Максимилиан Робеспьер вовсе не обойден вниманием историков, но именно психологический анализ способен, быть может, прояснить его роковую роль во многих движениях Революции. В работе знаменитого психиатра Э.Кречмера о Робеспьере сказано следующее: "В истории имеется мало личностей, которые представляют собой такую классически чистую культуру шизотимических качеств в их странных контрастах, как это мы видим у Робеспьера..." (1)
Избранный депутатом Учредительного собрания, Робеспьер всегда предпочитал оставаться в высокой сфере чистых принципов и вечной морали, держась на некотором расстоянии от опасной области способов и средств. Но это была не умышленная, ловко проводимая тактика, а скорее свойство шизоидной психики, в которой абстрактные продукты теоретического мышления доминируют над весьма тусклыми и бледными образами предметов реального мира. При самом благожелательном отношении к людям из народа трудно было поверить в их сходство с теми ангелоподобными образами, которые Робеспьер все чаще рисовал в своих речах.
"Народ по природе своей правдив и кроток. Им всегда руководят чистые побуждения"(2), – говорил он совершенно искренне, не считая, что отрубленные головы на пиках, которые "прогуливают" по улицам, массовые убийства священников в тюрьмах и грабежи продовольственных лавок имеют к делу какое-то отношение. "Народ добр, терпелив, великодушен. Народ требует лишь спокойствия, справедливости, права жить. Интересы, желания народа – это интересы, желания природы, человечества, это общие интересы. Интересы тех, кто не народ, кто может отделиться от народа, это интересы честолюбия и надменности". Робеспьера награждают аплодисментами, но их прерывает голос депутата Люка: "Я спрашиваю, что этот господин понимает под словом народ?" (2).
В любом случае в устах Робеспьера слово народ стало обозначать нечто настолько далекое от реальных французов, что нет никакой возможности объяснить перемену естественным смещением границ понятия. Обозначение оторвалось от своего прежнего содержания и наполнилось новым – вымышленным и абстрактным. В результате такой операции образовалось понятие-фетиш, обладающее грозной, почти непреодолимой силой воздействия на психику современников. Понятия, которые автор предлагает обозначать как фетишизированные, получили широкое хождение во время Революции. Удивительные превращения произошли со словами "аристократ", "террорист", патриот" и некоторыми другими. Но честь образования первого и самого популярного из них, несомненно, принадлежала Робеспьеру. Он был прав, когда ставил себе в заслугу новое понимание народа. "Только дух народа хорош, он один воздает должное и своим друзьям, и своим врагам", – говорил Робеспьер за два с половиной года до того, как парижский люд отплясывал вокруг телеги, везущей на гильотину его самого (2).
Не может быть и речи, чтобы Робеспьер использовал сознательную лесть для своих "честолюбивых маневров". Все, кто сталкивался с ним, от Мирабо до Наполеона, вынесли впечатление его глубокой искренности. Многие современники, которых трудно причислить к его почитателям, не сомневались, что этот, как о нем говорили, "фанатик", "чудовище" не способен на преднамеренную ложь и обман.
Через год после начала Революции известность Робеспьера распространилась далеко за пределы Парижа. Среди парламентской хляби Учредительного собрания, среди интриг и маневров, раздоров и соглашений различных партий и групп, Робеспьер казался надежной скалой. Он видел далекие и прекрасные цели, в то время как многие вожди первых революционных боев полагали основную работу сделанной и были бы рады успокоить стихию, с помощью которой они преобразовали Францию. Но буря только началась, ее самые мощные порывы были еще впереди. И Робеспьер был в согласии со стихией, которой предстояло поднять его на самый гребень волны.
В практических же делах Робеспьер обнаруживал пассивность, и даже беспомощность. "Он неспособен сварить яйцо", – шутил Дантон.
21 июня 1791 г проснувшийся Париж обнаружил, что конституционный король Людовик XVI с супругой и наследником тайно покинули дворец Тюильри. Вечером у якобинцев Робеспьер произносит одну из своих самых знаменитых речей.
"Меня приводит в ужас как раз то, что, по-видимому, всех остальных успокаивает. Это то, что с сегодняшнего дня все наши враги говорят одним языком. Все объединились, у всех одно и то же лицо" (2).
