Нина Воронель

     В нашей прошлой советской жизни у людей, именовавших себя интеллигентами, был некий неписаный джентльменский набор, - не то чтобы обязательный, но обязывающий. Интеллигентному человеку предписывалось собирать иконы, пить кофе не с молоком, а с лимоном, читать Хемингуэя и осуждать стукачей и антисемитов. Соблюдение правил этого набора обеспечивало в советском обществе некоторый уровень порядочности и эстетизма.
     Джентльменский набор интеллигентов западного мира, по-здешнему интеллектуалов, был мне поначалу неясен.
     Мне понадобился изрядный срок, чтобы я стала различать отдельные параграфы этого, совершенно отличного от российского, свода правил. Первое столкновение моего миропонимания с миропониманием местного интеллектуала произошло, когда я предложила своему покровителю, заведующему отделом драмы израильского телевидения Одеду К., сделать документальную драму о "Черной субботе". Для тех, кто забыл, напоминаю, что в "Черную субботу" арабские террористы захватили под Хайфой туристский автобус и помчались по приморскому шоссе к Тель-Авиву, расстреливая в упор все идущие навстречу машины.
     Одед посмотрел на меня со снисходительным сочувствием - он-то понимал, какая бездна непонимания нас разделяет:
     "Это невозможно. Ведь нам придется докопаться до причин, вынудивших этих людей на такой отчаянный поступок".
     Он ушел, а я осталась стоять, ошарашенная его ответом. Не зная правил игры, я мало интересовалась побудительными мотивами убийц - перед моими глазами громоздились трупы моих братьев, усеявших Хайфское шоссе. Но мне на миг показалось, будто мой милейший приятель, отличный режиссер и умный администратор, намекает, что весь субботний кошмар случился по нашей, израильской, вине. Я тотчас же с ужасом отогнала эту безумную мысль - я тогда еще не знала, как близка она была к истине. На постижение всей глубины этого мгновенного прозрения у меня ушел не один год.
     Мозговой центр физического факультета Тель-Авивского университета представляет собой длинный коридор, по обе стороны которого расположены кабинеты профессоров. Дверь каждого кабинета распахнута, она закрывается только тогда, когда владелец кабинета его покидает, - это не причуда и не эксгибиционизм, а острая необходимость. Дверь должна быть открыта, чтобы никто из посетителей любого пола, выйдя из кабинета, не мог объявить, что профессор пытался ее или его изнасиловать.
     Вынужденные работать у всех прохожих на виду, бедные профессора то и дело отвлекаются, разглядывая этих самых прохожих, у которых они весь день торчат на глазах. И поэтому каждый раз, когда мой муж - а он один из них - возвращался к себе в кабинет с купленной в вестибюле газетой "Вести", его сопровождал хоровой упрек: "Саша, что вы несете? Это же правая газета!"
     К счастью, мой муж не обязан был оправдываться - он был известным физиком еще в СССР, так что когда его пригласили стать профессором Тель-Авивского университета, никто не выяснял, какие газеты он предпочитает - правые или левые. Да и он сам еще понятия не имел об этом зловещем делении на правых и левых.
     Со временем он, конечно, заметил, что большинство его коллег косят налево и громко это провозглашают, хотя есть и немногие, которые при политических дебатах помалкивают - скорее всего потому, что косят направо, но боятся в этом признаться. Чего же они боятся?
     Нам удалось это выяснить на собственном печальном опыте. Как-то на очередной дружеской тусовке в одном из профессорских домов зашел разговор о каком-то актуальном тогда политическом событии. Мы были еще достаточно наивны, чтобы высказать вслух свои опасения по поводу связи Арафата с советскими властями. На нас посмотрели так, будто это мы убили детей в Маалоте и взорвали пару автобусов - и профессорские двери закрылись перед нами навек. Нас больше никуда уже не приглашали. Мы слишком поздно поняли, что молчание - золото, если ты косишь направо.
     Оказалось, что даже в академическом мире есть неписаные правила, которые положено выполнять. Как-то мы прилетели в американский университетский город, куда муж был приглашен на несколько месяцев для совместной работы. Пригласивший его соавтор носил кипу, соблюдал кошер и отважно боролся за выезд советских евреев. Мы приехали из аэропорта на такси и зашли к нему в университетский кабинет за ключом от квартиры, которую он для нас снял.
