Роман Казак-Барский

    
    Первое послевоенное лето было жарким. По домам потянулись демобилизованные. Нехитрые трофеи - носильные вещи, швейные машинки "Зингер", иголки, мыло, разная галантерея - все, что помещалось в немецкий фибровый чемодан, составляло "военную добычу" победителей. Нет, конечно, некоторые возвращались на трофейных авто и мотоциклах, а были и такие, что доставляли "начинку" вилл, мануфактурных складов, содержимое подсобок магазинов и магазинчиков. Чего уж греха таить - трофеились все, от рядового до маршала, в меру своих возможностей. Тащили из поверженного "фашистского логова" в свою разоренную революциями и войнами родину все, что хоть как-то могло украсить жизнь и скомпенсировать ужасные потери. Не вернуть только было миллионы погибших.
    Капитан приезжал во двор на "Опель-олимпии". К дочке доктора Нестеренко. Из всех жильцов дома, построенного знаменитым архитектором в начале второго десятилетия ХХ века в стиле позднего модерна, только доктор Нестеренко занимал во втором этаже отдельную квартиру. На дубовой резной двери, украшенной грифонами и латунными ручками с львиными мордами, еще от старых времен сохранилась табличка с надписью: "Женские болезни. Доктор Н.Г.Нестеренко".
    Доктор, сухопарый седеющий старорежимный интеллигент, украшенный бородкой клинышком, как у всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, одетый в поношенный, но тщательно выглаженный темно-серый костюм, рубашку в полосочку с галстуком-бабочкой, обычно возвращался домой к семи вечера на извозчике. Иногда пешком. Судя по тому, что в руках у него каждодневно в сетчатой сумке просматривалась какая-нибудь экзотическая снедь в виде толстого полукольца пахучей отдельной колбасы или красной глянцевой головки голландского сыра, он не голодал. Жил доктор с дочкой. Худощавая, собранная, лет двадцати, с большими черными глазами и каштановой копной волос, она ходила прямо, с гордо поднятой головой, как нынче сказали бы - походкой топ-модели, не отягощенная заботами, которые создала война большинству женщин. Чем-то она походила на цыганку. А может быть, еврейку. Говорили, что при немцах, ее мать цыганка, а может быть, еврейка, то ли попала в облаву, то ли по доносу была увезена в гестапо и оттуда не вернулась. Дочку же доктор сумел отстоять. Видимо, его специализация нужна была и нацистам, и коммунистам.
    Капитан, который приезжал к докторской дочке на "Олимпии", был не герой, но на груди орденам и медалям было тесно. Красная и желтая ленточки поверх наград свидетельствовали, что железо войны доставало его дважды. Капитан был летчиком. Может, истребителем, может, бомбером, а может штурмовиком. Кроме новенькой "Олимпии" он привез приемник "Блау-пункт", радиолу "Телефункен" и кучу разных пластинок. Старожилы говорили, что жил он до войны в соседнем доме и ходил в одну школу с докторской дочкой. Нынче вернулся в свою опустевшую комнату. Его родители в 41-м пошли по приказу, и больше никого у него из родственников не было. Всякий раз, как он приезжал, через некоторое время из комнаты докторской дочки доносилась музыка. Это капитан запускал радиолу. И были это не марши братьев Покрасс, не хор имени Пятницкого и даже не песни Исаака Дунаевского…
    Я любил слушать эту такую знакомую и незнакомую музыку, усевшись на широком подоконнике черной лестницы, где дворовый секс-гигант серый кот Василий обычно устраивал вместе со своими разномастными вассалами с порванными ушами и разбитыми мордами групповухи, мусоля по очереди очередную кошку. Окно было как раз напротив балкона комнаты докторской дочки. И если балконная дверь была открыта, то и слышно было очень хорошо, так как звук резонировал, отражаясь от стен глубокого двора-колодца.
    Услышав звук въехавшего во двор авто, я высунулся в окно и, убедившись, что капитанова "Олимпия" пискнула тормозами как раз под балконом, мигом кинулся во двор, скользя по перилам собственной задницей, упакованной в штаны из чертовой кожи. Сегодня капитан был без погон и орденов. Гимнастерка английского сукна цвета хаки, перетянутая широким офицерским ремнем без портупеи, ладно облегала его стройную фигуру. Капитан чем-то напоминал артиста Самойлова в фильме "Сердца четырех". Может быть, потому, что у него была такая же военная форма, может, белесым чубом с седой прядью. Я никак не мог этого "ухватить". Как бы там ни было, но по моему неспелому убеждению, был он мужик что надо, и должен бы наверняка нравиться женщинам. И вообще, я считал, что ей, то есть, докторской дочке, очень даже повезло с капитаном. Не такая уж она красавица, а "оторвала" такого жениха.
    На этот раз балконная дверь была отворена. Августовская духота, давившая город вторую неделю, не так чувствовалась в глухом дворе-колодце, куда солнце заглядывало на непродолжительное время, и потому даже шторы над дверью не были задернуты.
    Я с любопытством заглянул внутрь. На первый приветственный поцелуй я опоздал. То есть что они должны бы поцеловаться при встрече, я догадывался. Во всяком случае, так показывали в кино. Но как целуется эта пара, я ни разу не видел. Может быть, потому что шторы обычно были задернуты. Беседовали они не долго. Капитан включил радиолу. Сначала, как обычно, шла классика в исполнении лучших европейских музыкантов и певцов. По знакомым мелодиям я много позже узнал, кто есть кто. Оказывается, мне нравился Пуччини, Верди и Вагнер, я млел от шубертовской "Аве Марии". А потом пел Лещенко про чубчик кучерявый и мило с надрывом картавили Пиаф и Вертинский. Про что пела Пиаф, я не знал. Наверное, про любовь. Французы обычно поют либо про революцию, либо про любовь. А потом, потом… он поставил танго. Я уже слышал эту пластинку. Он обычно ставил ее напоследок. Хриплый женский голос страстно вибрировал… И тут они стали танцевать. Такого танца я еще никогда не видел. Это был не танец, а действо безмолвного обоюдного объяснения в любви - целый каскад страсти в движении ног, рук, оборотов и па. Их лица жили друг для друга, и все было понятно без слов и дозволено без стыда. Она падала в его объятия, очерчивая в воздухе носком ноги причудливую дугу, и стопа, обтянутая тонким шелковым чулком с черной пяткой, выгибалась дрожа, а легкая шелковая юбка открывала верхнюю часть бедра, где край чулка был пристегнут подвязочками, и обнаженное тело намекало на великую женскую тайну. Руки, шея, слегка прикрытые глаза и гримаса страсти… Я был потрясен изяществом линий ее тела, и… я хотел ее, я увидел женщину, и понял, что стал мужчиной… Я прикрыл глаза и некоторое время неподвижно сидел, облокотясь на стенку оконной амбразуры, осознавая свое открытие. Когда я открыл глаза, балконная дверь была зашторена. Через две минуты я был в соседнем переулке у монастырской стены, на которой углем были изображены круги мишени. Достав из-за пояса "вальтер", я передернул затвор и нажал на спуск. Куски штукатурки со свистом разлетелись в разные стороны, а я все нажимал и нажимал на спуск. Гильзы со звоном отскакивали от булыжника мостовой, пока затвор не замер, опорожнив всю обойму…
    Это танго я запомнил на всю жизнь…