Владимир Ханан

    
     В 32-м номере "Иерусалимского журнала" была напечатана рецензия Анатолия Добровича на книгу Елены Игнатовой "Обернувшись". Взяться за перо меня побудило не желание высказаться, а скорее невозможность оставить без ответа ряд "мыслей" рецензента, оскорбительных как для меня, так и для моих друзей и приятелей, называвшихся когда-то "второй литературной реальностью", "левыми поэтами", "нонконформистами", - то есть для тех, кого сегодня обобщенно называют "питерским андеграундом".
     Рецензия Добровича на книгу Игнатовой комплиментарна, даже, можно сказать, восторженна. Не так давно (точную дату я не помню) в "Вестях" была напечатана его статья "О стихах Елены Игнатовой", которая показала не только хороший вкус Добровича, но и его замечательное поэтическое чутье: приведенные им цитаты великолепно отражали особенности Елены как поэта. Я не знаю, как давно знакомы авторы книги и рецензии, - я знаю Елену почти сорок лет и все эти годы был и остаюсь горячим поклонником ее стихов, а с недавнего времени и прозы.
     Несколько слов о книге. У прозы Игнатовой есть крайне редкая особенность: она не пишет собственно юмористических произведений, но, читая ее некоторые, казалось бы, вполне серьезные тексты, невозможно удержаться от смеха, или даже, как Анатолий Добрович, от хохота. Своеобразное юмористическое восприятие жизни, которое независимо от воли автора пронизывает ее тексты. Я знаю еще только одного писателя, наделенного подобным талантом, - Дину Рубину.
     Собственно литературные воспоминания Елены Игнатовой произвели на меня менее благоприятное впечатление. Хотя само название книги - "Обернувшись" - как бы предполагает мимолетность, неподробность взгляда автора, в воспоминаниях Игнатовой эта беглость переходит в другое качество - неточность. Мне, как участнику некоторых описываемых автором событий, знающему большинство упоминаемых в тексте людей, эти неточности, а иногда и просто ошибки, бросаются в глаза. При этом, будучи, как правило, мелкими и непринципиальными, они, тем не менее, складываются в картину, которую трудно назвать случайной. Не стоит, наверное, к этому придираться, ибо кто из мемуаристов не хотел бы показать себя читателю в наиболее выгодном свете...
     А теперь о самой рецензии. Увы мне (и нам) - Анатолий Добрович не любит, можно даже сказать, очень не любит андеграунд. Вот что он о них (о нас) пишет: "А вот диссиденты, робко сходящиеся на Сенатскую площадь, дабы, помянув декабристов, уподобиться им…", "Как непригляден андеграунд, в котором сразу выстраивается иерархия по образу Союза Советских Писателей - того самого, куда, в действительности, почти все мечтают прорваться", "Вот стихи со строчками типа: "Это что за пупочка? Это чья-то пипочка", "Вот сочинители, убежденные, что раз человек не побывал в психушке, значит - "не гений". И, если не о вышеназванных, то о мало чем от них отличающихся: "Отсюда их нравственная и поведенческая неразборчивость, слепота разума, комическая претенциозность". Автор рецензии разъясняет нам и причину всего этого: "Они Бога забыли" (которого, по всей видимости, никогда не забывают автор рецензируемой книги и сам рецензент). В этой, довольно необычной для израильской русскоязычной публицистики, фразе есть и еще один очень важный момент, а именно уверенность Добровича в своем праве на суд этого все ж таки прямо не определенного множества людей с "нравственной и поведенческой неразборчивостью".
     Многих из этих людей - часто и впрямь не являвшихся образцами для подражания - я знал лично, и тем не менее с трудом представляю себе тех, кто с полным правом мог бы их судить. Не считая, конечно, лиц с "иерусалимским синдромом".
     Я предполагаю, что принадлежу к числу немногих людей, кто прочитал все - от первого до последнего вышедшего - номера журнала "22". Во многих из них я встречал статьи Анатолия Добровича. В моих глазах все они были образцами профессионализма. Данная рецензия - первая, не выдерживающая в этом смысле никакой критики. Начнем прямо по пунктам. В тексте Игнатовой я не нашел слова "робкие" о сходящихся на Сенатскую диссидентах, - это, по-видимому, личное дополнение рецензента. Откуда про эту "робость" знает не присутствовавший там рецензент?
