Нина Воронель
ИЗ ЦЕПКИХ ЛАП ЗАБВЕНИЯ
Пастернак завещал нам не заводить архива и не трястись над рукописями. Я ему поверила - и напрасно: многое из созданного пропало без вести.
Недавно я рылась в старых бумагах в поисках какой-то записи и неожиданно наткнулась на маленькую затрепанную книжонку небывалой красоты. Называлась она "Переполох" Нины Воронель и Ренаты Мухи, и сверкала, невзирая на желтоватую газетную бумагу, на которой была напечатана. Под заглавием извивалась многоцветная подпись: художник В.Чижиков, а на задней обложке значилось: 1968 год, тираж 200000 экземпляров, - я не ошиблась в нулях, именно двести тысяч! Насчет обложки я преувеличила - никакой обложки не было, просто первая страница, и та под воздействием лет отделилась от остальных и растрескалась по углам.
1968 год - о, Господи - более сорока лет назад! И прошлое хлынуло на меня водопадом, все то, что произошло до выхода этой прелестной, рассыпающейся в руках книжечки, даже не книжечки, а брошюрки.
С Ренатой, в просторечии Реночкой, я познакомилась в памятную ночь 9 мая 1945 года, хоть могла это сделать гораздо раньше, так как ее родная тетка Сара снимала койку в нашей полуразрушенной войной харьковской квартире, состоявшей из двух смежных комнат и безоконного коридора, превращенного в кухню. Сара непрерывно морочила мне голову своей восхитительной племянницей Реной, с которой я обязательно должна была познакомиться, чтобы полюбить ее на всю жизнь.
А я упиралась. Меня пробирала дрожь при одной мысли об очередной Сариной племяннице. Другую племянницу, Люду, я знала слишком хорошо и страстно ненавидела за то, что она воровала у меня фасолевый суп. Фасолевый суп был центральной точкой моего детского дня - сразу после школы я старательно варила его на примусе, а потом с нетерпением ждала, когда мама придет с работы, чтобы мы вместе его съели. Рецепт супа был восхитительно прост - в кастрюлю свежесваренной фасоли я забрасывала мелко нарезанную и прожаренную в двух ложках подсолнечного масла луковицу, а потом, предвкушая, долго томила на медленном огне. В самый разгар моего томления являлась несчастная бритоголовая Люда - она только-только переболела тифом. Сара упросила маму впускать бедную Люду в нашу квартиру на два часа, так как ей некуда было деться во время обеденного перерыва.
Ей некуда было деться и нечего было есть на обед - она была худая до прозрачности, но и я была не лучше. Она входила, садилась на кровать Сары, и между нами начиналась ежедневная борьба - Люда терпеливо ждала возможности отъесть изрядную долю моего заветного супа, а я упорно старалась этого не допустить: в уборную не выходила и на зов подружек под окном не отвечала.
Борьба наша шла с переменным успехом, а неприязнь к Сариным племянницам жила во мне прочно и постоянно. Но в ту неповторимую ночь Победы, когда все жители нашего миллионного города с воплями восторга выбежали на улицы, не полностью веря, что ужасная война кончилась, я встретила Реночку и полюбила на всю жизнь, как и предсказывала тетя Сара.
Война закончилась, и Сара с Людой исчезли из моей жизни, как и фасолевый суп, а Реночка осталась. Она с мамой и бабушкой жила недалеко от меня в одной комнате коммунальной квартиры, и мы регулярно встречались под сенью старых каштанов городского парка.
Что нас сблизило в то время, когда наши души еще не сформировались и характеры не сложились? Тогда я об этом, конечно, не думала - нас просто тянуло друг к другу. Но теперь мне кажется, что мы с увлечением взаимно развивали в себе то уникальное чувство юмора, которое лежит в основе и Реночкиного, и моего столь несхожего на первый взгляд литературного творчества.
Мы всегда упоенно шутили на все темы - и на веселые, и на грустные, и на трагические. Шутка, ирония, самоирония и печальный смешок всегда присутствовали в наших разговорах, часто напоминающих словесные поединки - кто кого перешутит, кто кого переострит.
Жизнь не баловала Реночку - вскоре после смерти бабушки безвременно умерла ее молодая красивая мама, Шура Шехтман, и Реночка осталась одна, как перст, - ведь никто из нас в глаза не видел ее таинственного отца, Григория Муху. Реночку удочерила веселая туристская группа, непонятно почему окрестившая себя "Поптуриздат", хотя она никогда ничего не издавала, а только дружно упражнялась в сочинении издевательских песенок на известные мелодии. Одна из песенок про байдарочный поход на суденышке "Канкан-Тюльпан" звучала так:
"Всем известно, что у Кати
нос и рот, как на плакате,
Всем известно, как она мила.
