Анатолий Добрович

МОНАСТЫРЬ

    С другой стороны, отчуждение от российского менталитета происходит у человека, этим менталитетом насквозь пронизанного и не способного от него избавиться. Да и не стремящегося избавиться. Причины этого парадокса достаточно сложны, чтобы разобраться в них с налету. Он - филолог-полиглот, европеец по культуре, не случайно выбрал Европу местом жительства. Но продолжает быть русским: архетипически, исторически, интеллектуально. И далеко не в последнюю очередь - нравственно. Зная и болезненно ощущая осевой порок вековечного русского подхода к проблеме "человек и общество", он отзывается на него так, как если бы из происходящего извлекался некий нравственный урок. Точно так же на обступающие реалии отзывались персонажи великой литературы, созданной в России в XIX и начале XX века. Читая Михаила Шишкина, приходишь к мысли, что все эти общеизвестные персонажи - не плоды фантазии писателей и даже не подмеченные в русской жизни "типы", а вариации действительно распространенного вокруг и устойчивого комплекса черт. Впрочем, М.Шишкин превосходит классиков уже тем, что им усвоен целостный опыт ХХ века - века, который выжег всякую умильность в отношении "роевой" народной жизни России и в отношении личного бытия, встроенного в "народное".
    Пытаясь сказать что-либо о М.Шишкине, поневоле испытываешь на себе влияние его писательской манеры. Подражать ему можно разве что в порядке пародии, которая при любых стараниях окажется легковесной. Он использует всю существующую толщу русского речевого обихода - от церковно-славянского и простонародного до элитарно-изысканного, научно-терминологического, советско-бюрократического. Это толща настолько глубокодонная, что, не располагая ею как собственным достоянием, никому не удастся такое письмо сымитировать. Вы вольны передразнивать внешнюю повадку выдающегося скрипача, но возьмите-ка скрипку и сыграйте, как он. Погружение с Шишкиным в речь народа (от высокоумных речений до побасенок, поговорок, матерщины) дает эффект ошеломляющий. Вы выныриваете из этой стихии буквально с разинутым ртом - чтобы тут же в нее окунуться. Уровень писателя был бы определен, если бы одним этим исчерпывался его "подарок читателю". Но, не давая поводов для подражания, он в то же время многое позволяет пишущему вслед. Например, начать эссе оборотом "с другой стороны"; а где первая сторона? Неважно, раз она есть, - сам домысли. Вообще, без того, чтобы домыслить, сообразить, угадать, - чтение этого автора непродуктивно.
    Доводилось слышать и даже читать, что его манера как бы в колбе выращена. Задача: поразить воображение, заставить о себе говорить, сделать свои книги ходовым товаром. Думающие так - просто не услышали того, что им сказано писателем. Скорее всего, они неспособны на резонанс. К тому же, Шишкин делает шаг, не представимый для его русских литературных предшественников: в пределах одного абзаца (порой многостраничного) он вдруг меняет лицо, от которого ведется повествование, начатую тему, воспроизводимую эпоху, стиль речи, направление мысли. Кому-то это покажется формалистическим коллажем. Может раздражать. Может рассматриваться как заимствование из модной ныне европейской стилистики (взять хоть нобелевского лауреата Эльфриду Елинек).
    Все это отбрасывается, как только вы поймете, что перед вами - ассоциативный поток, органичный для автора и лишь местами остановленный и "заостренный" его художнической интуицией. Сознание писателя так многослойно и так обогащено разнообразными общими и специальными сведениями, что попробуйте запретить ему неожиданно "проваливаться" из коммунальной квартиры в пыточные камеры времен Ивана Грозного, из любовной истории - в тонкости криминалистики, из декоративных Альп - в заснеженную тайгу. Все это держится, движется и не становится бредом вот почему. Все лица, эпохи и незабываемые по выпуклости детали суть внутреннее бытие данного человека. Это его напряженное вопрошание - и всплывание ассоциаций в ответ. Если вы уловили, о чем он спрашивает себя и окружающий мир, - чтение вас захватит.
    На самом деле, Михаил Шишкин не меняет своих персонажей: он ими становится. Перетекает из личности в личность, поскольку сознает и делает очевидным их единство, обладая действительно редкой способностью совмещать их в себе. Он живет, радуется, терпит, мучается, болеет и умирает вместе с ними. И он вовсе не "скачет" по историческим эпохам. История располагается в нем вертикально: отступить на три века назад ему - что нагнуться шнурок завязать.