     Я постучала в дверь, на которой красовалась маленькая табличка. Пока он открыл, я успела прочесть: "...борьбы за права палестинских ученых..." Дальше мне прочесть не удалось, потому что наш друг перехватил мой взгляд, безумно смутился, поспешно сорвал табличку и сунул ее в карман. При этом он бормотал что-то невразумительное типа: "Это случайно... Не было выхода... Общее решение…"
     Чтобы не осложнять отношений, я не стала допытываться, о каком общем решении шла речь. К тому времени я уже знала, что университетские кампусы Америки стали центрами антиизраильской пропаганды, и даже ученый с мировым именем должен подчиняться знаменитому одесскому правилу, записанному на каждом окне каждого автобуса: "Высунься-высунься! Мало не покажется!" И если положено держать на двери пропалестинскую табличку, так лучше не высовываться со своим особым мнением, будь ты хоть трижды в кипе. А может, именно поэтому.
     А ведь еще на моей постсоветской памяти университетские кампусы были произраильскими, а палестинцев вообще никто не поминал, даже лихом.
     Но как-то незаметно и очень быстро все изменилось. Вдруг оказалось, что поступки и взгляды западных интеллектуалов диктуются "политической корректностью", как бы стоящей на страже всеобщего равенства всех и во всем. Равенство это откровенно противоречит природе, следуя логике старой шутки: "У воробья обе ноги одинаковые, особенно правая".
     Естественно, правила эти относятся не только к палестинцам, они охраняют всех, кто подходит под определение униженных и оскорбленных. На первый взгляд такая чуткость выглядит благородной, но на деле злоупотребление ею оказывется жестоким и бессмысленным, как и всякое злоупотребление.
     Несколько лет назад я проследила на экранах европейского телевидения душераздирающую драму торжества так называемой справедливости. Одна профессорша, директриса какого-то гуманитарного берлинского института, в своей речи на женском конгрессе, посвященном ограничению рождаемости, необдуманно попала не в такт. Она сказала, что решения конгресса особенно важны для женщин Африки, интеллигенция которых ниже, чем у жительниц Европы и Азии.
     Трудно себе представить, какая буря поднялась! Бедную нарушительницу правил для начала с позором изгнали с конгресса и тут же немедленно освободили от должности директора института. Специальная телегруппа приехала снимать драматический момент, когда преступница пришла в институт забирать свои вещи. На лужайке перед зданием выстроились сотрудники института, каждый с каким-нибудь тяжелым предметом в руке, кто с пресс-папье, кто с чернильным прибором.
     Не экономя телевизионное время, был щедро отснят марш-бросок несчастной экс-директрисы от парадной двери до ворот: она, прикрывая голову папкой с бумагами, трусцой бежала по дорожке, а сотрудники с воплями швыряли в нее кто что мог. Не знаю, что стало с нею потом, но африканские женщины, судя по количеству детей на заснятых на пленку сценах из африканской жизни, продолжают так же бурно размножаться, как и до того злополучного конгресса. И возникает подозрение, что их интеллигенция (не знаю точно, что это - может, просто способность пользоваться предохранительными средствами?) и впрямь ниже.
     И все-таки, хоть обе ноги у воробья одинаковые, израильско-палестинский конфликт, невзирая на равенство, занял особое место даже в нынешнем джентльменском наборе, посвященном равенству и братству. Судя по интересу к нему масс-медии, можно подумать, что этот микроскопический конфликт является подлинным двигателем современной истории. Мир, собственно, делится на две неравные половины - большую, готовую дружно идти в бой ради палестинского народа, и меньшую, робко пытающуюся поднять голос не в защиту Израиля - Боже упаси! - а только в оправдание права Израиля на самозащиту. О праве на существование не стоит и вспоминать - какой-то Уго Чавес недавно заявил, что такое право в кодексе прав человека не числится.
     Никто уже не вспоминает, откуда взялся столь любимый всеми истинными интеллектуалами палестинский народ. До 1972 года мало кто о нем думал, пока этот народ не был изобретен и осуществлен тогдашним председателем Комитета государственной безопасности СССР Юрием Андроповым. Скорей всего мудрого председателя КГБ вдохновила на этот шаг быстро восходящая на политическом горизонте многообещающая звезда бандита и убийцы Ясера Арафата.
