Александр Мелихов

Солженицын-политик

     После триумфального явления народу солженицынского шедевра "Один день Ивана Денисовича" его автор почти сразу же скрылся за политическими тучами. Из которых время от времени доносился сначала гром и лишь затем молния - сначала появлялась разгромная статья и лишь с большим опозданием, на папиросной бумаге, на одну ночь, а то и на полчаса кто-то из друзей подбрасывал едва различимый текст, породивший эти громы. Сейчас уже и не припомнить, что в них было, в памяти осталось лишь собственное ощущение: так их, режь правду-матку!
     Однако Солженицын и после высылки продолжал резать правду-матку и либеральному Западу, и либеральным западникам, и понемногу из-за туч начали доноситься голоса, объявляющие Солженицына и националистом, и монархистом, и будущим аятоллой, но все как-то нечетко, все клочками. Только "Красное колесо" прикатилось к нам в полном объеме в перестроечную пору, когда появилась возможность различать и художественные свойства: историческая составляющая необыкновенно интересна, лирическая из рук вон плоха.
     Впрочем, историософская идея, явившаяся среди демократического пиршества, от этого не становилась менее сенсационной: Россию убила демократия, "большевицкая" диктатура сумела овладеть только трупом.
     Урок "Как нам обустроить Россию" тоже явился своевременно и в естественном порядке - сначала молния, а затем гром. От него и осталось впечатление чего-то всеобъемлющего и громокипящего, не поддающегося ясному и сжатому пересказу. Отчего впоследствии я с большим почтением выслушивал сетования почитателей Солженицына, что если бы, де, его послушали, то все пошло бы гораздо лучше: стало быть, сумели его понять истинно умные головы!
     Попробую же к ним присоединиться хотя бы двадцать лет спустя: известно же, что задний ум крепче переднего.
     Первое, от чего в свое время радостно захватывало дух: МЫ - НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ.
     Вроде бы что ж тут хорошего? Да ведь это не мы, это наши враги, наша власть оказалась на этом самом докате, а уж мы-то сумеем обустроиться, только бы нам их свалить! И то, что Солженицын не разделял этой эйфории разгулявшегося детсада, говорит о его гораздо большей политической искушенности: мир полон конфликтов, которых мы пока еще не видим. И первейшие из них - национальные: "Ничто нас не убедит, что наш голод, нищета, ранние смерти, вырождение детей - что какая-то из этих бед первей нашей национальной гордости!"
     Уже один этот приоритет национальных проблем позволял наиболее благородным нашим интеллигентам отмахиваться от них, подновляя солженицынский ярлык националиста: ведь у нас в детском саду порядочные люди национальностей старались не замечать - избалованные дети больше всего ненавидят свою бонну. Только утекшие годы и утекшая кровь помогли мне понять, что главные наши враги действительно не власть и не бедность (по отношению к пяти процентам обитателей земли), а старость и смерть, бесследное исчезновение. Спастись от чувства бессилия перед которым мы хоть отчасти можем, лишь отождествляясь в своем воображении с чем-то могущественным, почитаемым и долговечным - ничего подобного, кроме национальной принадлежности, сегодняшний безрелигиозный мир предложить не может. И потому тот, кто покушается на наше национальное достоинство, действительно покушается на самые основы нашего душевного благополучия. Оттого-то из-за материального ущерба готовы на убийство лишь отдельные изверги, а из-за национального унижения почти все. По крайней мере, отвернуться, когда это делают другие. Именно поэтому Солженицын был глубоко прав, когда начал с вопроса: "А как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать?"
     Но как же он отвечает на этот вопрос? "Надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать - да! - НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены". Казахстан, правда, излишне раздут, поэтому его "русский север" должен отойти к России. Теперь-то мы понимаем, что подобные "отходы" осуществляются лишь военным путем, а Солженицын уповал на некое мирное сотрудничество неких экспертов - как будто не догадываясь, что тот политик, который уступит хотя бы пядь "родной земли", навеки даст своим конкурентам возможность клеймить его предателем. Такие решения по силам лишь сверхавторитетным вождям, да и то под давлением неодолимых обстоятельств, понятных даже "простому человеку". Который в тот момент никаких таких обстоятельств не видел.
     Ну, а "Слово к украинцам и белорусам" еще более наивно: "Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это все - придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, "откуду русская земля стала есть", по летописи Нестора, откуда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Московское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись против ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как ВОССОЕДИНЕНИЕ".
