– С
треском лопнул кувшин:
ночью вода в нем замерзла.
Я пробудился вдруг…*
* Басё (перевод В.Марковой).
На последних словах профессор Иси Миками внезапно почувствовал головокружение. Вот-вот упадет прямо у доски. Миками присел на стул и осторожно придвинулся к спинке – уфф – опора, наконец, обретена.
– Басё сказал… – медленно произнес он, как будто пауза была всего лишь задуманным приемом, – Басё сказал: "Стихотворение, после того, как уже написано – всего лишь клочок бумаги". Профессор вырвал из тетради лист, скомкал его и бросил на стол. Какой-то идиот захихикал.
Лист начал медленно расправляться. Если бы не мерное гудение последних рядов, все прекрасно бы услышали его шорох. Профессор завороженно смотрел на лист. "Клочок бумаги – сам по себе стихотворение" – этого он им не расскажет. Миками чувствовал себя одиноким пловцом, пробирающимся на лодке среди кровожадных крокодилов, которых надо то и дело бить по морде тяжелым веслом, чтобы не сожрали. Пусть эти, в первых рядах, слушают с открытым ртом и маскируются под мыслящих обожателей и невинных дев в прозрачных кофточках, а он – хрясь веслом и мимо. Знает он их – юных, горячих, всегда голодных! Заныло под ложечкой, какая-то горечь во рту… Вирусы, вирусы они разносят, эти крокодильчики. Профессор резко отодвинул стул назад, так, что чуть не вплющился в стену.
В перерыве он вышел на открытую галерею, соединявшую два корпуса университета. Падал мокрый снег, и студенты предпочитали не высовываться. Иси раскрыл свой просторный черный зонтик. Лицо его пылало, во всем теле – смятение. Как хотелось бы сейчас оказаться дома. Уже целых две недели, как дом перестал быть пустой шкатулкой, там возникла жизнь. Он видел перед собой маленькие детские пальцы Юки, на одном из них – тонкий золотой обруч. Никто еще не знает об этом. Никто не знает, что он назвал ее Кагаяку Юки – сияющий снег, за ее легкость, за свет волос, удивительную белизну под коленками, на сгибе руки, и там, – везде, где только ему дозволено было прикасаться.
Он попросил ее называться Юки и его женой. Она согласилась торжественно, как девочка, играющая в королеву, без дурацких взрослых кривляний, которые всегда были неприятны Иси. Никаких гостей и прочей мишуры, кроме пышного, самого настоящего свадебного платья с огромным количеством юбок, завязок и молний, борьба с которыми измучила Иси.
На регистрации он четко слышал, как произнесли вслух ее формальное имя, что-то типа Светлана или Ирина, но сразу забыл его. И Юки тоже, будто всегда ждала, что кто-то назовет ее по-настоящему… Теперь у них была бумага, что они могут жить вместе и умереть в один день.
Ему было немного за тридцать, но иногда он чувствовал себя на тысячу. И всю эту тысячу лет Иси нес в себе тихую ненависть к людям. Но сейчас эта тяжесть испарилась. Да и не показалось ли ему? Просто раньше не было Юки. Долго не шел снег.
Цветы душистых слив, что опадают
Во множестве весной в моем саду, –
Как будто небеса сперва взлетают
И наземь падают, как белый снег…*
* Якамоти (перевод А.Глускиной).
Это про нее.
Иси не был сентиментален, он привык к подобострастному обожанию студенток и панически боялся его. Юные фанатички путали интеллект и сексуальность. А его мысли, его интеллектуальная чувствительность настолько возбуждали их, что на лекциях, в самые захватывающие минуты, разгоряченные студентки были готовы прыгнуть на профессора. Иси вполне представлял себя монахом. Подражая древним, он хотел бы тихо путешествовать, изучая душу простых вещей. Вместо этого он остановился тут, в чужой стране, где он всегда пришлый, всегда объект для шутки. Но и в Японии он не чувствовал себя своим. И потому его визиты домой стали все реже, только тогда, когда его приглашали выступать на конференциях.
Запад или восток –
Всюду одна беда,
Ветер равно холодит.
Так сказал Басе много лет назад, и ветер все тот же, и так будет вечно. Иси назвал свою известную работу о кровообращении между частями света: "Ветер остается тем же".
Полное имя профессора – Иссей – означало "жизнь", но так же называли японцев, осевших в чужих местах. "Моя одежда сожжена, я просыпаюсь и выхожу на свет голый, как червяк, корчась в судорогах стыда. Толпа уставилась на меня, но никто не смеется. Меня окружает плотное молчание, непрорываемая тишина…" Так он писал в своем "Дневнике дней", изданном тиражом в пятьсот экземпляров и тут же ставшем раритетом. Кто-то ушлый подхватил мысль о сожженной одежде и соорудил видеоинсталляцию, которая обошла весь мир: среди обугленных останков леса, погибшего от пожара, ползает голый младенец.
Мысли профессора обычно расхватывались на лету. Он был не только блестящим культурологом, но и парадоксальным мыслителем. На сегодня этого достаточно, чтобы считаться хорошим художником, но он на искусство не претендовал, в отличие от постоянно вившейся рядом стайки прилипал, готовых ловить крошки с его стола.
Однако в последние две недели Иси был далек от любых идей и образов, кроме одного. Он стоял на галерее, улыбаясь, и безмолвно разговаривал с Юки. "Буммм!" – резкая боль молотком ударила в висок. "Бумм!" – еще раз, да что с ним сегодня! Может быть, магнитная буря. Профессор закрыл зонтик. Подступила тошнота. Что же это? Быстрей, быстрей… Он мчался по коридору, кивком приветствуя знакомых, и чуть не проскочил общий туалет. Чтобы взять ключ от преподавательского, нечего было и думать. Над унитазом его с преотвратнейшими звуками вывернуло наизнанку. Хорошо еще, что успел, – и все равно, брызги пришлось вытирать с пола туалетной бумагой. Он надеялся выскользнуть из кабинки незамеченным, но когда открыл дверь, его встретила наглая усмешка оправляющегося студента. Усмешка явно гласила: "Нажрался наш япошка в одиночку, а ведет себя, как цаца". Это дебильное послание студента царапнуло Иси, но все-таки лучше так, чем если бы это произошло дома, при ней.
Когда он вошел, Юки сидела без одежды и вертела большой стеклянный глобус, стоящий на столе у окна. "Любовь, Иси, – сказала она, – как много в мире любви. И во мне много любви, Иси. Мир велик, но я могу закрыть собой весь мир".
Иси задвинул штору.
Снег может падать много дней, и тогда вся земля, весь глобус станет белым. Но Иси совершенно не хотелось делиться с миром ее любовью, и он был не согласен. Он не спорил только потому, что от мира их отделяла закрытая дверь и ткань занавески. Юки пошла за ним в кухню и завороженно следила за тем, как он одним резким движением ножа превращал плоть сладких перцев в узкие лодочки, а потом они качались в кипящей воде. Запах любимого супа защекотал горло Иси, подкатила мерзкая тошнотная волна. Давясь, он побежал в ванную, и недавно выпитый зеленый чай извергся из него зловонным потоком.
Он вышел бледный и виноватый.
"Прости.. Ничего не понимаю. Наверное, я немного болен. Ты же знаешь, приходят на лекцию с микробами".
Иси был раздавлен. Разрушение формы казалось ему полной гибелью. Неужели нельзя болеть чем-то более эстетичным? Голова кружилась, перед глазами прыгали черные точки.
Ближайшие дни не принесли облегчения и, говоря прямо, были просто ужасны.
Ночью, когда в легкой дреме, он лежал рядом с Юки, смиренный и размягченный, из него вдруг вышел громкий неприличный звук. От ужаса Иси зажмурил глаза, делая вид, что крепко спит. Юки только пошевелилась, но он был почти уверен, что она слышала. Полежав на всякий случай с крепко закрытыми глазами полчаса, Иси вышел в гостиную и пластом рухнул на диван. Он не был плаксой, но то, что происходило с ним, оказалось настолько нелепо и подло со стороны судьбы, что он совсем растерялся. В животе бурлило, постыдное явление случилось еще раз в ванной, где он включил воду на всю мощность. Жизнь тела, которую он обычно строго контролировал, теперь вырвалась на волю и принимала самые уродливые формы именно сейчас, когда его существование начинало обретать гармонию. Нечто чуждое, враждебное, названия, чему он не знал, поселилось внутри. Это чуждое весь организм отторгал, борьба его тела с неизвестным врагом не прекращалась, он еле успевал добежать до туалета и извергнуть из себя очередную нечисть. Газы, недержание, рвотные позывы – бог мой, эти слова, так раздражавшие его бесстыжестью, порнографичностью, открытостью мясной туши, которой, как оказалось, является также и человек, вдруг ворвались в его поле зрения и заняли все мысли. По ночам он по очереди – то пугался самого страшного, то надеялся, что недомогание пройдет как сон. На фоне этой безумной войны с собственным организмом, он почти потерял возможность работать. Сначала Миками пытался утешиться тем искусством, которое возвело в высший ранг уродство, ведь оно по-своему красиво. Иси хотел убедить себя в этом, но его чувство прекрасного бунтовало, и он оставил пустые попытки. Безумная тревога клокотала в нем. Он худел и под предлогом осложнений от гриппа спал в гостиной, плотно закрывая дверь в комнату, где в одиночестве на широкой кровати почивала Юки.
