стайками бродили по древним булыжникам, закинув головы, разглядывали мозаику над входом или толпились у ворот, жадно покупая какие-то билеты. Нереальность происходящего была так велика, что Карлу на миг показалось, будто он ошибся адресом и попал в совсем другое место.
     К счастью, привычка мгновенно анализировать ситуацию и принимать решения помогла ему довольно быстро справиться с замешательством. Небрежной походкой туриста он направился к мгновенно узнанному им столику из гостинной Отто, за которым сидела так и неузнанная им дама средних лет и продавала таинственные билеты.
     Карл пристроился в хвосте небольшой многоязыкой очереди и, делая вид, что любуется зубчатой стеной, осторожно огляделся. Знакомых лиц в толпе он, к счастью, не нашел, зато заметил многоцветный глянцевитый плакат, прикнопленный над головой ahkerepxh. На плакате была весьма реалистично изображена все та же зубчатая стена с воротами в центре и примыкающий к ней кусок сторожевой башни.Поперек всей этой красоты было выведено золотой готической вязью:
    
     "Еженедельная экскурсия по красочным галлереям и мрачным подвалам замка Губертус (XI-XVI (!!!ЛАТИН!!!) век).
     Каждую пятницу в 20.00.
     Цена билета 20 марок".
     Если бы Карл не боялся привлечь к себе внимание, он бы громко присвистнул. Ну и ну - еженедельная экскурсия по 20 марок с носа! Ай да Инге, ай да молодец! Карл прикинул, сколько народу снует по площади и помножил это число на двадцать, - получилась довольно круглая сумма. Неплохо, если вспомнть, с каким трудом Инге удавалось сводить концы с концами в те времена, когда он изображал из себя ее наемного работника. Интересно, где она достала деньги на ремонт подвалов и что она там нашла? И что подумала, когда нашла то, что он оставил ей на память?
     Тем временем подошла его очередь и он купил за 20 марок - никто не дал ему скидку по знакомству, - кремовый картонный квадратик, отворяющий перед ним заветные ворота замка. Квадратик, украшенный все тем же зубчатым силуэтом стены, выглядел вполне невиннои ничем не выдавал своей волшебной силы. До восьми оставалось чуть больше получаса, так что можно было еще успеть перекусить в ресторане и заодно попытаться разведать, какие перемены произошли в замке за годы его отсутствия.
     Свободных столиков в ресторане не было - дела, как видно, шли неплохо. Любопытно, ресторан тоже принадлежит Инге? Выбрав столик, занятый двумя не слишком юными, нарядно одетыми дамами, Карл с наигранным стеснением положил руку на спинку свободного стула и вежливо спросил, можетли он разделить с ними стол. Дамы охотно прервали свой оживленный щебет и дружно вскинули на него умело подведенные оценивающие глаза. Удовлетворенные результатом осмотра, обе приветливо закивали. Карл отодвинул стул и сел.
     Оказавшись таким образом лицом к стойке бара, он немедленно увидел за стойкой знакомого - владельца деревенского кабачка Вальтера. Хоть немного располневший и лишившийся заметной части пышной когда-то шевелюры, это был несомненно он. Карл хотел было передвинуть свой стул так, чтобы повернуться к Вальтеру в профиль, но вспомнил, что выглядит сейчас не как Гюнтер фон Корф, а как футбольный болельщик Вилли Вебер из Оснабрюка - а ведь он чуть было не забыл об этом в суете последних минут!
     Эта непростительная забывчивость чуть не подвела Карла, когда перед ним возникло еще одно знакомое лицо, появления которого ему следовало ожидать как только он увидел Вальтера. Холодный пот выступил у него на верхней губе, когда он сообразил, что склонившаяся к нему сухопарая официантка не кто иная, как жена Вальтера, Эльза. Он чуть было не отшатнулся от нее в первую секунду, прежде чем осознал, что записывая в блокнот его заказ, она на него даже не смотрит, так она устала.
     И все же когда Эльза ушла, он испытал бесконечное облегчение и вдруг почувствовал, как ужасно он проголодался. Когда он ел в последний раз? Кажется, вчера вечером, за ужином в библиотеке - неужели это было всего лишь вчера? - до того, как кто-то подбросил на рояль его давно потерянную красную тетрадь. С той минуты события закрутились с такой стремительностью, что кусок не лез ему в горло. У него даже не нашлось свободной секунды, чтобы подумать о том, кто и зачем мог эту тетрадь подбросить.
     И лишь теперь, ожидая, пока ему принесут заказанный им венский шницель - лакомство, недоступное в его мусульманском раю, - он вспомнил случай с тетрадью и начал прикидывать возможные варианты. Мало вероятно, чтобы это было уловкой одной из разведок, - зачем бы им понадобилось его предупреждать? Да если б кто-нибудь из них хоть заподозрил, что он Гюнтер фон Корф, ему бы вряд ли позволили долго наслаждаться приятной беседой за вечерним чаем. По всему выходило, что тетрадь подбросил кто-то другой, - но зачем, зачем? Скорей всего, чтобы запугать и шантажировать.
     Впрочем, нет - если бы его хотели шантажировать, то почему не шантажировали? Значит, хотели только запугать, в чем, надо признаться, вполне преуспели. Что ж, такой изысканный зигзаг отлично вписывался в образ действий его недоверчивых восточных владык. Это так соответствовало их стилю - нюхом учуять его стремление от них сбежать и пресечь это стремление в корне, дав ему понять, коварно и сокрушительно, что им все про него известно. И при этом так изловчиться, чтобы его тайная тетрадь нивесть откуда возникла из небытия и тут же исчезла, не оставляя сомнений, что как они ее нашли, так они и его найдут, если только захотят.
     Карл, собственно, и не сомневался, что они, если захотят, найдут кого угодно и где угодно. Потому-то он и пошел на эту рискованную затею, что не надеялся от них спрятаться, зато, имея в кармане столь ценную кассету, рассчитывал с ними сторговаться,- в чем-чем, а в торговле они толк знали. Именно для успешной торговли ему нужно было надежное, никому, кроме него, неизвестное убежище и верная женщина для связи. Оставалось выяснить, насколько эта женщина ему еще верна.
     Краем глаза Карл заприметил, что Эльза двинулась к кухонному окну, в котором появилась тарелка с его шницелем. Хоть она на него не смотрела и хоть был он не так уж и похож на прежнего себя, он все же предпочитал не сталкиваться с ней лицом к лицу. Чтобы избежать этого, он взял с подоконника оставленную кем-то газету и уткнулся в открытый его предшественником разворот. Очередная заповедь агента предписывала во избежание разоблачения обязательно читать газету, взятую в руки для прикрытия. И он начал читать, не слишком вдумываясь в смысл прочитанного, но все же запоминая его на случай, если кто-нибудь дотошный поинтересуется, что же он там вычитал.