    История для него - это, прежде всего, жизнь единичного человека, а человек все тот же, меняется ли пейзаж, речь, способы ухаживания, манера одеваться, форма государственного устройства. Человек все тот же, потому что при любом раскладе на него накатывает ужас и недоумение по поводу того, что происходит вокруг. Надо с этим как-то справиться. Перетерпеть, смириться, воспротивиться, сбежать, - но не дать раздавить себя. И при этом, насколько возможно, оградить от беды того, кого любишь или просто видишь рядом.
    Вот тут и обнаруживается нравственная "линия" писателя. Его персонажи могут быть не только гонимыми и измученными людьми, но циниками, предателями, мучителями. Тем не менее, они - и читатель вместе с ними - не знают, не испытывают палаческого "кайфа". Некоторые из них пытаются его в себе возбудить, но это не столь гадкое, сколь жалкое зрелище. Если рассматривать Шишкина в контексте русской классики, то он наверняка ближе к Чехову, чем к Достоевскому: морализаторства и религиозной экзальтации здесь нет и в помине; разделение героев на положительных и отрицательных слишком пошло, чтобы создавать "тягу" в произведении. А по правде говоря, ближе всех Шишкин к самому себе. Очевидно, что этот писатель с его специфическими реакциями на происходящее и неизбежно проступающими сквозь текст психологическими комплексами (повторяющийся мазохистский расклад событий) может у кого-то вызывать личную антипатию. Оно и к лучшему. Вот уж от чего он далек, так это от тайного призыва "полюбите меня" или, напротив, "возненавидьте меня" (что, по сути, одно и то же). Перед нами мыслитель, уверенно распростившийся с иллюзиями относительно себя, как, впрочем, и других. Упоминать в качестве отправной точки Ж.П.Сартра с его неожиданным (хотя и предвидимым) увлечением тоталитаризмом и революционаризмом - не приходится: у него не было русского опыта.
    Русский опыт Михаила Шишкина отбрасывает от него странную двойную тень. Одна - тень элитарного интеллектуала, освоившего большинство помещений в небоскребах отечественной и зарубежной культуры. Другая - тень непримечательного человека из доперестроечных низов, интеллигента в первом поколении: зависимого, непритязательного, картошку с селедкой почитающего за роскошь, держащего свои суждения при себе из опасения попасть в "неблагонадежные" и лишиться работы. Отец - пьяница, мать - ненавидимая учениками директриса, брат в тюрьме, жилье в коммуналке, подъезд и лифт в моче, чтиво советское, будущее нулевое. В библиотеку идешь со своей лампочкой (на столах выкрутили), а возвращаясь с ней через проходную, подвергаешься досмотру и аресту - "украл лампочку"...
    Попробуйте соединить эти две тени, два образа. Нет оснований не верить автору: по биографии, он именно такой вот пригнобленный своей родиной Мишка; но как тогда из него вырос эрудит и полиглот, достигший удивительного мастерства в современной прозе? Нет повода колебаться и в оценке качества этих текстов; но как тогда их автор умудряется не принимать традиционную позу интеллектуала, "вознесенного над толпой" уже в силу ее разносторонней некомпетентности? А поломайте-ка голову.
    А нечего и голову ломать: вообразите необъятный творческий потенциал, присущий множеству таких вот "Мишек", в случае Шишкина - реализовавшийся, а в других?.. Вообразите, далее, писателя, поднявшегося на вершины европейской культуры: с какой бы стати ему забывать о духовном и кровном родстве с этими самыми "Мишками"?
    В финале романа "Взятие Измаила" автор, сбросивший, чтобы сказать о себе, все свои писательские личины, признается в глубокой растерянности. Он давно швейцарец; у них с женой только что родился маленький швейцарец, а в душе, да заодно, по случайности, и в природе, - непроглядный туман. Кто я? Где я? Что делаю? Что все сие значит? И при этом на голове ощущается неснимаемая вонючая чужая ушанка, которую довелось носить в прежней жизни. До самоупоения ли тут? И разве не малость человека определяет его реальный масштаб? И разве какой-то там масштаб определяет значение его жизни?