Она будто бы не замечала в нем изменений. Крутила глобус, гуляла, фотографируя все вокруг, по вечерам смотрела телевизор и была нежна, как всегда. Она не боялась заразиться его вирусом.
– Иси, – звала она, – дай поцеловать тебя… Ни у кого нет такого, как ты. Мы вместе с тобой поедем в кругосветное путешествие, и ты расскажешь мне обо всем. Я буду смотреть на землю и океаны твоими глазами, и через них я буду фотографировать, можно?
– Конечно. Только подожди немного, – отвечал Иси, хлюпая носом. В последнее время у него разыгрался насморк, похожий на аллергию.
Ему хотелось верить, что Юки, словно Пенелопа, прядет пряжу и ждет, пока он, победив чудовищного гадкого дракона, затаившегося в теле, вернется к ней. Тогда они вместе выйдут в новое плавание. Сердце его от волнения перехватывало, комок подходил к горлу, и опять начинало тошнить.
Он исхудал, страдание накинуло шлейф на его лицо. На лекциях он, сдерживая легкую дурноту, временами проваливался в зыбкий туман.
– Вам придется чуть-чуть посидеть в коридоре, пока я ознакомлюсь с анализами, – любезно сказал врач. Говорят, что он светило, этот Димидропуло или Андропуло, добродушный здоровяк с маленькой густой бородкой… К нему профессора пристроил его бывший аспирант, Женя Иртеньев. Все эти мрачные дни, пока Иси бегал по анализам и многочисленным просвечиваниям, Иртеньев сопровождал его, как добрый ангел. Или злой. Посмотрим, что они скажут. Сейчас врач завел Иртеньева в кабинет и уже, наверное, вынес свой приговор. Иртеньев, скорее всего, всплеснул руками и охнул: "Какой кошмар!" Он любит говорить: "Какой кошмар!" Иси сидел в коридоре, как примерный ученик, руки на коленях, на брюках безукоризненно отутюженные стрелки. Он надел в клинику элегантный черный костюм и галстук.
Юки перед выходом с восхищением оглядела его.
– Ты идешь на прием? А я?
– На прием, девочка моя. Только это будет скучный прием.
Иси закрыл глаза. Наступила темнота. Она не приходит извне. Она своя собственная. Самая черная. Близнец белого листа. Не того белого листа, где все еще только должно появиться, а того, на котором исчезли буквы…
Иртеньев вышел и поманил профессора рукой.
– Да-с… – сказал врач и внимательно посмотрел на Иси.
Иси был спокоен, но вдруг ощутил, что сердце его забилось так сильно, как будто пыталось достучаться в последний раз, чтобы сказать что-то на прощание. "Умирают вот так, – подумал профессор. – Умирают просто. Уходят и теперь не будет существовать ничего, и девочка Юкико перестанет существовать, потому что мой взгляд исчезнет из этого мира и перейдет в другое измерение. Важно уйти достойно, но зачем же сейчас? Нашел драгоценную раковину и за это обречен".
– Как себя чувствуете? – спросил врач.
– Я смотрю в книги, – сказал Иси, – и вижу, что там нет букв. Я смотрю на знакомых людей, у них стерто лицо.
Иси взглянул на Иртеньева. Тот был чрезвычайно взволнован и не мог этого скрыть. Профессор вдруг засмеялся хриплым каркающим смехом. "Прямо как ворона", – подумал он и засмеялся еще раз.
– Не нервничайте, все не так плохо, – бодро заявил врач.
Все еще улыбаясь, Иси спросил:
– Меня интересует одно: можно ли обойтись без лишних мучений?
Врач улыбнулся в ответ.
– Что вы называете лишним?
– Это совсем не то, о чем вы думаете, Иссей! – нервно вмешался Иртеньев.
– А что?!
Иси начало тошнить, в сердце вонзилась игла, и он застонал, закрыв лицо руками.
Врач протянул ему мятный леденец.
– Дорогой мой, – начал он, – ничего опасного, но такое событие всегда волнует. А особенно в вашем случае. Я обязан вам сказать. Вы… Вы – беременны.
Иси уставился на врача, пытаясь разглядеть в нем признаки безумия, потом покосился на Иртеньева, но тот сидел молча, глядя в пол, как будто ничего удивительного не услышал.
– Я – мужчина. И женщиной никогда не был.
– Понятно, что мужчина. Не надо так волноваться… вы не первый и не последний, были еще случаи, ничего, никто не умер.
– Что это значит? Форма психоза такая? Ложная беременность?
– Нет, не ложная а самая настоящая. Срок еще маленький, но у меня сомнений нет. Так что вас можно поздравить.
– Вы говорите бред, я вас полностью отрицаю, – надменно сказал профессор и встал.
– Что же, – сказал врач, – тогда пусть все идет естественным путем. Он повернулся к Иртеньеву. – Извините, ничем не могу помочь.
– Остановитесь, – в отчаянии прошептал Иртеньев профессору, но тот лишь уничижительно посмотрел на него.
– А вы тоже сумасшедший. Прощайте.
Но вместо того чтобы выйти, Миками медленно сел на стул.
– Вы хотите сказать, что подобные случаи уже были? – обратился он к врачу.
– Конечно.
– Но ведь первый беременный мужчина должен получить огромную премию.
– Вот вы и получите.
– Упаси бог!!! Я спрашиваю вас, почему эти… другие ее не получали?
– Потому же, что и вы. Не хотели пожизненно быть музейными экспонатами. Да и детям потом пришлось бы нелегко.
– Детям? Есть дети?.. – Иси запнулся. Слова о детях его добили. Он почти поверил врачу. – Нет… Все-таки не понимаю. Этого не могло случиться. Я мужчина.
– Ну, что вы все повторяете – никто вас женщиной и не называет. Факт вашей беременности вовсе не отрицает того, что вы мужчина. Время идет, батенька, все меняется, увеличивается маскулинность у женщин, феминность у мужчин. Всякое бывает. Сядем как-нибудь вечерком с бутылочкой, а кстати, вам спиртного категорически нельзя… Курите?
– Нет.
– Хорошо. А как у вас с половой жизнью?
– Какое ваше дело?!
– Не нервничайте. У гинеколога, смотрю, вы никогда не были. Пойдем с другого конца. Половая жизнь регулярная?
– Да.
– Как предохраняетесь?
– Ю… Жена таблетки пьет.
– Вот, вот – жена таблетки пьет. А вы ничего не пьете и думаете, вам это с рук сойдет.
– Что значит – с рук сойдет? Вы меня с ума сведете. Откуда я мог знать, что мужчина может забеременеть. Как, извините меня, через какое место?
– Вы должны понимать, вы человек умный: для масс – это одно место, а для специалистов другое. Хотите, чтобы мы просвещением занялись, потрясением основ? Так восстания народного никому не надо. Тем более что такие случаи, как у вас, пока не приняли формы эпидемии.
Профессор тоже принадлежал в своей области к касте высоких специалистов, и аргумент врача о том, что популярная информация не может быть достоверной, убедил его.
– Я думал, что кормлю свою смерть и рожаю свою смерть, но вы переворачиваете все с ног на голову и говорите, что я должен родить ребенка. Предположим, я верю. Что теперь? – спросил Иси.
– Ну, где-то через шесть с половиной месяцев рожать.
– Нет – это невозможно! У меня жена, что я ей скажу?
– Жене объясним. Это ее ребенок?
– В каком смысле? О боже, только не надо ей ничего объяснять, ни в коем случае. Лучше я застрелюсь!
– Зачем такие методы? Есть другие способы прерывания беременности.
О, черт! Действительно. Как он сразу не вспомнил – аборт! Но кто мог подумать, что это слово может иметь к нему какое-то отношение.
Иси выдохнул:
– Почему вы с самого начала не предложили, если в моем случае это возможно?…
– Возможно, – недовольно пробурчал врач. – Просто медицина обычно на стороне жизни.