     Одна из статей привлекла его внимание, не столько замысловатым заглавием "Что скрывается за благочестивым фасадом?", сколько большой, во всю ширину страницы, фотографией. На ней многолюдная вереница фигур, облаченных в светлые, вероятно, белые, длинные, до земли балахоны, втекала под сводчатую, уводящую в темноту арку, Перед аркой лицом к камере, воздевая вверх руки, словно для благословения, стояли двое, тоже в балахонах, - седовласый мужчина и молодая женщина в темных очках. Карлу показалось, что женщину эту он когда-то знал, - она была очень похожа на одну из двух нечесанных девиц, в визгливой компании которых он много лет назад, перед арестом, прятался в тайной квартире. Эту, кажется, тогда звали Лиззи.
     В памяти тут же услужливо всплыло ее настоящее имя - Зильке Кранцлер. Помнится, полиции так и не удалось ее схватить. Конечно, это могла быть вовсе не она, фотограф ухватил ее лицо в полупрофиль, но сходство было поразительное. Может быть, не с портретом, напечатанным когда-то в полицейском листке, но с той вздорной, сексуально озабоченной девицей, которая больше всех отравляла жизнь Карла в невыносимые месяцы их добровольного заключения.
     Прислушиваясь к шагам приближающейся Эльзы, он еще глубже погрузился в чтение газеты:
     "Началось расследование, - писал некто Ф. Штадлер, - подозрительной финансовой деятельности руководителей религиозной коммуны "Детей Солнца", поселившейся несколько лет назад в бывшем имении фон Хакке в долине Каршталя."
     У его локтя звякнула раздраженно поставленная на пластик стола тарелка и голос Эльзы проскрипел:
     - Ваш шницель, господин.
     - Да, да, спасибо, - пробормотал Карл, не отрываясь от газеты. Пока он вслушивался в деловитый шорох бумажной салфетки и легкое позвякивание стакана, вилки и ножа о поверхность стола, глаза его автоматически вбирали в себя разрозненные обрывки фраз: "...зубной техник, который был членом секты более десяти лет... отписал свой дом и все сбережения... по требованию адвоката... никакого ответа... скудный рацион и всенощные бдения... лишение сна... тяжелым изнурительным трудом без оплаты... проповеди о конце света... собственность на десятки домов... банковские счета...".
     - Вы тоже собираетесь на экскурсию? - хорошо поставленный культурный голос одной из соседок заглушил шаги Эльзы и Карл не мог бы сказать точно, отошла она уже или нет. Поэтому он полуобернулся на голос, все еще прикрывая газетой обращенный к Эльзе профиль:
     - А зачем еще люди приезжают сюда?
     - Ну разумеется, только за этим. Я просто так спросила... вижу, что ваш обед остывает, а времени осталось немного, вот я и подумала...
     Карл бросил осторожный взгляд через плечо - слава Богу, Эльзы там уже не было! Он положил газету обратно на подоконник и придвинул к себе тарелку:
     - И действительно, есть что посмотреть?
     - Говорят, там можно увидеть настоящие чудеса, - радуясь его вниманию, заторопилась соседка. - Подумать только, этот замок простоял здесь сотни лет и никто даже не подозревал, какие культурные сокровища скрываются за этими стенами.
     "Никто, кроме меня. Но мне бы и в голову не пришло делиться этими сокровищами с толпой. И старику Отто наверняка тоже, - подумал Карл, опуская вилку. - Кто же это, интересно, надоумил Инге торговать старыми семейными тайнами?"
     - Да вы ешьте, ешьте, а то не успеете. Через пять минут уже начнут впускать внутрь.
     И впрямь, через пять минут, наспех насладившись плохо прожеванным шницелем, Карл уже двигался в многоязыком людском потоке, вливающемся в ворота замка. Инге у ворот не было. Билеты проверяла уже виденная им билетерша и тоненькая девушка в облегающем комбинезоне из гладкой струящейся ткани того же цвета, что и ее коротко остриженные волосы. С первого взгляда она показалась Карлу очень молодой и очень красивой. Однако подойдя поближе он заметил, что она не так уж молода и не так уж хороша собой, просто облик ее настолько освобожден от мусора бытовых деталей, что в нем преобладает трепетная духовная компонента, свойственная обычно очень ранней юности.
     Глаза девушки то и дело обшаривали толпу, с жадным интересом выбирая и фиксируя лица проходивших мимо нее людей. Уж не она ли зачинщица всех этих перемен? В ее манере была какая-то особенная окрыленная уверенность в своей власти - над кем и над чем, хотел бы он знать. Опасаясь, что она заметит и запомнит его - в другой ситуации он был бы очень даже непрочь, но сейчас это было бы вовсе некстати, - Карл переместился в очереди так, чтобы предъявить свой заветный картонный квадратик не ей, а очкастой билетерше, которая на него даже не глянула.
     Войдя в знакомый двор, непривычно залитый светом мощных прожекторов, Карл опять поискал глазами Инге, но ее не было и здесь. Двор почти не изменился - тот же строй тополей вдоль стены, те же истоптанные веками камни под ногами, те же пышные герани на окнах. Исчезли только штабеля камней, заготовленных им когда-то для постройки холодильника, зато рядом со свинарником приютился сам холодильник,по всей видимости достроенный кем-то другим. Все выглядело так, будто жизнь здесь отлично продолжалась и без Карла, если не считать, конечно, смерти старика Отто, но вряд ли тот умер с тоски по нем. От этих мыслей Карлу в который раз стало не по себе- уж не промахнулся ли он, рассчитывая на неизменность жизни замка и постоянство его хозяйки? Что ж, скоро ему предстояло это выяснить.
     Наконец все обладатели билетов прошли контроль и по знаку властной девушки неорганизованно двинулись вглубь двора.
     - Наш маршрут начинается с подземного коридора, - объявила девушка, неожиданно огорошив Карла своим высоколобым, истинно академическим произношением, ничем не напоминающим своеобразный местный диалект. Значит, она не из местных и не из простых. Что же это за птица и как она залетела в здешнюю глухомань?
     - Коридор этот был прорыт в тринадцатом веке, - продолжала девушка, направляя толпу вдоль стены туда, где раньше располагались комнаты Отто, - еще до постройки стены, охватывающей оба здания крепости. Этот коридор давал возможность защитникам замка тайно переходить во время осады из одного здания в другое.
     Внезапно прожектора погасли все разом и двор погрузился в абсолютную, ни единой искрой света не нарушаемую темноту. Это длилось не дольше одной-двух секунд, затем в дверном проеме возникла парящая в воздухе женская фигура со старинным фонарем в простертой над головами зрителей руке. Она казалась очень высокой - то ли от обрамляющей ее рамы бархатной тьмы, то ли от ниспадающего тяжелыми складками платья из золотой парчи, стоячий воротник которого сливался с волной ее ниспадающих на плечи золотых волос. Эффект был потрясающий, толпа восторженно ахнула и затихла.
     - Добро пожаловать в замок Губертус, - произнесла золотая женщина голосом Инге и медленным плавным движением подняла фонарь еще выше, в то время, как тело ее начало плавно приземляться, пока носки золотых туфель не коснулись невидимых в темноте камней двора. Приземлившись, она, грациозно наклонив голову, нырнула под низкий свод дверного проема. Публика плотной цепочкой потянулась вслед за ней. При входе очкастая билетерша вручала каждому свечу, которую она доставала из висящей на крюке плетеной корзины и которую тут же зажигала возникшая рядом с ней стриженая девушка в облегающем комбинезоне.