     Можно посмотреть на это и с другой стороны: а вот те - настоящие - декабристы выводили свои части на Сенатскую - не робко? Ведь несколько полков с численностью до батальона - и против кого? - Могучей, еще недавно победоносной империи! Конечно, кадровые офицеры (мы помним слова сказанные накануне одним из них: "Ах, как славно мы завтра умрем!" - цитата из ленинградского поэта Валерия Скобло), но кто сказал, что офицеры не знают страха? Конечно, знают, но умеют его преодолевать. К бесстрашным людям мы можем испытывать восхищение, но не уважение. За что уважать, если человек попросту не знает, что такое страх? Мы уважаем тех, кто страх испытывает - и преодолевает. Да, вышли на Сенатскую площадь в середине далеко не вегетарианских 70-х несколько "робких" диссидентов...
     А многие ли тогда вот так же робко выходили на свои Сенатские?
     "Как непригляден андеграунд…" - пишет Добрович, и далее об иерархии, которая "сразу выстраивается" в его рядах. Как это - "сразу"? Сразу после чего? Анатолий Добрович профессиональный психолог, и кому, как не ему, знать, что в любом обществе, организации обязательно складывается своя иерархия. И творческие сообщества в этом смыслe не исключение: в каждом театре есть своя прима и кордебалет, главный герой-любовник и статисты для "кушать подано". И разница между иерархиями, скажем, обкомовской или военной и творческими в том, что творческие иерархии более гибки и редко когда бывают однозначны. В официальных - первый секретарь всегда главнее второго, майор главнее капитана, а в творческих… Я не без основания предполагаю, что в иерархии, существовавшей в голове Виктора Кривулина, поэтом номер один был, конечно, он сам, а номером два… ну и так далее, а в иерархии Виктора Ширали первым был, скорее всего, Ширали. Ну и что? Что так сильно возмущает Добровича?
     В иерархии ССП, которую совершенно некстати вспоминает рецензент, крупный литературный "чин" мог позвонить в издательство и отменить издание не нравящегося ему литератора, как это произошло в случае с "корифеем" детской поэзии Сергеем Михалковым, по звонку которого была рассыпана почти готовая книга Олега Григорьева. Ни Кривулин, ни Ширали, ни кто бы то ни было из иерархии андеграунда таких возможностей не имел. Мне странно, что написавший десятки статей Добрович не видит бездоказательности и, соответственно, уязвимости своих слов о литературных диссидентах, которые "в действительности почти все мечтают прорваться в Союз Писателей". Откуда он может это знать? Они делились с ним своими мечтами?
     Я не могу ответить за всех, но среди наших общих с Еленой Игнатовой друзей я не знаю никого, кто бы туда "рвался", что, к слову сказать, не было абсолютно невозможным. Так же, как не знаю тех, кто мечтал бы о психушке. Может быть, Добрович вспомнит, что осуществить эту мечту людям, бывшим под постоянным "присмотром" КГБ, было не слишком сложно. Такое впечатление, что всегда сдержанный Добрович просто не в силах сдержать злости, говоря об андеграунде. "Русские" израильтяне, приехавшие из провинции, возможно, даже не слышавшие об этом, главным образом столичном, явлении, вполне могут разделить возмущение авторитетного журналиста. Ну, в самом деле: идешь послушать хорошие стихи, а тебе - про "пупочку и пипочку"! Замечательная эта цитата принадлежит Дмитрию Бобышеву, другу И.Бродского, одному из четырех "ахматовских сирот", ценимых и опекаемых Анной Ахматовой и, к слову сказать, глубоко чтимому Еленой Игнатовой. Поклонником стихов Бобышева я не был, могу только сказать, что приведенная цитата не была для него характерной. Было бы желание посмеяться (или повозмущаться), а цитаты найдутся. Представляю себе такой диалог:
     - Был вчера на вечере поэзии, пришел послушать настоящие стихи, а там… Один читает: "Он ее поставил раком…", а другой - вообще: "Он ей сказал, чего ты мелешь? Сейчас как дам - подол обсерешь!" А еще называют себя гениями!