– Так вот я и прошу. Дайте мне жить! Запишите меня на операцию. Это не опасно?
– Смотря для кого. Для вас нет.
– И дальше все будет в порядке?
– Надеюсь.
Миками вышел, на улице сухо простился с Иртеньевым и, не отвечая на его оклик, повернул в другую сторону.
Уже наступил поздний вечер. Хо-хо-хо, хы-хы-хы, что это было, сон, бред, его собственная фантазия…
В полном брюхе луны, словно зародыш, свернулась тень. Профессора передернуло.
– Юки, как ты думаешь, не завести ли нам ребеночка? – спросил профессор неуверенно.
– Я?! Сейчас?! Иси, ты смешной! Мы же должны ездить по земному шару! Ты сам говорил: преломляя мир через себя, ты рождаешься заново. Я сама не родилась! А ты… ты что, хочешь, чтобы я… вышла из границ, стала огромным пузом на ножках?!
– Ну почему, это очень женственно… – промямлил профессор, и покраснел. Она умница, и он сам говорил… да, говорил… Конечно, ему хотелось, чтобы ее ум и чувства расцвели… Но сейчас он готов на коленях просить ее родить ребенка, только она должна родить его, она!
Но кто знает, вдруг, если она родит, ее совершенство свернется, она будет унижена, оскорблена… Почему же материнство превозносят, облагораживают, когда оно так уродливо! Все вранье, лозунги, разве он не знал… Кроме того, нервы на пределе. Он еле сдержался, чтобы не наорать на Юки за то, что ее одежда, как всегда, валяется на полу. Это уже ни к черту не годится, что за мелочность… надо принять успокоительное… мало ли, что в голову взбредет… родить! Зачем ей эта рвота, а в туалет бегать каждую секунду, а икотка постоянная – ему же самому в первую очередь это будет неприятно… нет, он ее простит, бедная девочка… а потом у нее станет пучить живот, ноги вздуются, вон уже в ботинки не влезают, и то ли еще будет… Слава богу, он пока еще не в курсе, что там будет. Ничего, завтра он освободится.
Ночью он встал, хотелось в туалет. Больше он не мог уснуть, он прощался с этим инородным чужим телом, которое сосало свою жизнь из него, прощался с зернышком их любви, которое по нелепости судьбы занесло не в ту степь. Заблудившееся одинокое зерно, завтра оно будет уничтожено… тепло руки, да, руки… ну почему он сам должен это решать! Почему из-за его личного решения – этот проросток выдерут с корнем из нутра у профессора Иссея Миками и уничтожат навсегда.
Если бы это случилось с ней, Юки, с его падающим снегом, он бы с ума сошел, не разрешил бы ей никогда, носил бы на руках. Так почему их несчастный ребенок должен погибнуть из-за того, что ему, Иси, неудобно таскать его в себе. Вот пингвин, умирая от голода, высиживает птенцов, крепко держит драгоценное яйцо на лапах, согревает телом, а он, человечишко жалкий, не в силах. Но дело же не в силах, там они все такие, они – стая. А он одинокий. Одинокий пингвин, – Иси жалобно улыбнулся, – может, прибиться к пингвинам… А что? Уйти к пингвинам и читать им лекции. Но предмет его любви и размышлений – скрытая красота, увядший лист или паутинка… как ни крути, в эту категорию не входят тошнотная слизь или вонь кишок, а рядом Юки... о боже… нет, он не вынесет… все, все – завтра этого не будет. Почувствует ли он пустоту? Как будет жить дальше? Наверное, не так как сейчас... Он будет сожалеть. Иси рыдал.
– Что с тобой, Иси?
Испуганная сонная Юки прибежала из комнаты.
– Я люблю тебя, Юкико.
– Вот так ты любишь меня, Иси! До рыданий, до слез, до колик, до исступленья! Я люблю, Иси, чтобы ты любил меня так. Целуй меня, Иси, дыши мной, тогда ты выздоровеешь, Иси.
– …Я здоров Юки, я почти здоров.
Когда Миками пришел к врачу, он был тверд и полон решимости.
– Я решил оставить этого ребенка.
– Ааа… – не удивился Димидропуло, – я так и думал.
– Почему?
– Не так легко от него отказаться.
– Откуда вы знаете? Вы тоже?
– Неважно. Просто я знал, что вам будет нелегко. А некоторым просто плевать, даже не задумываются. Значит – будем рожать.
– О, боже! Еще и рожать?
– А вы чего хотели?.. Ну, не совсем так уж и рожать. Кесарево.
– Это с наркозом? У меня еще не было ни одной операции.
– Ничего. Будете под наблюдением, вовремя делать анализы, проверяться, все пойдет хорошо. Так, сейчас я вам выпишу направленьица: моча, ультразвук, томография… черта в ступе… Кстати, на дауна проверяться будем?
– В каком смысле? – не понял профессор.
– Хотите проверить, нет ли у ребенка синдрома дауна?
– А надо?
– Что значит надо? Хозяин – барин. Кто-то хочет, а другие на бога полагаются – будь что будет. Ведь если проверка говорит, что даун – женщина обычно делает аборт. А проверка надежная, но честно предупреждаю, не на сто процентов. Может и даун проскочить, а бывает и наоборот. Так – что? Проверяться будем?
– Ну почему не на сто процентов?! – взмолился профессор. – Что же, я теперь сам должен решать – даун или не даун?
Врач сочувственно поглядел на него:
– Давайте все же проверим, так спокойней будет.
Живот потихоньку начал подрастать, а Иси никак не мог решиться рассказать жене о том, что случилось. Только одна мысль об этом наводила на него ужас. Но в какой-то момент неожиданно снизошло умиротворение. Иси стало умилять все вокруг, показалось, что нет во всей этой ситуации ничего уродливого, а самое главное, чтобы у ребенка были отец и мать, и какое кому дело, из чьего живота он вышел?..
– Юки, послушай, что я скажу тебе…
Она была вся в красном сегодня, с яркими, подведенными черным карандашом глазами.
– У нас будет ребенок.
Она по-кошачьи потянулась, словно не слышала его.
– Иси, какой ты бледный. У нас съемки вечером. Красное на белом. Абакумов должен сделать айсберг. Надеюсь, он не холодный. Тебе ведь нравятся мои последние работы? Я ловлю в сети воздух и он застывает. Это ты написал. И всем нравится. Но, может быть, я все брошу и пойду просто на улицу разговаривать с людьми. Например, с водителями автобусов.
– Почему именно с водителями автобусов?
– Или троллейбусов. Потому что мне все легко.
– У нас будет ребенок, ты меня слышишь? – повторил он, и его затопила волна жара.
– Я же сказала тебе один раз. Я не готова рожать.
– Тебе и не надо. Рожать буду я.
– Ты с ума сошел?
Иси рассказал ей все.
Юки сидела на полу и дергала нитки из длинного вязаного шарфа. Выдранные красные нити усеяли весь паркет сгустками крови, но она продолжала терзать несчастный шарф.
– Ты обманул меня.
– Нет, Юкико, нет, – ответил Иси, сердце которого почти перестало биться. Жар прошел, кончики пальцев его похолодели, ему было трудно сидеть, хотелось лечь, просить у любимой пощады, и чтобы она простила его быстрей, погладила, позволила закрыть глаза… Но, наверное, так позволено поступать только женщине или ребенку, а он обязан собрать все свои силы и утешать потрясенную Юки.
– Я самый нормальный мужчина. Если хочешь, поговорим с врачом, он скажет. Между прочим, он очень советует тебе быть на родах. Если ты придешь, никто ни о чем и не догадается. Ты – мать, я – отец.
– Я – мать? Я же говорю, говорю!.. что я не хочу быть матерью. Я люблю всех, но я не хочу быть матерью, ты не слышишь? Ты не слышишь, ничего не слышишь. Я должна идти. Свет исчезает. Сейчас солнце уйдет.
– Не надо торопиться. Что такого страшного случилось?
Кто – "надоел!" –
Ворчит, на дитя свое глядя,
Лишен вкуса вещей* –
* Басё (перевод Т.Соколовой-Делюсиной).
Умные люди говорят, не я. Не уходи. Побудем вместе, ты привыкнешь к тому, что нас трое. Ведь она хороша, это мысль о троих, три – это цельность – начало, середина, конец и если они держатся за руки, получается круг, какая разница – кто есть кто?
– Это смешно Иси, смешно. Сказочки из детской книжки. И не надейся зря, я никогда не привыкну.
Юки встала. Иси хотел ласково задержать ее, но судорогой вдруг свело правую ногу, и он лишь жалобно дернулся.