     Зажав в руке слабо потрескивающую свечу, Карл протиснулся вперед, поближе к золотой женщине. Первой же остановкой при повороте в неизвестное ему, только что реставрированное ответвление коридора, он воспользовался, чтобы подойти к ней почти вплотную и заглянуть в лицо. Окончательно убедившись, что это Инге, он осторожно попятился - пока было еще рано попадаться ей на глаза. Что и говорить, не так он себе представлял их первую встречу. Впрочем, это ведь была пока не встреча, а всего лишь прелюдия к ней. У него еще оставалось время присмотреться к этой почти незнакомой женщине, от доброй воли которой зависела сейчас его жизнь.
     Она изменилась за эти годы. Не то, чтобы постарела, - скорей наоборот, даже посвежела, но при этом в ее лице, да пожалуй, не только в лице,а в осанке тоже, появилась некая особая зрелая значительность, какой он не замечал у нее прежде. Или ему это почудилось - ну что можно сказать о лице, освещенном только дрожащими бликами свечи, горящей внутри стеклянной клетки фонаря? А может, все это его фантазии - просто она немного располнела?
     Диковинной длинной процессией, озаренной трепетным пламенем свечей, они, словно тени, ведомые в ад, потекли по причудливым извилинам подземного коридора. Голос Инге, усиленный мегафоном, говорил что-то смутно узнаваемое из учебника истории, но Карл не мог сосредоточиться на произносимых ею фразах. Нежданно-негаданно на него навалилось прошлое. Сколько раз он прошел когда-то по этому коридору - взад и вперед, взад и вперед? Не сосчитать и не упомнить. В памяти остался только тот незабываемый последний раз, когда он бежал, оскальзываясь на гладких камнях, и толкал перед собой кресло Отто, а старик, как безумный, повторял одно только слово: "Скорей! Скорей! Скорей!"
     Инге тем временем провела их карнавальное шествие к широкой площадке, которая завершалась коротким лестничным маршем из красного камня, низвергающимся в центр круглого зала, расположенного в основании сторожевой башни. Здесь после темноты коридора было почти светло - зал был скупо подсвечен спрятанными в стенах неназойливыми электрическими светильниками. В их полусвете бросались в глаза следы недавней реставрации - в стенах не зияли, как когда-то, дыры от вывалившихся камней и пол не был усеян рухнувшими столбиками опоясывающей второй этаж зала баллюстрады. Все было аккуратно заделано, заштопано, замазано, сохраняя при этом однако зримые признаки старины. У подножия лестницы, охраняя вход в круглый зал, стояли два рыцаря в полных доспехах при копьях и мечах.
     Инге остановилась на лестничной площадке и повернулась лицом к публике. Где-то наверху вспыхнул яркий прожектор и осветил стену у нее за спиной. В руке Инге оказалась длинная указка, ловко орудуя которой она начала представлять публике развешенные на стене фотографии, изображающие полуразрушенные лестницы и заваленные камнями галереи, знакомые Карлу по прошлому.
     Внезапно взгляд Инге на краткий миг скрестился со взглядом Карла и тут же скользнул мимо, но ему показалось, что в воздухе между ними вспыхнул и погас электрический разряд. Инге, конечно, его не узнала, но электрический толчок почувствовала несомненно, от чего черты ее исказились мимолетной гримасой то ли боли, то ли страха. Она прервала свою пояснительную речь почти на полуслове, поставила указку в угол и приложила руку ко лбу, будто пыталась вспомнить какое-то ускользающее из памяти слово. Это длилось недолго, всего какую-то долю секунды и возможно, никто кроме Карла этого не заметил.
     - Дамы и господа! - насильственно улыбаясь сказали губы Инге, тогда как в глазах ее все еще таился ужас. - Пришло время спуститься вниз и посетить недавно отрытые и отреставрированные подвалы замка, более пяти веков хранившие мрачные тайны моих предков. Вы воочию сможете убедиться, что теперь они выглядят не так, как на фотографиях последних лет, а так, как они выглядели в те далекие времена, когда бароны Губертус владели этим краем. Я передаю слово профессору Вильме Шенке, автору готовящейся к печати монографии о средневековой германской архитектуре, которая расскажет вам о тех далеких временах.
     Тут она кивнула в сторону стриженой девушки, которая опять вынырнула из темноты и оказалась рядом с Инге, поддерживая ее под локоть, словно оберегала от падения. Кто бы мог подумать, - оказывается, эта обтекаемая пигалица не какая-нибудь секретарша, а ученая дама, автор монографии! Значит, он правильно угадал, вся эта затея - ее рук дело. Интересно, как она вышла на Инге с ее сокровищами клана Губертусов? И почему она так бережно подхватила Инге под локоть?
     - Дорогие друзья, - отчеканила фрау профессор на хох-дойч своим истинно профессорским голосом. - Сейчас вам предстоит необычное и увлекательное путешествие по подземным лабиринтам замка Губертус. Я надеюсь, нервы у вас крепкие?
     В толпе раздались веселые голоса, клятвенно заверяющие фрау профессор, что нервы тут у всех, как канаты.
     - Вот и отлично! - Вильма Шенке взяла у Инге фонарь и его неуверенный свет на миг озарил лица стоявших в первых рядах. Застигнутый врасплох Карл поспешно попятился и шарахнулся вглубь галереи, наступая на ноги тем, кто теснился вперед мимо него. К счастью, все были так захвачены разыгрывавшимся на площадке спектаклем, что никто не обратил на него внимания.
     - Готовы ли вы к опасностям и головокружительным новым впечатлениям? - спросила Вильма и толпа дружно отзвалась:
     - Готовы!
     - Тогда пошли! - задорно воскликнула Вильма. - Но только чтобы потом никаких жалоб, вы сами захотели!
     И повела оробевшую процессию вниз по лестнице.
     Карл, который счел благоразумным пристроиться в самом конце, среди натужно ковыляющих старушек, приметил, что некоторые участники спектакля, изрядно струсили и начали озираться по сторонам в поисках удобного выхода. Он бы и сам стал озираться, если бы незнал, что все известные ему, искусно замаскированные выходы из круглого зала были куда страшней и опасней, чем приведший их сюда невинный извилистый коридор.
     Инге чуть отступила, уступая им дорогу, и Карл примедлил шаги, стараясь избежать встречи с ней. Слава Богу, она не стала долго задерживаться, а выудивши еще один фонарь из какого-то скрытого от постороннего взгляда хранилища, зажгла его одним ловким движением и последовала за Вильмой. Глядя на ее умелые крупные руки, Карл вдруг вспомнил естественную сноровку ее ладного тела, восхищавшую его в часы их кратких свиданий, до краев насыщенных ее любовью. Осталось ли у нее что-нибудь от этой любви или то вино давно прокисло и превратилось в уксус?