     - А фамилий, случайно, не запомнили?
     - Представьте, запомнил: какие-то Иосиф Бродский и Михаил Лермонтов.
     Понятно, что мало чести принадлежать к такому вот андеграунду! Поэтому Добрович, как может, старается защитить, "обелить" любимую поэтессу. "Поэт Елена Игнатова, - пишет он, - формально приписанная к питерскому "андеграунду", в действительности ни к кому не примыкала - тошно ей было и с "западниками", и со "славянофилами", и с противниками и с поборниками режима…" На это мне сказать нечего. Если Игнатова лично сказала Добровичу, что ей со всеми нами было тошно, что тут возразишь? У меня всегда было плохое зренье, очков из пижонства я не носил, должно быть, поэтому не замечал, как во время наших частых собраний Игнатова сдерживала тошноту. Все мы были тогда людьми демократических убеждений, с сегодняшней точки зрения, должно быть, "западниками", но серьезных споров по этому поводу я не припомню. А вот "формальная приписка к андеграунду" меня попросту ставит в тупик. Что значит быть "формально приписанной"? Иметь удостоверение и платить членские взносы? Что Игнатова не примыкала к Кривулину, Ширали, Шварц, Куприянову, Охапкину, конечно, верно, - как верно и то, что и все перечисленные не примыкали к Игнатовой и друг к другу. Елена Игнатова - большой поэт. Русская поэзия второй половины ХХ века несомненно будет помечена ее (разумеется, и не только ее) именем. Можно понять, что ей не хочется быть "одной из", к кому-то "примыкать", но вряд ли ради этого, повторяю - понятного - желания стоит искажать правду.
     Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Сергей Вольф и литераторы их круга не были андеграундом. Советская власть их не печатала, не признавала персонально. Не исключаю, что при определенном изменении ситуации они, не дрогнув, вступили бы в ССП, тем более что некоторые из них состояли в профсоюзной организации Союза Писателей. В их времена еще не сложился слой литераторов, которые НЕ ХОТЕЛИ быть советскими писателями, что бы ни думал по этому поводу Добрович. Клуб 81 и создавался-то властями как раз потому, что перед ними были не одиночки, а целый слой - не устраивать же было тридцать-сорок процессов, подобных позорному (для них) процессу Бродского, и это в одном только Ленинграде - не те уже были времена. Поэтому, что бы ни хотелось защитнику Игнатовой Анатолию Добровичу - Елена настоящий представитель, я бы даже сказал - яркий представитель - именно "питерского андеграунда". Я не сомневаюсь, что человек, перечисляющий имена этой когорты, одним из первых назовет ее имя. Другое дело, что у меня принадлежность к этому сообществу вызывает чувство гордости, а у Игнатовой - тошноту. Но тут уж - кому что…
     Вскоре после начала перестройки, когда страницы советских журналов заполнили произведения писателей-эмигрантов, а за ними и наши, а российская либеральная интеллигенция получила (сверху) возможность вслух говорить то, что раньше говорила только шепотом, появилась мода как бы поплевывать в сторону диссидентов и андеграунда. И в развале советской власти их заслуги-де мизерны. И - а это уже о литераторах - "гениальничали", писали "в стол", а теперь - печатайся не хочу! - а ничего значительного что-то не видно.
     О вкусах, как известно, не спорят, но я глубоко убежден, что самые высокие образцы поэзии второй половины ХХ века дали именно поэты андеграунда: москвичи С.Гандлевский, А.Сопровский, А.Величанский, О.Седакова, Б.Кенжеев, А.Пахомов, Л.Губанов, Ю.Кублановский, и ленинградцы - В.Кривулин, Б.Куприянов, А.Шельвах, О.Охапкин, В.Ширали, Е.Шварц, Е.Игнатова, З.Эзрохи и другие. Замечательные поэты Д.Самойлов, Ю.Левитанский, А.Межиров - принадлежали к послевоенной, еще советской плеяде, а вот из молодых официальных поэтов рядом с перечисленными поэтами андеграунда поставить некого.