– Еще поговорим, – сказала Юки и тихонько прикрыла за собой дверь. Иси вздохнул и пошел в туалет тошнить.
Разговор длился несколько дней, превратившись в жестокую войну, когда Юки бросалась в него книгами, укладывала в отчаянии вещи, ходила по ночам, как привидение… Она требовала, убеждала и умоляла, чтобы профессор сделал аборт.
Ну, хорошо, если она не принимает его вместе с ребенком, у него нет выбора. Юки – это его жизнь, только из-за нее его холодная кровь, наконец, ожила. Что такое этот плод, плод его чрева? Возможно, всего лишь метафора того, что только рядом с ней Иси может стать настоящим, цельным, но почему же эта метафора оказалась не в тексте, а в его теле? И почему Юки не хочет этого плода? Здесь какая-то ошибка. Какая? Это уже неважно. Он должен сделать аборт. Трудно сейчас взять и заявить об этом врачу, который еще вчера так радовался, что тест на дауна прошел благополучно. Но у этого Димидропуло нет рядом такой маленькой неподатливой особы, что делать, если она сама хочет быть младенцем. В последнее время Иси, сам того не сознавая, стал звать ее Юкико. "Ко" – "ребенок", частая добавка к женским именам. Юкико не допустит, чтобы кто-то занял ее место. Кроме того, ей кажется чудовищной его роль, она все время твердит, что такая ситуация – врожденный инцест, какая чушь! Что значит инцест! Если женщины производят своих детей из лона и ласкают их потом – это не противоестественно? Он стал приглядываться, он смотрел, как матери влюбленно и нежно целуют своих детей, как, забываясь, прикрывая в восторге глаза, малыши прижимаются к их груди… почему, если на женщин все только умиляются, он со своим кулечком в руках будет выглядеть монстром?
Профессор жалел, что он рассказал о беременности Юки. Сделал бы сразу аборт, она бы и не узнала. И сейчас он опять тянул, хотя и обещал срочно с этим покончить. Юки не нравилось, что по вечерам он ничего не рассказывал ей как раньше, не читал новых книг, а тяжело дыша, ложился на диван и засыпал или проводил время в полудреме рядом с газетой. На него нашел странный столбняк: он не мог прочесть ни одной фразы. На лекциях профессор жил старыми запасами. Он читал стихи, но погрузиться в поэзию ему мешало странное ощущение, что из него выпирают кости. Казалось, ноет весь скелет, все внутренности, болела спина, его мучил жар, и при любой возможности он старался сбежать из аудитории.
В дневнике Миками время от времени появлялись похожие записи:
"В эти девять дней усталость от влажной духоты удручала меня, и я ничего не написал".
"Неделю я был словно без сознания…"
Он деградировал и тащил ее за собой. Димидропуло сказал, что токсикоз бывает не у всех женщин. Но почему-то ему досталось по полной программе, и все это зря. Еще один день, еще вечер… Как она может не пожалеть его?! Ведь в нем его создание, творение плоти их и крови, мало того, оно настолько принадлежит ему, что он может подарить ему жизнь, а может и уничтожить… С такими глобальными проблемами ему сталкиваться не приходилось. Он был в смятении, впервые этот мир, огромный и страшный, надвинулся на него, он оказался в самой сердцевине: смерть, жизнь, добро, зло – все эти абстракции прилипли прямо к его телу, и он не мог освободиться, он только пытался оторвать их от себя и падал замертво – так было больно. Объяснить это Юки не было никакой возможности, она была еще ребенком, Юкико. Решение роковым образом пало на него, не на Юки – мать, женщину по своей природе. Но зато у этого зародыша осталась надежда. Хотя, если посмотреть серьезно, какая разница этому ребенку будет ли он жить или нет? Есть ли в этой жизни что-то, что стоило бы ценить, из-за чего стоило бы мучиться вопросом: жить или нет, давать жизнь или нет?
И ведь он считал себя думающим человеком, который способен к самостоятельным оценкам. В своих статьях он писал о главных составляющих мира. Но там он лишь теоретик, никогда в его руках не было власти. И вот такая частная прозаическая вещь, рождение или нерождение какой-то еще одной новой песчинки в человеческом море приводит его к полному краху. Он придумал свои идеи, он выстроил свой путь созерцания, но как он может знать, не рожден ли он только для того, чтобы предоставить свой живот этому ребенку. Адская ловушка.
…Он не сможет его отдать. На ультразвуке сказали, что будет девочка. Ребенок останется с ним – и его враги будут врагами Иси. Теперь, когда он смирился, когда она ждала его там, в недрах его существа, он никак не мог уже выбрать между ней и Юки. Юки, про которую он всегда думал, что она течет в нем кровью и наполняет его артерии и вены. Но в этой девочке, которая внутри, течет его кровь, он выкармливает ее собой, и это значит, что он не мертв.
Он еще сомневался, говорить ли сейчас Юки о своем решении. Небольшая надежда сохранить ее привязанность еще теплилась, вдруг все срастется, и они смогут опять зажить общей жизнью и спать в одной постели. А если нет, что же… Ему казалось, что теперь он вышел из страшной полосы сомнений, но не тут-то было.
На очередной проверке врач, перебирая ворох бумаг, обеспокоенно спросил:
– Так, а несколько месяцев назад вы анализ на цэ-эм-ви не делали?
Иси, конечно, не помнил, он прошел уже столько кабинетов и проверок, что это сочетание букв вполне могло стереться из его памяти.
– Очень интересно, – хмурился Димидропуло, – как же мы пропустили. Скажите, у вас в течение беременности герпес был?
– Это что?
– Ну, простуда, высыпания в области губ, носа...
– Ах это! Да, да…
– Ну вот, есть шанс, что из-за этого такие показатели, и с чем я теперь буду сравнивать – с воздухом? Не может быть, что я вам этот анализ не давал, вы его просто забыли, вам кажется – все такие пустяки.
Иси разозлился, тебе бы такие пустяки, но только спросил сухо:
– Объясните, в чем дело?
Милейший всегда Димидропуло сжал губы, как будто профессор только что сделал ему ужасную подлость, и он еле сдерживается, чтобы не ответить пощечиной.
– Ничего пока не случилось, – голосом робота произнес врач. – Вот направление к инфекционисту, он вам четко и подробно все изложит.
Иси шел по длинному коридору и его шатало. "Я не пойду, – думал он, – черт с ними. Мерзавец этот, убийца в белом халате, сам забыл мне дать эту цитоплазму, а теперь нос воротит. Я убью его. Не могу больше. Сейчас выйду из этого здания, возьму билет на самолет, деньги еще есть, и улечу. Этот чертов город, его болотные миазмы рождают бред, горячку…"
Инфекционист, худощавый мужчина с тонкими пальцами и улыбочкой Люцифера на утомленном лице, почитал бумажку и глянул участливо.
– Присаживайтесь, поговорим по поводу состояния вашего плода.
Иси не выдержал и спросил.
– Вас не удивляет что я мужчина?
– Я врач и ничему не удивляюсь. Вы – мои пациенты, я – врач. Уточним, сейчас врач. В другой ситуации тоже чей-то пациент. Как сказано: "врачу, исцелися сам". Так что это вне обсуждения, и потом я рад, что вы не женщина, нам говорить проще.
Инфекционист положил на стол большой белый лист и стал рисовать графики, круги, проценты, цифры… и из всей суеты его рук выходило, что ребенок Иси может быть инфицирован опасным вирусом, вероятность, правда, всего 40 процентов, но даже если это и так, то из этих процентов зараженных обычно 10-15 процентов действительно больны, но если лечить хорошо, то 10 процентов из этих 15 можно вылечить… А если нельзя? Ну тогда, да, большие проблемы, поражение мозга, слепота, ну и так далее, если бы мы раньше анализ сделали, знали бы точнее.
Профессор молчал. Инфекционист участливо с ожидающей миной смотрел на него. Пауза явно затянулась.
– Вы можете идти, – сказал инфекционист. Профессор очнулся.
– Идти? Куда?
Инфекционист устало улыбнулся.
– Вы должны решать. Никто другой.
– Опять я! – закричал вдруг Иси, тыкая пальцем в бумагу. – Опять я! Зачем тогда вы? Зачем вы меня мучаете этими анализами?! Да или нет, да или нет? Куда мне теперь деваться с этими процентами?
– Мы можем обозначить лишь вероятность проблемы, свобода выбора за вами – спокойно ответил инфекционист, привыкший к истерикам.
– Свобода - сказал профессор и заплакал наконец. – Это вы называете свободой...
Инфекционист услужливо придвинул приготовленные для такого случая салфетки.
