В начале было Слово – постулировал евангелист Иоанн. За
давностью времен и туманностью первоисточников картина творения остается
неясной. Но мир человеческий, мир в основе своей вербальный – безусловное
создание Логоса (слова, понятия, идеи). Его творения удивительны
– наука, поэзия, театр, да и простая человеческая речь. Но, по законам
дьявольской диалектики, Логос пребывает в непрерывном единстве со своим темным
и губительным антиподом. Этот извращенный Логос ведет человеческий разум
обманчивыми, а нередко и кровавыми путями к призрачным, ускользающим целям.
Опасность замечена давно, но как противостоять ей, неясно и до сих пор. Уже
Платон (V-IV вв. до н.э.) был обеспокоен силой слов (и злоупотреблением этой
силой), которую демонстрировали софисты.(1)
Раннее Новое Время в
христианских странах Западной Европы, прославленное великими географическими
открытиями, успехами в астрономии, математике, картинами Леонардо да Винчи,
пьесами Шекспира, романом Сервантеса породило новую демонологию – систему
понятий, необходимую для судебного преследования "ведьм и колдунов".
Одно из зловещих понятий нового лексикона обозначалось словом спектр (specter,
призрак, фантом). Утверждалось, что необыкновенные возможности Князя Тьмы
позволяют ему создавать (путем сгущения воздуха или другим дьявольским
способом) "спектр", удивительно похожий на реального человека.
Применение этого понятия избавляло судебный процесс от трудностей, иным
способом неразрешимых. Ведьма, обвиненная в полетах на шабаш, могла найти
поддержку у мужа, который клятвенно утверждал, что в ту ночь она не покидала
супружеской постели. Тогда судья мог решить, что просто в постели находился
"спектр", в то время как сама ведьма предавалась отвратительным
непотребствам на шабаше. Признавался и другой вариант: "спектр"
ведьмы, полученный дьяволом с ее полного согласия, занимался различного рода
вредительством, что подтверждалось свидетельскими показаниями. Такого рода спектральное
доказательство считалось юридически основательным в ведовских процессах.(2)
Теневая работа Логоса
не прерывается никогда, но становится очевидной в критические, революционные
периоды. В такие времена широко распространяются искаженные понятия – фетиши.
Классическое время таких понятий – Великая французская революция. Историк И.Тэн
писал о начальном ее периоде, когда в головах, уже охваченных чрезмерным
возбуждением, "...магическая власть слов создавала призраки, одни из
которых отвратительны – это аристократ и тиран, другие обольстительны – это
друг народа и неподкупный патриот, и эти несоразмерные, созданные фантазией
образы займут место действительных, которые подвергнутся бешеному преследованию
или будут осыпаться знаками поклонения со стороны обмороченных людей".(3)
В то время как
юридическим основанием королевской власти признавался божественный выбор,
оправданием новой власти должен был стать народ, объявленный сувереном. При
этом понятие "народ" подверглось такой трансформации,
что его фетишизированный образ мало напоминал реальных французов, зато обладал
непреодолимой, почти мистической властью. Понятие-фетиш, испытанное оружие в
борьбе партий, успешно применялось против тех, кто стал сомневаться в
благотворности террора. Депутат Фейо разоблачал Дантона, у которого
"вырвались, несомненно, случайно, выражения, которые его удивляют: он
признал ту великую истину, что народу принадлежит верховная власть, но в то
время, когда народ должен быть неумолим, Дантон призывает к милосердию".
Почти столь же широкое распространение получило другое искаженное понятие –
"аристократ". Определить аристократов, казалось бы, не
составляло труда: "сердца, как прежде, монарху верны, зады – расшиты
гербами". Но теперь "аристократами" признавались не только
бывшие дворяне, но и мелкие торговцы, ремесленники, поденщики, если они
жаловались на нехватку продуктов и затянувшуюся войну. Интеллектуальные
занятия, хотя бы и в прошлой, дореволюционной жизни, казались подозрительными.
"Преследовали всех образованных людей; достаточно было обладать знаниями,
быть литератором, чтобы подвергнуться аресту в качестве аристократа".(4)
В
период роста цен и повсеместной нехватки продовольствия некий якобинец так
выразил распространенное мнение: "Народ жалуется, что имеется еще
несколько заговорщиков внутри страны, а именно мясники и булочники, в
особенности же первые отличаются несносным аристократизмом".(4)
Историкам
трудно объяснить данные, представленные статистикой: только 8,5% осужденных во
время террора принадлежали к дворянству и 6,5% – к духовенству. Но именно
понятие-фетиш, в данном случае с отрицательным знаком, позволяло превращать
санкюлотов (франц. sans-culottes, городские низы) в "аристократов".