Эта речь с очевидностью обнаруживает особенности мышления, свойственные Робеспьеру. Свой главный вывод о созревшем заговоре контрреволюции он делает из, несомненно, ложной посылки, объявляя, без всяких оснований, что король не мог строить своих расчетов на помощи европейских монархов. Хотя Робеспьер относит свои разоблачения к области доказанных фактов, а вовсе не смутных догадок, сами доказательства никогда не сообщаются, и он не пытается использовать их для спасения патриотов от готовящейся резни, ни легальным путем – предъявлением официального обвинения, ни при помощи революционно настроенных дистриктов. Наконец, когда последующие события с очевидностью противоречат построениям Робеспьера, он вовсе не пытается привести их в соответствие с действительностью. Хотя бедствия кажутся ему неминуемыми и в своей речи он хочет лишь "воздвигнуть в протоколе памятник" тому, что случится, однако ни в ближайшие дни, ни когда-либо в будущем заговор так и не обнаруживает себя. Но Робеспьер будет разоблачать внутренний заговор с неизменным упорством, никогда не проявляя сомнений в его существовании.
Речь Робеспьера, произнесенная в день бегства короля, производит довольно странное впечатление, так что даже в чисто исторических исследованиях можно обнаружить попытки понять, являлась ли она результатом "комплекса преследования" или только преувеличения опасности, вызванного тревогой и перенапряжением в работе.
С каждым поворотом событий Робеспьер будет все сильнее проникаться убеждением, что заговоры не только распространяются повсеместно, но и выступают под личиной патриотизма и революционности. Обозначив этот постоянный признак робеспьеровских речей как феномен маскарада, проследим за его дальнейшим развитием.
Робеспьер в резкой, гиперболизированной форме выражает то настроение, которое в неразвернутом, то более скрытом, то более явном виде уже владеет аудиторией. Тревога якобинцев по поводу интриг контрреволюции живо вспыхивает при полных искренности словах Робеспьера о страшном заговоре, который он видит столь ясно. Феномен маскарада вызывает резонанс повышенной подозрительности в зале. Но и другое чувство – экстаз – легко вызывается благородным самопожертвованием Робеспьера: "Я приму почти как благодеяние смерть, которая не допустит меня быть свидетелем бедствий, на мой взгляд, неизбежных..."(2).
Робеспьер много раз говорил о решимости принести свою жизнь на алтарь свободы. Наконец, у него появилась мысль об особой миссии, уготованной ему Провидением. "...Ныне оно (небо. – А.К.), быть может, призывает начертать моей кровью путь, который должен привести мою страну к счастью и свободе" (2).
Но оппоненты Робеспьера вовсе не были склонны признать за ним роль спасителя революции. Его обвиняют в тщеславии, стремлении постоянно говорить о себе, попытках добиться власти с помощью лести и обмана народа.
Взаимные обвинения, все более резкие и безжалостные, кладут начало тому столкновению партий, которое закончится столь трагически.
Вопреки всем нападкам на Робеспьера, культ его продолжал разрастаться. Особенно поражало современников его влияние на женщин. Именно их фанатическая вера помогала ему защищаться от нападок. Кроме причин, общих для обоих полов, женщины, как кажется, имели свои, особенные причины для привязанности к Робеспьеру. Более склонные к верному интуитивному восприятию чувств другого человека, точнее, чем сильный пол, определяющие ложь и пустую аффектацию, женщины сразу почувствовали глубокую искренность Робеспьера, его постоянную внутреннюю убежденность, доходящую до готовности к самопожертвованию. Весь суровый, даже страдальческий облик Робеспьера, видимые усилия, которых стоила ему борьба, его аскетическая, трудовая жизнь находились в полном согласии с тем, что он проповедовал.
И надо согласиться, что не было во Французской революции человека, более пригодного для обожествления, чем Робеспьер. Многие прославленные вожди, которых народ одаривал своей переменчивой любовью (например, Дантон), были в его глазах все же существами обычного порядка: жены и дети, друзья и любовницы, театральные ложи и загородные дома с несомненностью свидетельствовали об их земном происхождении. У Робеспьера то, что обычно именуется личной жизнью, было настолько атрофировано, что он казался стоящим вне этой слишком обыденной области – одинокая фигура, целиком пребывающая в высшей сфере вечных принципов добра и справедливости. Так шизоидная природа Робеспьера создала для него несомненное преимущество, когда жажда поклонения стала искать своих кумиров. Она же, эта природа, побудила Робеспьера уклониться от должности общественного обвинителя, на которую он был избран. Он не стал министром, как Дантон, и позже, в Комитете общественного спасения, за ним не числилась какая-то определенная область государственной работы, а лишь общее руководство. И дело вовсе не в том, что Робеспьер ловко избегал должностей, на которых мог бы служить народу, и искал тех, где мог бы этим народом командовать, как утверждали его оппоненты. Великий трибун стремился в те абстрактные сферы, где наилучшим образом проявлялась его сила, и, как это свойственно многим шизоидным личностям, избегал практических вопросов, где проявлял нерешительность, а порой и полную беспомощность. Весьма кстати для своей популярности, он никогда не был прямо связан ни с началом войны, ни со снабжением Парижа продовольствием, ни с попытками уменьшить инфляцию.