     На создание "светлого образа" этого не существовавшего до того времени народа и его вождя было потрачено немало денег, заработанных на торговле оружием и опиумом Афганистана. Это была одна из величайших пиаровских операций мирового масштаба, в которой были ловко реализованы многие необходимые для успеха детали - удачное, греющее каждое европейское сердце имя "Палестина", и мрачная тень никем не любимого еврейского оккупанта с автоматом в руке.
     В связи с этим меня преследует интересное воспоминание. На протяжении восьмидесятых годов прошлого века все свободные стены Свободного университета в Берлине были заклеены двумя видами плакатов - в защиту палестинцев и в защиту гомосексуалистов. В начале девяностых рухнула советская власть, и плакаты в защиту палестинцев исчезли все разом, хотя гомосексуалисты остались популярны, как были до того. Стало ясно, что оскудела дающая деньги рука.
     Но это уже было несущественно - цель была достигнута: новый народ был создан и официально утвержден, невзирая на отсутствие у него каких бы то ни было признаков, характеризующих народ. Не важно, что у него нет своей истории, нет своей культуры, нет своего языка, нет своей территории, разодранной на две части ФАТХом и ХАМАСом. Важен грандиозный результат - несмотря на ничтожно малую для мировой статистики численность населения, роль этого рукотворного народа в современной истории стала несоразмерно высокой. Ни одно политическое событие нашего времени не обходится без ссылки на израильско-палестинский конфликт.
     И приходится признать, что симпатии интеллектуалов цивилизованного мира почти всегда отдаются палестинцам. В том числе и симпатии наших, израильских интеллектуалов. В последнее время это одностороннее отношение все чаще заставляет многих из нас задуматься - в чем же причина этой странной смены вех? Почему вдруг интеллектуалы так пристрастились к террору, что, обливаясь слезами сострадания к жителям Газы, перестали даже упоминать имя Гилада Шалита?
     Можно подумать, что произошла полная смена джентльменского набора прошлого века - сегодня антисемитом быть не стыдно, а даже почетно и прибыльно: просто нужно определить себя как антисиониста и вступить в ряды объединенного клуба любителей террора. В среде старомодных и не слишком политически корректных стал все чаще возникать вопрос: почему интеллектуалы и либералы сменили идеалы? Почему они скопом встали на сторону террора?
     Выстроив в ряд все эти "почему", я вдруг озадачилась определением - а почему мы именно так обозначили тему? Не случилась ли подмена? Вовсе не интеллектуалы предпочитают террор, просто наши недоброжелатели и любители террора самовольно обозвали себя интеллектуалами. А человечество бездумно поверило им на слово, и теперь безответно ломает себе голову вопросом - почему? Да потому, что любители террора самозвано присвоили себе наименование интеллектуалов! Так было договорено сначала между ними, а потом распространилось по кампусам и худсоветам, приросло, как вторая кожа, и с помощью СМИ стало общим местом.
     Пересмотрев такое определение интеллектуалов с новой точки зрения, легко понять, что вопрос о причинах их любви к террору лишен всякого смысла - это просто тавтология, масляное масло. Любовь к террору - это всего-навсего статус сегодняшних интеллектуалов. Что же их объединяет?
     Недавно российский журналист Леонид Радзиховский, вспоминая свои школьные годы, ввел интересный термин - союз троечников. Так он обозвал союз Уго Чавеса и Ахмадинеджада супротив супердержав.
     И мне захотелось назвать союз любителей террора клубом троечников. Не потому, что все в нем - посредственности, а потому что они говорят и действуют стадно, как толпа. Отличников на свете мало, они всегда индивидуальны, а троечников много, их имя - коллектив, клуб.
     Для того чтобы стать отличником, надо отличаться, а чтобы стать членом клуба, надо всего лишь принять его правила - то есть стать, как все. И не высовываться!
     И Толстой, и Достоевский были ретрограды, им чужда была политическая корректность, они не боялись сказать то, что думали. И сейчас лучшие американские писатели - истинные столпы американской литературы, - Джон Апдайк, Том Вульф, Поль Теру, - не принадлежат к клубу политической корректности. Они разоблачают чернокожих американских манипуляторов наравне с белокожими, не опасаясь обвинений в расизме. Они пишут об Индии и Латинской Америке жестко, без общепринятого умиления, не размазывая по страницам сентиментальные сопли.