Всем известна также Рена,
Что всегда для Кати смена,
Всем известно, как Рената зла!
Береги Канкан! Береги Тюльпан!
Берегися сам, трам-пам-пам-пам!"
Не Бог весть какая поэзия, но в ней уже пробивается всепоглощающая Реночкина самоирония - никогда никто, кроме нее самой, не мог бы сказать, что Рената зла! Самоирония была ее фирменным знаком: она всегда рассказывала о себе со смехом, даже в самые трагические минуты. А уж в комические или просто драматические минуты она просто не знала удержу. Вот один из ее любимых рассказов:
"Лежим мы с Фимой на одесском пляже, я для загара спустила бретельки лифчика, и вдруг подходит милиционер: с вас штраф три рубля! Фима прямо возмутился. Указывая на мой бюст, он кричал: "За что три рубля? Да там и на рубль нету!"
У меня с "Поптуриздатом" были небольшие эстетические разногласия - я ратовала за качество стихов, а они - за их актуальность и смехачество. Реночка не твердо знала, кто из нас прав - они жили с ней в одном городе, они ее удочерили, они водили ее в походы и называли своей "сироткой", а я укоренилась в столице нашей родины и проникла в заповедную пещеру Аладдина, заведя дружбу с Корнеем Чуковским, Антокольским и другими корифеями.
Реночка стала часто приезжать ко мне в Москву, и мы весело мотались по комиссионным магазинам и по литературным тусовкам. Поначалу она ходила со мной по редакторским кабинетам просто так, немного из любопытства, немного из желания проверить силу своего обаяния на столичных штучках.
Хоть продать ей тогда еще было нечего, с обаянием все оказалось в порядке. Однажды она так очаровала заведующего отделом драмы журнала "Иностранная литература", что он, пожирая Реночку восхищенными глазами, с ходу заказал нам перевод пьесы Эдварда Олби "Американский идеал".
Реночка уехала в Харьков и об этом заказе забыла, а я стала с упоением переводить пьесу. Закончив этот сизифов труд, я с торжеством приволокла перевод в "Иностранную литературу", но заказчик никак не мог вспомнить, когда и зачем он этот заказ сделал, потому что Олби успел за это время сильно напроказить в глазах советской власти.
"Ну, подумайте, кто позволит мне сегодня напечатать Олби?" - вопрошал он изумленно: увы, вне Реночкиного мистического поля он никак не мог вспомнить обстоятельств нашего недавнего посещения. Но я не жалею о потраченном времени - в процессе перевода я постигла технику драматургии и написала с тех пор почти двадцать пьес.
Не добившись успеха в мире официального признания, Реночка потребовала повести ее в мир признания неофициального, в каком-то смысле тогда более престижного. Центром этого неофициального мира было затоптанное сотнями ног и заклеенное этикетками выпитых бутылок жилище Юлика Даниэля.
С тех пор, как его покинула Ларка - так мы звали его жену Ларису Богораз - и уехала с сыном Санькой в новосибирский Академгородок, он стал жить многолюдно и на износ, каждый вечер наклеивая на стены квартиры все новые и новые этикетки.
В очередной Реночкин приезд я повела ее к Юлику, о дивных тусовках в доме которого распространяли легенды харьковские поэты, приезжавшие в Москву проветриться и погулять. Был ранний вечер. Я толкнула никогда не запиравшуюся дверь, и мы вошли в непривычно тихую квартиру, показавшуюся безлюдной. Однако в дальней комнате мы нашли Юлика, отсыпавшегося после ночного гулянья. Разочарованная Реночка начала громко жаловаться: "Где же лучшее в мире гостевание? Мне обещали гостевание, а тут никого нет!" Чтобы утешить ее, Юлик благородно оторвал от подушки похмельную голову, и предложил вместо гостевания прочесть нам вслух свой рассказ "Случай в городе Н." о секретаре райкома, по ночам перевоплощавшемся в кота.
Выслушав его, Реночка, польщенная тем, что сам знаменитый Даниэль удостоил ее чтением вслух, восторженно объявила: "Вы есть мастер последней фразы", и предложила Юлику взамен выслушать плоды ее, Реночкиного, творчества.