     Стараясь по по мере сил не опережать своих старушек, Карл в хвосте процессии спустился в круглый зал, где обнаружились даже некоторые экземпляры грубо сколоченной древней мебели. В его времена зал был не просто пуст, - мебель выглядела бы совершенно неуместно в его затянутых паутиной и продуваемыхвсеми ветрами просторах. Впрочем, и теперь, хоть паутину в основном смахнули и дыры в стенах заделали, ветры могли по-прежнему свободно гулять под потолком, врываясь в произвольно разбросанные по стенам бойницы.
     Будь он проклят, этот зал, из которого он совершил когда-то роковой прыжок во мрак своей теперешней жизни, своего ненавистного посмертного существования. В памяти замелькали непрошенные картины из той, казалось бы начисто вытесненной, но оказывается вовсе не забытой поры, когда он проводил здесь целые дни. Картины эти были настолько яркими, живыми и почти осязаемыми, что он напрочь пропустил мимо ушей всю лекцию профессора Вильмы, которую остальные слушали разинув рты.
     Очнулся он только, когда толпа зашелестела, зашуршала и двинулась по окружности зала к хорошо знакомому Карлу узкому простенку, в торцовой стене которого скрывался тайный вход в подвал. Вильма, ни на секунду не прерывая своих хорошо отрепетированных объяснений, с ловкостью опытного регулировщика выстроила экскурсантов в четыре полукруглых шеренги, стоящих в затылок друг другу, и вызвала вперед смельчаков, желающих проявить смекалку. Хоть Карл и не слышал, в чем именно их смекалка должна была проявиться, его собственная смекалка подсказала ему, что им предстоит обнаружить секретный замок, отворяющий заветную дверь.
     Значит, реставраторы замка эту дверь нашли и открыли, чего, собственно, и следовало от реставраторов ожидать, если они хоть чего-нибудь стоили. А раз первую дверь открыли, так, небось, и вторую тоже. А может, вторую все же не смогли? Ведь ключ от нее остался на дне вонючего колодца в связке других ключей, поспешно брошенных им в тот суматошный день в смрадное чрево ловушки. Карл вспомнил, как бросив связку вниз, он со стесненным сердцем дожидался звона от удара ключей о камень, дожидался, несмотря на спешку, дожидался долго и тщетно, пока не сообразил, куда, вернее на что, упали ключи, так и не зазвенев. На что или на кого, - как точней назвать то. на что они упали?
     Но если дверь все же открыли, то скорей всего нашли там весь набор, - и ключи, и то, на что они упали. А это значит, что Инге считает его мертвым. Надо этот факт учесть и использовать при инсценировке их встречи. Неудержимый поток мыслей Карла, абсолютно отключивший его от разворачивающихся у него на глазах событий, был прерван громким воплем многих глоток. Особенно вдохновенно и пронзительно звенели голоса его престарелых соседок, которые были вне себя от восторга, смешанного с упоительным ужасом.
     Огромным усилием воли Карл заставил себя вернуться к реальности. Чертверка смелых и догадливых - хорошенькая блондинка, два спортивных юнца и упитанный господин средних лет, - выстроились перед зрителями спиной к черному зеву отворенной двери в подвал, гордо воздев в воздух победно сплетенные руки. Карл не следил за временем и не знал, как долго продолжались поиски секретного замка, но он не сомневался, что организаторы экскурсии позаботились о том, чтобы смелые и догадливые справились со своей задачей не позднее, чем это было запланировано. Как это похоже на Инге - четкость замысла и точность его исполнения!
     - Отлично! - воскликнула Вильма и в руке у нее появилось нечто вроде маленького букета на красных стеблях.
     - Всем участникам команды-победительницы полагаются скромные призы!
     Она проворно надела на шеи смелых и находчивых красные шнурки с пластиковыми копиями ключей от разных дверей замка. Карл вспомнил, что каждый ключ не похож на другой и являет собой истинное произведение древнего кузнечного искусства. Он только запамятовал, как Инге называла свою коллекцию антикварных ключей, всегда висевших на стальном обруче в простенке между кухонными окнами. Кажется, каким-то смешным именем из сказки, вроде "Двенадцати лебедей". Нет, не лебедей, а каких-то других птиц, из другой сказки, но вот каких птиц, из какой сказки?
     Карл почувствовал, что сойдет с ума, если не вспомнит кого же там было двенадцать, а может, вовсе не двенадцать, ну конечно не двенадцать, а тринадцать - в этом все дело! В голове прояснилось и вслед за злонамеренной цифрой тринадцать из заросших травой забвения глубин вынырнуло имя связки ключей - "Чертова дюжина красавцев". Один из этих красавцев - как раз тринадцатый - обладал уникальным свойством: он отпирал ту страшную дверь. Когда здесь, у входа в круглый зал, змеиноголовый Отто недрогнувшей рукой вручил ему тринадцатого красавца, он не только заранее знал, он самозабвенно предвкушал, что должно произойти с Карлом за этой дверью. Он не знал только одного - что Карл тоже это знал.
     И Карл с накатанной привычностью, от которой, как ему казалось, он наконец избавился в последнее время, в стотысячный раз представил себе, что бы с ним стало, если бы он за тот год не облазил и не выучил наизусть все закоулки коварного замка Губертус. Как он смеялся - безмолвно, конечно, - над старым интриганом, пока катил его кресло вниз по подземному коридору, притворяясь, что готов доверить ему свою жизнь и с благодарностью принять из его рук тринадцатого красавца, открывавшего ему дорогу к верной и мучительной смерти! Жаль, что старик уже умер, так и не узнавши правды, и Карлу не удастся пронзить его сердце своим вполне материальным появлением.
     Тем временем артистичная профессорша средневековой архитектуры перестроила своих подопечных в длинную вереницу, которую с помощью Инге направила на узкий, неизвестный Карлу мостик, ведущий на просторный балкон, парящий в полутьме над стеклянной площадкой. Карл был уверен, что этой площадки в его времена здесь не было. Одного взгляда на эти скрепленные стальными рамами стеклянные квадраты, было достаточно, чтобы оценить их возраст, - они вне всякого сомнения были продуктом современной индустрии, хоть скрывали под собой следы вековых преступлений.
     Для чего настланы эти плиты? Что скрывается под ними сегодня, что убрано, что оставлено на обозрение? Вильма прервала взмученный тревогой поток мыслей Карла:
     - А сейчас мы будем искать тайный вход в фамильную сокровищницу Губертусов. Для этого мне нужен один смельчак. Только один смельчак, но истинный, готовый на головокружительно опасною авантюру! Имейте в виду, что немало народу погибло в поисках этого входа. Кто готов сегодня рискнуть?
     Неужто они хотят заманить кого-то из публики в ловушку? Безумная идея на миг затмила сознание Карла - а что, если ему вызваться? Он-то знает отлично, что его там ждет, и не провалится, зато сумеет заглянуть в ту отвратную бездну и узнать, что лежит на дне. Скорей всего, они давно нашли ЭТО и убрали, - но вдруг нет? Не то что не нашли, но не обратили внимания, мало ли мусора там скопилось за века? Или наоборот - не только нашли, но почистили и аккуратно разложили под стеклянным колпаком, чтобы впечатлять доверчивых обладателей билетов ценой в двадцать марок.