– Смотрите, если вы сделаете сейчас аборт, никто не посмеет вас осудить, никто не может обрекать другого человека на ад. Вы вправе сделать то, что, наверняка, давно уже хотели. Но еще раз повторяю вам: главное, свобода выбора, только свобода.
Иси поднялся, инфекционист попрощался с той же усталой люциферовой улыбкой и сунул ему в руку листок с графиками и процентами: "Пригодится".
Сердце щемило от голода, он знал уже, что если сейчас же не поест, все внутренности просто начнут разрываться, поэтому он направился в кафе этой цивильной дорогой клиники, сволочи, деньги берут, а анализ вовремя взять… он на них в суд подаст… может быть, стоило рожать в Японии, там хоть нет этого головотяпства, нет уж, не хватало только его родственников, лучше здесь среди чужих. Он шел, медленно шаркая как старик, распухшие ноги не лезли ни в какие ботинки, и хотя он обещал себе каждый день, что сходит купить новые, но все время находил причины отложить покупку. Ему стыдно было показать продавцам распухшие слоновьи щиколотки, надави – останется вмятина, хотя что ж тут такого, мало ли бывает болезней – водянка или почки, но пока он все ходил в шаркающих на ходу тапках, благо на улице стало уже тепло.
В кафе он жадно схватил огромный бутерброд и, не отходя от стойки, принялся глотать. Его удивило, как много здесь беременных, ах да, это же больница и почти все, кто его окружает беременны. Беременен и сам мир, который вот-вот разродится, видимо, поэтому ему так больно и он корчится в муках... Или ему только кажется – они не беременные, а просто толстые? Да нет же… На толстых женщинах трудно заметить, в положении они или нет. Хотя бы тут ему повезло – Иси не был слишком худым и появившийся животик никого не удивлял, вполне нормально для мужчины, ведущего сидячий образ жизни, но дальше? Дальше… Он увидел бумажку от инфекциониста, на которую сам же положил очищенный банан. Как ни странно, поедание бутерброда настолько увлекло его, что весь ужас временно испарился, вообще у него что-то с головой – ничего не помнит, вот, например, куда он положил сейчас свой кошелек? Слава богу, он так и валяется около кассы. Не хватало только сойти с ума! А разве он не сумасшедший, и все эти врачи тоже? Или просто они в заговоре, как и все посвященные… А эта девочка, эта девочка… если она будет заражена, его жизнь погублена окончательно. Кончена навсегда.
Иси вышел в больничный сад. Его окружили огромные стволы, среди таких он любил гулять и останавливался надолго, зацепившись взглядом за морщинку коры или извилистые прожилки листьев. Прекрасно ты – сотворенное, и дано тобой любоваться. "Любуясь прекрасным, я жил как хотел"… О боже, как бы ему хотелось вернуться в то время, когда были просто деревья, просто паутинки лучей, и он мог наблюдать их извне, не чувствуя ничего постороннего внутри себя. Шум ветра в кронах был ему приятен, но внутри его опять начало бултыхаться, "ребенок у вас неспокойный", говорил Димидропуло.
Как он начал шевелиться, так и не останавливается даже ночью. Вроде лягушки в пруду, то здесь всплеснет, то там. И теперь вот, еще несколько месяцев охваченный ужасом Иси должен ждать сюрприза, приготовленного ему судьбой. Хитрая оказалась старушка-судьба. Мерзавка.
Юки еще не пришла, она готовила выставку, а в основном болталась по улицам, утоляя так свою огромную любовь к миру.
Он не спал, только закрыл глаза: золотой цвет лег на лицо полотном и привиделся огромный закрытый бутон золотого лотоса, похожий на фаллос. Бутон открылся, как открывается лоно, и там, в сердцевине цветка, прямо из женской сердцевины опять произрастал золотой фаллос.
И все-таки он спал. Но услышал, как хлопнула дверь и вошла Юки.
– Слишком много золота… – сказал Иси. – Но оно настоящее.
Юки остановилась.
– Золото?
– Хочешь послушать? Только слово Фрейд запрещено, оно не отсюда, обещаешь?
– Да.
Он попытался рассказать. Впервые за долгое время она прикоснулась к его телу. Провела рукой по плечу. Плечо сладко заныло.
– Вот видишь, Иси, ты еще не потерял свое необычное зрение. Золотое лоно, оно огромное, и это лоно – Я. Я способна объять все и принять все – и тебя, Иси.
Иси прильнул к ней, и весь день и всю ночь они провели нераздельно, он говорил, а она слушала.
– Разве Зевс не родил Афину из –черепа?
– Ага, родил, потому что слопал беременную жену! А я тебе не дамся! – хохотала Юки. Смеялась легко, как будто не было месяцев вражды и молчания. Как будто он сам придумал свое горе.
– Ну вот, я надеялся, что ты маленькая симпатичная недоучка, а ты все знаешь… В школе училась. Но кое-чего ты еще не знаешь! Потому что ты прогульщица и не ходила на мой курс! – Иси схватил жену и перевернул вверх ногами, ей всегда это нравилось. В животе у него вдруг екнуло, и он плавно, стараясь, чтобы она не заметила его поспешности, опустил Юки на пол.
– Богиня Аматэрасу-о-ми-ками, – гипнотически произнес он, глядя Юки в глаза, – главная японская богиня, богиня солнца…. Аматэрасу, от которой пошла императорская династия… так вот она... Иси интригующе замолчал.
– Ну что она?..
– Аматэрасу была рождена своим отцом из левого глаза.
Юки посмотрела в его глаз, как будто в колодец.
– Там только я, Иси, и больше никого.
– Конечно, ты.
– Иси, а почему ты тоже ми-ками?
– Ками, моя дорогая, – это божество. Ее отец возвращался из царства мертвых, куда проводил свою жену…
– Ужас.
– Он стал омывать лицо, ничего не подозревая, и тут-то начались роды: один за другим – из правого глаза, из носа, а из левого глаза вышла прекрасная Аматэрасу. Понимаешь? Из левого глаза. А потом все это пройдет, я посижу на гормонах и следа не будет.
Юки примирилась с мыслью о родах, она вдруг приняла все происходящее за утонченную игру, в которой ей доверена главная роль. Из комедийного персонажа Иси стал героем мистерии, и его беременность никого уже, по ее мнению, не могла удивить, так как богам позволено все. Иногда Иси тоже начинал верить в игру, рассматривая в ванной огромный фарфоровый шар своего живота. Живот поражал его своим совершенством. Гладкий, сияющий, без единой морщинки шар загораживал все мужское достоинство Иси. И теперь без зеркала он, как ни вертелся, никак не мог увидеть драгоценный член и потому чувствовал себя совершенно бесполым. Бесконечное мытье фарфорового шара – а Иси мог стоять под струями прохладной воды часами – напоминало ему об абсурдности положения, но он старался отгонять все мысли, погружаясь в собственные ощущения.
На работе он взял творческий отпуск, сославшись на то, что пишет работу о золотом лотосе. Тема несколько удивила коллег, они спрашивали, с чего это его заинтересовала индийская мифология. В ответ профессор неопределенно мычал, что вопрос гораздо глубже и затрагивает древнейшие архетипы.
Ребенок скакал в животе, как бешеный. Непонятно, что будет, когда он вылезет. Он видел, как ножка, маленькая лягушачья ножка, на секунду проступила сквозь кожу живота, его замутило от одного сознания, что головастик прыгает прямо в нем, расталкивая все внутренние органы. Все-таки, как это тяжело, как невозможно, ну зачем придумано такое размножение, зачем ужасные эти слова "и рожать будешь в муках", кстати, сказано это женщине, а он-то тут причем, как это дико, посеять зерно прямо внутрь человека, спарить его с другой клеткой и ждать. Ждать.
В бессонные ночи, когда живот давил на него, и Миками никак не мог найти места своему большому телу, он разглядывал Юки, ее пышную высокую попу, светлые мягкие волосы, бледную кожу – порождение холодной воды и блеклого солнца, которыми славился этот город. Она была для него недосягаема, хотя и рядом, и в любой момент могла исчезнуть, растаять как снег весной. Может быть, зря он дал ей такое непостоянное имя – Снег. Но и он пришелец, хотя и укорененный уже здесь, профессор Иси Миками был для нее символом другой страны, другого запаха, и даже цвета. Ее, скорее всего, и привлекало в нем это чужое, потому она поддалась на его сказку об Аматэрасу-о-ми-ками и о лотосе, а расскажи он ей, к примеру, о незабудке или ромашке – не поверит, нет. И если уж с ними случилось такое, что они прилепились друг к другу, то нужно скорей создать свою плодную оболочку, непробиваемый пузырь, и качаться в нем на водах в своей лодочке только вдвоем… нет втроем. Ребенок перекатывался то вправо, то влево, то норовил заехать под ребро, так что перехватывало дыхание. Засыпал Иси только под утро.