"Один башмачник был арестован как всегдашний аристократ".(4)
Фантомной паре XVIII
века аристократ-санкюлот в XX веке нашлась соответствующая пара буржуа-пролетарий.
Первоначальное определение буржуа в средневековой Франции относилось к жителю
города, окруженного стеной, и не несло моральной нагрузки. Социальным
определениям трудно избежать оценочной коннотации, но групповые штампы так и
остались бы в рамках бытовой психологии, если бы буржуазию не признали одной из
двух важнейших социальных групп, определяющих развитие общества. Карл Маркс
прервал подробный и утомительный научный анализ, чтобы изобразить капиталиста
как хитрого мошенника, который, многозначительно посмеиваясь, ведет понурого
рабочего, продавшего на рынке свою собственную шкуру, на место дубления этой
шкуры.(5)
Участие капиталиста в труде Маркс отверг с презрением и насмешкой.
Возможно, сам он испытывал некоторое смущение из-за такого рода характеристик,
способных породить "недоразумения", если счел нужным пояснить (в
предисловии к "Капиталу"), что изображаемые лица являются лишь
"олицетворением экономических категорий". Но когда фетишизированные
понятия овладевают массами, теоретические тонкости исчезают, оставляя
манихейское противопоставление буржуа и пролетария, причем оба все больше
отдаляются от реальных объектов и наделяются выдуманными, далекими от
действительности свойствами. Русская революция 1917 г. открыла период преследования и истребления "буржуев" и мнимых буржуа, который по
длительности и ожесточению превзошел террор против мнимых французских
аристократов. В.Г.Короленко писал Луначарскому: "Почему же теперь
иностранное слово "буржуа" – целое огромное сложное понятие – с вашей
легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор его не
знавшего, в упрощенное представление о буржуе, исключительно тунеядце,
грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов?.. Правда ли это? Можете ли
вы искренно говорить это? В особенности, можете ли это говорить вы –
марксисты?"(6) В соответствии с определением, потеря средств производства
и капитала должна была устранить и принадлежность к буржуазии. Преследование,
однако, продолжалось. Буржуа, как подразумевалось, никогда не смогут очиститься
от преступной сущности, которой они заражают и свое окружение, и своих детей.
Уклончивая и неистребимая, эта сущность создает "буржуазное
искусство", "буржуазную науку", "буржуазные" уклоны и
фракции. В 20-х годах понятие-фетиш становится необходимой частью языка,
обязательной к употреблению. Студент Московского университета В.В.Налимов
отказался голосовать за исключение другого студента, когда оказалось, что
последний "вовсе и не пролетарского происхождения, а настоящий буржуй –
его отец был миллионером". Защита была логична и убедительна:
"эксплуататором был не он, а его отец; дети не отвечают за своих
родителей; в 17-м году изгоняемому было только 6 лет… Разве родовая месть
является составной частью революционной этики?" Но и сам защитник
справедливости принимает постулат "буржуа-эксплуататор", а
мистические качества этого понятия предусматривают передачу преступных свойств
по наследству.(7)
Ритуал изгнания
"буржуазного духа" продолжался несколько десятилетий, в течение
которых "одержимые" преследовались и истреблялись.
Положительный полюс
фантомной пары – пролетариат, он же рабочий класс, обозначал
понятие, настолько далекое от реальности, что его практическое использование
выглядело, по меньшей мере, странным. Федор Панферов, обеспокоенный молчанием
Михаила Шолохова, призывал помочь писателю "преодолеть трудности",
как сделал бы это рабочий коллектив, если бы "передовой стахановец вдруг
перестал выходить на работу".(8)
Но не пролетариат,
а партия становится главным извращенным понятием советской эпохи.
Принятие непогрешимости партии как символа веры потребовало в период террора
покаяний, по нелепости сравнимых только с признаниями ведьм во время процессов
XV-XVII веков.