     Пока он боролся с дурацким детским соблазном, дюжина рук взлетела вверх:
     - Я!!
     Вильма обвела глазами обращенные к ней лица и поманила к себе кого-то из толпы:
     - Идите сюда! Нет, нет, не вы, а ваша соседка, - остановила она высокого рыжего парня, который начал торопливо протискиваться к ней.
     Соседка парня оказалась такой же высокой и такой же рыжей, как он сам. Окинув жестким оценивающим взглядом спортивную фигуру девушки, облаченную в джинсовый костюм и белые кроссовки, Вильма удовлетворенно кивнула ей и спросила, готова ли та к неприятным сюрпризам. Девушка радостно подтвердила свою полную готовность к любым испытаниям, обнаружив при этом ярко выраженный американский акцент.
     - Тогда пошли! - воскликнула Вильма, пренебрегая хором мужских голосов, обиженно протестующих против ее выбора. Но уводя американку по мостику обратно в зал, где все светильники вдруг погасли, она не выдержала и обратилась к разочарованным представителям сильного пола:
     - Я вижу, вы все еще думаете, что мужчины в чем-то превосходят женщин? И это после того, как мы с баронессой Губертус наглядно доказали вам, что женщины способны справиться с любой сложной задачей. Ведь вы видели, как замок выглядел всего несколько лет тому назад и как он выглядит теперь!
     "О господи, так наша фрау профессор - феминистка!" догадался Карл. А как же Инге? У нее, похоже, не было к этому никакой склонности, она всегда была женщина от кончиков пальцев до мозга костей. И все же как-то странно: прошло столько лет, а она все еще не вышла замуж - при ее-то красоте и прочих достоинствах, не говоря уже о сказочном замке Губертус, перешедшем в ее владение после смерти старика Отто. Карлу вдруг ясно представилось, как полчаса назад Вильма бережно подхватила Инге под локоть, будто она фарфоровая. С чего бы это? Что там за отношения? Пожалуй, пора было отрываться от экскурсантов и отправляться на разведку.
     Он сделал было шаг назад, намереваясь потихоньку протиснуться среди старушек, проскользнуть на мостик и раствориться в сумраке красного зала. Но в этот момент стеклянные плиты у подножия балкона дрогнули и начали медленно расходиться в стороны, открывая под собой узкий туннель коридора, в котором тут же вспыхнул яркий свет. Сверху было хорошо видна рыжая грива отважной американки, которая за то время, что Карл обдумывал отношения Инге и Вильмы, успела отпереть наружную дверь тринадцатым красавцем и переступить порог коридора.
     Сделав несколько осторожных шагов по невинному на вид каменному полу, девушка остановилась и внимательно оглядела стены. Не найдя в них ничего примечательного, она сперва постучала по ним кулаками, а потом начала систематично нажимать на выступы и расщелины в поисках тайного входа. Убедившись, что с налету эту задачу решить не удастся, она переменила тактику и смелее двинулась вперед. Все случилось так внезапно, что публика не сразу осознала, что девушки в коридоре уже нет - один из булыжников вдруг ушел у нее из-под ног и она, не успевши даже вскрикнуть, исчезла в разверзшейся под ней черной дыре. Толпа остолбенело помолчала секунду-другую, а потом дружно завыла. Даже у Карла, заранее предвидевшего, как это произойдет, перехватило дыхание.
     Лампы в коридоре погасли и несколько женских голосов зашлись в истерическом визге, но тут сильный луч прожектора, прорезав тьму, нацелился точно в зияющий среди камней провал и высветил джинсовую фигуру американки, довольно удобно сидящей в поролоновом кресле, хитроумно вплетенном в сетчатый гамак. Лицо ее, вначале ошеломленное, стало быстро расслабляться, стремительно озаряясь восторженным сиянием. Карлу было хорошо знакомо это чувство блаженного обновления застывшей от ужаса крови, когда смертельная опасность осталась позади. Много лет он делал все для того, чтобы испытать это чувство снова и снова. Но последнее время смертный шок уже не проходил окончательно, а надолго оставался в теле безрадостной терпкой оскоминой.
     И сейчас давно пережитый шок отозвался стеснением серца и Карлу стало муторно при мысли, что придется продифелировать в общем строю через эти меченные недоброй памятью подвалы. Да еще весьма кстати подвернулось мудрое подозрение, что в круглый зал они уже больше не вернутся, так как их ждет лишь поступательная дорога вперед к новым аттракционам и к наново пробитому выходу куда-нибудь за пределы замка. Организаторы и распорядители этой чудо-экскурсии проявили слишком богатую изобретательность, чтобы не выпроводить ее участников восвояси без лишней головной боли из-за их попыток проникнуть в замок на обратном пути.
     По всему выходило, что его первоначальное интуитивное побуждение покинуть общество любопытных старушек и красноречивой феминистки Вильмы следовало немедленно претворить в действие. Что он и выполнил, выбрав удобный момент, когда экскурсанты, слегка тесня друг друга, стали по очереди протискиваться в коридор с разинутой в центре пола пастью ловушки, на которую положили узкую металлическую доску, так что каждый, проходя по ней, мог содрогнуться при виде бездонной глубины у себя под ногами.
     Вежливо уступая дорогу доверчивым старым дамам, уже успевшим проникнутьсяк нему симпатией за его подчеркнуто джентльменскую вежливость, Карл оказался замыкающим в длинной очереди желающих заглянуть в сокровищницу Губертусов. Дальше все было проще простого, - убедившись, что никто не обращает на него внимания, nm слегка отстал от остальных, а потом быстрым решительным рывком взлетел вверх по ступенькам, пересек лестничную площадку и нырнул под темные своды подземного коридора. Там он свернул налево, в направлении комнат Инге.
    
    
     Ури
    
     Ури бродил по тускло освещенному библиотечному залу, беспорядочно сдвигая и раздвигая скользящие по рельсу полки с книгами. За каждой отодвинутой полкой он обнаруживал втиснутое среди книг скрюченное тельце Брайана, одетое в потертый коричневый пиджак с замшевой заплаткой на локте. Он поспешно задвигал полку, открывая при этом новый зазор, в котором неизменно появлялся тот же коричневый пиджак с той же замшевой заплаткой на локте. Пытаясь избавиться от этого наваждения Ури все быстрей и быстрей бежал вдоль бесконечного ряда полок, сдвигая и раздвигаяих со все возрастающей скоростью, так что постепенно бег его превратился в дробную канонаду ударов дерева по дереву.
     Когда деревянная канонада стала совсем невыносимой, он открыл глаза и обнаружил прямо перед собой ногу в черном башмаке на шнурках. Нога нацеливалась и, чуть подрагивая в икре, небольно пинала его в плечо.
     - Хватит, - сказал он хриплым спросонья голосом. - Я уже не сплю.
     В ответ над ногой возникло симпатичное среднеевропейское лицо, декорированное тонкой полоской усов. Усы изогнулись в улыбке надо ртом, безуспешно пытающимся выдавить из себя немецкие слова:
     - Вставать надо. Идти телефон.