    Михаил Шишкин ничем не опьянен и никого не приукрашивает. Такой, как есть, он предстает перед другими, будучи в состоянии увидеть их такими, как есть. "Как же нам быть?" - вот чем он озабочен. Ответ затруднителен. Речь идет о неудовлетворенности, и не только - собой. Не только страной проживания, прошлой или нынешней. Похоже, его вопрос обращен к цивилизации вообще.
    
    * * *
    
    В тоталитарном сообществе право на самостоянье человека (А.С.Пушкин) сохраняется за "их благородиями". В конечном счете - за ханом, султаном, князем, царем, императором. Другой вариант: за "истинно верующими" или "преданными бойцами", "воодушевленными исполнителями", а в конечном счете - за великим вождем или любимым руководителем. Остальная масса индивидов образует картинку из параллельных металлических стружек между полюсами магнита. Это не означает, что индивиды утрачивают статус личности; просто их личность реализуется по условиям данного магнитного поля. Единичная "стружка", по своему произволу нарушившая симметрию, быстро распознается и удаляется из поля. Ее произвол и так все видят, а спецслужбы нужны для самого акта удаления. Но также для разоблачения! Дело в том, что единица, осознавшая в себе некие дополнительные свойства, вынуждается к двуличию. Внешне она должна вести себя "как положено", поэтому все дополнительное осуществляется ею в тайне от окружения. В подобных тайнах всегда есть нечто постыдное. В шестидесятые годы была в СССР шутливая присказка: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину предаст". Шутки в сторону: это не демагогия, это правда! Играть джаз - значит предавать интересы родины, какими они видятся генсеку ("мы тут с товарищами на политбюро посовещались…"). В предыдущее десятилетие совещающимся товарищам казались предательством квантовая механика, кибернетика, генетика, а это вам не в саксофон дуть. Народ относился к этому с глубоким пониманием. Так же, как на два десятилетия раньше, к казням или ссылке "врагов народа".
    В этих условиях понятия добра и зла, благородства и низости вовсе не отменяются. Советский солдат в фильмах спасает из огня немецкую девочку. Или прекращает стрельбу по "гитлерюгенду": как-никак дети. Это прекрасно. Никто бы не поверил в массовое изнасилование русскими солдатами женщин в завоеванных населенных пунктах. У всех на глазах в страну прибывало награбленное там добро, но его без колебаний называли "трофейным". Потому что насиловать и грабить - подло, и, если даже были "отдельные случаи" такого рода, это отклонение от наших нравственных норм. В целом наши стружки располагаются параллельно.
    Бунт единицы во имя блага всех не имеет смысла: его тут же осудят эти самые "все". Бунт ради собственных выгод (включая самовозвеличение) заведомо аморален. Высовываться некрасиво, позволять себе то, чего другие хотели бы, да не смеют, - значит злить окружение; вор должен сидеть в тюрьме. Есть у М.Шишкина, среди прочих, такая милая историческая реминисценция: как быть, если кому-либо поставили на лбу клеймо "вор", а он, выясняется, к преступлению не причастен? Мгновенное решение вельможи: очень просто - выклеймить на том же лбу дополнительные буквы "не". И впрямь гуманно, если сравнить с известным приговором "десять лет без права переписки", что означало при Сталине пулю в затылок. Иосиф Виссарионович был, кстати, великим ревнителем нравственных ценностей.
    Именно от него исходило высочайшее (и глубоко искреннее) осуждение всех пороков, присущих роду человеческому.
    Только выйдя за пределы подобной системы со всеми ее как бы незыблемыми моральными принципами, можно решительно дезавуировать ее с нравственных позиций. Тем не менее некоторым сообществам подобное устройство социальной жизни веками мыслилось (и сегодня мыслится) как единственно гарантирующее не только порядок, но и справедливость, и гуманность. По этому параметру "панисламская", "русская" или "евразийская" идея едва ли сильно отличаются друг от друга: без фигуры Отца Нации, наделенного абсолютной и сакрализованной властью, достойная и благополучная жизнь для масс непредставима. Вот среда, из которой Михаил Шишкин эмигрировал. Сначала в себя, потом в культуру, потом за рубеж. Логично для "играющего джаз". Издавна бытовала в России еще одна форма ухода от кровавых костей в колесе - монастырь. Становясь монахом, служишь, в первую очередь, Царю небесному, земному же - во вторую. Власти это терпят. Отцы Нации поощряют религию, коль скоро она их сакрализует. Допустимо предположить, что, поняв это, Шишкин не стал искать духовного прибежища в постриге. Тем не менее сама концепция жизни в монастыре ему не так чужда, как это может показаться; но об этом - дальше. Вообще же следует оговориться: все, что мы "допускаем" относительно намерений данного автора, может оказаться низведением его разумения к нашему собственному.