Оставалось два месяца. Юки настояла, что пойдет с ним на проверку ультразвуком. Сразу за порогом больницы ее ироничная улыбка исчезла, и голос задрожал.
– Тут самая настоящая больница. Я не выношу этот запах.
– А ты что думала? – Иси заволновался, ему не хотелось, чтобы она шла дальше. – Иди, лучше поешь мороженого, тут недалеко есть на углу, иди, я прошу тебя.
– Нет, я с тобой, – проговорила твердо Юки, оглядываясь. Тошнотворный дух лекарств, казенные халаты, постные лица вокруг – приметы тягостного больничного быта отрезвляюще подействовали на нее, они никак не входили в правила ее игры и в тот самый "весь мир", который она могла вместить. Но Юки старалась терпеть.
– Сколько беременных, – заметила она. – Я от них не заражусь?
Ребенок лежал, закинув правую руку за голову.
– Смотрите-ка, – сказал врач довольно, – лежит и в ус не дует. Хотите фотографию? – обратился он с улыбкой к Юки.
Реакции он не дождался. Юки отвела глаза от неприятно большой головы эмбриона на экране и взглянула на мужа, которого взгромоздили на специальную кушетку.
– Какой ты все-таки необычный, – произнесла Юки с отвращением.
– Все чудненько, дорогие родители, – сказал врач, – но есть кое-какой моментик, у нас как раз работает один замечательный специалист, сейчас я его позову. Погодите минутку.
Врач исчез. Они остались вдвоем, погружаясь в вязкую зловещую тишину.
– Ты хочешь уйти? – спросил Иси, не выдержав.
Зря он это все затеял, лишь чуть-чуть продлил иллюзию их совместного пребывания. Его причудливые рассказы и фантазии растаяли, и что у нее осталось? Нескончаемый больничный коридор, страшный уродец в утробе… а муж… гермафродит не гермафродит … просто непонятное жалкое животное.
– Хочешь уйти? – повторил Иси.
– Хочу уйти, – сказала Юки, – я хочу уйти, совсем уйти. Прости меня, Иси, но я старалась. Дай мне уйти.
– Иди, – сказал он, – иди.
Он слышал, как она тихонько закрыла дверь, а потом понеслась по коридору, будто он мог ее догнать, и ее длинные волосы, наверное, летели за ней как последний снег, который тает прямо в воздухе.
Непрочное имя, сам виноват. Итак, одна сбежала, а вторая родится ненормальной – спасибо. Кому послать это спасибо? И профессор вдруг выматерился вслух, грязно и смешно... Но легче не стало.
Врачей пришло трое: один тот, давешний; с ним обещанный важный специалист в галстуке по фамилии Йогель, а через минуту в кабинет заскочил родной уже Димидропуло, одарив Иси припасенной на любой случай бодрой улыбкой.
Без объяснений они опять начали возить трубкой по смазанному чем-то типа вазелина скользкому животу и обсуждать что-то свое, абсолютно профессору недоступное. На экране он видел какие то линии, трубочки, пятна. Иси понимал только одно, опять что-то затевается, и он не может этому противостоять. Он пожалел, что оттолкнул Иртеньева и не подходил к телефону, когда тот пытался ему звонить. Хоть кто-то, хоть одна живая душа, встала бы между замученным Иси и этими профессионалами. Иртеньев мог бы обо всем расспросить, побеспокоиться, он заступился бы за своего учителя.
Конечно, лучше, чтобы вместо Иртеньева пришла бабушка, которой Иси лишился очень давно. В раннем детстве, еще не смирившись с холодным нравом своей большой семейной ячейки, Иси часто впадал в ярость и дико орал, разбивая все вокруг. Таким образом он пытался опрокинуть стену равнодушия, но не понимал, что цепкие взрослые никогда не дадут сделать этого, потому что за ней ничего – кроме черных дыр и давно похороненных надежд. И когда мать, услышав его вопли, уходила, даже не взглянув на него неподвижными, всегда аккуратно подкрашенными глазами, бабушка прижимала его очень сильно к своему мягкому теплому животу и гладила мальчика по голове. Тогда он успокаивался и засыпал. Бабушка принимала его всегда таким, каким он был, без замечаний и критических оценок, которыми сопровождалось малейшее действие в их семье. Сейчас она, наверняка, с радостью принялась бы нянчить правнучку. И кроме того, ему очень нужно, чтобы она объяснила, как это бывает… ведь никто не рассказывал ему про схватки, околоплодные воды… он прочел, конечно, но вот так… по-человечески… Он закрыл глаза – фигура бабушки странным образом перетекала в Иртеньева, а Иртеньев в бабушку...
– Ну ясно – варикоз! – Йогель почти кричал, и хотя Иси плыл в полудреме, ему пришлось изобразить любопытство.
– Что это еще значит? – спросил он, пытаясь встать, стащить свое тело с неудобной кушетки со специальными впадинами для ног.
– Лежите, лежите! – лицо Йогеля раскраснелось, видно было, что этот случай для него находка. – Я вам объясню, у меня диссертация на эту тему. Варикоз в пуповине, немного повышена турбулентность течения крови.
– И что?
– Пока ничего, но может ни с того ни с сего образоваться тромб. Вернее, это раньше так думали, что ни с того ни с сего. А если тромб, то ребенок перестает получать кислород, ясно? Слышали, бывают случаи мертворождения на больших сроках. Причина, говорят, неизвестна, а она вот она – причина. Будем сейчас неустанно следить, я сам буду следить, и рожать быстрей надо. Сейчас считается – два месяца до родов… значит, раньше чем через месяц будем рожать, у вас же все равно кесарево.
– Кесарю кесарево, – сострил Димидропуло и начал что-то писать. Иси неуклюже одевался. Он никак не мог дотянуться до своего ботинка, чтобы завязать шнурки. Кой черт дернуло купить новые ботинки со шнурками. Лучше шлепанцы бы купил.
– Вот направление, подойдете с ним на четвертый этаж, – протянул ему бумагу Димидропуло, – придется полежать в больнице.
– Когда?
– Вам нужно остаться прямо сейчас. Это может случиться в любую минуту, ребенок может умереть, задохнуться прямо в вас.
– Я живое кладбище… спасибо… да… – сказал профессор и пошел к двери, так и не завязав шнурки. У двери он остановился. Все трое врачей смотрели ему вслед. Мужчины, такие же, как он… но не такие.
– Зачем вы мне сказали? Я не хочу ничего знать. Я пустил все по течению вод. Если бы она умерла, значит так надо… нет!.. вы копаетесь, вы лезете! Это случилось бы само. Нет! Вы хотите сделать меня убийцей! Может быть, бог избавил меня от ужаса, может быть, бог так хотел!
Обычно Иси не прибегал к помощи бога, особенно в разговорах с посторонними. Рисовалась ему, конечно, некая субстанция, которую он хранил для себя. Но как еще разговаривать с этими болванами?
– Почему вы во все вмешиваетесь?
– Это мой долг, – сказал Йогель.
Иси перешел на шипение.
– Откуда ты знаешь, в чем твой долг?
Димидропуло, инстинктивно почуяв неладное (от беременных, а особенно от мужчин, всего можно ждать), загородил собой Йогеля.
– И он не знает, и вы не знаете, – примирительно бормотал Димидропуло. – А вот все хотим разведать, все тайны просветить и все как-то по мелочам… а по-большому счету – темнота… Что тут сказать, такой век, профессор, такой век…
За его мерной дружелюбной речью Иси почудилась интонация психиатра, говорящего с сумасшедшим. К голове прилила кровь, на Миками внезапно нашел тот дикий приступ бешенства, какого он не помнил с детства. Он почувствовал, что еще минута и он разнесет весь кабинет в клочья. Не давая вырваться нарастающему злобному чувству, профессор молча вышел, за ним тащились незавязанные шнурки.
Больничный сад шумно дышал в темноте. У Иси болело сердце, и он опустился на траву. Невыносимо. Одиночество, оказывается, очень сильно болит, еще немного – и он будет кричать. Иси чувствовал, что пуповина, связывающая его с огромным небом, перестала давать ему воздух. Ни одной капли любви. Он всегда повторял, что человек должен быть самодостаточным, его зависимость от окружающих только убивает личность. Силы необходимо черпать не внизу, а свыше. Но он не думал никогда о драгоценном шнуре пуповины, через который он питает свою девочку, как о части длинной бесконечной цепи, пронизывающей все и не разбирающей верха и низа. Да, и как он мог думать? Как мог, если и девочки еще никакой не было. И лучше пусть ее не будет. Мы умрем вместе, вдвоем, когда пуповина, наша общая пуповина перестанет нас питать, и тогда ты перестанешь дышать, и жизнь невозможна…
Он лежал в саду, в темноте… нелепая фигура… Худая кошка подошла и по-свойски обнюхала его. Ему стало неудобно перед кошкой валяться здесь ночью на земле. Он заставил себя подняться и идти домой.