К тому времени у Реночки только-только открылся редкий талант создания неожиданных блистательных строк, не имеющих конца. Она с юности была гением мгновенных экспромтов. Так однажды, отделяясь от группы соучеников, с наслаждением злословивших обо всех, кто ушел раньше, она потребовала, чтобы они "закрыли за ней рот". Она так и сказала: "Закройте за мной рот!" Нечто в этом роде она начала писать в виде незавершенных двустиший и четверостиший, вроде:
"Однажды на пляже случилась пропажа -
У краба украли жабры,
А краб заподозрил желтую жабу
И подал на жабу жалобу..."
или:
"У лошади было четыре калоши,
Две правых - дырявых, две левых - хороших..."
Она зачитала несколько таких жемчужин Юлику и замерла в ожидании приговора, - по Харькову ходили упорные слухи, что Юлик и есть высший суд. Юлик был парень не промах, он картинно помолчал, создавая напряжение, и произнес голосом дельфийского оракула: "Вы есть мастер первой фразы. А что будет дальше?"
Реночке пришлось признаться, что она понятия не имеет, куда эти строчки ведут. На что Юлик посоветовал ей обратиться к Нелке, то есть ко мне: "Нелка, - сказал он, - и не с таким справлялась".
Эта идея показалась нам замечательной, - я подхватила Реночкины осколки на лету, и, не претендуя на ее дар искрометных экспромтов, за несколько месяцев довела некоторые до афористичного конца. Например, стихотворение о калошах я завершила так:
"У лошади было четыре калоши,
Две правых - дырявых, две левых - хороших.
И левые две неустанно гордились,
Что правые две никуда не годились,
И правым твердили со всей прямотой:
Не вам бы хвалиться своей правотой!"
Доведя совместный продукт до кондиции, допускающей его публикацию, я начала поиски издателя. Пока я бегала с нашим детищем по московским редакциям, ветреная Реночка изменила мне с харьковским поэтом Вадимом Левиным. Она и ему предложила завершить стишок о калошах, который он не только завершил, но и напечатал в своей книжке "Глупая лошадь", не сославшись на Реночкино соавторство. Но я ей эту измену простила и умудрилась протиснуть в издательство "Малыш" тоненькую книжечку наших стишков под названием "Переполох".
Набор крылатых персонажей на последней странице был впечатляющий: авторы - Муха и Воронель, художник - Чижиков, редактор - Пчелкина, технический редактор Соколова. Еще более впечатляющими были иллюстрации пернатого Чижикова - даже прискорбная газетная бумага, на которой они были напечатаны, не могла пригасить их ослепительный блеск.
С тех пор прошло сорок два года, и теперь я случайно нашла эту книжечку среди старых бумаг. Неужели это единственный экземпляр? Я обзвонила своих друзей и родных - ни у кого этой книжечки не было. Вот тебе и тираж 200000!
Я решила найти иллюстратора Чижикова, заглянула в интернет и ахнула - за эти 42 года наш скромный соавтор превратился в одного из знаменитейших художников России, имя которого знали все, - он стал не только ведущим карикатуристом "Крокодила" и "Мурзилки", но и создателем прославленного олимпийского Мишки.
Я достала номер его московского телефона и позвонила ему - он обрадовался, сказал, что искал меня, но не нашел, а вот книжечки нашей у него нет, куда-то запропала. Я предложила немедленно ее отсканировать и отправить ему электронной почтой, но наткнулась на неожиданное препятствие - знаменитый Виктор Чижиков боится интернета, как мать Чехова боялась электричества.
Но Бог с ним, с интернетом - положив трубку, я осознала, что владею единственным экземпляром нашей прелестной книжонки. Ужасным, пожелтевшим, рассыпающимся в руках единственным экземпляром! Я остро почувствовала, как передо мной разверзается пропасть забвения.
Я представила себе, как после моей смерти мои ивритоязычные внуки выбрасывают в мусор весь скопившийся у меня многокилограммовый бумажный хлам, и вместе со всеми ценными, бесценными и никому не нужными страничками наша с Реночкой книжечка исчезает в вытяжной трубе вечности.
Мне стало обидно до слез - не столько за себя, за Реночку и за знаменитого Виктора Чижикова, сколько за нарисованную им несравненную дюжину желтых жаб, явившихся на суд доказывать, что у краба "и отроду не было жабр".
И я решила сохранить нашу общую книжку любой ценой.