    И вот он на Западе. Разочаровал ли его Запад, как это произошло с А.Солженицыным или А.Зиновьевым? Судя по всему, не разочаровал. Помог пристальнее вглядеться в "страну исхода". Утешения не последовало, зато взгляд прояснился. Причем, вывод оказался не "прозападническим" и не "антизападническим".
    * * *
    
    Запад есть Запад, неспроста туда тянутся люди отовсюду. Сказываются деловая расчетливость, относительное материальное благополучие большинства, бытовой комфорт, вековые традиции добропорядочности и взаимного доверия, укорененная религиозность, культура компромисса. Все это, впрочем, может быть вдруг сдернуто, как внешний покров - вспомним гитлеровскую Германию.
    Но для такого социального устройства характерны свои "побочные явления", на наших глазах приобретающие все более отталкивающий характер. Цивилизация, называющая себя либерально-демократической и отмежевывающаяся от тоталитарных режимов, противопоставляет верноподданничеству - обретение и защиту собственности, а "роевому" коллективизму - индивидуализм. Казалось бы, замечательно. Но человек, делающий деньги, стал настолько привычной деталью пейзажа, что вопрос о том, как именно он их делает, представляется несущественным. Торговля оружием, если она и незаконна, осуждению не подлежит. Торговец может оказаться весьма симпатичным, привлекательным человеком; так уж сложилась конъюнктура в его бизнесе. Симпатичные люди вряд ли займутся торговлей наркотиками, но если занимаются, приходится и их понять: иначе не задалось. Труднее с торговцами живым товаром. Однако если разобраться с трудным детством таких парней и с обстоятельствами, в которые они угодили, придется посочувствовать и им. Понять надо и грабящего банк: в самом деле, у кого-то все есть, а у него ничего нет; несправедливо; а что охранников перестрелял, так это правила игры: выиграл - молодец. Котируются и киллеры: почему нет - опасная и мужественная работа, высокая оплата. Как бы то ни было, деятельность по обогащению отчуждена от ее фактических результатов. Деньги решают, если не все, то многое; не умеющему заработать (пусть и нелегитимным способом) должно быть стыдно перед собственной семьей.
    Сенатор Барри Голдуотер произнес когда-то примечательную фразу: "Существует одна свобода: свобода от государства". Индивидуализм предполагает личную свободу каждого поступать, как ему кажется правильным. Популярна элегантная прибавка к этому: "Твоя свобода кончается там, где она ограничивает свободу другого". Трогательно, но едва ли реально. Граница между твоей и чьей-то свободой систематически и неизбежно нарушается в ситуациях конкуренции и самозащиты. Человека, которого тянет к насилию (оно ему кажется "правильным"), может остановить только эффективно действующий Закон. Но может и не остановить. Он берется за оружие или обучается обезвреживать противника ударом ноги. При этом он прекрасный человек, безукоризненный прихожанин, ласковый муж, сын или отец. Либералистская точка зрения перестает быть точкой, то есть расплывается масляным пятном, как только объектив наводится на психопата - например, на серийного убийцу. Но здесь опять-таки налицо трудное детство, обидчики, пробудившие желание мести, душевное заболевание, дающее повод пожалеть преступника. Словом, личная свобода (с сопутствующими ей смелостью, ответственностью и упорством) в значительной мере отчуждена от реальных последствий превозносимого свободолюбия.