Суггестивная сила Робеспьера часто оказывается неотделимой от подозрительности, которую он тем легче внушает своим поклонникам, чем больше они сами к ней предрасположены. В неразрывном единстве с индукцией аффективных состояний всегда шла индукция феномена маскарада. Робеспьер говорит, разоблачая очередных заговорщиков: "Если последняя клика не погибнет завтра, не погибнет сегодня, армии будут побиты, ваши жены и дети будут зарезаны, Республика будет растерзана в куски. Париж будет уморен голодом, вы сами падете под ударами ваших врагов и потомство после вас останется под игом тирании". О том, что суггестия действует, свидетельствует ремарка: "Ужас охватил собрание"(2).
25 февраля 1793 г. в Париже разразились продовольственные волнения. Возбужденные толпы, состоявшие, главным образом, из женщин, врывались в бакалейные лавки. Проклиная дороговизну, люди заставляли продавать им мыло, сахар, свечи, соду и др. по ценам, которые устанавливали сами; не обошлось, конечно, и без открытых грабежей. Беспорядки продолжались несколько дней. Таковы исторические факты. Робеспьер дал им следующую оценку: "Так как я всегда любил человечество и никогда не старался никому льстить, я буду говорить правду. Налицо – заговор, направленный против патриотов. Интриганы хотят погубить патриотов"(2). Он рассказывает, что сам был свидетелем волнений на улицах и видел в толпе рядом с "честными гражданами" иностранцев и богачей, "переодетых в почтенную одежду санкюлотов". Под этой же одеждой прятались слуги известных аристократов, возбуждавшие толпу и доводившие до исступления женщин.
Историкам не так уж часто выпадает возможность проверить высказывания своих героев с такой убедительностью, как в данном случае. Во время беспорядков было арестовано много людей, и муниципалитет, полностью якобинский, стремился подтвердить правоту Робеспьера. Сохранились следственные дела обвиняемых, и А.Матьез изучил их. Ни один из арестованных мятежников не оказался аристократом, эмигрантом или переодетым богачом. Точно так же среди арестованных не удалось изобличить ни одного иностранного агента. Почти все они были ремесленниками или мелкими торговцами, пострадавшими от дороговизны.
Никогда еще фетишизированный образ народа не был так далек от обыкновенных, во плоти людей, и в то время как утверждалось, что "Гений французского народа парит над миром"(2), сам французский народ толпился в очередях перед продовольственными лавками.
Вскоре в двух речах против интриганов, произнесенных в Якобинском клубе, Робеспьер публично обнажает другие приемы, к которым прибегают изобретательные враги нации. Сама свобода слова стала страшным оружием в руках тех, кто сражается с патриотами. Другой метод заговорщиков, которые "хотят убить свободу", состоит в том, что подкупленные ораторы выступают с "неумеренными речами", и те предатели, которых "уже разоблачили", теперь обвиняют истинных революционеров, причем обвиняют именно в заговоре с целью уничтожить народных представителей. Робеспьер следующим образом объясняет столь странное положение: "Есть два заговора, один – действительный, другой – воображаемый", – говорит он (2).
Весной 1793 г. постоянным признаком социального восприятия Робеспьера становится исчезновение оттенков, переходов, цветов. Правые, левые, колеблющиеся, люди без определенных убеждений, французы, иностранцы, католики, протестанты и атеисты, фанатики и стяжатели, – все разделяются его воображением на два полюса, один из которых всегда окрашен белой, другой – черной краской. Это два мира, во всем противоположные, и защитники народа всегда одновременно истинные революционеры, стойкие монтаньяры, скромные и бескорыстные почитатели правды и истины, в то время как их противники являются одновременно их моральными антиподами – интриганами, стяжателями, коварными клеветниками, низкими безбожниками. "Во Франции остались лишь две партии – народ и его враги", – говорит Робеспьер в Якобинском клубе и коротко поясняет свою классификацию: "Кто не за народ, тот против народа, кто ходит в шитых золотом штанах, тот враг всех санкюлотов" (2). Предлагая неотложные меры общественного спасения, Робеспьер всегда будет подчеркивать это размежевание: "Есть только две партии – партия честных людей и партия развращенных" (там же).