Пастернак завещал нам не заводить архива и не трястись над рукописями. Я ему поверила - и напрасно: многое из созданного пропало без вести.
Недавно я рылась в старых бумагах в поисках какой-то записи и неожиданно наткнулась на маленькую затрепанную книжонку небывалой красоты. Называлась она "Переполох" Нины Воронель и Ренаты Мухи, и сверкала, невзирая на желтоватую газетную бумагу, на которой была напечатана. Под заглавием извивалась многоцветная подпись: художник В.Чижиков, а на задней обложке значилось: 1968 год, тираж 200000 экземпляров, - я не ошиблась в нулях, именно двести тысяч! Насчет обложки я преувеличила - никакой обложки не было, просто первая страница, и та под воздействием лет отделилась от остальных и растрескалась по углам.
1968 год - о, Господи - более сорока лет назад! И прошлое хлынуло на меня водопадом, все то, что произошло до выхода этой прелестной, рассыпающейся в руках книжечки, даже не книжечки, а брошюрки.
С Ренатой, в просторечии Реночкой, я познакомилась в памятную ночь 9 мая 1945 года, хоть могла это сделать гораздо раньше, так как ее родная тетка Сара снимала койку в нашей полуразрушенной войной харьковской квартире, состоявшей из двух смежных комнат и безоконного коридора, превращенного в кухню. Сара непрерывно морочила мне голову своей восхитительной племянницей Реной, с которой я обязательно должна была познакомиться, чтобы полюбить ее на всю жизнь.
А я упиралась. Меня пробирала дрожь при одной мысли об очередной Сариной племяннице. Другую племянницу, Люду, я знала слишком хорошо и страстно ненавидела за то, что она воровала у меня фасолевый суп. Фасолевый суп был центральной точкой моего детского дня - сразу после школы я старательно варила его на примусе, а потом с нетерпением ждала, когда мама придет с работы, чтобы мы вместе его съели. Рецепт супа был восхитительно прост - в кастрюлю свежесваренной фасоли я забрасывала мелко нарезанную и прожаренную в двух ложках подсолнечного масла луковицу, а потом, предвкушая, долго томила на медленном огне. В самый разгар моего томления являлась несчастная бритоголовая Люда - она только-только переболела тифом. Сара упросила маму впускать бедную Люду в нашу квартиру на два часа, так как ей некуда было деться во время обеденного перерыва.
Ей некуда было деться и нечего было есть на обед - она была худая до прозрачности, но и я была не лучше. Она входила, садилась на кровать Сары, и между нами начиналась ежедневная борьба - Люда терпеливо ждала возможности отъесть изрядную долю моего заветного супа, а я упорно старалась этого не допустить: в уборную не выходила и на зов подружек под окном не отвечала.
Борьба наша шла с переменным успехом, а неприязнь к Сариным племянницам жила во мне прочно и постоянно. Но в ту неповторимую ночь Победы, когда все жители нашего миллионного города с воплями восторга выбежали на улицы, не полностью веря, что ужасная война кончилась, я встретила Реночку и полюбила на всю жизнь, как и предсказывала тетя Сара.
Война закончилась, и Сара с Людой исчезли из моей жизни, как и фасолевый суп, а Реночка осталась. Она с мамой и бабушкой жила недалеко от меня в одной комнате коммунальной квартиры, и мы регулярно встречались под сенью старых каштанов городского парка.
Что нас сблизило в то время, когда наши души еще не сформировались и характеры не сложились? Тогда я об этом, конечно, не думала - нас просто тянуло друг к другу. Но теперь мне кажется, что мы с увлечением взаимно развивали в себе то уникальное чувство юмора, которое лежит в основе и Реночкиного, и моего столь несхожего на первый взгляд литературного творчества.
Мы всегда упоенно шутили на все темы - и на веселые, и на грустные, и на трагические. Шутка, ирония, самоирония и печальный смешок всегда присутствовали в наших разговорах, часто напоминающих словесные поединки - кто кого перешутит, кто кого переострит.
Жизнь не баловала Реночку - вскоре после смерти бабушки безвременно умерла ее молодая красивая мама, Шура Шехтман, и Реночка осталась одна, как перст, - ведь никто из нас в глаза не видел ее таинственного отца, Григория Муху. Реночку удочерила веселая туристская группа, непонятно почему окрестившая себя "Поптуриздат", хотя она никогда ничего не издавала, а только дружно упражнялась в сочинении издевательских песенок на известные мелодии. Одна из песенок про байдарочный поход на суденышке "Канкан-Тюльпан" звучала так:
"Всем известно, что у Кати
нос и рот, как на плакате,
Всем известно, как она мила.
