Живущий в Ришон ле-Ционе бывший москвич, физик-теоретик и лирик-экспериментатор Константин Кикоин в течение трех лет выпустил три сборника: "Другой глобус", "Детали картины", "После битвы", в которые вошли стихи, написанные им за сорок с лишним лет. Можно было бы сказать, что в них подводятся итоги длинной сочинительской жизни, но в действительности эти "итоговые" книги являются дебютом автора. Его историко-биографические эссе, начиная с 2001 года, печатались в еженедельнике "Вести-Окна" и в серии "Русское еврейство в зарубежье", издаваемой М.А.Пархомовским, но стихи до 2007 года практически не публиковались. В этом отношении Кикоин разделил судьбу многих литераторов своего поколения, не желавших вступать в заведомо безнадежную борьбу с редакциями журналов, и выбравших участь "писателей в стол". Его стихи были заведомо непроходными не потому, что содержали что-то антисоветское, а потому, что в них не было ничего советского. Отказавшись от искушения попытаться "вступить в ряды", он потихоньку учился говорить своим голосом, читать тех, кого стоит читать, и писать то, что стоит писать.
В первые годы после репатриации Константин по инерции продолжал сочинять для себя, утешаясь ссылкой на авторитетное высказывание Осипа Мандельштама, что поэзия есть, прежде всего, частное дело. Стихи, однако, шли гораздо более густым потоком, чем это было в застойной и перестроечной Москве, и когда в 2003 году в Израиле был объявлен конкурс на лучшее стихотворение о Петербурге в честь его 300-летия, он послал на него подборку "питерских" стихов под псевдонимом. Подборка была отмечена первым призом и публикацией в газете "Вести". Стихи прочли, и через некоторое время иерусалимский издатель Леонид Юниверг предложил Константину выпустить сборник в своем издательстве "Филобиблон". В результате вместо одного сборника вышло три.
Итак, – стихи копились несколько десятилетий; писались как одно целое, как лирический эпос, который теперь, по случаю, вспыхнул рационально выстроенной трилогией. Стихи в сборниках не датированы, и возникает ощущение, что все они сочинялись в одно время. Зачем, с какой целью писал стихи человек, прекрасно реализованный в профессии и не заинтересованный в статусе поэта, ученый, занятый тайнами материального мира и потому избавленный, хотя бы частично, от мифов, которыми питаются поэты, человек открытый и свободный, к тому же общественно активный?
Вспоминается, что писал Александр Гольдштейн: "Перспектива возникает лишь тогда, когда в интонацию невымышленного сообщения вторгается "экзистенциальная" тема, когда голос рассказчика достоверных историй обретает акустику личного опыта..." Для самопознания автор отправляется всякий раз в короткое путешествие, в самые разные места: природные, географические, исторические, культурные. В каждом сборнике несколько озаглавленных разделов, и в любом из них – движение в особом направлении: то в мир старого Петербурга ("Стольный призрак"), то к Москве, рядящейся под третий Рим ("На семи воображаемых холмах"), в мир поэзии ("Разрозненные рукописи") или русских народных и литературных сказок ("Российские сказки"), к памятным местам Европы, увиденным еврейскими глазами ("Место на карте"). Все вместе они составляют авторский мир. Воображение (сны, истории, литературные персонажи или чужие тексты, краски, картины, звуки, запахи) стремительно переносят туда читателя. От некоей точки устойчивости, привычности – к воображаемому иному миру. Потом возвращение к себе с новым опытом, объем которого удовлетворяет или разочаровывает поэта, но оказывается необходим. Для понимания таких сюжетов нельзя пропустить специфику этого познания: человек одинок, он вне любой среды, он ставит перед собой кардинальные вопросы бытия, он видит много и подробно, пересекая и сталкивая явления, и в гораздо меньшей степени – открываясь эмоционально. Лиризм его стихов вообще приглушен ("неолиризм", – говорят о таких поэтах современные теоретики), не эмоциональностью, а интеллектуальными поисками отличаются его путешествия.
Проследим несколько сюжетов из множества представленных в книжках. Вот герой отмечает себя в городском пространстве, детали которого остро впиваются в сознание, принадлежность общей реальности грубо-очевидна. Но зов культуры, живущий в сознании – в данном случае, пушкинская строка – сам по себе открывает новый план самосознания. В городе на букву М / Я не свой, но и не лишний, / Колу пью, чизбургер ем, / По соседству дети Кришны / Говорят друг другу "ом"…/ В чреве метрополитена / Грохот, мраморные стены... / Нет, не весь я в нем умру, / И возникнет мой двойник / В Бибиреве, в Теплом стане...