     То же можно сказать и о других гигантах мысли - о великом экономисте Милтоне Фридмане, об израильском лауреате Нобелевской премии профессоре Омане, о Нормане Подгореце, редакторе одного из самых престижных американских философских журналов "Комментари". Они не нуждаются в членстве клуба троечников. Их талант поставил их так высоко, что они обходятся без фиговых листочков мнимой любви к униженным и оскорбленным.
     Сегодня клуб троечников записан в реестры истории как клуб интеллектуалов. В наше глубоко поверхностное время название стоит очень дорого, оно гораздо весомее сути. Присвоенная членами клуба троечников кличка "интеллектуалы" сбивает с толку и вводит в заблуждение. Все дело в ложном переобозначении. Нужно придать словам их истинное значение - и картина прояснится.
     Впрочем, картина хоть и прояснится, но не изменится. Потому что вдобавок к присвоению имени интеллектуалов троечники умудрились овладеть рычагами управления интеллектуальной жизни нашего общества. Во всяком случае, в нашей маленькой стране фонды поддержки искусства, культуры и науки находятся в руках давно и надежно укомплектованных комиссий и комитетов, куда допускаются только члены клуба троечников. И только они туда кооптируются в случае выбывания одного из "наших" (а точнее, - "ихних").
     Комиссии эти очень зорко следят за тем, чтобы персонажи, не принадлежащие к их клубу, не прорвались к пирогу. Так, в течение двадцати лет самый красивый и талантливый израильский певец и композитор Цвика Пик был практически вытеснен со сцены за то, что осмелился высказать взгляды, не отвечающие требованиям клуба. В наказание кибуцы, владевшие в те времена концертными залами, закрыли перед Цвикой свои двери. Ему бы и по сей день прозябать в бедности и безвестности, если бы в стране не восторжествовало коммерческое начало. А бессердечному чистогану взгляды, слава Богу, не важны, ему - абы гроши!
     Наивный русскоязычный читатель может удивиться: "При чем тут интеллектуалы? - воскликнет он. - Ведь у нас правительство теперь правое!" Ему, воспитанному на абсолютизме российской власти, трудно поверить, что в израильских культурных делах правительство так же беспомощно, как и он сам: всемогущие комиссии, если пожелают, отвергнут и члена правительства.
     Трудно поверить, но книга "Пять отцов основателей", принадлежащая перу профессора Бен-Циона Нетаниягу, отца нашего премьер министра Биби Нетаниягу, была издана по-английски и по-русски, но не на иврите, потому что взгляды автора не соответствуют общепринятым критериям культурного истеблишмента.
     Но книгу в крайнем случае автор может и сам издать за свой счет, как делает, например, военный историк Ури Мильштейн, а вот с кино дело обстоит гораздо хуже, кино за свой счет сделать трудно. И поскольку израильский фильм практически не может окупиться прокатом, единственная надежда продюсеров - на артистический успех, то есть на международные фестивали.
     А на международных фестивалях у политнекорректного фильма нет никакого шанса, там интеллектуалы зорко стоят на страже. И потому израильские кинофонды, единственные поддерживающие нашу кинопромышленность, НИКОГДА не дают деньги на произраильские фильмы. Дают только на пропалестинские или на антивоенные - можно подумать, что у нас кто-то хочет воевать из любви к войне, а не для того, чтобы выжить!
     Общим примерам жесткой хватки наших троечников нет конца, поэтому в заключение я хочу привести пример из своего личного опыта. Мой роман "Ведьма и парашютист" в 1999 году чудесным образом был переведен на иврит и издан престижным иерусалимским издательством "Кетер". Один из моих израильских приятелей, кинопродюсер, заигрывавший с идеей попытаться мой роман экранизовать, ужасно страдал от того, что мой герой, парашютист Ури, - израильский супермен.
     Во время вечеринки, посвященной выходу книги в свет, он спросил главного редактора издательства, не смущает ли того образ лихого парня, парашютиста Ури, нарушающий общепринятый стереотип.
     "Нет, - ответил главный редактор, - не смущает, а радует. Я сам был парашютистом, и среди моих друзей есть немало суперменов".
     И напрасно он выступал на людях с такими речами - его очень быстро вытеснили из издательского бизнеса. Не из-за меня, конечно, а за дерзкое нарушение устава клуба троечников.