Примеры
фетишизированных понятий выбраны из длинного ряда им подобных, включенных в
новые лексиконы двух революционных периодов. Психологическое их значение
определяется важной ролью в распространенном стиле мышления этих эпох. Могут ли
помочь пониманию известные лингвистические категории? Следует различать между
denotation – предметом или предметами, к которым относится данное название и
connotation – смыслом, значением наименования. Русская терминология выделяет,
соответственно, объем и содержание понятия. Чем же
определяется смысл слова (содержание понятия)? Теория утверждает, что смыслом
является сам предмет, к которому относится обозначение, название. Но часть
употребляемых в обиходе понятий не относятся к реальным предметам, и невозможно
избежать ситуаций, которые Британская энциклопедия поясняет примером
утверждения: "Нынешний король Франции – лысый". Отсутствие в жизни
самого предмета не позволяет использовать его в качестве критерия. Чтобы
показать принципиально иной подход, позволю себе напомнить фривольную песенку:
Тут с содержанием все в порядке, поскольку речь шла о французском короле Луи Филиппе. Однако же подлинный смысл не в утверждении случившего с королем как исторического факта, но в его аттестации как смешной и нелепой личности.
По Людвигу
Витгенштейну слова подобны инструментам в инструментальном ящике. Они
используются для разных целей в так называемых лингвистических играх. Слово
может иметь разное значение в зависимости от его использования. Разные игры
следуют разным правилам, которые могут меняться. Чтобы использовать слова,
наделяя их смыслом, люди должны решить, в какую языковую игру они хотят
играть.(9)
Последовательное применение такого подхода неизбежно приводит к
заключению, что слова лишены сколько-нибудь устойчивого и присущего им
значения, но получают таковое в контексте их практического употребления. Для
кровавой игры террора подходят соответствующие ее правилам термины, которые
кажутся искаженными в сравнении с их значением в более спокойных играх. Таким
образом, в противопоставлении "истина или употребление"
(truth or use) подход Витгенштейна постулирует, что смысл слова устанавливается
только на сцене его употребления. Совсем не просто согласиться с утверждением,
что значение слов не соотносится с реальными предметами, которые они
обозначают. По Ч.У.Моррису, "есть даже особый интеллектуалистский способ
оправдывать недобросовестность в употреблении знаков: отрицание того, что у
истины есть какие-либо другие компоненты, кроме прагматического, и
провозглашение истинным любого знака, если он служит интересам того, кто им
пользуется".(10)
Язык критических,
переломных эпох (Французской революции XVIII века, Русской революции XX века,
Третьего рейха) – предмет интенсивного анализа лингвистов. Но именно
психологические или даже психопатологические аспекты языковых деформаций
помогают понять роковое влияние некоторых понятий. С формально-лингвистической
точки зрения можно заключить, что такие понятия как аристократ и буржуа
стали употребляться в незаконно расширенном объеме, их предмет, reference,
перестал соответствовать содержанию понятия. Но исказилось и содержание,
которое не могло уже быть истинным в семантическом смысле, то есть
соответствующим реальным предметам в реальных ситуациях. И дело не в
радикальности изменений, скорее наоборот. Такого рода понятия сохраняли и часть
прежнего содержания. Так, слово аристократ, которое, исходя из его
употребления, можно было бы принять за синоним контрреволюционера, не потеряло
и прежнего значения. Некоторые члены Якобинского клуба, в революционности
которых никто не сомневался, были, тем не менее, исключены из-за своего
дворянского происхождения. По этой же причине в период террора аристократы
отправлялись на гильотину целыми семьями. Таким образом, понятия-фетиши
представляют собой химеры, содержащие часть реальную, имеющую предмет
(reference) – действительные дворяне, действительные буржуа, действительная
партия и часть фантастическую, культовую, создающую либо предмет поклонения,
либо всеобщей ненависти и преследования. Такие понятия включаются в общую ткань
существенно измененного языка, который становится активным средством
преобразования социальной среды и сохранения нового порядка, в том числе
тоталитарного и террористического.
Теория
лингвистического релятивизма утверждает, что языки не только придают мыслям их
человеческую форму, но и существенным образом направляют их, определяют
восприятие и понимание мира. Доказательства (в том числе экспериментальные)
выводятся из сравнения языков разных народов.(11)
Похоже, что критические
периоды революций могут изменять язык столь кардинально, что он становится
чужим для прежних носителей языка. Евгения Гинзбург после ареста оказалась в
камере с молодой женщиной, только что вернувшейся в Россию из-за границы.