     Что, если бы какой-то патетический американец воззвал к англичанам и австралийцам с призывом воссоединиться? Мы, де, и происходим из единого корня, и говорим на одном и том же языке… Или Испания с Португалией предложили это Латинской Америке, если не друг другу? Им ответили бы, что с тех пор возникли новые народы с собственной историей, причем не той, какой она выглядит со стороны, ибо каждый народ руководствуется не научной, а воодушевляющей историей, только и могущей защитить представителей этого народа от страха мизерности, который и заставляет людей объединяться в нации. И то, что в нашей общей истории нам представляется объединяющим, в их воодушевляющей версии может оказаться главным поводом для разъединения.
     "И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, - спрашивает Солженицын, - неужели мы этими кровными страданиями не соединены?" Но мы-то уже знаем, что именно "голодомор" служит на Украине одним из важнейших пунктов антироссийской пропаганды…
     "Сегодня отделять Украину - значит резать через миллионы семей и людей", - предостерегает Солженицын, хотя отделять и другие им намеченные республики тоже означает резать через миллионы людей и семей - впрочем, о тех миллионах позаботятся всемогущие и великодушные эксперты. Да и Солженицын о них помнит: "Каждое новосозданное государство должно дать четкие гарантии прав меньшинств". Забыл он лишь о том, что любые выданные гарантии сильное большинство, гласно или негласно, тут же заберет обратно, когда найдет это выгодным. Слабым всюду живется не очень сладко…
     И в советской империи предзакатного периода жилось отнюдь не хуже, чем сегодня в большинстве новосозданных национальных государств. Худой мир тогдашних межнациональных отношений представлялся Солженицыну чем-то запущенным, запутанным и мерзким исключительно потому, что советский период он оценивал по худшим его проявлениям, а дореволюционный по лучшим: "За три четверти века - при вдолбляемой нам и прогрохоченной "социалистической дружбе народов" - коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России".
     Предреволюционный период был периодом закипающих национально-освободительных движений, с которыми власть пыталась бороться принудительной русификацией, стараясь превратить империю в национальное государство, но виднейший идеолог сионизма Жаботинский уже тогда предрекал, что всем национальным провинциям рано или поздно предстоит отпасть и даже на Украине русские острова городов будут поглощены поднявшимся крестьянским морем. А вот поздняя советская власть придерживалась как раз имперской политики: старалась управлять национальными окраинами руками их собственных элит, хранила декорации независимых национальных культур (и сильные культуры - прибалтийские, закавказские - чувствовали себя, пожалуй, и посвободнее, чем русская). При этом лояльность наиболее энергичных и честолюбивых представителей национальных меньшинств покупалась тем, что им открывался путь в имперскую элиту. Этот мудрый принцип нарушался наиболее заметным образом в отношении евреев - пробудив и наделавшее наибольшего шуму недовольство.
     И, тем не менее, национальную политику советской империи можно назвать сравнительно успешной. Разумеется, никакой дружбы народов никогда не было, нет и не будет: дружить могут люди разных национальностей, но народы никогда, - если народы хотя бы не режут друг друга, уже и за это их укротителям нужно сказать спасибо.
     А Солженицын собирался укротить тигров межнациональной конкуренции (самой непримиримой - конкуренции воодушевляющих иллюзий!) какими-то бумажками, "четкими гарантиями"…
     Чувствуя слабость своей позиции, Солженицын начинает взывать к неким высшим мотивам: пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии, не гнаться лишь за ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность. Но какая сила заставит людей отказаться от их интересов - прежде всего психологических, которые и объединяют людей в нации? "Уже кажется: только вмешательство Неба может нас спасти".
     "Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу". Искать спасительного Чуда не для торжества над конкурентами, а для мира с ними - это уже само по себе было бы чудом.
     Какие чудесные силы должны и ввести в России частную собственность, и не допустить "напор собственности и корысти - до социального зла, разрушающего здоровье общества", то есть какие силы должны помешать сильным эксплуатировать слабых - на этом неприятном вопросе Солженицын не останавливается, тем более что единственными в тот момент хоть сколько-нибудь организованными силами были ненавистные ему КПСС и КГБ. Которые, не помню, сделали ли на рубеже 90-х хоть один необратимо решительный шаг - похоже, мы этими страшными "органами" больше запугивали себя сами.
     Откуда возьмется всеисцеляющее САМООГРАНИЧЕНИЕ людей, в чьей природе стремиться к расширению своих возможностей? Солженицын уповает на некие спасительные "низы" - "и здесь, как и во многом, наш путь выздоровления - с низов". Но если под низами понимать малые коллективы и небольшие территориальные образования, то групповой эгоизм им присущ ничуть не менее, чем целым государствам. Если не более, поскольку их ИНТЕРЕСЫ нагляднее для каждого.