     Телефон? Сон разом слетел с Ури, он вскочил и устремился к выходу. Джимми заворочался на полу, но не проснулся. Дверь за Ури захлопнулась и он оказался в коридоре, откуда его быстро провели в чей-то кабинет с креслом и письменным столом. На столе потрескивала снятая с рычажка телефонная трубка. Ури схватил ее и прижал к уху, краем глаза заприметив, что сопровождавший его полицейский деликатно вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Ну конечно, слушать их разговор здесь, в кабинете, вовсе не обязательно, его можно прекрасно прослушать по параллельному аппарату.
     - Ульрих Рунге? - зазвучал в трубке знакомый голос.
     - Да, это я, - сдержанно ответил Ури, лихорадочно пытаясь припомнить, откуда он так хорошо этот голос знает. Загадка разрешилась сама собой, когда его собеседник перешел на иврит,
     - Как тебя туда занесло, хотел бы я знать?
     Сомнений не оставалось, - это был Меир, как, впрочем, и следовало ожидать.
     - А разве мать тебе ничего не рассказала? - спросил Ури, предполагая, что это очередная игра Меира, - ему, дескать, ни к чему посредники, он хочет все узнать из первоисточника.
     - Мать? - голос Меира вдруг сорвался, словно он поперхнулся этим словом. - Твоя мать, что ли?
     А чья же еще, интересно? Меир молчал, только дышал в трубку, можно было подумать, что он нарочно тянет время, неяснопрост зачем.
     - Ну ясно, что моя! Она что, ничего тебе не рассказала?
     Меир наконец справился со своим сбившимся дыханием и проговорил невнятно:
     - Так получилось, что мне не удалось с ней поговорить.
     Он опять немного помолчал и объяснил:
     - У нас тут началась такая карусель, что мне было не до разговоров с ней.
     Что там началась карусель, Ури не сомневался, но как это Меир не выслушал Клару?
     - До такой степени ты закрутился?
     Меир опять поперхнулся словами:
     - Представь себе, до такой. - Он так глубоко вдохнул воздух, что трубка зажужжала, словно пчелиный улей. - Но ты все еще не ответил на мой вопрос. На это Ури ответил новым вопросом:
     - А Лу у тебя тоже не нашлось времени выслушать?
     - Лу я, конечно, выслушал, но понять ее было трудно. У нее в мозгах что-то зациклилось, так что в ее рассказе концы с концами не сходятся.
     - Что же именно не сходится?
     - Она просто помешалась на идее, что миссис Муррей убил какой-то бабочник. У нас полчаса ушло только на то, чтобы выяснить, что бабочником она называет местного кабатчика, Патрика Рэнди. Но вот зачем ему это понадобилось, выяснить не удалось. Она совсем потеряла голову, тем более, что Джерри устроил ей страшный скандал из-за машины.
     - А что случилось с машиной? -насторожился Ури.
     На Меира опять накатил приступ спазматического кашля, - зубочисткой своей он подавился, что ли?
     - Он рассвирепел от того, что она без спроса отдала тебе ключи, - промямлил он, прочищая горло.
     - Это в момент, когда убили Брайана? Кстати, что она сказала о его убийце?
     - Она ворвалась ко мне в истерике, выкрикивая, что Брайана убил Ян Войтек, но сама не знала, откуда она это взяла.
     - И ты ей, разумеется, не поверил? Зачем же ты тогда приказал перехватывать все частные самолеты? Чтобы остановить меня?
     - Да я понятия не имел, что ты тоже улетел, пока мне не прислали из Меца фотокопию твоего немецкого паспорта! Я глазам своим не поверил.
     - Значит, ты все же хотел перехватить Яна Войтека?
     - Не столько его, сколько кабатчика. Он-то улетел наверняка, это мы проверили, но вот был ли он один или с кем-то другим?
     - Вот и спросил бы у Клары. Она-то знает, что с ним был пассажир.
     На этот упрек Меир ответил не сразу. Он засопел, зашуршал, - похоже, закурил сигарету и, наконец, громко выдохнул:
     - Предположим, ты прав и он улетел с пассажиром. Но откуда ты взял, что это Войтек?
     Ури похолодел, - все это время он в глубине души надеялся, что пограничники успели перехватить самолет бабочника.
     - То есть, меня вы сумели задержать, а его нет?
     - Пока нет, - сокрушенно признался Меир.
     - Ничего себе пока! Да он уже давно приземлился!
     При мысли о том, где Карл мог приземлиться, Ури охватила бессильная ярость:
     - Немедленно прикажи отпустить меня, - выкрикнул он, нарушая все правила субординации. - Один раз ты уже его прошляпил, так не повторяй своей ошибки!
     Похоже, и Меиру было не до субординации. Вместо того, чтобы рассердиться, он сказал устало:
     - Тише, тише, не кипятись! Сейчас тебя отпустят, только сперва объясни, ты что - погнался за Войтеком? Почему за ним? Как он связан со смертью старухи?
     - Разве Лу тебе это не рассказала?
     - Я тебе уже говорил, что в рассказе Лу не хватает слишком многих звеньев, чтобы вышло что-то связное.
     Это правда, Лу тут была ни при чем, она ведь толком ничего и не знала.
     - Я повторяю - хочешь понять, расспроси Клару. А пока, распорядись поскорей, чтобы эти французы немедленно меня отпустили, а не то Войтек и от меня улизнет. Если уже не улизнул.
     - У тебя что, есть сведения, куда он направился? На этот вопрос Ури сейчас ответить не мог - он не хотел еще и Инге впутывать в это дело. Попозже он придумает какую-нибудь невразумительную полуправду, которую можно будет попытаться выдать за правду. И в которую Меир скорей всего не поверит, но это будет потом, когда это будет не так уж важно. А сейчас нужно любой ценой выбраться их этой идиотской ловушки, расставленной Меиром для Карла.
     - Наверняка сказать не могу, но кое-какие соображения имеются. Только все они ограничены временем, еще немного - и будет поздно.
     - Для чего поздно?
     Чтобы вырваться из бульдожьей хватки Меира нужно было рубить сплеча:
     - Если Войтек удерет к своим хозяевам, он унесет с собой заснятую им в хранилище кинопленку.
     Этого Меир не ожидал. Даже сквозь потрескивание эфира можно было почувствовать крутой всплеск напряженности его электромагнитного поля:
     - Откуда у тебя эта бредовая идея?
     - А для чего еще ему понадобилось такой ценой добывать секретный ключ миссис Муррей?
     - А как он эту пленку, по-твоему, умудрился заснять?
     - Я подозреваю, что он ухитрился установить камеру в хранилище древних рукописей.
     - В хранилище? - не поверил Меир. - Когда?
     - Где-то за пару дней до приезда принца.
     - Но как он туда вошел? Ему же не дали пропуск!
     - Оказалось, что Брайан как-то ночью тайком водил его туда на экскурсию.
     В этом месте Меир взвыл, как от зубной боли:
     - Откуда ты знаешь?