     В развале советской власти наши заслуги и впрямь были невелики. Мы не занимались политикой, хотя, конечно, читали и давали другим читать запрещенную (статья 170-ая УК РСФСР) литературу, подписывали письма протеста и т.д., но и никаких заявлений о наших заслугах в этой области я ни от кого из деятелей ленинградского андеграунда не слышал. Думаю, правда, что если бы таких "робких", как упомянутые Добровичем, диссидентов-"декабристов" было в России побольше, то и советская власть прекратила бы свое существование хотя бы чуточку раньше, изуродовав чуть меньше человеческих судеб.
     А мы - мы просто писали и писали честно. Единственным пятном на ленинградском андеграунде я считаю почти поголовное вступление в курируемый КГБ Клуб 81, куда вступила и Игнатова. (Или тоже была формально приписана? Однако туда не приписали ни Охапкина, ни Бориса Лихтенфельда, ни Юрия Колкера, ни Владимира Эрля, ни Ивана Мартынова, ни вашего покорного слугу.) Поскольку в нашей "иерархии" я был, очевидно, не последним человеком, то был приглашен на, так сказать, учредительный съезд. Где выступил и сказал, что если власть собирается полностью изменить издательскую политику: отменить цензуру и дать возможность печататься всем пишущим профессионально, то в создании ленинградского (московского, свердловского и т.д.) клуба литераторов есть смысл. Если же его создание означает только обещание его участникам издать по маленькой книжечке (к тому же при условии не печататься за границей), а также общий сборник, то создание такого клуба означает только нашу моральную капитуляцию.
     Меня не послушали, и клуб был создан. Я могу объяснить это только усталостью от нашей, довольно специфической, жизни. Жизнь в андеграунде - судя по рецензии, Добрович не знает, что это такое, - была не простой и не легкой. Помимо мелочей, вроде мизерных зарплат, мы были еще очень уязвимы социально. Я ни в коем случае не хочу выдать за геройство (все мы знаем настоящих героев, чьи имена на слуху) вызовы в КГБ с угрозами, или в милицию по обвинению в тунеядстве (что тоже обещало срок), когда тебя увольняют с одной работы и не берут на другие...
     Мой отец умер в полной уверенности, что у его сына что-то не в порядке с головой, потому что, закончив полный курс университета, я не стал писать диплом (я-то знал, что он мне не понадобится), а потом из лаборантов-рентгенологов перешел в сторожа. Наверное, в жизни, так сказать, в быту, мы - представители андеграунда - не были примерными мальчиками и девочками, мы, как я уже говорил, просто честно писали. Но поскольку мы не только писали, но и читали, то нам (ну, пусть "мне") приходят на ум слова классика: "А судьи кто?"
     Я не психолог, как Добрович, но прожил уже не маленькую жизнь и кое-что понял. Психологический механизм нелюбви Добровича к андеграунду мне понятен. Он тот же, что у тех советских евреев, что выбрали для жительства благополучную Америку или еврейское с еще не просохшей кровью кладбище - Германию, и оттуда горячо критикуют Израиль за его действительные и мнимые недостатки.
     Мы редко обращаем внимание на слова-клише, звучащие во фразах. Не менее сотни раз я слышал слова об интеллигентских (естественно, свободолюбивых) разговорах на московских и ленинградских кухнях или даже в ванных, где в целях конспирации пускалась вода. Во время написания этой статьи я припомнил, что мы, представители андеграунда, обсуждали свои вопросы (главным образом, художественные, но и социальные и политические) - во время бесчисленных посиделок у Юли Вознесенской, Кривулина, Эрля, Лихтенфельда, Зои Эзрохи, Виталия Дмитриева, Юрия Колкера в своих, как правило, единственных комнатах. А насмешливо, чуть ли не презрительно глядящие сейчас на нас интеллигенты-либералы, в те же времена храбро ходившие на проф-, а то и партсобрания, официальные митинги и мнимые выборы, свои вопросы обсуждали почему-то именно на кухнях и в других подсобных помещениях. Оттуда, видимо, и душок.