Описанный феномен автор предлагает назвать полярностью мышления. Он еще не раз обнаружится в речах Робеспьера и роковым образом проявит себя при оценке тех вождей революции, которые попытаются избегать крайностей. Робеспьер не сможет поверить в их искренность и всегда будет подозревать скрытые связи с черными силами тирании.
Если бы пришлось определять юридическое кредо Робеспьера, его можно было бы назвать презумпцией виновности. Он не нуждался в свидетелях, уликах, доказательствах, судебных разбирательствах для того, чтобы изобличить преступников, злоумышляющих против Республики. Вина королевы, Кюстина и других генералов, жирондистов, так же как впоследствии Дантона и Камиля Демулена, была для него самоочевидной и, если Революционный суд действовал недостаточно быстро, это казалось Неподкупному рецидивом судейского крючкотворства старых времен, либо даже уловками для спасения врагов свободы.
Юридический принцип Робеспьера – презумпция виновности – прямо следовал из феномена маскарада. Отсюда шла недоступная критической оценке убежденность в тайных преступных действиях многочисленных врагов.
Борьба между правыми и левыми – умеренными и ультрареволюционерами – велась яростно, но она представлялась Робеспьеру очередным спектаклем, устроенным тайными врагами свободы. "...Это все те же актеры, играющие в разных масках. Остается всегда та же сцена, то же театральное действие". Вследствие полярности мышления, теперь особенно заметной, Неподкупный не может поверить не только в реальность существования каких-то разновидностей врагов свободы, но и в искренность различных республиканских мнений. Умеренные и ультрареволюционеры, считает он, это лишь два отряда одной враждебной армии, ибо "он умеренный или он безрассудный патриот, смотря по обстоятельствам. В прусских, английских, австрийских и даже московских комитетах решают то, что он будет думать завтра... это слуги одного и того же хозяина или, если хотите, соучастники, которые делают вид, что они ссорятся, для того чтобы лучше скрыть свои преступления"(2).
Полярность мышления Робеспьера позволяла ему видеть лишь два резко разграниченных мира, и черные силы контрреволюции всегда оказывались соединенными со всеми человеческими пороками, в то время как истинные патриоты сияли добродетелями республиканской морали. Такие представления неизбежно должны были столкнуть Робеспьера с активистами его собственной партии, менее щепетильными в отношении морали.
Робеспьер видел только одно средство справиться с заговорщиками – врагами Республики и одновременно его личными врагами – дальнейшее усиление репрессий. По его поручению Кутон представил Конвенту проект рокового закона 22 прериаля (10 июня), уничтожавший последние формальности, которые, как казалось Робеспьеру, сковывали Революционный трибунал. Новый закон призван истреблять заговорщиков со всей возможной быстротой, и Робеспьер не допускает мысли, чтобы истинные патриоты не были единодушны в его оценке. Под шумные аплодисменты и почти без прений Конвент принимает закон, вызвавший у него ужас. Как ни велика сила внушения, депутаты не могут не испытывать опасения, что заговорщиков будут искать прежде всего среди них.
Говоря о заговоре в Конвенте, Робеспьер был на этот раз близок к истине. Конечно, никаких контрреволюционных намерений и тем более изменнических связей с иностранными агентами у заговорщиков не было. Но для Робеспьера моральное падение было однозначно измене революции. В соответствии с феноменом полярности мышления заговорщики оказывались едиными в трех лицах: безнравственные "чудовища", контрреволюционеры и его личные враги. Он требовал их голов, и они знали это.
Закон 22 прериаля открыл период невиданного усиления террора. Раскрываемых заговоров становилось все больше, а сами заговоры – все обширнее и разветвленнее. После молниеносной судебной процедуры ежедневно обезглавливались десятки приговоренных. И все чаще казни и притеснения связывались с именем Робеспьера. Он ни минуты не сомневался, что заговорщики изобрели самый ужасный из своих хитроумных приемов – запятнать его кровью, которая обильно лилась с эшафота.
Человек, считавший нравственность основой общества, он крайне болезненно воспринимал любые обвинения, слухи, намеки, которые могли бросить тень на его репутацию. Он видел высокое предназначение в том, "чтобы, черпая силу в своем сознании, бороться одному против предрассудков и клик"(2). И в этой борьбе он надеялся приблизить победу даже ценой собственной жизни. Это была истинная цель жизни Робеспьера, и он оставался ей верен до конца, при всех переменах политических принципов и революционных лозунгов. Это великое самопожертвование, это альтруистическое самоубийство вызывало у Робеспьера экстаз и в то же время делало его мало склонным щадить другие человеческие жизни.