    Добавим к этому неприкровенную - скорее демонстрируемую СМИ - физиологию жизни. Эти голые тела, плотоядные поцелуи и восторженные соития; голоса певцов, изображающие не столько душевное, сколько физическое состояние поющего; ажиотаж вокруг интимных тайн; легитимность подглядывания в щелку; бесстыдное бахвальство и стремление любой ценой затесаться в "высшие" слои общества… Характерно, что голливудская киноиндустрия, с коммерческой точностью схватывающая вкусы и настроения потребителя, постоянно укрепляет в нем нравственный релятивизм. "Хорошие парни" настигают и обезвреживают "плохого", но понимают, что при известных обстоятельствах сами могли бы стать такими, как он. Они испытывают род угрызений совести, поскольку, действуя именем Закона и ограждая от преступника его потенциальных жертв, вынуждены поступать с ним самим негуманно. Собственно, именно человечность, а не социальная функция борцов со злом, отличает их от "плохих парней". Но и те не вполне отвязаны от сострадательности и чувства справедливости. Роли аферистов, воров, развратниц, извращенцев, убийц поручаются первоклассным актерам, обреченным на зрительскую симпатию. И сама эта симпатия отчуждается от собственно деятельности киноперсонажей. В роли зрителя вы торжествуете, когда полюбившийся вам грабитель выколачивает свою долю житейских благ с помощью пистолета или электрошокера. Массовая кинопродукция, разумеется, не описывает реальности: что на этом заработаешь? Реальность скучна. Но Голливуд становится индикатором того, что именно "не скучно" среднему обывателю. Впрочем, российские боевики последнего времени (эпохи авторитарного капитализма) будут покруче голливудских. Разве что "хорошие парни" в них непременно состоят агентами спецслужб.
    Словом, установка на собственничество и личную свободу (казалось бы, ставящая в центр сообщества человека, а не государство) едва ли выступает полноценной антитезой приверженности к тоталитаризму. Вероятно, демократия была бы раем, если бы не опасная и требующая узды "человеческая природа". Да вот беда: такая она, жизнь.
    
    * * *
    
    Такая ли? Если вам хочется отряхнуться от наваждения масс-культуры, снимите с полки Лескова или Чехова. Безобразие, тягость и тупость жизни выступают в их произведениях во всей полноте. Но реакции персонажей (с которыми отождествляет себя читатель) совершенно иные. Аморализм окружающего причиняет им не меньше страданий, чем холод, голод, боль или личная униженность. Говорят они, прежде всего, об этом. Грабеж есть грабеж, распутство есть распутство, убийство есть убийство; десяти заповедей никто не отменял, и здесь не важно, "воцерковлены" вы или просто причисляете себя к приличным людям. Надежда этих персонажей на прогресс, на светлое будущее видится сегодня наивной. Таких людей, должно быть, больше нет, они не наши современники. Но о десяти заповедях по-прежнему напоминают не только церкви, кирхи и синагоги. Вчитайтесь, например, в Михаила Шишкина, современника. Он сооружает для себя (и для вас, если вам необходимо) монастырь особого рода.
    Для поселения в нем не требуется ни специальных ритуалов, ни внешних аксессуаров, ни душевного поворота к вере. Ни безбрачия. Ни отказа от секса или других форм "умерщвления плоти". Стены монастыря воздвигнуты глубоким отвращением к насилию любого рода. Презрением ко лжи. Безотчетной бережностью к чужой жизни. Неодолимым стремлением вмешаться, когда творят зверство. Здесь позиция жертвы заведомо предпочтительнее позиции экзекутора. Нет, однако, и тени доктринерства типа "непротивления злу". Жизнь вынудит вас поступать не так, как хотелось бы. Каяться будете не перед кем-то, а перед собой, и прощения, скорее всего, не дождетесь. Не будет упоения своим нравственным совершенством, а уж тем более, своей витальностью, способностью наслаждаться и доставлять наслаждение другим. Будет ни на миг не оставляющая мысль "что я делаю?", тысячекратно усиленная мыслью культурного слоя человечества. Писатель, принадлежащий к этому слою, заворожит вас какими угодно иллюзиями, чтобы их блистательно развенчать. Ему и в голову не придет учить вас жизни: вообще говоря, он развенчивает одну за другой собственные иллюзии. Отчетливо видит, что его (как и читателя) нетрудно вышвырнуть из обретенного монастыря, но знает, что будет снова в него стремиться, а если разрушат, - попытается отстроить его. Иначе сделаешься даже не животным - животные безвинны, - а просто перестанешь быть, превратишься в оболочку себя.
    В этом, если угодно, сегодняшний "русский урок" этого русского писателя. Не будь он исходно "Мишкой" из советской коммуналки, в этот монастырь его бы не потянуло. Окажись он швейцарцем по рождению, - не испытал бы и необходимости в таком монастыре. А не обладай он фантастической эрудицией, уникальным чувством языка (точнее, языков) и мощным творческим даром, - не видать бы нам книг, которые он пишет.