"При всех моих педагогических навыках я никак не могла втолковать этому
детищу другого мира, в чем именно меня обвиняют. Все наши "потери
бдительности", "примиренчество", "гнилые либерализмы"
звучали для нее китайской грамотой, вернее абракадаброй".(12)
Принятый
повсеместно новый язык утверждал аномальный стиль мышления, сообщающий новому
обществу устойчивость, которую не могут принести никакие физические репрессии.
"Все должны были
делать вид, что изуверские силлогизмы отражают естественный ход всеобщих
мыслей. Достаточно было кому-нибудь задать вопрос, разоблачающий безумие, как
окружающие или возмущались или снисходительно усмехались, третируя
спрашивающего как идиота".(12)
Слишком многое свидетельствует, что
возмущение было искренним, но и в самые лихорадочные периоды оставались те, кто
умел отличать фантомы от реальности. Легче это давалось людям старого времени
(В.Г.Короленко). Но и в следующих поколениях редкая способность выживала и
сохранялась. Г.Померанц вспоминает о падении одного из главных фетишизированных
понятий – социализма, которое он использовал привычно и бездумно. На вопрос,
действительно ли то, что происходит вокруг, может быть названо социализмом, он
"поморщился и ответил: "Конечно. Ведь у нас общественная
собственность на средства производства". И тут же почувствовал, как точка
в груди, ровно посередине, где небольшое углубление, заболела от фальши. Если
вы непосредственно чувствуете, что поступаете дурно, это называется совестью.
Но как назвать непосредственное чувство фальши в теоретической конструкции? Я
думаю, это можно назвать интеллектуальной совестью".(13)
Природная гибкость
языка, позволяющая на удивление быстро создавать лексиконы критических эпох,
столь же быстро избавляет язык от ненужных понятий с наступлением других времен
и других потребностей. Теперь уже не только редкие хранители "интеллектуальной
совести", но и массовые носители языка отбрасывают прежние фетиши как
пустые и надоевшие штампы. Им трудно бывает понять, как эти извращенные понятия
принимались ими с такой пугающей серьезностью.
Значит ли это, что в
другие, более спокойные времена царствует языковая гармония и понятия не
искажаются в угоду стремлениям и целям? Общественный строй, именуемый
демократией, давно и заслуженно признается лучшим из всех возможных,
особенно в сравнении с его антиподом – диктатурой. Соединенными усилиями
журналистов и профессоров различного рода гуманитарных наук основные понятия и
при демократии приобретают культовую важность. Но, как это случалось и раньше с
фетишизированными понятиями, попытки практической интерпретации этих понятий
без всякого учета обстоятельств приводят к обескураживающим результатам.
Любого вида экспансия
(экономическая, торговая, религиозная и т.п.) сопровождается экспансией языка и
понятий. Язык торговой экспансии – английский. Иного рода влияние арабского
языка, но и оно очевидно (джихад, интифада, накба и т.д.). Беспечные
профессионалы пера и экрана, заимствуя чужой язык, пускают в обращение понятия,
не замечая заложенных в них дополнительных семантических зарядов. Примеры
ясного понимания опасности единичны. Современная Греция упорно сопротивлялась
обозначению новой независимой славянской страны именем Республика Македония,
идентичным древней пограничной греческой области. Сопротивлялась столь успешно,
что страна была принята в ООН только как "бывшая Югославская Республика
Македония". Греки, похоже, хорошо знакомы с магическими свойствами
своего Логоса, способного двигать даже границы.
Тот, кто бездумно
принимает чужой язык, принимает и чужое восприятие мира.
Альфред Корзубский
предложил свою общую семантику как умственную гигиену, которая
позволяет избегнуть интеллектуальных ловушек обыденного языка и "здравого
смысла", мыслить более ясно и эффективно. Некоторые из его правил
устанавливают, что опасны не сами интеллектуальные ловушки, но неумение их
распознавать – следует понять свои собственные намерения и намерения других
участников коммуникации в употреблении тех или иных слов и символов; следует
относиться к коммуникации как процессу, в котором говорящий и слушатель,
пишущий и читатель, постоянно сражаются с силами хаоса и путаницы. Но даже
специальный курс тренировки, предложенный этим направлением, не дал
убедительных результатов.(14)
Темная сторона Логоса, подобно христианскому
дьяволу, этому Отцу лжи, неистощима в выборе образов и масок. Приходится быть
очень осмотрительным, чтобы распознавать чужие лингвистические игры.