     Ури сообразил, что потеряет еще полчаса, если примется сейчас описывать ночной эпизод в хранилище, про который он как-то запамятовал рассказать Меиру в тот проклятый нервный день, - неужто это было только вчера? Мысленно браня себя последними словами за недосмотр и лживость, он однако пошел по проторенному пути и подло вопользовался тем, что слова его никто уже не сможет проверить:
     - Брайан мне сам покаялся.
     - И ты не поднял тревогу?
     - Хочу тебе напомнить, что тревогу я как раз поднял.
     - Но про посещене Войтеком хранилища промолчал!
     Выхода не было - если уж врать, так врать до конца:
     - Он рассказал мне об этом вчера вечером, но ты отказался со мной встретиться.
     Что хорошо было в Меире, это чувство справедливости - осознав правоту Ури, он сразу согласился принять вину на себя.
     - Вчера мне было не до тебя, да и вряд ли бы это что-то изменило, - вздохнул он, давая понять, что все равно бы не поверил подозрениям Ури. И ведь все из-за Клары! Оба безмолвно признавали, - верней, признавались, - что Меир бы так не ощетинился вчера из-за Яна Войтека не будь здесь замешана Клара.
     Ури глянул на часы - ужас, они проговорили уже десять минут!
     - Хватит тратить время, Меир, - взмолился он. - Ведь ты обещал сделать так, чтобы меня отпустили!
     - Так и не скажешь, куда? - голос Меира поразил Ури странной смесью кротости и печали, словно непроизнесенное вслух напоминание о Кларе лишило того власти над ним. Потом, позже, когда ему открылась страшная правда, воспоминание об этом кротком голосе и о судорожном кашле Меира в начале их разговора всякий раз надрывало сердце Ури неискупимым чувством вины. Но сейчас он ни о чем таком не подумал, он знал только одно - он должен вырваться отсюда и мчаться в замок, пока Карл не сотворил чего-нибудь с Инге.
     Правильно оценив молчание Ури, Меир сдался:
     - Ладно, езжай. Я сейчас распоряжусь.
     И заботливо предложил:
     - Хочешь, чтобы местная полиция дала тебе тремп?
     "Все-таки надеется хитростью выяснить, куда я поеду", - пронеслось в голове Ури, но машина-то была ему и впрямь необходима.
     - Нет. Пусть лучше дадут мне свою машину, я сам поведу, - сказал он твердо, пользуясь необъяснимой покладистостью Меира, но почему-то не удивляясь ей, чего он сам впоследствии никак не мог понять. Равно как и простить себе эту непонятливость.
     - Ладно, бери машину, - покорно согласился Меир, - но все же держи со мной связь.
     Где-то на задворках сознания промелькнула полумысль-полудогадка, что и по машине его можно будет засечь, но так и погасла, не добравшись до поверхности. Какая разница, что будет потом?
     Несмотря на обещания Меира, не менее получаса ушло на выполнение дурацких бюрократических формальностей. Когда Ури вывел, наконец, за ворота выданную ему под расписку полицейскую машину, к нему подскочил взъерошенный Джимми. Значит, и его тоже отпустили!
     - Подкинешь меня до самолета? - взмолился он.
     Хоть Ури было его жаль, сейчас ему было не до благотворительности.
     - Только за тысячу фунтов, и ни пенсом меньше, - отмахнулся он от Джимми. - Такси обойдется тебе дешевле! - крикнул он на прощанье и нажал на газ.
    
    
     Карл
    
     Идти в полной тьме было не слишком приятно, но Карл не решился воспользоваться неизменно хранящимся в сумке фонариком, - кто знает, а вдруг у них тут есть охранник, который следит за тем, чтобы никто не пустился на самочинную экскурсию по закрытым для публики переходам. Он еще хорошо помнил этот отрезок туннеля, исхоженный когда-то сотни раз, и мог обойтись без фонарика. Правда в конце пути, не слишком полагаясь на свои представления о пройденном расстоянии, он все же замедлил шаг и выставил вперед руки с растопыренными пальцами. Последние метры он прошел с трудом, словно брел под водой, стараясь не поддаться панике при мысли о том, что хитроумные реставраторши могли сменить тайный замок зеркальной двери.
     Но, слава Богу, замок остался прежним и Карл беспрепятственно проник в рыцарскую трапезную. Там он нашел наощупь бесконечно древнее деревянное кресло, которое как ни странно стояло там же, где и раньше, и тяжело опустился в него, чтобы прислушаться и перевести дыхание. В комнатах было темно и тихо. Уставший от темноты Карл начал уже шарить в недрах сумки в поисках обшитого фетром пенала с фонариком, как вдруг его настороженное ухо уловило невнятный шорох и он застыл, упершись руками в твердые подлокотники кресла.
     Шорох приблизился и Карл, готовясь к сопротивлению, отпустил подлокотники, неясно сознавая, какого рода опасность на него надвигается. Однако он еще не успел выпрямиться, как тяжелая мохнатая туша навалилась ему на плечи и по лицу его заскользило что-то мокрое, горячее, пахнущее болотным перегноем. И тут его осенило - да ведь это верный Ральф, как он мог про него забыть? Пес узнал старого друга и поспешил к нему - поздороваться и выразить свою неизменную собачью любовь!
     Стараясь не упасть под напором этой любви, Карл обхватил руками могучую шею и благодарно прижался щекой к поросшей шелковистой шерстью морде:
     - Ральф, старый дружище, ты не забыл меня? - прошептал он в трепещущее от радости собачье ухо, думая при этом: "Хорош бы я был сейчас, если бы он меня забыл!"
     Ясно было, что в квартире никого нет, так что можно было вытащить фонарик и оглядеться. В трапезной практически ничего не изменилось за исключением исчезновения двух рыцарей в доспехах, - наверно это их он видел давеча у входа в круглый зал. В сопровождении Ральфа он поднялся по лестнице и прошел в спальню Инге. Там кое-какие мелочи, вроде прикроватных тумбочек и торшеров были заменены новыми, более современными, но в остальном все осталось, как было.
     Впрочем нет, не все - постель была не убрана, покрывало сдернуто и, скомканное, свисало с одной стороны до самого пола. Зная безумный педантизм Инге в вопросах чистоты и порядка, Карл нашел это странным. Он внимательно обследовал кровать, она тоже оказалась новой, добротной, с жестко присоединенными тумбочками. Подушек на кровати было две, обе смятые и сдвинутые к центру, навстречу друг другу, тумбочки были использованы несимметрично - в одной скученно толпились все те же знакомые ему баночки с кремами и флакончики с душистыми маслами, зато вторая была абсолютно пуста. Для кого, интересно, хранила ее Инге в столь незапятнанной девственности?
     То же самое он обнаружил в наново обустроенном стенном шкафу - одну его половину занимали аккуратно разложенные и развешанные вещи Инге, вторая зияла сиротской голизной незаполненного ничем пространства. Обыскивать покои баронессы Губертус было непросто - каждый раз, когда Карл наклонялся или протягивал куда-нибудь руку, он натыкался на трепетный мокрый язык Ральфа, тут же начинающий равномерно облизывать любой подвернувшийся участок обнаженной кожи. Что это, пес еще не насытился восторгами встречи или в такой форме выражает недоумение по поводу странного поведения внезапно возвратившегося божества?