     А нужно еще спасать и семью, и школу, и библиотеки, то есть общественная нравственность должна прийти на помощь именно тем институтам, которые сами ее и порождают. "А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но - сколько сами соберут". Хотя именно национальный спорт мирового уровня, как и всякое явление, увеличивающее восхищение человеком, очень мощно служит сплочению нации.
     Солженицын как будто и сознает неконструктивность своих политических рецептов: "Если в самих людях нет справедливости и честности - то это проявится при любом строе". Разумеется, если бы люди были ангелами, им были бы не нужны законы. А вот как обустроить далеко не ангелов? И тут у Солженицына отыскиваются лишь стандартные заклинания: очищение, слово СОБСТВЕННОГО раскаяния…
     То есть нужны движения души, присущие людям совестливым, тогда как проблема заключается в обуздании бессовестных. Для противостояния которым и люди среднего нравственного уровня начинают считать совесть непосильной и неуместной обузой. В итоге нравственность должна породить самое себя. Обычные же политические инструменты - партии, профсоюзы - все это эгоистические корпорации. Остается только укорять единственную организацию, чья миссия печись не о земном: "Оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни всеобщей нищеты надо же отказаться от признаков богатства, которыми соблазняет власть.)"; "Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия - и не только к государству, но и к обществу, и к жгучим бедам дня, и к себе самой".
     В сущности говоря, двадцать лет назад, когда глас Солженицына прозвучал на земле, а не за облаками, в России появилась новая партия из одного человека, сразу же объявившего себя противником каких бы то ни было партий. Среди царства грез о спасительной многопартийности это звучало, звучало…
     "Партия" - значит ЧАСТЬ.
     Разделиться нам на партии - значит разделиться на части. Партия как часть народа - кому же противостоит? Очевидно - остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих".
     Солженицын ощущал себя единственным истинным заступником народа, тоже единого и неделимого. Сам он "старался", разумеется, не для себя и своих - "своих" у него не было: он противостоял всем реальным политическим силам. Коммунистов он ненавидел пламенно, а "демократов" не без оснований подозревал в групповом эгоизме или как минимум самоупоении. Служа в своем воображении по-видимому тем низам, которые не способны ни целенаправленно бороться за свои нужды, ни даже отчетливо формулировать свои требования в виде политических программ. Да это для Солженицына и не так уж важно: "Политическая жизнь - совсем не главный вид жизни человека, политика - совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь - тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа".
     Но открыть простор или даже пробудить духовные силы народа и обеспечить его творческий досуг должна все-таки политика? Или что-то другое? Из "Как нам обустроить Россию" легче понять то, как нам ее не нужно обустраивать, чем то, как нужно. Что не нужно: не нужно удерживать Советский Союз - все равно развалится (это 90-й год!), нету сил на Империю - и не надо: "Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее", "Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр - и сразу расцвела".
     Я думаю, даже самые суровые наши прокуроры согласятся, что если Россия и не достигла идеальной скромности по части миссионерства и авантюризма, то сделала огромный шаг в этом направлении. Так почему же он не сделался хотя бы крошечным шагом еще и по направлению к расцвету? Почему коэффициент полезного действия оказался столь жалким - до неуловимости? Может быть, скромность - лекарство международного, а не только внутреннего употребления?
     "А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это все - уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить - в одночас. Может подождать - и Космос". Насчет Космоса вопрос отдельный, зато насчет наступательного оружия звучит завлекательно. Только хотелось бы узнать: может ли армия выполнять оборонительную, профилактическую функцию, не обладая наступательным потенциалом?
     По Солженицыну, нам многого не нужно: не нужно гордиться, не нужно надеяться на иностранный капитал, не нужно допускать крупной земельной собственности и вообще такой собственности, которая позволяла бы подавлять других, а также справедливость и нравственность - при том, что "независимого гражданина не может быть без частной собственности". А если независимый гражданин сам попирает справедливость и нравственность? Тогда остается лишь вздохнуть: "Если в нации иссякли духовные силы - никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод - на первое место все равно выйдет свобода бессовестности".
     Но откуда возьмутся духовные силы - вопрос остается открытым. Кто допустит "хорошую" собственность и зажмет "плохую", тоже не слишком ясно. Ясно только, что свободные выборы автоматически к этому не ведут: "Достоевский считал всеобщее-равное голосование "самым нелепым изобретением XIX века". Во всяком случае, оно - не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться".
     Тем не менее: "Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что будущему Российскому Союзу демократия не нужна. Очень нужна. Но при полной неготовности вашего народа к сложной демократической жизни - она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться СНИЗУ, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всем объеме и шири".
     Строиться снизу… Но КЕМ строиться? Кто тот строитель чудотворный, обладающий мудростью, терпением и силой, способной удержать неподготовленный народ в созидательных берегах?