Всем известна также Рена,
Что всегда для Кати смена,
Всем известно, как Рената зла!
Береги Канкан! Береги Тюльпан!
Берегися сам, трам-пам-пам-пам!"
Не Бог весть какая поэзия, но в ней уже пробивается всепоглощающая Реночкина самоирония - никогда никто, кроме нее самой, не мог бы сказать, что Рената зла! Самоирония была ее фирменным знаком: она всегда рассказывала о себе со смехом, даже в самые трагические минуты. А уж в комические или просто драматические минуты она просто не знала удержу. Вот один из ее любимых рассказов:
"Лежим мы с Фимой на одесском пляже, я для загара спустила бретельки лифчика, и вдруг подходит милиционер: с вас штраф три рубля! Фима прямо возмутился. Указывая на мой бюст, он кричал: "За что три рубля? Да там и на рубль нету!"
У меня с "Поптуриздатом" были небольшие эстетические разногласия - я ратовала за качество стихов, а они - за их актуальность и смехачество. Реночка не твердо знала, кто из нас прав - они жили с ней в одном городе, они ее удочерили, они водили ее в походы и называли своей "сироткой", а я укоренилась в столице нашей родины и проникла в заповедную пещеру Аладдина, заведя дружбу с Корнеем Чуковским, Антокольским и другими корифеями.
Реночка стала часто приезжать ко мне в Москву, и мы весело мотались по комиссионным магазинам и по литературным тусовкам. Поначалу она ходила со мной по редакторским кабинетам просто так, немного из любопытства, немного из желания проверить силу своего обаяния на столичных штучках.
Хоть продать ей тогда еще было нечего, с обаянием все оказалось в порядке. Однажды она так очаровала заведующего отделом драмы журнала "Иностранная литература", что он, пожирая Реночку восхищенными глазами, с ходу заказал нам перевод пьесы Эдварда Олби "Американский идеал".
Реночка уехала в Харьков и об этом заказе забыла, а я стала с упоением переводить пьесу. Закончив этот сизифов труд, я с торжеством приволокла перевод в "Иностранную литературу", но заказчик никак не мог вспомнить, когда и зачем он этот заказ сделал, потому что Олби успел за это время сильно напроказить в глазах советской власти.
"Ну, подумайте, кто позволит мне сегодня напечатать Олби?" - вопрошал он изумленно: увы, вне Реночкиного мистического поля он никак не мог вспомнить обстоятельств нашего недавнего посещения. Но я не жалею о потраченном времени - в процессе перевода я постигла технику драматургии и написала с тех пор почти двадцать пьес.
Не добившись успеха в мире официального признания, Реночка потребовала повести ее в мир признания неофициального, в каком-то смысле тогда более престижного. Центром этого неофициального мира было затоптанное сотнями ног и заклеенное этикетками выпитых бутылок жилище Юлика Даниэля.
С тех пор, как его покинула Ларка - так мы звали его жену Ларису Богораз - и уехала с сыном Санькой в новосибирский Академгородок, он стал жить многолюдно и на износ, каждый вечер наклеивая на стены квартиры все новые и новые этикетки.
В очередной Реночкин приезд я повела ее к Юлику, о дивных тусовках в доме которого распространяли легенды харьковские поэты, приезжавшие в Москву проветриться и погулять. Был ранний вечер. Я толкнула никогда не запиравшуюся дверь, и мы вошли в непривычно тихую квартиру, показавшуюся безлюдной. Однако в дальней комнате мы нашли Юлика, отсыпавшегося после ночного гулянья. Разочарованная Реночка начала громко жаловаться: "Где же лучшее в мире гостевание? Мне обещали гостевание, а тут никого нет!" Чтобы утешить ее, Юлик благородно оторвал от подушки похмельную голову, и предложил вместо гостевания прочесть нам вслух свой рассказ "Случай в городе Н." о секретаре райкома, по ночам перевоплощавшемся в кота.
Выслушав его, Реночка, польщенная тем, что сам знаменитый Даниэль удостоил ее чтением вслух, восторженно объявила: "Вы есть мастер последней фразы", и предложила Юлику взамен выслушать плоды ее, Реночкиного, творчества.