Но нарастающая тревога сковывала его. Он видел угрозу своему великому предназначению. Не славная и возвышенная смерть любимого и оплакиваемого народом трибуна, быть может, ожидала его. Он приближался к могиле, сопровождаемый проклятиями и оскорблениями.
Феномен маскарада получил к тому времени такое развитие, что заговоры слились в глазах Робеспьера в один гигантский "панзаговор". "Лига всех клик повсюду проводит одну и ту же систему", – говорил он якобинцам. И это находилось в полном соответствии с идеей Робеспьера об усилении борьбы между патриотами и контрреволюционерами по мере развития революции, с каждой ее победой. "Клики удваивают свои плутни по мере того, как мы развиваем нашу энергию"(2).
Но даже если величие цели, к которой направлялась вся жизнь Робеспьера, если альтруистическое самоубийство, к которому он шел, и потрясло депутатов Конвента, в их сознании очень скоро возникла тревожная мысль, что этот культ смерти ради бессмертия потребует не одной только жизни Робеспьера. Великое самопожертвование последует лишь после многочисленных предварительных жертв.
Комитеты ("Общественного спасения" и "Общественной безопасности") были обеспокоены не столько "ненасытностью" Робеспьера, требовавшего новых жертв, сколько намерением отбирать последние в самих Комитетах и близких к ним кругах.
И они нанесли удар, который он не сумел отразить. Свой последний бой Неподкупный вел против самых опасных противников – Камбон, Билло и Колло сражаются его же оружием. Они готовы "срывать маски", употреблять фетишизированные понятия и, сверх того, откровенно восставать против новой тирании. Робеспьер слышит слова Билло-Варенна: "Если справедливо, что мы не пользуемся свободой слова, я лучше предпочту, чтобы мой труп послужил престолом для честолюбца, чем сделаться, благодаря своему молчанию, сообщником его злодеяний". И Робеспьер чувствует, что в этой борьбе одинаковыми средствами с более многочисленным противником ему не одержать верх...
На площади Революции соорудили эшафот и приговоренных повезли на телегах к месту казни. Парижские улицы были заполнены огромными толпами. Люди протискивались к телегам, просили показать Робеспьера, лицо которого было скрыто под окровавленными бинтами. Его осыпали ругательствами и оскорблениями, но он ничем не обнаруживал своих чувств. Общая радость объединяла тысячи людей, они поздравляли друг друга, обнимались. "Смерть тирану!" – выкрикивали многие голоса. На улице Сент-Оноре, у дома Дюпле, женщины остановили телегу и устроили пляску вокруг нее. Одна из них, близко подойдя к Робеспьеру, закричала: "Отправляйся, негодяй, в ад, проклинаемый всеми женами и матерями семейств" (3, т. 11, с. 215). Бычьей кровью, принесенной в ведре, запятнали дом, давший приют Робеспьеру.
Когда топор гильотины обезглавил великого вождя, общие рукоплескания не смолкали несколько минут.
Из всех департаментов шли письма в Конвент – депутатов поздравляли с победой над тираном. Многие газеты напечатали оскорбительную эпитафию: "Прохожий, кто бы ты ни был, не оплакивай мою участь. Если бы я был жив, то ты бы умер"(3, т. 11, с.225). Смерть Робеспьера приветствовали как окончание террора. Но террор не прекратился, он только постепенно изменил окраску – из красного сделался белым.
Власть феномена маскарада достигла в последние месяцы жизни Робеспьера такой степени, что этот феномен сам создавал врагов, и Робеспьер разоблачал уже не вождей соперничающих партий, не оппозиционеров в рядах самих якобинцев, а вполне лояльных членов Комитетов, ищущих с ним мира. Аномальное мышление вовлекло Робеспьера в схватку с собственным партийным аппаратом, и это погубило его.
Аномальным мышлением автор обозначает психические отклонения, лежащие в пограничной сфере между условной нормой и явными клиническими расстройствами. Главные проявления аномального мышления – феномен маскарада и фетишизированные понятия особенно рельефно обозначились у Робеспьера в экстремальных условиях великой революции. Именно эти феномены, обладающие большой заразительной силой, способны широко распространяться. В таких условиях аномальное мышление превращается в самостоятельный двигатель, работа которого приводит к опустошительным результатам.
(1) Кречмер Э. Строение тела и характер. М.-Пг.,Гос. Изд-во, 1923.
(2) Максимилиан Робеспьер. Избранные произведения в 3-х тт., М., "Наука", 1965
(3) Блан Луи. История Французской революции 1789 г. в 12-ти тт., СПб., изд-во Полякова,1871-1909.