     "Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого города, поселка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объеме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям и по душевным качествам. Здесь - не удержатся ложные репутации, здесь не поможет обманное красноречие или партийные рекомендации".
     Это, пожалуй, единственное, что напоминает практическую расшифровку общего рецепта: "Наш путь выздоровления - с низов". "В здоровое время у местных сил - большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор". Кем открыт? И как быть в нездоровое время? Как может государство опираться на силу, которая сама нуждается в опеке? И поглощена исключительно местными проблемами? Многолетний опыт муниципальных выборов показал, что интереса к ним у населения гораздо меньше, чем к выборам общенациональным, а жулья выбирается едва ли не больше. Дух и единство народа пробуждаются единством исторических задач, таких, как, скажем, завоевание Космоса, а не благоустройством разрозненных малых пространств. Их обустройство дело бесспорно очень важное, но к духовной деятельности национального масштаба имеющее отношение весьма отдаленное.
     И тут раскаяние и самоограничение, извлеченные Солженицыным "Из-под глыб" 1973 года, окончательно превращаются в средство практического обустройства: "Западную Германию наполнило облако раскаяния - прежде, чем там наступил экономический расцвет"; "Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений - но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости". Самоограничение - от чего оно только не лечит, восклицает Солженицын в другом своем бестселлере "Двести лет вместе".
     Я могу сказать, от чего оно не лечит - от низкой самооценки, являющейся тормозом всякой сколько-нибудь рискованной деятельности, от чувства бессилия и безнадежности, являющихся причиной "безуемного пьянства", упадка инициативы и даже в значительной степени коррупции, в которой массы менее повинны в основном лишь в силу своих малых возможностей. Человеку не дано ограничить самого себя точно так же, как поднять себя за волосы. Человеку дано лишь отказываться от худшего в пользу лучшего. И раскаяние - ощущение, что упустил лучшее в погоне за худшим - может явиться только к проигравшему. А если у него нет лучшей альтернативы, он неизбежно будет довольствоваться тем, что есть.
     Из немцев, действительно творивших кошмарные преступления, не покаялся решительно никто. Каяться начали только те, кто в сущности был ни в чем не виноват. Но и тогда они отказывались от худшего в пользу лучшего - отказывались от поражения и звания извергов рода человеческого в пользу звания скромных мирных тружеников.
     Я их не осуждаю - так поступают все. Святой отказывается от стяжательства в пользу Царствия небесного, благородный человек отказывается от взятки в пользу красивого образа себя. Сам Солженицын отказался от успешной советской карьеры ради неизмеримо более воодушевляющей миссии народного заступника и борца с красной чумой - а чем он предлагает воодушевляться рядовому российскому гражданину? Сметать с улиц сор? Полезный труд. Но даже самый маленький человек - все-таки тоже человек, он тоже нуждается в психологической защите от чувства мизерности и бренности. Интересный народ - народные заступники: себе для самоутешения избирают высокую историческую миссию, а своим подзащитным оставляют обустройство собственного двора. Сообщество народных заступников - это прямо какое-то общество защиты животных!
     Пробуждение народного духа нужно начинать "с верхов" - с вызывающих восхищение исторических задач: наука, космос, искусство, спорт, тоже презираемый Солженицыным. Для успехов в этих сферах требуется и опора не на "низы", а на "верхи" - на романтические, аристократические натуры, нацеленные на исторические свершения. Благодаря которым и рядовой гражданин тоже будет чувствовать себя участником исторических дел, не завершающихся с его смертью. Включить человека в череду поколений, служащих какому-то великому наследственному делу - одна из важнейших задач любого государства, в кризисные же периоды просто важнейшая.
     А либералы еще обзывали Солженицына государственником...
     Верхом государственной мудрости ему представлялся ПРОЕКТ СБЕРЕЖЕНИЯ НАРОДА, изобретенный в 1754 году при императрице Елизавете Петром Ивановичем Шуваловым, и, разумеется, переводить народ на нелепые бесплодные прожекты это… Это, впрочем, и так всем понятно. Куда менее очевидно, что народ, который начинают оберегать от участия в истории, перестает оберегать себя сам и принимается истреблять себя тем же "безуемным пьянством", наркотиками, безмозглыми авариями, идиотскими убийствами и нелепыми самоубийствами…
     Мало кому удается соединять небесное с земным, смешивать два эти ремесла - пророка, взывающего к совести и небу, и политика, дающего исполнимые советы. Не удалось это и Солженицыну. Но героическая судьба и масштаб личности - масштаб притязаний - все-таки затмили его политическую неудачу: он занял прочное место в воодушевляющей истории, ибо в нее попадают за размах, а не за унылое искусство возможного.