Идти было недалеко, он шел медленно, время от времени останавливаясь. Из носа текло, а платок он забыл, пришлось вытереть нос рукавом, и тут его начало рвать прямо на улице. Чего он хочет, чего он сопротивляется, когда он даже не властен над процессами внутри себя, да он и вообще ни над чем не властен.
Ночью он переставил всю мебель. Юки не было. Да ей и не под силу помочь, никому не под силу. Так здесь будет, когда он вернется.
Он нашел в энциклопедии слово "турбулентность". Конечно, оно было знакомо ему. Но та турбулентность была вне, а не внутри его самого.
Turbulentus – бурный, беспорядочный. Турбулентность – беспорядочные движения в потоках жидкости, газа, плазмы, в результате которых скорость, давление, плотность, температура потока меняются в пространстве и во времени случайным образом. Турбулентное течение – явление, наблюдаемое во мн. течениях жидкостей и газов и заключающееся в том, что в этих течениях образуются многочисленные вихри различных размеров.
Короче, вот что они там обнаружили – вихри различных размеров сменяются в Иси совершенно случайным образом. Он сидит как бревно, а в нем реют вихри и закручиваются в спиральки и мечутся, налетая друг на друга. Буря в стакане воды.
Вдруг до него дошло, что ребенок затих, он уже давно не шевелился. Они же сказали: "в любой момент" … и вот в нем плавает маленький трупик. Все. Что – все? Он же сам мечтал об этом. Да, мечтал, а теперь он мечтает исчезнуть вместе с ней. Его тоже захлестнуло и понесло это турбулентное течение.
Она захотела умереть сама, даже не выходя в этот мир, умная маленькая девочка.
Взгляд профессора уперся в зеркало. Там отражался кусок полосатой занавески и бумажное полотенце. Он проснулся оттого, что был мокрым как мышь. За занавеской храпели. Профессор встал, поправил больничную рубаху и на цыпочках прокрался в туалет. Выйдя из туалета, он также тихо юркнул в постель.
Девочка задрыгалась уже ночью, после того, как он получил пижаму. Ему выделили личную палату в отделении сложно протекающей беременности.
– Не смущайтесь, скажете, что лечим вас от мужского бесплодия. Такое тоже бывает.
Но, несмотря на обещание, на рассвете в палату ввезли кровать с рыдающей женщиной. Санитарка попросила временно приютить беднягу, место есть только в коридоре, а там она спать всем мешает. Иси не стал поднимать шум, а зря. Ему хотелось забраться в туалет и сидеть там до одурения, потому что естественные отправления тоже стали для него проблемой. Чтобы что-то получилось, необходимо было спокойствие и сосредоточение, а наличие в комнате женщины бесило его. Он услышал, как она встает, вдевает ноги в тапки. Шаги приближались к нему.
– Извините, если я вам мешаю, я уйду сегодня, мне сказали вы на лечении по поводу бесплодия. Вот же бывает… Вы не против, что я тут, да?
– Да, пожалуйста. Вы мне не мешаете, – пробормотал Иси.
Лицо женщины было серым и заплаканным. Волосы спутаны. Возраст неопределенный. Она перехватила его взгляд.
– Ужас, да? – спросила уныло, без всяких эмоций. – Я пойду помоюсь. Шампунь забыла.
Вот те на – помоюсь! – тогда ему придется тащиться в общий туалет в коридор.
Вдруг она присела к нему на кровать. Сказала:
– Меня Галя зовут.
И заплакала.
– У меня даун… был… определили… и вот мы решили…
– Ну, конечно, – сказал Иси.
– Но это же ужас… Ужас… Нет, мы решили все правильно. У меня уже двое есть, им мама нужна, а я дура такая, плачу и плачу, ну чего плачу не знаю.
– Но вы правильно все сделали. Вы же о детях своих думаете. Это ж не так просто… погулять захотелось.
Ему трудно было подбирать слова.
– Вот именно, не погулять, вон у меня на работе у девок по шесть абортов, и ничего. А у меня дети… Губы ее опять задрожали. – А этот был кто, не ребенок? Ошибка природы? Я ничего не понимаю, зачем же так… не по-хорошему? А вот я еще что думаю… вы Раю здесь такую не видели? У нее трое и каждый раз говорят, почти на сто процентов даун. И все трое нормальные. Вот оно – "почти".
– А где сто процентов? – устало ответил Иси. – Где вы видели сто процентов?
– Вот именно, – сказала женщина, – это на небесах только сто процентов, и то для тех, кто верующий, а кто нет?
Пришла медсестра.
– Белякова, за вами муж приехал.
– Ой, а я и не мылась. Ладно, все равно шампунь забыла.
Она кивнула на прощание Иси.
– Ладно, извините, что вас потревожила. Всего вам. Чтоб ребеночек сладкий получился.
Галя поспешно переоделась за занавеской и вышла деревянной походкой, еле держась на ногах. Кофту она надела наизнанку.
Громыхая тележкой со специальным монитором, вошла приставленная лично к нему медсестра, прилепила к животу присоски.
– У тебя близнецы?
– Нет.
– Извини, все время я путаю.
Она включила прибор, послышался громкий стук, биение сердца плода, его плода. По тонкой ленточке вверх-вниз бежали быстрые росчерки диаграммы. Медсестра смотрела с улыбкой. Иси казалось, что она смеется над ним. По коридору ходили женщины, важно неся животы, морщась от боли, зажевывая сосущий голод и обсуждали грядущее событие. Он же был один, как в клетке. Почему, если уж так случилось, он не мог родить спокойно, нет, кто-то планомерно сводил его с ума, один за другим сыпались на него все эти злоключения и испытывали его терпение... Он позвонил Иртеньеву. Тот пришел и стал навещать Иси почти каждый день. Иногда они разбирали строение хокку, иногда забавлялись игрой в шахматы.
Иртеньев притащил маленький компьютер, величиной чуть больше ладони, чтобы Иси мог работать над продолжением своей книги: "Человек-часы". Но профессор открыл новый файл и назвал его "dn bez dn". На чистом листе он напечатал: "Что такое дневник без дней? Он подобен умнику без ума, послушнику без послушания. Просто ничего. Пустяк". Потом он произнес вслух – "без дней, бездна…", но записывать больше ничего не стал.
Дни действительно испарились – его постоянно теребили, в пять утра приходила сестра с монитором, и если даже за час до этого после долгих мучений, Иси удавалось уснуть, то сон полностью разрушался. После полудня его будили крики толпящихся посетителей, которые доносились из коридора, потом – обед. Дважды прокалывали живот длинной иглой, брали анализ околоплодных вод, чтобы проверить легкие ребенка. Ребенок кувыркался, в страхе уворачиваясь от острия, но дышать самостоятельно, как считали врачи, еще не мог. Плод зрел медленно.
– Зачем вы ее мучаете? – вопрошал Иси.
– Чтобы выжила, странный вы человек, – всегда одинаково отвечал Йогель.
"Я – мать-одиночка", – пытался определить себя Иси. Но это не то, и даже "отец-одиночка" совсем не то. Иси со своим младенцем исключение, его одиночество единственное и ни с чем ни сравнимое. Если и существуют похожие, никогда не признаются. Миками казалось, что он попался в огромную паутину – он видит все, что вокруг, но не может ни в чем участвовать. Почему ему так тяжело? Ведь если посмотреть здраво, он не в таком ужасном положении – его не пытают, не бьют, не выламывают кости, а ведь в мире всего этого полно, только включи телевизор, открой газету. А кстати, признайся он, извращенец такой, в своей беременности, тоже получил бы свое. Но он здесь, в теплом месте, только без сна и завихренный турбулентностью (понравилось ему это слово). Почему же он несчастен и перепуган настолько, что боится собственной тени.
Он думал об этом, шагая по коридору, после укола в живот, и увидел Юки. Она стояла рядом с его палатой, помахивая прозрачным пакетом, через который просвечивала оранжевая апельсиновая кожа.
Ее лицо совершенно невинно, нет на нем никакого греха. Невозможно, чтобы в мире существовала такая чистота линий.
– Юки!