К тому времени у Реночки только-только открылся редкий талант создания неожиданных блистательных строк, не имеющих конца. Она с юности была гением мгновенных экспромтов. Так однажды, отделяясь от группы соучеников, с наслаждением злословивших обо всех, кто ушел раньше, она потребовала, чтобы они "закрыли за ней рот". Она так и сказала: "Закройте за мной рот!" Нечто в этом роде она начала писать в виде незавершенных двустиший и четверостиший, вроде:
"Однажды на пляже случилась пропажа -
У краба украли жабры,
А краб заподозрил желтую жабу
И подал на жабу жалобу..."
или:
"У лошади было четыре калоши,
Две правых - дырявых, две левых - хороших..."
Она зачитала несколько таких жемчужин Юлику и замерла в ожидании приговора, - по Харькову ходили упорные слухи, что Юлик и есть высший суд. Юлик был парень не промах, он картинно помолчал, создавая напряжение, и произнес голосом дельфийского оракула: "Вы есть мастер первой фразы. А что будет дальше?"
Реночке пришлось признаться, что она понятия не имеет, куда эти строчки ведут. На что Юлик посоветовал ей обратиться к Нелке, то есть ко мне: "Нелка, - сказал он, - и не с таким справлялась".
Эта идея показалась нам замечательной, - я подхватила Реночкины осколки на лету, и, не претендуя на ее дар искрометных экспромтов, за несколько месяцев довела некоторые до афористичного конца. Например, стихотворение о калошах я завершила так:
"У лошади было четыре калоши,
Две правых - дырявых, две левых - хороших.
И левые две неустанно гордились,
Что правые две никуда не годились,
И правым твердили со всей прямотой:
Не вам бы хвалиться своей правотой!"
Доведя совместный продукт до кондиции, допускающей его публикацию, я начала поиски издателя. Пока я бегала с нашим детищем по московским редакциям, ветреная Реночка изменила мне с харьковским поэтом Вадимом Левиным. Она и ему предложила завершить стишок о калошах, который он не только завершил, но и напечатал в своей книжке "Глупая лошадь", не сославшись на Реночкино соавторство. Но я ей эту измену простила и умудрилась протиснуть в издательство "Малыш" тоненькую книжечку наших стишков под названием "Переполох".
Набор крылатых персонажей на последней странице был впечатляющий: авторы - Муха и Воронель, художник - Чижиков, редактор - Пчелкина, технический редактор Соколова. Еще более впечатляющими были иллюстрации пернатого Чижикова - даже прискорбная газетная бумага, на которой они были напечатаны, не могла пригасить их ослепительный блеск.
С тех пор прошло сорок два года, и теперь я случайно нашла эту книжечку среди старых бумаг. Неужели это единственный экземпляр? Я обзвонила своих друзей и родных - ни у кого этой книжечки не было. Вот тебе и тираж 200000!
Я решила найти иллюстратора Чижикова, заглянула в интернет и ахнула - за эти 42 года наш скромный соавтор превратился в одного из знаменитейших художников России, имя которого знали все, - он стал не только ведущим карикатуристом "Крокодила" и "Мурзилки", но и создателем прославленного олимпийского Мишки.
Я достала номер его московского телефона и позвонила ему - он обрадовался, сказал, что искал меня, но не нашел, а вот книжечки нашей у него нет, куда-то запропала. Я предложила немедленно ее отсканировать и отправить ему электронной почтой, но наткнулась на неожиданное препятствие - знаменитый Виктор Чижиков боится интернета, как мать Чехова боялась электричества.
Но Бог с ним, с интернетом - положив трубку, я осознала, что владею единственным экземпляром нашей прелестной книжонки. Ужасным, пожелтевшим, рассыпающимся в руках единственным экземпляром! Я остро почувствовала, как передо мной разверзается пропасть забвения.
Я представила себе, как после моей смерти мои ивритоязычные внуки выбрасывают в мусор весь скопившийся у меня многокилограммовый бумажный хлам, и вместе со всеми ценными, бесценными и никому не нужными страничками наша с Реночкой книжечка исчезает в вытяжной трубе вечности.
Мне стало обидно до слез - не столько за себя, за Реночку и за знаменитого Виктора Чижикова, сколько за нарисованную им несравненную дюжину желтых жаб, явившихся на суд доказывать, что у краба "и отроду не было жабр".
И я решила сохранить нашу общую книжку любой ценой.
Объявления: У нас со скидками отдых лазаревское всем и каждому.