    
     Карл бегло глянул на часы - времени до конца экскурсии оставалось совсем немного, нужно было спешить. Осмотр остальных комнат мог бы хоть немного приоткрыть завесу над сегодняшнем бытом Инге.
     Карл решил начать с кухни, - Инге очень любила эту просторную комнату, украшенную древней печью, которая кормла когда- то десятки прожорливых ртов. После того, как Инге лично спланировала и осуществила замысловатый проект модернизации, кухня, конечно, выглядела совершенно иначе, чем в рыцарские времена, и печь теперь служила не более, чем декорацией.
     С декоративной точки зрения кухня поражала воображение, как и прежде, но интерес Карла был отнюдь не эстетическим. Первым делом он осмотрел стол, тоже неубранный - это что-то новое у Инге, раньше она ни за что не оставила бы на столе немытые блюдца и чашки с кофейным осадком на дне. Чашек было две, но это еще ни о чем не говорило - Инге вполне могла перед экскурсией угостить фрау профессор чашечкой кофе.
     Никаких признаков, указывающих на то, что здесь живет еще кто-то, кроме Инге, Карл не обнаружил, но разлитая по квартире атмосфера покоя и благополучия никак не соответствовала предполагаемой тоске одиноких женских ночей. Карл знал, что Инге начисто лишена легкомысленной склонности к однодневным любовным интрижкам, - как же жила она все эти годы, неужто ни с кем не делила стол и постель?
     Не найдя ответа на этот вопрос на кухне, он пустился в дальнейшее путешествие по пустой беззащитной квартире, которая когда-то служила ему прибежищем. Сразу по приходе его наметанный глаз зарегистрировал новую дверь в конце коридора, там, где в былые времена короткий лестничный марш обрывался заградительной стальной пластиной. Теперь мраморные ступени были отремонтированы, пластина убрана и на ее месте сверкала обитая кожей дверь.
     Карл направился к ней, Ральф припустил впереди, весело помахивая хвостом, - словно его ожидало там что-то приятное. Дверь отворилась с одного толчка мягко и бесшумно - в зыбком свете заоконных фонарей Карлу открылся отлично оборудованный гимнастический зал. Чего-чего, но этого он никак не ожидал. Посверкивали хромом хитроумные тренировочные приборы, над горизонтальной стойкой, где выстроились гантели всех размеров, висели кожаные пояса для поднятия тяжестей, ана торцовой стене красовалась мишень, не любительская, а настоящая, профессиональная, похожая на ту, на которой они тренировались в ливанском лагере. Карл подошел поближе и осветил мишень фонариком - она была многократно прострелена, причем следы пуль кучковались вокруг яблочка.
     Карл представил себе Инге с пистолетом в руке, - вышло не так уж плохо, - рука у нее несомненно твердая и глаз точный. И все же что-то мешало емуповерить, что это она так классно изрешетила мишень. Да и к чему бы ей? Он отворил дверцу стенного шкафа, на нижней полке стояли две пары спортивных туфель, обе размера Инге, на крюках висели тренировочные майки и синий купальный халат. Карл поднес к носумахровый рукав, - от него пахло то ли хорошим мылом, то ли дезодорантом.
     Карл медленно прошелся по залу, выхватывая лучом фонарика разные углы и закоулки, но ни один не выдал ему свою тайну. Неужто Инге построила и оборудовала все это для себя одной? Онснова вернулся к шкафу и еще раз обследовал обе пары спортивных туфель, - может, одна из них принадлежит ученой феминистке? Карл представил себе маленькие профессорские ноги, уверенно ступающие по плитам красного зала, - нет, маловероятно, у нее размер гораздо меньше, чем у Инге. А если бы она даже тренировалась в этом зале, что это меняет, о чем говорит?
     Ральф неотступно следовал за Карлом, то и дело выискивая возможность любым способом выразить свою преданность.
     - Что мне толку от твоих восторгов, друг, - упрекнул его Карл, утирая со щеки очередную порцию любовной слюны, - если ты молчишь о главном? Кому еще ты лизал руки, пока меня здесь не было?
     Вместо ответа Ральф вдруг навострил уши и с лаем бросился в коридор, призывно оглядываясь на Карла. Он явно приглашал дорогого гостя поспешить вместе с ним навстречу хозяйке, чтобы поскорей сообщить ей радостную новость. Но Карл разочаровал верного пса,- он не только не пустился вслед за ним, но еще отгородился от него дверью, которую, впрочем, прикрыл не плотно, а оставив узкую щель.
     Он успел как раз вовремя, - в кухню, судя по голосам, с шумом ввалились все три дамы-распорядительницы экскурсии и, не обращая внимания на возбужденный визг Ральфа, увлеченно продолжали затеянный раньше спор. Громче всех настаивал на чем-то простонародный голос билетерши:
     - ...я вас уверяю, я ведь когда раздаю свечи, всегда считаю!
     - Милая фрау Штрайх, даже вы могли ошибиться, - утешительно проворковала фрау профессор. - Особенно когда народу так много, как сегодня.
     - Уверяю вас, уверяю! - заволновалась фрау Штрайх, повышая регистр. - Один человек остался в подвалах! Я ведь когда раздаю свечи, всегда считаю!
     Карл сообразил, что речь идет о нем.
     - Я не сомневаюсь, что вы точно сосчитали свечи. - Инге, как всегда, владела ситуацией. - Но могли ли вы сосчитать всех выходящих...
     ...особенно при такой прорве народу! - подхватила Вильма. И тут же добавила почти сердито:
     - Ну что вы стоите, как чурбан, Инге? Боком повернитесь, боком! Тяните подол на себя, фрау Штрайх! Видите, верхний крючок заело, я уже ноготь сломала, никак не расстегну.
     "Вот зачем они здесь, - догадался Карл. - Помогают Инге выбраться из золотого платья!"
     Наступило напряженное молчание, после чего крючок, вероятно, расстегнулся и мысли Вильмы потекли в более приятное русло:
     - Мне кажется, экскурсия сегодня удалась на славу!
     Тут Ральф громко ворвался в беседу, требуя, чтобы его наконец выслушали, и Карл возблагодарил всевышнего за то, что людям не дано понимать собачий язык. Напрасно пес надрывался, искренне желая донести до любимой хозяйки то, что знал он один, - его усердие не было вознаграждено. Беднягу в конце концов выставили в коридор, чтобы не мешал разговаривать, и кухонная дверь захлопнулась. Так что конца беседы, посвященной исчезнувшему из общего строя злоумышленнику, Карлу подслушать не удалось. По всей вероятности было решенио что фрау Штрайх попросту обсчиталась, потому что спустя несколько минут, щедро оркестрованных обиженным скулежом Ральфа, два женских силуэта спустились с крыльца и устремились к чуть поблескивающему в сумраке силуэту автомобиля. Взревел мотор, распахнулись и затворились ворота, и Карл наконец остался наедине с Инге.
     Наедине, если не считать Ральфа.