Юки повернулась с лучезарной улыбкой, которую Иси помнил каждую секунду, пока был здесь, но взгляд ее ударился об его безобразную фигуру и длинный голубой с веселенькими дельфинами халат, который принес ему Иртеньев.
Улыбка исчезла.
– Вот апельсины, – она протянула пакет.
Иси поцеловал ей руку. Они стояли на пороге комнаты.
– Зайдешь?
Она молчала.
– Мне сказали прилечь после проверки. Сегодня выяснится, может ли девочка сама дышать. Представь, она скоро появится на свет и будет похожа на тебя.
Он почувствовал отвратительную фальшь в этом предложении. Попытка разжалобить ее, пробудить сантименты. Зачем это, зачем?
Они вошли в палату, профессор с трудом водрузил себя на кровать и с облегчением закрылся одеялом. Так он выглядит намного лучше. Иси надел очки и пригладил волосы.
Юки сидела в кресле напротив. Он столько раз представлял ее здесь.
– Все-таки согласись, – сказала Юки, – это извращение. Даже если считать его мистическим знаком. Я не пуританка, ты знаешь, я за полную свободу, но видеть ВОТ ЭТО – и она показала на бесформенную груду под одеялом, – невыносимо.
– Я соглашаюсь.
– И правильно. Я не хотела тебя расстраивать, в твоем положении вредно волноваться, но лучше сказать прямо… я думаю, ты и сам все понял, Иси, милый… Я хочу подать на развод. Будем просто встречаться, если захотим, нам будет хорошо… мы не чужие.
– Ты хочешь бросить ребенка? – спросил профессор. – Нашего ребенка?
– Какого нашего ребенка? Ты сошел с ума. Ты сам решаешь, иметь ребенка или нет, а потом хочешь свалить его на меня. И вообще, о чем я говорю? Если бы ребенок был "наш", как ты сказал, он родился бы у меня, как у всех людей…
– Юки, ты же знаешь, что у меня, кроме тебя, никого не было?!
Юки застонала.
– Освободи меня от этого кошмара, – жалобно попросила она. – Если раньше я была женщиной, то теперь не понимаю… это невозможно понять.
Она закрыла руками лицо. Иси молчал.
Иней его укрыл,
Стелет постель ему ветер,
Брошенное дитя.*
* Басё (перевод В.Марковой).
– Я сказала тебе то, что должна…
Она даже поцеловала его на прощание, порхнула по лицу губами и ушла. Профессор тихо зарыдал.
Медсестра с монитором, ожидавшая из вежливости под дверью, подошла к нему.
– Ну что случилось, миленький? Бросила тебя с ребенком? Старая песня.
– Но так же нельзя, это жестоко.
– Кто об этом думает?
Женщина включила прибор.
Сердце девочки застучало.
– А ты успокойся, нервы в карман засунь, пекись о ребенке. У тебя ребенок будет, соображаешь? А мужика, тьфу! бабу ты себе другую найдешь. Ты кем работаешь?
– Профессор. Преподаю, пишу…
– О! Профессор, да еще иностранный! Тебя с руками оторвут. Я тоже без мужа первого родила, и ничего, жива.
– Вам хорошо, вы же не мужчина.
– Ха, хорошо! Да будь я мужиком, рожала бы и рожала! Ой, насмешил – хорошо!
"Зачем?" – хотелось ему спросить. А вдруг эта женщина понимает, зачем рожают? В чем смысл этого сложного мероприятия? Профессор глядел на озабоченное, исчирканное морщинками лицо медсестры, пытаясь вычитать ответ, но ничего не получалось, а спрашивать было бы глупо.
– Вы готовы? – спросили его люди в белом. Он разделся, покорно подложил свое тело под клизму, как будто чужое. "Так легче, – подумал он, – ты имеешь больше тела, но на самом деле, ты лишаешься его полностью, оно – это не ты, и потому пусть делают с ним что хотят". Он совсем бы ушел в размышления, но маленький рукастый мячик внутри опять начал ворочаться.
Иси потащился в туалет, где изверг из себя не так уж и много, шутил с медсестрами по этому поводу, пил воду, все это было где-то рядом, а мысли его даже не сказать, чтобы унеслись в другое место, они просто перестали существовать. Он старался отсечь свой мозг от происходящего, оторваться от сосущего страха. Иртеньева он просил придти потом, когда все уже закончится.
– Ну как, не боитесь? Маленькое харакири, порежем немного, а потом обратно зашьем, – сострил врач.
Они думают, что раз он японец – волосы черные, глаза раскосые, – то с ним надо так: харакири, икебана, суши, гейши…
– Харакири это грубовато – просто вспороть себе живот, а вот знаете вы такое слово "сэппуку"?
– Не-а, – ответил врач. Иси в первый раз видел его – молоденький легковесный остряк. Главным на операции будет Йогель. Димидропуло грозился тоже проведать. А могло как быть! Журналисты со всего мира, телевидение, фотографы, вспышки. Иси содрогнулся. Слава богу, слава богу…
– А вам как хирургу неплохо бы знать, что такое вскрытие живота путем сэппуку… Самоубийца прорезает живот поперек, от левого бока до правого, или, есть еще другой способ: прорезать его дважды: сначала горизонтально от левого бока к правому, а потом вертикально – от диафрагмы до пупка. Ясно?
– Профессионально описываете. И к чему такие страсти?
– Обычно сэппуку совершают, ну, скажем так, чтобы показать чистоту своих помыслов, и свою внутреннюю правоту.
– Дааа… – протянул врач, – насчет внутренней правоты – хорошо. Все внутренности нараспашку.
– Забавно, эту сторону вопроса я как-то упустил. Кстати, если уж так, по-японски "хара-но най хито" буквально: "человек без живота", это выражение означает – бездуховный человек.
– Кто тут у нас бездуховный?
В комнату вошел анестезиолог, который накануне проводил с профессором беседу.
– Только не я, – сказал молодой хирург.
Анестезиолог подошел к Иси.
– Будем колоться? Попробуйте свернуться калачиком.
– Разве что большим калачом.
– Обезболивание местное, вы знаете уже… через позвоночник…. не шевелитесь…
– Ааа!!! Черт! Это же электрошок! Предупреждать надо!
– Все, все, сейчас все пройдет, – стал успокаивать его хирург. – Вы тут рассказывали очень интересно о харакири этом…
– Сэппуку, – на Иси нашла волна нескончаемой болтливости, он готов был сейчас к любой лекции, лишь бы ему только дали говорить не останавливаясь. – Тут есть один нюанс. Часто сэппуку использовали как ритуал почетной казни, и тогда после того как меч проходил по животу слева направо, друг должен был отрубить самоубийце голову очень метко и четко. Мне нужен друг, понимаете?
Вошли все вместе – Йогель, Димидропуло, чужие медсестры, их много…
Они ставят на мой живот экран, чтобы я не видел, они скрывают от меня, что там творится, а вдруг вылезет маленький котенок, ха-ха-ха, сколько мучений из-за маленького котенка. О боже, они режут, режут меня! Я чувствую! Я кричу им, что все чувствую! Где же их хваленая анестезия?! "Успокойтесь, это фантомные ощущения". Фантомные, но тогда все вокруг огромный фантом. В соседней комнате кто-то дико кричит. "Вот это – да, без всякой анестезии, а у вас так… представления". Что это?! Они выворачивают мое тело наизнанку! Руби голову! Руби быстрей! Вдруг кто-то так надавил, что начали вываливаться внутренности. Воздух кончился.
…Потом сознание неожиданно стало ясным, вокруг было тихо и копошение внутри прекратилось. Почему все молчат? В нем ничего нет? Он пуст? Ничего нет, и ничего не было. Вся эта беременность – чудовищный блеф, создание воспаленного мозга. Проверка.
Около него стояла группа мужчин. Они открывали рты и что-то говорили, но он ничего не слышал, ничего не слышал. На него надвигался потолок, сияющая слепящая лампа, он отвернулся и почувствовал что-то мокрое на груди, там, в районе сердца, какая-то тяжесть. Резкий скрежещущий звук ударил по ушам.
– Родилась, – сказал Йогель, – поздравляю.
И тогда он закричал. Он кричал страшно, с надрывом, по-звериному, бесстыдно, как кричат все роженицы, отчаянно пробиваясь через пелену смерти…
"Я ждал чего угодно: мистического преображения, Мессию, я ждал духовного посвящения, открытия мировой пуповины, – но только не маленького ребенка, похожего на миллионы других, родившихся в эту секунду. Нет инструментов, для описания ее неземной сущности, скрытой в биении голубых ниточек под кожей век. Это неописуемо. И я жив".
(Иси Миками. “Дневник без дней”.)