В одном из своих эссе К.Кикоин писал, ссылаясь на голландского философа И.Хейзингу, что "искусство это игра, а не охота". Игра воображения может быть духовным движением, пересечения предметного, видимого с воображаемым, ряды явлений и понятий перепутаны: опричники рядом с арлекином, Коэльо с Рафаэлем, Петербург – с Москвой: ...душу мою / Глубоководная речка Фонтанка / Пересекает наискосок, / То ли чухонка, то ли испанка / Днесь зазывает к себе на часок… / В точку стянулся потерянный мир, / В меридиан переходит аллея, / В миллениум – десятилетний пунктир. / Нет для изгнанника большей награды, / Чем эта мнимого времени ось, / Что на пленительную эспланаду / Душу выводит, пронзая насквозь ("Меридиан"). Перспективы уподоблений выстраивались часто поэтами прошедшего века, например, И.Бродским, который втягивал читателя в длиннейшие тропы исторических мифов. Кикоин всегда лаконичен, его воображение прихотливо, но ограничено чувством меры, внутренним достоинством, спокойствием. Alter мой ego, небось, заплутал под соседней звездой. / Роща подножьем служила чертогу богов, киммерийскому раю. / Кубки из бронзы звенят высоко над моей головой. / Роща шагов. Что за статуи бродят по роще? / Лица богов различаю лишь те, что поплоще (MXM).
В заголовках отдельных разделов названы цели путешествия, можно убедиться, насколько они неожиданны. Реальные вещи раздвигают свои очертания до природного космоса. Меридианы стекают с невыспавшегося глобуса, / Невидимые параллели беззвучно перерезая. / Линия личной жизни проходит в конец автобуса... / Сумерки пьют в подворотне, / Ночь утешает умерший день ("Пейзаж с пригородным автобусом"). Есть раздел "Пейзажи и натюрморты", но ничего общего с лирикой природы он не имеет. В общем кружении природа смешана с деталями городского быта: крах форточки и подвиг шпингалета, природа получает наименования от культурных понятий: Всплеснул ветвями в жесте менуэта / Плешивый тополь, а семейство ив, / Прихлопнув юбки, зашепталось сухо...
Порой автор добивается удивительной пластичности в своих фантастических сюжетах. Вещи у него неизменно конкретны, но отпущены в свободное плавание. Над морем плавает надмирная причина. / Волна прозрачна, и крута и солона. / Душа взмывает ввысь и падает в низину / Бутылкой, брошенной с бродячего челна. / Что вверх, что вниз – ей все равно, / Она качается давно / И прозревает моря дно / Сквозь изумрудное окно. ("В мертвой зыби"). Описательность, почти эпическая густота пластических "деталей" иногда включены в иронически-снижающую насмешку над собой, которой кончаются иные стихотворения. Седок умел свистать бичом, / Кобылка – ёкать селезенкой, / Вершина повела плечом, / Укрылась тучей и спросонку, / Как бы с груди сгоняя мух, / Спустила в кулуар лавину. / Седок успел стегнуть бичом, / О чем подумала кобыла – никто не знает... ("Пейзаж с папиросной коробки" – "Казбек").
Отдельно стоило бы остановиться на цикле-разделе "Надписи" – INSCRIPTIONS. Свободно чувствующий себя во всех культурах, поэт не может обойтись без реминисценций; они появляются часто в виде отрывков фраз, – здесь на первый план выдвигается портрет классика, образ которого освещается новым современным сиянием. Эпиграф из первоисточника: "Посох мой, моя свобода…", и стихотворение "Пешеход", задает нужный ключ. Сам же портрет О.Мандельштама, грациозный и трагический, состоит из пяти миниатюр, главное в нем – чуждость художника своему веку. Стихотворец странный, странный, / Неспокойный и нежданный, / Голос хрупкий и гортанный, / И бессвязный, и чеканный, / Птичий, эллинский язык. / По камням стучать привык / Твой паломнический посох, / Хищные желтополосые / Стремительные осы / Твой прокладывали путь. / Задержаться бы, вдохнуть / Разрежённый, и морозный, / И сухой, и терпкий воздух, / Выговориться... Но поздно – / Твой любимый жалкий век / Уж заносит свой кулак.
Рядом – Цветаева, Хлебников, Ахматова, Домбровский. Достоевский кажется автору сейчас уже не таким "знатоком террора" и открывателем бесовщины, каким казался он при жизни. Не странно, что для обновления образа Кикоин использует переходы из одного поэтического мира в другой; образ И.Анненского, который "в глухих учеников вгоняет греческий", создается реминисценциями из двух текстов: его "Кипарисового ларца" и пушкинского "Поэта" – пока не требуют поэта / К священной жертве. Что ж, он к этому готов, / А чтоб увидеть свет, ему не надо света...
Очевидно, что из всего корпуса стихов Кикоина в трех небольших книжках поместилась лишь малая часть. За рамками осталась большая часть стихов о России, очень существенная для автора философская лирика, связанная с воспринятой им в молодости традицией английской "метафизической" поэзии. Некоторые из этих стихов появились в интернете на российском сайте stihi.ru.
Возможно, стоило бы сказать, что перед нами не открытый до сих пор поэт-философ, но на вопрос, считает ли он себя причастным к традиции русской философической поэзии, Константин отвечает, что "по его ощущениям на метафизическую поэзию на Руси спроса никогда не было. И у Тютчева, и у Мандельштама, и у Заболоцкого, и у Бродского с Лосевым любители выковыривают в основном изюминки, а сам пирог остается нераспробованным, так что он бы и рад быть причастным традиции, но пусть бы она сначала возникла".